Текст книги "Первая мировая глазами Третьей. Британия против США"

Поскольку времени до разгрома немцев на Западе оставалось мало, от большевиков попросту потребовали Баку сдать. Причём, целым. А они всё выпендривались. Хотя ещё в июне и июле бакинские комиссары получили подкрепление и военное снаряжение. А Ленин в середине июня истерично приказывал на всякий случай готовить разрушение инфраструктуры.

Сидевший в Царицыне специалист по нефти Сталин (контролировавший альтернативный маршрут) настойчиво транслировал Шаумяну приказ дать немцам нефть (самому Сталину это отписал Ленин). Но люди на местах упёрлись и принялись центр шантажировать. Тогда им сначала перекрыли кран поставок и чуть придушили. А 20 июля Сталин приказал город англичанам сдать.

(Чтобы подоплёка дела не всплыла, Сталин развернул непосредственных исполнителей в полном комсоставе в Красноводск вместо Астрахани, где их всех и расстреляли. Утверждалось, что в этом были замешаны англичане. Почему нет?)

И вот после цепочки шпионских мятежей, причём, строго параллельно им, всё стихло. То есть, на первом этапе большевики дёрнули стоп-кран, а после очередного «заговора» до отказа врубили заднюю.

В регионе ещё с конца 1917 действовал экспедиционный корпус англичан под командованием Денстервиля (Сталкер, если не терять чувства ю). Его задачей было аккуратно перемещаться между струйками, вмешиваться во все дела и модерировать ситуацию до крайней возможности.

Стратегически британцев устраивало положение, при котором турки контролировали бы длинное и затратное логистическое плечо от Баку до Батума. А они сами контролировали бы с безопасного расстояния турок. Например, из Ирана, имея там флот в сутках плавания до Баку.

Напуганные английскими демо-мятежами и продолжавшимся широко разрекламированным заговором, большевики Баку сдали. Это не объясняется вообще никак.

4 августа Сталкер, наконец, обрёл свой Золотой шар и вошёл в город-мечту, сменив власть полуподставной сухопутной Бакинской коммуны на подставную морскую диктатуру Центрокаспия (кто такие – загадка). Риторически именуя действия Денстервиля интервенцией, большевики по факту ему не противились и часто действовали по его распоряжениям. Поскольку формально англичан пригласили в Баку «диктаторы», то можно сказать, что англичане навязались себе сами.

А как пришли к власти морские диктаторы? А это просто. Большевики встали и вышли. Сами, никто их не толкал. «Тут нас нэ любят!»

Что было дальше? Англичане принялись дезорганизовывать то, что не дезорганизовали большевики, разрушая остатки обороны города. И ждали вестей с большого фронта. Сымитировав вялое сопротивление, передали Баку туркам. В целости и сохранности. Это тоже не объясняется никак.

То, что Баку сдали умышленно, ясно из факта, что нефтепромыслы достались туркам почти не повреждёнными, хотя и большевикам и англичанам можно было бы успеть три раза их уничтожить (что и предполагали немцы в своей внутренней переписке и что грозился до заговоров сделать Ленин). А уж в чём в чём, а в разрушении нефтяной инфраструктуры англичанам не было равных. В конце 1916 в Плоешти они за 10 дней разрушили всё подчистую, и немцы потом потратили полгода на восстановление трети производства.

Однако это не финал. «Шпионы-послы» -то продолжали трудиться-крутиться. Что дальше?

После очередного этапа «заговора» и передачи миллиона на свержение ЦИК немцы и большевики (27 августа) подписали дополнение к Брестскому миру, часть соглашения по югу бывшей Империи включала поставки бакинской нефти в обмен на поставки немцами угля… из Донбасса!

В этом секретном протоколе другие центральные державы не упоминались, и причастны к нему не были. И именно этот договор не фигурировал в советской историографии, да и сейчас его почти не видно. Почему?

Потому что сразу возникнет вопрос, как высокие стороны могут делить бакинскую нефть, если большевики отреклись там от власти в конце июля, и городом с 4 августа владели англичане? Иоффе, подписавший допсоглашение от РСФСР, благоразумно имел белый билет, но немцы-то сумасшедшими не были!

А, представьте, так. Именно 4 августа из Астрахани в Баку приплыла немецкая миссия. О чём они в каспийском Порт-Рояле договорились с англичанами, ясно из последующих событий. Агентами поставок через какое-то время решили снова сделать чего-изволите большевиков. Это и зафиксировано в дополнительном соглашении. Аналогичные договорённости об учёте немецких интересов в Баку были у немцев и с турками. Но к 15 сентября ситуация на Западном фронте резко изменилась, и англичане решили город сдать катившимся к поражению туркам. Война кончилась, в сентябре немцы и американцы вступили в сепаратные переговоры-разговоры. Закономерно выдохся и «посольский заговор»; сытые и пьяные, счастливые, все разъехались по домам.

Как лепили «совrеменное искуssтво»

Не всякий сегодняшний зритель поймёт, почему было сломано столько копий в ругани импрессионистов. Рекомендую взглянуть на три последовательных примера на один сюжет.

– «Алжирские женщины в своих покоях», оригинал Делакруа, 1834.

– Реплика импрессиониста Ренуара. «Парижанки в алжирских костюмах», 1872.

– «Алжирские женщины» после интоксикации Пикассо в лаборатории Гертруды Стайн.

Пикассо вдохновлялся полотном Делакруа. На сегодня это самая дорогая в мире картина.

В общем, ясно, что без серьёзного внешнего вмешательства добиться такого драматического экспоненциального падения от п. 2 к п. 3 было невозможно.

Амбруаз Воллар всего-навсего обеспечил переход от п. 1 к п. 2 и совершил революцию в раскрутке «современного искусства».

Путь от п. 2 к п. 3 – это то, чем занималась Гертруда Стайн.

После Первой Мировой стало ясно, что главная из трёх британских целей сумела увернуться от разгрома и вышла из войны ещё более усилившейся. США теперь представляли опасность по всему миру, не исключая Европы и Азии, где, не случись незапланированного и чрезмерного падения двух монархий, Британии было бы с кем блокироваться. А так – даже подставить под удар стало особенно некого.

Кроме того, у США имелась союзница Франция, жадина, оттопырившаяся не по рангу на руинах преданной России и разгромленных Центральных держав. Кроме того, в союзники могла попасть стремительно республиканизирующаяся Испания (а за ней – гигантский мир Латинской Америки).

В общем, гадов надо было давить. Главной площадкой была политическая. На ней затоптали Францию и нейтрализовали испаноязычный мир, собрали СССР в границы Российской империи. Но оставалось ещё непаханое поле культуры. На котором зловредные американцы играли тоже против Британии, за континентальную Европу. Не специально, – так вышло. Просто потому, что США во всём от Британии дистанцировались с пелёнок.

Американская литература XIX века – она, по сути, европейская (Эдгар По, Вашингтон Ирвинг, Марк Твен и пр.) Она – это сборище остроумных эстетов интеллектуального толка, ориентировавшихся на романскую традицию. В начале XX градус успешно взвинтили Фитцджеральд, Дос Пассос, Хемингуэй, Шервуд Андерсон, Эзра Паунд, Томас Эллиот. Культурной столицей, как и в XVII веке оставался этот чёртов Париж. Западло, конечно, но его отрыв от Лондона даже увеличился. Вдвойне западло, что культурной столицей его признавали американцы. То есть, столетие тотального британского доминирования никак, – никак не подорвало мощь главного калибра французской цитадели.

Как говорится, гады – это гады, это гады. Дави гадов.

Игра на понижение только кажется простой. Хоть и не слишком затратная, она требует игроков умелых и безнравственных. Такая игра – огромный репутационный риск. Гертруда Стайн была едва ли не идеальной кандидатурой.

Уродливость взрастила в амбициозной и неглупой бабе цинизм, скандальность и гомосексуальность, а это последнее открывало в Европе чакры. Такие люди удобны, поскольку объяснять служебную экстравагантность агента нативной экстравагантностью гомосека всегда легко. Отсюда и отсутствие репутационных рисков. Чего там!..

Точнее, поначалу это была пара. Родные брат и сестра прибыли из Америки и не имели никакой личной или семейной истории, поскольку родители умерли рано, – то есть, оба были людьми из разряда «концы в воду». Сиротство – стандартный бэкграунд агента. В то же время, у них имелся некоторый начальный капитал, который позволял стартовать любую деятельность, не вызывая подозрений. Сейчас – вызывают, т. к. источник их доходов, тем не менее, был довольно стрёмный, из разряда «вложили – денежки и капают», тем более что вложили не они, а какой-то ещё один брат. Согласитесь, ситуация, когда деньги человеку регулярно кладут в тумбочку немного нервная.

Пара брат – сестра всегда выглядит причудливо. Особенно, если долгие годы бок-о-бок. Однако среди экспериментов предвоенного ар-нуво, и особенно в экзальтации послевоенного авангарда такое сожительство выглядело не большей причудой, чем дягилевский театр, за которым недолго затеряться куда более кубическим персонам. Стайны вместе гостили в Лондоне, вместе переехали на ПМЖ в Париж, на пару сняли дом-студию, где существовали так много лет. Это ненормально, – но ненормально для обычных людей и обычных времён. Когда речь идёт о фирме, это нужно воспринимать как офис. Может быть, даже Форин офис.

Именно в Лондоне их свели с Бернаром Беренсоном, авторитетным респектабельным жуликом, за 25% атрибутировавшим сомнительные шедевры «под Тициана». Он подвизался как независимый исследователь итальянского Возрождения, издал несколько толстых шарлатанских книг по теме и создал целый «международный исследовательский» центр, где с конвейера выползали расписные свидетельства о рождении немалого количества фальшивок. До такой степени, что сегодня американские музеи, скупившие барахло у его подельника Джозефа Дювина, оценки сабжа пересматривать просто боятся, а частные коллекционеры трясутся вдвойне. Тут надо понимать, что наводнивший Америку фальшивками Дювин – зиц-председатель119119
  Считается, что баснословно разбогатевший Дювин сделал массированные пожертвования музеям, но, полагаю, таким образом был оформлен возврат чужой доли в деле. А зиц? Зиц получил баронета. Это хозяевам вообще ничего не стоило.


[Закрыть], а Беренсон – зиц у зица. Для маскировки (их подозревали в сговоре уже тогда) паниковский&балаганов разыгрывали фиктивные скандалы и тяжбы в высоком духе «Джорджоне или Тициан», что только поднимало ценник. Простоватые американцы на это охотно клевали, и вакханалию прекратила только Вторая Мировая, в результате которой произошло радикальное перемещение изобразительных богатств, а главными арт-агентами стали войска.

К концу XIX века британцы, фабриковавшие «древности» из Китая, забили рынок ваз эпохи Мин до состояния «две на доллар». Надо было раскручивать американских толстосумов на что-то новенькое. А самое лучшее новенькое – это якобы хорошо забытое старенькое. Тут-как-тут в Европе обнаружилось ящиков сто итальянских картин старых и очень крутых мастеров. Попёрло!

В Лондон хлынул десант с пачками долларов: среди клиентов Дювина – Рокфеллер, Гетти, Морган, Хёрст и т. п. Заокеанские музеи выстраивались в очередь. Можно подумать, что поскольку контора работала на Америку, у людей была лондонская крыша. Но это не так. Вся махинация была придумана в английских верхних кругах, и на нижние позиции дювинов и беренсонов аккуратно подбирали управляемых безродных эмигрантов.

Подобрали на обочине и Стайнов. Так брат с сестрой стали частью фирмы, её парижским отделением. Поскольку поле итальянских классиков было плотно занято, фирма занялась бешеным маркетингом, выводя на международные орбиты малоизвестных живых художников.

Т. С. Эллиот про таких писал:

And the Jew squats on the window sill, the owner,

Spawned in some estaminet of Antwerp,

Blistered in Brussels, patched and peeled in London.

Войти в дело Стайны смогли покупкой у французского оптового владельца Сезанна, Амбруаза Воллара, картин на крупную сумму (вдруг неожиданно оказалась на счету). Забавно, но Воллар был тоже, по сути, эмигрант, – он родился на далёком Реюньоне.

Скажут: подумаешь, открыл Америку. На арт-рынке всё так.

Так, да не всё.

Стайн работали на тех, кто феерил не только ради денег. Перед Первой мировой люди закусили удила в новом круге подрыва высокой (французской) культуры.

В карьер взяли ещё в начале XVIII века, когда стартовало столетие непрерывной англо-французской битвы на всех фронтах. Одним из театров военных действий стал – театр. На куртуазный континент прискакал гопак шекспиризации. Эскадрон драматургов только что придуманного «Английского Возрождения» под «гей-гоп» молодого Гёте принялся топтать классические каноны Корнеля, Мольера и Расина.

Несмотря на то, что английские шариковы «душили-душили, душили-душили», французская высокая культура (прямая законная наследница итальянской и испанской) оказалась на удивление стойкой. Впрочем, как и французскому театру, французской литературе удалось сильно понизить градус (под Диккенса) в середине XIX века, и не подвернись в Париже Тургенева, дело могло кончиться совсем скверно.

К началу XX дело дошло и до классической (в общем) живописи.

Французский арт-рынок в Европе главенствовал. Во Франции, понимавшей значение культуры, как своего джокера в мировом покере, существовала серьёзная государственная система поддержки изобразительного искусства. Парижский салон проводится ежегодно с 1667 года до наших дней. Быть отобранным на него специальным правительственным и академическим жюри уже означало успех. Наполеон III поднял ставки, позволив параллельно с официальной экспозицией «отобранных» открыть выставку «отверженных», что, например, позволило как-то институциализировать ранний импрессионизм. Выставка эта – огромное мероприятие/предприятие, там экспонировалось около пяти тысяч картин тысячами художников.

Спрос в Европе на французское изящное искусство в эпоху гигантских империй был огромным.

В общем, здание было внушительным. То есть, было, что ломать.

Стайны приступили с ломами к импрессионистам, искренне полагая, что их удастся как-то утилизировать для масштабной игры на понижение. Это была грубая ошибка, стоившая брат-сестре в прямом смысле дорого. Художники просто не поняли, чего от них хотят, и даже искренние старания поучаствовать в модной забаве только усугубили французское доминирование. В 20-е годы импрессионизм был уже общепризнанным развитием классики, сам её частью. До степени зевоты, до стадии вчерашнего дня. Мастера оказались до жути скучными: не то что приличного художественного, а просто порнографического скандала устроить не могли.

Стайнов часто упоминают в числе тех, кто импрессионистов опекал, делал им имя, говорят о каком-то чудесном чутье на гениев и т. п. Всё это неправда. Импрессионистов, в пику высокому классического искусству академий стали поддерживать в Лондоне, ещё когда во времена франко-прусской войны там очутились Писсарро, Клод Моне и некий арт-купец Поль Дюран-Рюэль. Именно он стал посредником (работавшим «в тёмную») между финансовой группой английских зиц-банкиров Ротшильдов и художественным миром, – коробкой передач. Передачи импрессионистам он носил в клюве вплоть до (запланированного) краха лионского католического банка, после чего стало уже не до импрессионистов; спонсорство длилось довольно долго, но люди не оправдали высокого доверия, обретаясь по-прежнему на своих эмпиреях: художники от классики ушли недалеко и хотели законно пристроиться к академистам, а вовсе не совершать революций.

В сложносочинённой семье Стайнов в живописи худо-бедно разбирался Лео. Об этом говорит стиль раздела коллекции, когда в 1914 брат осознал, каким паскудством они занимаются на самом деле. Он талантливо разыграл жестокую «такую личную неприязнь испытываю, что кушать не могу» и перед ПМВ вышел из игры. Не с пустыми руками, конечно. Коллекцию он поделил исходя из своего вкуса, понимая, что Гертруде вообще всё равно. Во Флоренции Лео навсегда выпал из истории. За что ему честь и хвала. (Коллекцию он разделил забавно, – так, что все Ренуары остались у него, а Матиссы и Пикассо – у неё. Как говорится, сапиенти сат. Ну, и не захотел отнимать хлеб (подножный корм) у сестры.)

Французских импрессионистов и первых авангардистов спасали не Стайны, а американские и русские частные коллекционеры из нуворишей. В частности, по совету английских кураторов московские старообрядцы Морозов и Щукин в товарных количествах закупили огромные собрания. Но дело, как известно, выгорело. Хотя изначально никто не ожидал, что Нью-Васюки станут столицей.

Так французский импрессионизм, которому полагалось навсегда «закрыть тему» высокого изобразительного искусства, напротив, возвёл ранних французских модернистов в ранг классиков эпохи Возрождения. Серьёзный устойчивый (хотя явно недостаточный для тренда) даунгрейд демонстрировал только Матисс.

А ведь задача была в другом: показать народу, что всё искусство – сука-обман, от: «так нашего брата дурят» до: «это и я так могу». И вообще, ребята, в человеке нет ничего возвышенного-на…

То есть, снаряд не просто угодил в молоко: бумеранг ещё и вернулся, когда не ждали. Особенно досаждало, что французскую высокую культуру готовились развинтить руками самих же французов, – а не вышло. Тогда Гертруда Стайн планку положила на пол: кто хочешь заходи – что хочешь бери. Десант иностранцев проделал работу куда более покладисто: Пикассо после ПМВ Стайн и Ко закатала в эталонный фундамент кубизма. (Правда, в какой-то момент он так перегрелся, что вообще не понимал, как рисовать. Даже очевидная дрянь получалась паршиво.) Со скрипом, но дело пошло, тут, конечно, помогала общемировая причудливая до гротеска атмосфера межвоенья, куда идеально вписались новые, «с иголочки», любимцы Хуан Грис, Дали и, конечно, загадочный сэр Фрэнсис Роуз.

В 1932 году Гертруда Стайн радировала: «Роза это роза, это роза…» И так: «Живопись сейчас, после своего великого периода, снова стала второстепенным искусством».

В оригинальном рапорте, думаю, чуть больше: «О проделанной мной работе лучше всего говорит тот факт, что живопись сейчас, после своего великого периода, снова стала второстепенным искусством».

После Первой Мировой руки дошли и до литературы.

(Впрочем, от ИЗО шаловливые тоже не оторвались.)

Казалось бы, вот, занималась Стайн живописью. Ну, занимайся себе дальше, связей-то вагон, дома – целая коллекция (картотека) шедевров. Но это если себе. А ну как нет?

Но агента перебросили на литературу, причём, на американское направление. И удобно; уезжать не надо – люди сами подваливали. Подваливали-то на сыр культурной Франции, а там – крыса. Сыр сожрала и мышеловкой бренчит.

Вообще, работников с таким диапазоном больше нет. Между жанрами-то – пропасть. Недурные для любителя работы Лермонтова не объявляются гениальными живописными полотнами. Но Гертруда описывается как гений, способный тонко чувствовать любое искусство, проникнуть провиденциальным взором в суть вещей на высшем уровне. Ведь вот же доказательства: все, кому она предрекла славу, кого заботливо растила – несмываемой славой покрылись.

Впрочем, отдельные такие примеры всё же имеются… Передовица «Правды». Передовица на годы вперёд чувствовала любое искусство, умела тонко оценить перспективных поэтов, композиторов, режиссёров. Гениальным провидением всегда угадывала настоящих мастеров. Многие становились впоследствии признанными лауреатами творческих премий.

Конечно, у Передовицы труба пониже и дым пожиже. До Гертруды Стайн ей как Мухиной до Пикассо. Но методы те же.

Считается, что у Гертруды были странные политические взгляды, люди утомились опровергать, что она, например, выдвигала Гитлера на Нобелевку и ненавидела евреев. Но это если полагать, что она выступала от себя. А если озвучивала хозяйское, то совсем не странно, а даже закономерно. Фашизм в межвоенье был конвенциональной религией, он вытарчивал отовсюду, где не проросла другая ветвь ангсоца – коммунизм. В Англии и король косплеил нацика, так что, учитывая, на кого Стайн работала, то и проповедовала.

Градус у Стайнов был запредельный. И нацисты и фашисты поостереглись их трогать, и брат-сестра спокойно пережили Вторую Мировую. А вот, например, гертрудианец Макс Жакоб со своими брат-сестрой погибли в концлагерях. Так что, кому война, а…

Думаю, личных взглядов у неё не было вовсе. Или так: личные взгляды иметь не полагалось. Она – человек слова: что сказали – то и повторяла. При ней (хотя, кто при ком?) обретался некий загадочный сэр Фрэнсис Роуз («Роза это роза это роза это роза»). Чем-то он странно напоминал Гитлера: тоже художник и тоже левый ультра. Картины его сейчас можно купить примерно по цене шедевров АГ. Почему не стал вторым Пикассо, как его рекламировала Стайн? Неужто, совсем худой? (Считается, что тут она ошиблась единственный раз в жизни.) А – не надо стало. Не комильфо после ВМВ. (Одно дело, когда фашист – американец, как Паунд, совсем другое, когда свой, да ещё сэр.) А мог бы? Да запросто. Был бы и круче, если при дуче. Выставлялся ведь он на пару с Дали.

В реальности (сюрреальности) никаких особых связей, кроме тех, что ей «дали подержать» у Стайн не было. Как не было художественного вкуса и литературного чутья. Её собственные тексты – дурные они дурные они дурные – кураторы советовали засунуть подальше и не позориться. Будь связи реальными, что же, не нашлось бы ей хорошего редактора убрать хотя бы один «дурные»?

Писателя лучше всех может оценить только другой писатель. По зависти или занятости они это делают редко, обычно снисходя лишь до коллег-покойников. Считается, что существует какая-то особая каста волшебных критиков, или, литературоведов, которые могут лучше всех оценить писателя. Но критик – это писатель-неудачник (а литературовед – неудачливый критик), и лишь по причине неявки хозяев пьедестала становится заметен подлесок подпрыгивающих.

Самой Стайн литературная слава была попросту не положена. Менеджером, даже знаменитым – это одно, тут слава даже полезна для дела, – но в писатели её не пускали. Провокационная книга, которую ей удалось-таки издать с относительным успехом, не случайно называлась «Автобиография Элис Б. Токлас». То есть, в самом названии сказано «ни-на-что-не-пре-тен-дую».

«Автобиографии Гертруды N Стайн» быть не по статусу. Зиц-председателям автобиографий не положено. Дело не только в понтах. А просто, мало ли, вдруг невольно сболтнёт чего? Человека-то на 50 проц юзают «в тёмную».

Гертруда Стайн – Детердинг зиц-культурного мира.

Такой вот английский юмор для человека из ниоткуда. Ему не только личной славы, но даже личности не видать. Вот жгучая лесбиянка Токлас – это да, личность. К ней автобиография прилагается.

Не правда ли странно: банкир и без денег. Человек крутится в писательской среде. Делает имена, протежирует, выступает оценщиком в литературном ломбарде. То есть, вроде бы в теме. На острие погоняемых модных трендов. А у самой – трр-прр, по складам не вы-ри-со-вывается. Трудно что ли было найти издателя, а к нему пару-тройку критиков, балаган литературоводов на ниточках?

Значит, не банкир. А кто? Да фальшивомонетчик «на доверии». То есть, даже не от себя. На з/п по пятым числам. Не дали доли в деле. Чай, не Дали.

А ведь Гертруду Стайн водрузили на пьедестал не литературоведа даже – теоретика литературы! Сапожник, впрочем, обнаружен, как всегда, без сапог. Уровень её теорий – тот же, что и у того самого пресловутого Беренсона, эксперта-на-доверии, – бывшего официально теоретиком живописи эпохи итальянского Возрождения, дабы дурить фейками американских миллионеров.

«…она сумела написать нечто такое, где вниманию просто не на чем задержаться: ни на стиле, ни на сюжете, ни на форме». Можно сказать, ну конечно, это же выдал «Нью-Йоркер», а у американцев никаких иллюзий относительно антиамериканской деятельности Стайн никогда не было.

Но у других были. И есть.

То, что Первая Мировая не доиграна и грядёт Вторая, никто не сомневался, важно было, кто с кем собьёт коалицию и с какого места стартует. Англо-американские отношения обострились до стадии военной тревоги и в ту пору ни для кого секретом не были. Бить США можно было только всем миром, но союзников для этого дела у Британии не просматривалось. Мало того, что американцы завезли в Европу деньги и моды, так их там и просто так любили. Свежачки.

А американцы после ПМВ рванули всюду, а не только в промышленности. Интерес к ним был фантастический: с амплитудой от Айседоры Дункан до Жозефины Бейкер, причудливостью самого своего происхождения легализовавшей сюрреальный авангард адского межвоенья. И ладно бы танцы и джаз – дело дошло до литературы – европейского всё.

И всё это надо было как-то низводить.

Ещё лучше – извратить и использовать. Если у врага есть револьвер, то пусть стреляет хотя бы себе в ногу. А предварительно подправит своих. Писатель как инженер душ – тезис не советский. В 20-е годы это лозунг повсеместный, древний и принятый.

Между войнами в Европе развернулась борьба за левое дело. Следующая мировая война должна была идти под эгидой идеологии. Приезжали в Париж люди с разными мыслями, а выстраивались в линеечку. Шаг в сторону считался мыслепреступлением и карался забвением.

Нетрудно заметить, что гертрудианцы – сплошь «леваки». Леваки были разные: голубые, красные… Были и коричневые. Пикассо и Дали охотно объявили себя леваками (эти, правда, за деньги). Но имелись и идейные, например, Хемингуэй, Боулз, Дос Пассос… Эзра Паунд был активный фашист, а Жан Кокто пассивный, но и такая левизна годилось. В дело шли все, лишь бы не чёртовы правые республиканцы, опора США.

Одним из агентов Британии был Хемингуэй. Скорее всего, полубессознательным. Он, правда, путался в оттенках красного – советского и английского пошива, – а кто не путался? Негодными для провокаций, впрочем, оказались многие. Высоколобого Томаса Эллиота утилизировали, интегрировав в британский поэтический пантеон. Понявших всё людей, например, Джона Дос Пассоса, оклеветали и вышвырнули с волчьим билетом. Интересно, как имевшего неосторожность подавать надежды и быть принятым в градус, но ставшего чужим Дос Пассоса третировали и преследовали всю жизнь, параллельно поддерживая своего Эзру Паунда. Причина не в качестве стихов или прозы, – стихи – это дело полиции, – просто Эзра на всех углах орал антиамериканские лозунги, за что получил титул «поэта, определившего развитие литературы XX века», а Дос Пассос – клеймо приспешника империалистов, ничтожного труса, иуды.

А вот Пол Боулз сгодился. Гомосексуальностью, широтой левых взглядов: вместе с женой (женщиной) состоял в Компартии США (когда просекли, от каких чертей он явился, то исключили даже из ада).

Фитцджеральда простили, пустили по касательной. В отличие от Дос Пассоса он в гертрудианцах не состоял (говоря языком Оруэлла, находился во внешней партии) и не считался ренегатом. Иллюзию левизны создал финал его первого романа «По эту сторону рая», но в жизни всё было не так. Неоднократные попытки поставить талантливого эстета на нужные рельсы привели к перманентному конфликту с Хемингуэем, послушным орудием Стайн. (Тот же источник конфликта был у Хемингуэя с Дос Пассосом, бывшие друзья разругались в хлам со скандалами, свойственными семейным.)

Американцы с английскими агентами на своей земле не церемонились, очень хорошо для этого подходил метод репрессивной психиатрии, через которую прошли и Паунд и Хэм. В Нобелевской лекции Хемингуэй заявил, что премия по праву принадлежит Эзре. Под яростным давлением леваков всего мира (напомню, чувак защищал фашизм) американцы надломились, и поэт эмигрировал в Венецию. Но не сломались. Шутку, однако, запомнили. В рамках англо-американского маскарада с подножками и плевками это выглядело так. «Товарищ Хемингуэй хотел поменяться местами с партайгеноссе Паундом? Уважим товарища. Вот и родственники его просят полечить немного».