Текст книги "И даже небо было нашим"

Берн отвернул рукав, и я увидела, что он был подогнут и заколот английской булавкой. Я улыбнулась.

– Почему ты не дождался меня после похорон?

– Не хотел попадаться на глаза.

– Кому?

Берн не ответил. Он упорно смотрел себе под ноги.

– Там было столько народу, – сказала я. – Никогда бы не подумала. Бабушка всегда жила одна.

– Она была очень щедрая.

– Откуда ты знаешь?

Берн поднял воротник плаща, потом снова опустил. Казалось, ношение этого плаща отнимает у него массу энергии.

– Она помогала мне готовиться к экзамену на аттестат зрелости.

– Бабушка с тобой занималась?

Он кивнул, продолжая глядеть в землю.

– Странно, – сказала я.

– Мы с ней прошли программу четвертого и пятого классов лицея, и я смог сдать экзамен экстерном. Это было три года назад. Но я не получил аттестат, когда нужно было это сделать.

Он вздохнул и ускорил шаг.

– За эти уроки я помогал Козимо в поле.

– А где ты жил в то время?

– Здесь.

– Здесь?

У меня закружилась голова, но Берн этого не заметил.

– Когда я узнал, что Чезаре и Флориана уехали, я решил вернуться сюда. До этого я жил возле Скало, в башне. Помнишь, я один раз приводил тебя туда?

Но у меня перед глазами все еще стояла картина: Берн на ферме. Именно там, где я его себе представляла всегда, все это время.

– А я и не знала, – прошептала я. – Бабушка мне ничего не сказала.

Берн быстро глянул на меня:

– Правда?

Я кивнула. Я чувствовала слабость.

– Странно. А меня она заверила, что сказала. Я подумал, тебе больше не интересно туда ходить.

После долгой паузы он добавил:

– Может, это было к лучшему. Для тебя.

– Черт! Ну почему она мне не сказала? – крикнула я.

– Успокойся, – произнес Берн.

Но успокоиться я не смогла, у меня началась истерика. Я без конца повторяла: почему, почему, почему? Берн взял меня за плечо:

– Успокойся, Тереза. Присядь на минутку.

Он помог мне прислониться к стене. Мне было трудно дышать. Берн стоял рядом и терпеливо ждал, когда приступ закончится. Затем он нагнулся, сорвал какой-то листок, размял его в пальцах и поднес к моему лицу:

– Понюхай.

Я сделала глубокий вдох, но ощутила не запах растения, а запах своей собственной кожи.

– Мальва, – произнес Берн, понюхав эту кашицу.

Сидя на краю невысокой каменной ограды, мы смотрели на зеленеющие, тихие поля. Я немного успокоилась, но причиной этому была беспредельная усталость, к которой примешивалось сожаление.

– Она и раньше ходила плавать? – спросила я.

– Да, несколько раз я ходил с ней к морю. Садился на берег и смотрел. Она заплывала далеко, на спине, я видел только розовую точку – это была ее шапочка. Я ждал ее на берегу, держа наготове развернутое полотенце, а она говорила мне: ты понятия не имеешь, что ты теряешь. Она повторяла это каждый раз.

Меня вдруг охватило неистовое желание смотреть на него, прикасаться к нему, желание, от которого все переворачивалось внутри. Я пошатнулась и навалилась всей тяжестью на него.

– Смотри не раздави мне плечо, – сказал он.

– Прости.

Я засунула пальцы в рукава пальто. По какому праву я так вцепилась в него?

– Я не просил, чтобы ты сменила позу. Просто не дави так сильно.

Он опять положил руки в карманы плаща. Я встала, и мы снова зашагали через поля, но быстрее, чем раньше, как будто спасались от приступа слабости. Пейзаж вдруг изменился. Впереди тянулись ряды деревьев пониже, чем оливы, на ветках которых еще не было листьев, но уже распустились белые цветы.

– Вот, – объявил Берн, как будто с самого начала собирался привести меня сюда.

– Что это за деревья?

– Миндаль. Ты, наверное, никогда не видела, чтобы он цвел так рано.

Мы вошли в сад, но ступали осторожно, словно боялись, что нежные цветы могут осыпаться от наших шагов. Каблуки увязали в мягких комьях земли.

– Хочешь, сорву тебе цветок? – предложил Берн.

– Не надо. Отсюда их видно лучше.

– Помнишь, как ты оставила мне плеер в кучке орехов? Когда я жил в башне и мне становилось одиноко, я включал его и слушал твою кассету. Всякий раз я прослушивал ее от начала и до конца, пока лента не истерлась и музыка не превратилась в шуршание. Но и тогда я продолжал ее слушать.

– Музыка была ужасная.

Берн взглянул на меня с недоумением:

– Неправда. Это была чудесная музыка.

Через несколько минут мы, к моему удивлению, оказались перед воротами бабушкиной виллы. Я не понимала, как мы там очутились; наверное, это было от противоречивых эмоций, нахлынувших на меня.

– Когда уезжаешь? – спросил Берн.

– Сегодня. Скоро.

Он кивнул. Я подумала, что дорога в тысячу километров притупит мою грусть. Все вернется на круги своя. Меньше чем через неделю возобновятся занятия в университете, потом будет сессия, а дальше – следующий семестр. В Турине меня ждало так много всего. Но тут Берн взглянул на меня, и его легкое косоглазие произвело на меня такое же магическое действие, как в детстве, когда нас разделял порог, и я впервые встретилась с ним взглядом. Можно загубить свою жизнь из-за дефекта зрения у другого человека, и в тот миг именно это со мной и случилось.

– Где ты пропадала? – спросила мама, когда я вошла в дом. – Папа хочет ехать прямо сейчас. Он, бедняжка, так и не смог поспать. Роза сделала нам сандвичи, перекусим в машине. Думаю, мне придется сесть за руль.

Из гостиной исчезли кое-какие вещи: фотографии в серебряных рамках, ваза, настольные часы с циферблатом, которые поддерживали хоботами два слона. Не было и кружевной салфетки, всегда лежавшей на круглом столике. В передней стояла раскрытая дорожная сумка: я заметила, как оттуда сверкнули бронзой часы. Мама перехватила мой взгляд.

– Посмотри, не осталось ли тут других вещей, которые надо забрать. Только, пожалуйста, никакого тряпья, у нас его и так хватает.

Зайдя в мою комнату, я положила в сумку на колесах одежду, которую привезла с собой. В окно я увидела родителей, они разговаривали с Козимо и Розой возле машины: ее двери уже были открыты. Отец поднял глаза, он смотрел в мою сторону, но, похоже, не видел меня. А в мои глаза словно был впечатан взгляд Берна. Я села на кровать, рядом с уже закрытой сумкой, и просидела так несколько минут. Я не принимала решение, оно пришло само в эти краткие минуты. Когда я спускалась по лестнице, то казалась себе невесомой, мои ноги точно плыли над ступеньками. И вот я стояла перед моими родителями.

– Где твои вещи? – спросила мама.

– Наверху.

– Так иди за ними! Проснись, Тереза!

– Я остаюсь.

Отец резко обернулся, но заговорила опять она:

– Что это ты такое говоришь? Шевелись давай!

– Я остаюсь. Может, всего на пару ночей. Роза и Козимо смогут приютить меня, правда же?

Сторож и его жена одновременно кивнули.

– А можно узнать, что ты тут собираешься делать? – наседала на меня мама. – Козимо уже отключил отопление.

– Ты виделась с ним, – произнес папа.

В его голосе не было раздражения, только безмерная усталость. Бабушка умерла, и он много часов провел без сна.

– Он? О ком вы говорите? – не унималась мама. – Не зли меня, Тереза. По-хорошему предупреждаю.

Но я ее уже не слушала. Она ничего не знала об этом месте, ничего не понимала и никогда не смогла бы понять. А вот отец понимал. Потому что мы оба были больны Специале и эта болезнь проявлялась у нас одинаково.

– Ты видела его?

Не глядя на папу, я кивнула.

– Тереза, садись в машину.

– Я же сказала: я останусь тут всего на пару ночей. А потом вернусь в Турин на поезде.

– Нет, мы поедем сейчас!

Сторож и его жена наблюдали за нами. Мой отец держался одной рукой за дверь машины. Веки у него были лилового цвета.

– Ты ведь знал, – сказала я.

Он повернулся ко мне. На мгновение его глаза раскрылись шире.

– Ты знал, что он здесь, – и не сказал мне.

– Ничего я не знал, – возразил он, однако я уловила в его голосе нотку неуверенности.

– Как ты мог?

– Поедем, Мави, – сказал он маме.

– Ты собираешься оставить ее здесь? Ты спятил?

– Я сказал тебе: садись в машину!

Она торопливо пожала руки Козимо и Розе, скороговоркой дала мне какие-то указания и села на водительское место.

– Жду тебя дома. Самое позднее через два дня.

Она включила зажигание, но вдруг словно бы передумала. Повернулась, чтобы взять из заднего кармана брюк бумажник, достала несколько купюр и, не пересчитывая, протянула мне. Затем они уехали, и я осталась во дворике со сторожем и его женой; была тишина, поля вокруг дышали сыростью, а я уже раскаивалась в собственной импульсивности.

Я прошлась по опустевшим комнатам, вернулась к себе и легла на кровать. Позже пришла Роза с подносом. «Я принесла то, что едим мы сами», – произнесла она, как бы извиняясь, но тон у нее был вовсе не извиняющийся. Я поела, не вставая с кровати, затем взяла книгу по университетской программе, которую захватила с собой, и попыталась читать, но не смогла сосредоточиться.

Подожди до завтра, уговаривала я себя, не надо возвращаться туда прямо сейчас, а то Берн подумает, что я отложила отъезд из-за него. Но в доме бабушки не было ничего, что могло бы удержать меня, поэтому я вернулась на ферму уже через три часа после того, как ушла. Все сидели во дворе, вокруг странного предмета, похожего на перевернутый зонт и обшитого алюминием.

– Может, хоть Тереза догадается, что это такое, – сказал Данко, вроде бы ничуть не удивившийся моему возвращению.

– Параболическая антенна? – предположила я.

– Ну, я же говорила! – воскликнула Коринна. – Никто не догадается!

– Вторая попытка.

– Гигантская сковорода?

Джулиана пренебрежительно махнула рукой.

– Думай, думай! – подбадривал меня Томмазо.

– Хватит, скажи ей, наконец! – не выдержала Коринна.

– Перед тобой, Тереза, плоды прогресса. Сочетание инновации с бережным отношением к природе. Это параболический накопитель солнечной энергии. Если ты положишь в середину яйцо, оно сварится само собой – на свету. Разумеется, если дело происходит летом.

– А сейчас, увы, февраль, – ввернула Коринна.

Наверное, я отреагировала слишком вяло: она воспользовалась этим, чтобы еще раз поддеть Данко:

– Видишь? Она считает, что это никому не нужное барахло, – и она совершенно права! Данко купил его на общие деньги, даже не посоветовавшись с нами!

– Я не считаю, что это никому не нужное барахло, – тихо возразила я.

– Может, упакуем его и вернем в магазин? – предложил Томмазо.

– Только попробуй! – угрожающе произнес Данко.

Берн смотрел на меня, но не так, как утром: он словно бы вдруг вспомнил о чем-то. Когда наши взгляды встретились, он улыбнулся.

– Значит, ты осталась, – произнес он вполголоса.

Тут Данко объявил, что пора снова браться за работу. И раскинул руки, что означало: расходитесь.

– Поможешь нам в фуд-форесте? – спросил Берн, и я ответила «да», хотя не поняла, о чем речь.

– Разве здесь не росли олеандры? – спросила я, когда мы шли от дома.

– Полтора года назад они стали засыхать, и мы решили, что не будем спасать их. Им нужен был слишком обильный полив. Просто поразительно, с какой беспечностью Чезаре расходовал воду. Если подумать, – продолжал он после паузы, – Чезаре проявлял беспечность и во многом другом. Чтобы спасти окружающую среду, достаточно не убивать ничего живого – так он думал.

– А как на самом деле?

Берн посмотрел на меня долгим взглядом.

– Сейчас речь идет уже не о бережном отношении к природе, Тереза. Эти времена прошли. Мы у края пропасти, разве не видишь? Теперь наша задача – восстановление окружающей среды, – он произнес это слово по слогам: «вос-ста-нов-ле-ни-е». Если мы будем продолжать в том же духе, наша планета превратится в соляную пустыню.

Я подумала, что без электричества нельзя качать воду из колодца в водоем, а оттуда проводить в дом. Когда на вилле у бабушки случалось короткое замыкание, из крана нельзя было налить ни капли воды. Я спросила, как они решают эту проблему, а он, повернувшись ко мне, но не останавливаясь, произнес:

– Если нельзя взять воду из земли, где ты ее возьмешь? – И указал вверх.

– То есть вы обходитесь дождевой водой?

Он кивнул.

– Как же вы ее пьете? Там полно микробов!

– Фильтруем через коноплю. Потом покажу, если захочешь.

Тем временем мы дошли до тутовника. Я едва узнала дерево: оно было совершенно голое. Под ним и вокруг него появилась буйная растительность, которая на первый взгляд показалось мне дикой: молодые деревца, кустики, травы, а среди них – артишоки, тыквы, цветная капуста.

– Придется поработать руками, – сказал Берн, становясь на колени. – Вот это надо убрать.

Он схватил в охапку полусгнившие листья и закинул себе за спину.

– Сложим их тут в кучу. Потом я вернусь с тележкой и все заберу.

– Почему у вас все в таком виде? – спросила я, неохотно опускаясь на колени рядом с ним(на мне были мои единственные джинсы).

– В смысле?

– Почему все так запущено?

– Ошибаешься. Здесь каждая вещь на своем месте. Данко потратил несколько месяцев, чтобы спроектировать фуд-форест.

– Хочешь сказать, вы сами решили сажать деревья и остальное именно таким образом?

– Ты не переставай собирать листья, когда разговариваешь, – сказал Берн, глядя на мои руки. – Летом тутовник обеспечивает им тень. Мы его подстригли так, чтобы он стал как можно более раскидистым. Вокруг него растут плодовые деревья, а под ними высажены овощи, чтобы удерживать азот в почве.

– Ты говоришь, как специалист по сельскому хозяйству.

Он пожал плечами:

– Все это – заслуга Данко.

Почва под опавшими листьями была сырой и теплой. Сначала я старалась не пачкать ничего, кроме рук, но постепенно перестала обращать внимание на грязь. Брюки на коленях покрылись пятнами, края рукавов пуловера стали бурыми: ну и пусть. Я набирала все более объемистые охапки листьев и бросала в кучу.

– У нас тут почти самодостаточное хозяйство, – сказал Берн. Скоро мы сможем продавать часть урожая. Сейчас тебе кажется, что кругом запустение, но летом тут все покроется пышной растительностью.

– Пышной растительностью, – повторила я.

– Да. А что?

– Ничего. Просто я забыла.

– О чем?

– Забыла, что ты иногда говоришь необычные слова. Которые никому другому не пришли бы в голову.

Он кивнул, но так, словно понял только часть сказанного.

– А зачем мы сейчас собираем эти листья?

– Сушняк лучше убирать до весны, чтобы солнце могло как следует прогреть почву.

– Наверное, это Данко так говорит.

Я думала сострить, но Берн даже не улыбнулся.

– Да. Так говорит Данко, – ответил он с абсолютной серьезностью.

За следующие полчаса мы с ним едва обменялись несколькими словами. Я начала понимать, что Берн не спросит меня, как я прожила те годы, когда мы с ним не виделись: ведь он и в детстве не спрашивал меня о моей прежней жизни. Словно все, что происходило вдали от него, просто не существовало, или, во всяком случае, не имело значения. Я решила: не буду больше пытаться рассказывать о себе. Хватит с меня и того, что я вместе с ним копаюсь в земле и вдыхаю насыщенный влагой воздух.

Я решила, что останусь на ферме до захода солнца, потом – до ужина, и оба раза обещала себе уйти сразу же после. Возможно, Роза начала беспокоиться, возможно, уже позвонила в Турин. На ужин мы ели омлет с кабачками, который приготовила Коринна и в котором совсем не было соли (но я не посмела заикнуться об этом, поскольку всем, похоже, и так было вкусно). Я осталась голодной и, поскольку никакой другой еды не было, принялась отщипывать хлеб, а Джулиана считала каждый кусочек, так же внимательно, как накануне.

Электричество на ферму подавалось только на час в сутки, и этот час кончился одновременно с ужином. Мы расселись перед горящим камином; кроме него, комнату освещали свечи: некоторые из них оплыли и закапали пол. Мы сидели почти вплотную друг к другу, укрывшись одеялами, но все равно было холодно. Но даже в этот момент у меня не возникло желания уйти оттуда, попрощаться с Берном, который приник ко мне, попрощаться с остальными, с огнем, отражавшимся к глазах каждого.

К восьми часам Данко стащил с нас одеяла и объявил, что пора ехать. Все вскочили на ноги, я осталась сидеть на полу.

– Ты едешь с нами? – спросил Данко.

Прежде чем я успела спросить куда, Джулиана запротестовала: в джипе не хватит места, сказала она. Но Данко словно ее не слышал.

– У нас сейчас особенная неделя, Тереза. На этот вечер запланирована акция.

– Какая?

– Объясним по дороге.

Берн сказал:

– Тебе понадобится черная одежда.

Секунду назад они были разомлевшие, сонные, и вдруг их охватила неуемная энергия.

– У меня только одно черное платье, в котором я ходила на похороны, – растерянно сказала я, – но оно на вилле.

– Не хватало еще, чтобы она в нем пришла! – воскликнула Джулиана. – Сиди здесь, Тереза. Поверь мне, так будет лучше.

Она погладила меня по щеке, но Данко строго сказал ей:

– Перестань, Джулиана. Мы уже это обсудили.

Коринна тронула меня за руку:

– Пойдем наверх. У нас там полный шкаф одежды.

Мы втроем, Коринна, Джулиана и я, поднялись на второй этаж. Коринна принялась рыться в куче одежды, наваленной на полу, а Джулиана начала раздеваться.

– Чье это?

– Наше. В смысле, общее. Это женская половина.

– Вы держите все вещи вот так, вперемешку?

Коринна кисло усмехнулась:

– Да, вперемешку. Но ты не волнуйся, они чистые.

Тем временем она вытащила из кучи что-то черное.

– На, примерь вот это. – И она кинула мне легинсы. – И это.

В меня полетела толстовка, похожая на ту, в которой она была вчера, – или, возможно, та же самая.

Когда я снимала свитер, она сказала:

– Какие у нее сиськи здоровенные. Видала, Джулиана? Тебе бы половины таких хватило, чтобы не быть похожей на мужика.

Я не посмела сказать им, что мне совсем не идут легинсы, что, как говорит моя мама, при моей конституции нельзя носить ничего обтягивающего и что я, скорее всего умру от холода.

– Хватит на нее пялиться, – пробурчала Джулиана. – Мы не на дефиле собрались.

На заднем сиденье машины мы кое-как уместились вчетвером – три девушки и Томмазо, который упорно не отрывал взгляд от темных полей за обочиной автострады.

– Куда мы едем?

– В Фоджу, – ответил Данко.

– Но ведь туда три часа езды.

– Приблизительно, – не меняя интонации, ответил Данко. – Можешь немного поспать.

Но мне совсем не хотелось спать. Я засыпала Данко вопросами, и в конце концов он объяснил, в чем заключается их акция. Он говорил очень тихо, заставляя меня вслушиваться, и не помогал себе руками; более того, все его тело словно бы обмякло, как будто вся энергия ушла в мозг. В Сан-Северо, рассказал он, есть живодерня, куда свозят на убой лошадей со всей Европы. Они проводят в пути тысячи километров, без воды и без еды. А потом их умерщвляют зверскими способами.

– Их сначала расстреливают, а потом четвертуют, – пояснил он. – Смерть как будто быстрая, но дело в том, что все это происходит на глазах у других жертв, которые ждут своей очереди; они начинают волноваться, и их избивают дубинками. Мы едем туда, Тереза. В этот ад.

– А что мы будем делать, когда приедем?

Данко улыбнулся мне в зеркало заднего вида:

– Освободим их.

Когда мы добрались до бойни, была глубокая ночь. Мы оставили машину под деревьями, где ее трудно было разглядеть, потом долго шли по краю поля. Сквозь облака просачивалось немного лунного света, этого было достаточно, чтобы не споткнуться.

– А если нас заметят? – вполголоса спросила я у Берна.

– Такого еще ни разу не было.

– А вдруг?

– Этого не будет, Тереза.

Вдали виднелось какое-то большое здание, похожее на ангар; перед ним была площадка, которую освещал прожектор.

– Это там их четвертуют, – произнес Данко.

Вдруг Берн положил мне руку на шею.

– Ты дрожишь, Тереза, – сказал он.

Взломать замок на воротах оказалось нетрудно. Томмазо сумел открыть створку так, чтобы она не скрипнула. Мы продвигались вдоль стены, почти вплотную к ней. Сквозь тонкую ткань легинсов меня пробирала ночная сырость. На миг я увидела себя со стороны удивленными глазами человека, знавшего меня в Турине. Какого черта я здесь делаю? Но этот миг замешательства сменился безудержным ликованием.

Нам с Джулианой поручили следить за хозяйским домом. Во всех окнах было темно. Мы слышали, как остальные за нашей спиной достают кусачки и ругаются, потому что сорвать замок на воротах конюшни оказалось труднее, чем на въездных воротах.

– Так вы с Берном были вместе? – спросила Джулиана своим обычным жестким тоном.

– Да, – ответила я, хоть и не была уверена, что это правда.

– И как давно вы не виделись?

– Давно, – сказала я, смущаясь все больше и больше. – Примерно лет шесть.

– Точно.

Раздался металлический щелчок, затем звяканье цепи, упавшей на асфальт. Мы с Джулианой обернулись на звук, дверь открылась – и в это самое мгновение завыла сигнализация.

В хозяйском доме тут же зажглись окна – одно, другое, третье. Берн и остальные исчезли за углом конюшни.

– Скорее, черт! – завизжала Джулиана, таща меня за руку.

Я очутилась внутри. Данко и Берн, Томмазо и Коринна открывали двери денников, кричали лошадям: «Бегите!» – и хлопали их по бокам. Я, словно проснувшись, стала делать то же самое, но лошади не двигались с места, только били копытами, напуганные воем сирены.

– Идут! – крикнул кто-то из наших.

И тут Томмазо кое-что предпринял.

– Я ущипнул одну лошадь кусачками, – рассказывал он потом в машине, когда мы возвращались домой, не следя за дорогой, пьяные от адреналина, говоря все одновременно. Лошадь, которую ущипнул Томмазо, галопом поскакала к выходу, и секунду спустя начался хаос. Остальные лошади, налетая друг на друга на скаку, понеслись за ней. Я распласталась вокруг одной из колонн, чтобы меня не раздавили, затем рядом со мной вдруг оказался Берн, вынырнувший из этой движущейся массы грив, копыт и хвостов.

Мы бросились к выходу за последними лошадьми. На площадке перед конюшней собрались несколько мужчин, но они не знали, кого останавливать – лошадей или нас. Это давало нам преимущество. И мы побежали наискосок, через поле. Я разглядела Данко, он бежал чуть впереди остальных; и Коринну.

Потом послышались выстрелы. Лошади в панике понеслись еще быстрее, но большинство двигались по кругу, по площадке перед конюшней, мы не успели вывести их за ограду. Только немногие из них поняли, куда надо бежать. Когда мы, запыхавшись, остановились посреди поля, то увидели с полдесятка лошадей. За нами, видимо, решили не гнаться: я видела, как один из мужчин запирал ограду, а другой пытался догнать лошадей. Несколько секунд мы наслаждались этим зрелищем обретенной свободы.

– Мы это сделали, черт побери! – произнес Томмазо. Никогда я не видела его таким.

На обратном пути, когда энтузиазм стал выдыхаться, некоторые закрыли глаза и уронили вспотевшие головы на плечо рядом сидящего; я положила свою на плечо Берна, а он с тех пор не шевельнул ни одним мускулом, чтобы не разбудить меня. Мне снились вырвавшиеся на волю лошади, их было гораздо больше пяти, целый табун, они неслись по пустоши, вздымая вихрь пыли, так что казалось, будто они колышутся в воздухе. Все лошади были черные, и я не просто смотрела на них, я даже была не одной из них, а чем-то большим, ими всеми сразу.

Утром меня разбудила рука, гладившая меня по лицу. В воздухе все еще ощущалось возбуждение прошлой ночи. Я смутно помнила, как мы сидели на кухне и пили вино, как сначала ушли вдвоем Данко и Джулиана, затем Томмазо с Коринной (или наоборот?); в общем, мы с Берном остались наедине и, еще не оправившись от недавних волнений, понеслись наверх по лестнице в его комнату, в его ледяную постель. Но я точно помню, что было потом, что он делал со мной, а я с ним; одержимость, напавшую на меня; неистовство, овладевшее каждым мускулом моего тела, настолько сильное, что оно отовсюду откликалось болью; затем – внезапное просветление, когда мы, голые и замерзшие, вели долгую, нескончаемую беседу. Наконец Берн захотел меня снова, но на этот раз все происходило спокойно, даже с какой-то методичностью. Он повторил все то, что когда-то делал в зарослях; поразительно, как наши тела до сих пор ничего не забыли.

Сейчас он приглаживал мне волосы на лбу, словно хотел воссоздать картину последнего лета, которое мы с ним провели вместе. Я задумалась: была ли уменя тогда челка, или уже нет?

– Все уже внизу, – сказал он.

Я с трудом могла говорить. И у меня во рту был странный вкус, который, возможно, ощущал и он.

– Который час?

– Семь. Здесь в это время только светает. – Он заложил прядь моих волос за ухо, как будто только сейчас понял, чего добивался. – Извини, вода для мытья у нас холодная. Но если хочешь, я могу согреть тебе воду в кастрюле.

От нашего дыхания в воздухе образовывался пар. Я разглядывала его лицо, его покрасневший от холода нос. Мучительно было видеть его так близко.

– У тебя есть ребенок, Берн?

Он едва заметно подался назад. Отвел взгляд на секунду, потом опять взглянул на меня.

– Нет, У меня нет ребенка.

– А та девушка?

У меня перехватило дыхание, и я не смогла произнести имя.

– Нет никакой девушки, Тереза.

Я поверила ему. Каждая клеточка моего тела хотела верить ему. Больше мы никогда об этом не говорили.

Берн выскочил из-под одеяла и, как был голый, встал перед окном, спиной ко мне. Он все еще был болезненно худым.

– Мне пора, – сказала я.

– Чего ты тогда ждешь? Собирайся.

– Залезай опять под одеяло. А то простудишься.

– Надеюсь, это доставило тебе удовольствие.

Он вытащил из кучи тряпья на полу свою одежду и, взяв ее подмышку, вышел из комнаты.

Через несколько минут я услышала, как он внизу разговаривает с Джулианой. Я нашарила на тумбочке мобильник. Он был выключен со вчерашнего вечера: я хотела сберечь заряд батарейки. Сигнал был слабый, но его хватило на то, чтобы экран тут же заполнился уведомлениями о пропущенных звонках из дома, с папиного номера и с какого-то другого – я забыла, чей он. А еще – штук десять эсэмэсок от папы: в первых он только спрашивал, где я, потом все больше и больше беспокоился, а под конец был в ярости. В последнем сообщении он просто называл меня неблагодарной дрянью.

Меня охватила паника, и я написала: «извини, телефон разрядился, извини, пробуду здесь до завтра, потом вернусь, обещаю». Отправила – и экран погас.

И снова мое появление никого не удивило, как будто я находилась на ферме уже давно. В доме было еще холоднее, чем вчера вечером, хотя камин горел. Джулиана подала мне кофе. Я заметила, что чашка была из сервиза Флорианы.

– Ну вот, наконец-то пришла Тереза, пусть она разрешит наш спор раз и навсегда! – воскликнул Данко.

– Сомневаюсь, – сквозь зубы процедил Томмазо.

– Томмазо считает, что сегодня благоприятный день для посадки цикория, потому что сейчас луна в растущей фазе. Такая дискуссия возникает у нас каждый раз, когда мы собираемся что-то посеять или посадить. Я устал объяснять ему, что наука не располагает сколько-нибудь серьезными фактами, которые бы доказывали связь между луной и земледелием.

– Крестьяне с незапамятных времен дожидаются убывающей фазы, чтобы посеять цикорий. С незапамятных времен! По-твоему, они разбираются в этом меньше тебя?

– Ага! Так я и думал! Я был уверен, что он сошлется на традицию! – Данко возбужденно вскочил. – Еще несколько десятилетий назад в здешних краях поливали голову оливковым маслом, чтобы уберечься от сглаза, – вот она, традиция! Люди безжалостно истребляли друг друга – и всё во имя традиции!

Он смотрел то на Томмазо, то на меня.

– Приятно видеть, что ты смеешься. Я бы тоже рассмеялся, если бы этот разговор не повторялся у нас по крайней мере в десятый раз.

– Называй это практикой, если тебе так больше нравится, – мрачно произнес Томмазо.

– Послушай меня, Томмазо. Во-первых, ни у кого из упомянутых тобой крестьян, в отличие от меня, нет диплома по физике.

– Разве у тебе есть диплом? – перебила его Коринна.

– Я просто не написал его.

– Ну надо же. Просто не написал.

– И за все эти годы ты не вырастил ни одной морковки, – добавил Томмазо.

– Во-вторых, – продолжал Данко, повышая голос, – я все еще жду, когда ты приведешь мне что-то похожее на научное обоснование. Но, к счастью, теперь у нас есть Тереза, верно? Она изучает естественные науки и, возможно, знает о луне кое-какие подробности, которые забыли объяснить мне.

Я пожала плечами. Не верилось, что Данко всерьез ждет от меня ответа, похоже, это была какая-то игра, в которую они хотели меня втянуть. Я придвинула чашку с дымящимся кофе, чтобы согреть подбородок.

– В чем дело? Тебе непонятен вопрос? – не унимался он.

– Нет. То есть да.

Томмазо смотрел на меня так пристально, как будто пытался вспомнить что-то, касающееся меня.

– Если не ошибаюсь, – сказала я, – есть мнение, что у лунного света глубина проникновения в почву больше, чем у солнечного, и это способствует всхожести семян. Но я не уверена.

– Ага! – воскликнул Томмазо. Он вскочил и торжествующе ткнул пальцем в своего оппонента.

Данко заерзал на стуле так, словно у него начались судороги.

– Глубина проникновения в почву? А что это такое? Боже ты мой! Я словно попал в логово колдунов! Если мы продолжим в том же духе, то скоро начнем плясать вокруг костра, чтобы вызвать дождь! Тереза, я так на тебя надеялся! Думал, наконец-то у меня появится союзник! А ты защищаешь эту теорию фаз луны! Глубина проникновения!

– Очевидно, ее интересует именно это, – произнесла Джулиана, прервав наступившую паузу.

Я думала, что умру от смущения, боялась взглянуть на Берна, да и на всех остальных.

– А что такого? – продолжала Джулиана. – Теперь у нас и пошутить нельзя?

Мне надоело это слушать, и я вышла покурить.

Разумеется, в споре победил Данко. После завтрака мы смотрели, как Томмазо высевает цикорий в горшочки в теплице. Закончив, он похлопал себя по рабочим штанам, чтобы стряхнуть землю, и сказал:

– Не примется. Ну и пусть: на следующий год признаешь, что я был прав.

Но цикорий принялся. Я еще была на ферме, когда в апреле его пересадили в грунт, в фуд-форест, а позже увидела, как ростки превратились в пышные, мясистые кочаны. В начале лета я сама обрезала кустики у основания. За это время я успела нарушить обещание, которое давала отцу, – сначала один раз, потом второй и третий, и наконец он перестал уговаривать меня в вернуться, а я перестала обещать. Во время нашего последнего разговора по телефону он поклялся, что не скажет мне ни единого слова, пока я не вернусь.

На ферме каждое мгновение было чистым и ясным, как в момент пробуждения. Вдруг оказалось, что я больше не нуждаюсь в вещах, без которых раньше не могла обойтись, которыми дорожила. Все, связанное с Турином, утратило смысл, превратилось в абстракцию. Что для меня имело ценность теперь? Вечером ложиться в постель с Берном, а утром просыпаться рядом с ним, смотреть в его еще сонные глаза, в комнате, которая была только моей и его, из которой не было видно ничего, кроме деревьев и неба. И еще секс, прежде всего секс, слепой, одуряющий. В первые месяцы он напал на нас, словно лихорадка. Нам было все равно, что те, кто жил за стеной, услышат нас (а они, конечно же, слышали: насмешливые замечания за завтраком стали обычным делом). Белье, которое мы меняли слишком редко, впитывало наши запахи, на ступнях образовался несмываемый слой грязи, потому что мы ходили босиком из спальни в ванную, потом на кухню, потом обратно в спальню, и всегда в темноте.