Текст книги "И даже небо было нашим"

Времени от моего приезда до того, как вы вернулись из мэрии, счастливые и уставшие, в точности как в тот день, когда я увидел вас выходящими из зарослей, – этого времени оказалось недостаточно, чтобы выдохлось выпитое мной спиртное. Гости маленькими группками подходили ко мне спросить, как им рассаживаться, и я понимал их с трудом. Убедившись, что все идет как надо, я позволил себе покинуть командный пост и потанцевать несколько минут, во время звучания двух песен. Я потанцевал и с тобой. Коринна, которая уже успела расслабиться и ходила босиком, схватила меня за галстук. Помню, я тогда подумал: а ведь у нас может получиться. Раньше мне казалось, что нет, но тогда, что все-таки у нас может получиться. Завтра я начну новую жизнь, да, прямо завтра. Берн был прав, когда набросился на меня с упреками, там, на террасе.

Я поцеловал Коринну, это был наш самый горячий поцелуй с тех пор, как мы познакомились, поцелуй, который был также и обещанием. На мгновение мы замерли неподвижно посреди толпы, становившейся все многолюднее. Затем я выпустил ее из объятий и вернулся к своим обязанностям – стал распоряжаться фуршетом.

В этот момент ко мне подошел Никола. Если бы не моя недавняя эйфория, ему не удалось бы захватить меня врасплох. И, возможно, я сумел бы сделать так, чтобы все сложилось иначе. Когда я его увидел, он, нагнувшись, что-то искал под столом.

– Что ты там ищешь? – спросил я.

– А, это ты, – отозвался он, выпрямившись. Вид у него был слегка одуревший. – Где тут крепкие напитки?

Я достал фляжку, которую держал во внутреннем кармане пиджака. А он сказал, что я сукин сын, но он знает, как вести себя со мной. Он произнес это почти нежно, потом одним духом выпил то, что оставалось во фляжке и рыгнул.

– Возьмите, официант, – сказал он, пристально глядя на меня. – Хотя нет. Благодарить официантов – это дурной тон, верно? Они просто выполняют свою работу.

Я уверен, что желание поиздеваться надо мной возникло у него внезапно. Он не планировал этого заранее. Но что-то во мне раздражало его. На столе между нами стояли две открытые бутылки вина. Он смерил их взглядом, затем опрокинул движением пальца, одну за другой, точно кегли. Вино залило стол, мои брюки и туфли.

– Упс! – произнес Никола.

– Ты болван, – сказал я.

– Ну ничего, теперь есть кому купить тебе новый прикид.

Я не знал, откуда у него такое представление о моей жизни, при том что мы с ним так давно не виделись. Только позже до меня дошло, что все это время он не переставал следить за всеми нами, – и когда мы все вместе жили на ферме, да и потом тоже.

Но он еще не унялся. До чего неприятно видеть, как официант проливает на себя вино, сказал он; хорошо еще, что Берн выбрал в свидетели не тебя, а кого-то другого. Он хорошо изучил меня и знал, куда бить, чтоб было побольнее. Я точно помню, что не сказал ему ни слова, только взял салфетку и промокнул залитые вином брюки, но он, точно зверь, прыгнул к столу, схватил одну из бутылок и высоко поднял ее, словно собирался разбить о мою голову. Так он простоял несколько секунд, затем начал смеяться, как будто все это было шуткой.

Тут к нам подошел Берн. Он застал только окончание этой сцены, когда Никола смеялся, поэтому не был ни встревожен, ни расстроен. И вот мы, три брата, снова оказались вместе, после всех этих лет. При других обстоятельствах этот момент показался бы мне священным. Никола обнял Берна за шею:

– А вот и жених. Да здравствует жених! – завопил он. – Официант, дайте поскорее три бокала. Мы выпьем за новобрачного!

И мы действительно выпили. Берн был задумчив, а Никола расходился все больше и больше. Он вдруг сказал:

– Вы тут жили-поживали, да? Сколько это длилось? Больше трех лет? И ни разу не пригласили на ужин старшего брата.

Никола произнес это насмешливо, но не угрожающе, однако голос у него дрожал.

Берн наклонил голову, но ничего не ответил. Никола огляделся, словно что-то искал.

– Это там мы бросали камни, да? Именно там, по-моему. Твой камешек, Томми, долетел вон до той оливы. Верно? Я ничего не путаю, Берн?

– Никола, не надо об этом сейчас, – попросил я. Берн по-прежнему молчал.

– Почему? Почему не сейчас? А вдруг не будет другого случая обменяться такими прекрасными воспоминаниями! Ладно, тогда еще раз выпьем за жениха! Официант, поскорее наполните бокалы!

Мы выпили снова и почти не чувствовали усталости.

– Ну давай, женишок, рассказывай, – произнес Никола, сунув Берну под нос воображаемый микрофон. – Каково это – сочетаться браком в проклятом месте?

Берн глубоко вздохнул. Он поставил бокал на стол и уже собирался вернуться туда, где танцевали. Но Никола с ним еще не закончил. Он вдруг стал серьезным и спросил:

– Она хотя бы знает, в каком месте выходит замуж?

– Мы принесли клятву, – тихо сказал Берн.

Никола шагнул к нему:

– Если она не знает, я в любой момент готов ей объяснить.

Берн сделал еще шаг вперед. Теперь они с Николой стояли лицом к лицу. Берн смотрел на рослого Николу снизу вверх, но, несмотря на это, в его взгляде не было ничего похожего на страх или покорность. Он четко и внятно произнес:

– Если ты обмолвишься ей об этом, я тебя убью.

В его тоне не было нерешительности, какой обычно сопровождаются подобные угрозы, он произнес эти слова с холодной сдержанностью и характерным для него тщательным выбором выражений, благодаря которому каждое его слово означало именно то, что должно было означать.

Залитые вином брюки прилипли у меня к ляжкам.

– Не забывай, я сотрудник органов правопорядка, – с нервным смешком сказал Никола.

Они простояли так несколько секунд в обрамлении причудливых узоров электрических гирлянд. Затем Берн повернулся, собираясь уходить. Однако Никола опять остановил его, бросив ему вслед эти слова.

Томмазо умолк. Казалось, он ищет возможность стереть сказанное из моей памяти.

– Какие слова?

– Теперь это уже неважно.

– Нет, скажи, Томмазо.

– Я слышал, у вас с женой проблема. Может, ты стреляешь холостыми, Берн? А вдруг мы в тот раз ошиблись!

Берн не обернулся. Но остановился, руки его чуть отделились от боков.

– Если понадобится помощь – только свистни, – продолжал Никола, – и мы все устроим, как в старые времена.

Даже и тогда Берн не обернулся, словно ему не хотелось получить этот последний залп в лицо. Еще секунда-другая – и он снова, очень медленно зашагал к танцплощадке и наконец исчез в толпе гостей.

Потом были торт и речь Чезаре. Вся эта галиматья из книги Еноха. Кто из присутствующих мог в этом что-нибудь понять? Только Берн, Никола и я. Ведь кого он мог иметь в виду, говоря о Стражах? Ясное дело, нас троих. Это мы были сброшены с неба, изгнаны из рая, который создал Чезаре, и погрязли в блудодействе. И теперь мы прокляты на веки вечные. Он воспользовался случаем, чтобы дать нам понять: он ничего не забыл, он знает о нас гораздо больше, чем мы думаем, и пока мы будем упорствовать и скрывать от него нашу тайну, не будет нам искупления. Это была его нагорная проповедь, его урок нравственности и очередное мучение, которому он нас подверг.

А потом был сюрприз – фейерверк. Все восхищенно смотрели вверх, на лиловые, красные, синие огни, с грохотом вспыхивавшие над фермой… Да, это был чудесный праздник. Я уплетал торт, слушал Чезаре, любовался фейерверком и следил за головешками, падавшими в темноту оливкового сада. Но я не мог заставить себя радоваться всему этому. Добрые намерения, которые я планировал осуществить завтра, развеялись, как дым.

Но зачем он все это время следил за нами?

Я остановилась на этом месте рассказа. То, что было дальше, я прослушала.

– Тогда я еще этого не знал. Понял только позже. Никола наблюдал за жизнью на ферме, когда мы были там вместе с Данко. Думаю, и потом тоже, когда там остались только ты и Берн.

– И продолжал наблюдать, когда я осталась одна, – сказала я, обращаясь скорее к самой себе, чем к Томмазо.

После того как Берн ночью сжег весь наш запас дров и исчез, я жила в доме одна, окруженная лишь звуками природы и еще более пугающей тишиной. В те дни у меня часто возникало ощущение, что на территории фермы есть еще кто-то, что кто-то смотрит на дом. Мне не нужно было выходить и искать его, чтобы удостовериться в этом, как и не нужно было внимательнее обычного прислушиваться к звуками, раздававшимся вокруг. Но я думала, что это Берн. Его подтолкнули к этому уязвленная гордость и желание исполнить наказ, который дал нам в день свадьбы Чезаре в своей «Нагорной проповеди», как назвал ее Томмазо: берегите друг друга.

Наверное, от усталости я сама не заметила, как высказала эту мысль вслух, если и не целиком, то хотя бы отчасти, потому что Томмазо мне ответил:

– Нет, это был не Берн. Насколько я знаю, Берн возвращался на ферму всего один раз. В то время он уже жил здесь. А когда он пришел, то увидел машину Николы, припаркованную у обочины асфальтированной дороги. Николы в машине не было. Для Берна это стало подтверждением того, что вы с Николой…

– Что мы с Николой?..

– Это не мое дело, – отрезал Томмазо. Плечи у него вздрогнули.

– Неправда.

– Я сказал тебе: это не мое дело. И вообще, это уже не имеет значения.

За стеной Ада задышала громче и чаще, как дышат взрослые: похоже, у нее наступила более глубокая фаза сна.

– Вот и я пытался убедить его, что это неправда. Объяснил, что Никола давно уже не был на ферме.

– Теперь я уже совсем ничего не понимаю.

– Поймешь, если дашь мне рассказать все по порядку. – Его голос стал жестким. Он поднес правую руку ко рту и несколько раз хлопнул по губам, как будто от этого словам стало бы легче выходить наружу.

– Помнишь, как кто-то испортил панели солнечных батарей? Мы тогда решили, что нам напакостил какой-то местный крестьянин или конкурент. Но это сделал Никола. Вместе с некоторыми своими коллегами.

– Ты это говоришь потому, что ненавидел его. Так же, как Берн.

Томмазо с ангельским спокойствием покачал головой.

– Если ты так считаешь, значит, ты не поняла ровно ничего из того, что я тебе рассказал.

– Но как ты узнал об этом? О панелях?

– Он сам мне сказал. Никола. Через несколько недель после вашей свадьбы я встретил его в «Замке сарацинов», он приехал без предупреждения. Я подошел к столику принять заказ, а за столиком сидел он, улыбающийся, в светло-коричневой спортивной куртке. Он представил меня троим коллегам, которые были с ним, и при этом произнес длинную высокопарную речь: можно было подумать, что все четверо приехали в «Замок» из Бари специально, чтобы познакомиться со мной. Была уже почти зима, поэтому столики были накрыты только под крышей. Ноябрь, кажется? Не помню. Он притянул меня к себе за рукав и сказал коллегам: «Это мой брат». Затем уточнил, что у нас с ним нет ни общего отца, ни общей матери, и мы даже не родственники, но это неважно, потому что связь между ним и мной гораздо более тесная, чем между двумя кровными братьями. «Мы с ним вместе занимались самоудовлетворением», – сказал он, и его коллеги были в восторге от этой шутки. Один из них заметил, что мне следовало бы больше заниматься собой, потому что, если судить по моему цвету лица, я редко бываю на воздухе, и тут все они засмеялись еще громче. В том числе и Никола. Но когда смех затих, он указал пальцем на того, кто так сострил, и сказал, что никому не позволит высмеивать своего брата за его внешность.

Я ничего не понимал. Во время нашей предыдущей встречи, на свадьбе, он только и делал, что издевался надо мной, они с Берном чуть не подрались, а теперь он в зале ресторана, в присутствии полицейских в штатском, ведет себя со мной как образцовый старший брат. И не то чтобы он ломал комедию. Напротив, он был убийственно серьезен. Наверное, это такая форма извинения за то, как он вел себя тогда, подумал я.

Они заказали две бутылки «Вдовы Клико». Никто не заказывал в «Замке» шампанское, его цена здесь по сравнению с другими винами была заоблачная. Шампанское числилось в карте вин для проформы: Наччи говорил, что без него нельзя. Весь вечер я работал с ощущением какой-то неловкости, мне казалось, что Никола не сводит с меня глаз. Или все было наоборот: это я, как ни старался, не мог даже на секунду забыть о его присутствии. Смотрел на него издали и пытался осознать, что этот жизнерадостный мужчина за столиком, бесчинствующий гость на свадьбе и маленький мальчик по имени Никола, – одно и то же существо.

Зал ресторана понемногу опустел, осталась только эта компания. Было уже очень поздно. На столике у них стояли две бутылки граппы, и, похоже, они собирались их допить. Наччи отозвал меня в сторону.

– Твои друзья хотят поиграть в карты. Ты подал им эту идею?

Я потерял дар речи. Никола явно вспомнил то, о чем я рассказывал ему раньше, когда мы встречались в башне.

– Не знаю, что на тебя нашло, – продолжал Наччи. – Бог ты мой, они же из полиции! – Он покосился на них. – Хотя мне все равно. Проводи их в карточный зал.

– Я не могу остаться, – сказал я. – Мне надо домой, к дочке.

Наччи придвинулся ближе.

– Ну-ка послушай. Вся эта ситуация сложилась из-за тебя. Твои друзья налакались шампанского и захотели играть в карты. Мы же не можем их разочаровать, верно?

И мне пришлось исполнять обязанности крупье по отношению к Николе и его приятелям. Они играли в блэкджек до пяти утра. Каждый проиграл минимум двести евро, но, уходя, они были в полном восторге. Я проводил их до машины. Над полями поднимался туман. Никола взял в ладони мою голову и крепко поцеловал в губы. Помнится, он еще сказал мне что-то ласковое, даже приторное, но к этому моменту он был сильно пьян.

После этого они стали приезжать каждую субботу, всегда вчетвером, в том же составе. Ужинали, потом садились за карты. Наччи уже стал относиться к ним как к почетным гостям, часто беседовал с ними. Мне он платил сверхурочные, то есть определенный процент от выигрыша банка, как в былые времена.

Разумеется, Коринне эти ночные бдения пришлись не по вкусу. Она ненавидела «Замок» с тех пор, как ее уволили после обвинения в краже, которую совершил я, и с тех же пор называла Наччи фашистом. Разумеется, она знала о картах, но я умолчал о том, что в игре участвует Никола. Для нее самым предосудительным в этих бессонных ночах были не азартные игры, не алкоголь или наркотики, и даже не то, что на следующее утро я просыпался поздно и все воскресенье ходил полусонный, – а ведь это был единственный день, который я мог целиком посвятить ей и нашей дочери. Самым неприятным для нее было то, что в этих вечерних забавах мог участвовать один из моих братьев. Все, связанное с моей прежней жизнью, с тем, что было до нашего знакомства, вызывало у Коринны безумную ревность. Чутье подсказывало ей, что она не сможет соперничать с этой половиной меня. Вот почему она терпеть не могла Берна, да и тебя тоже. Вот почему она придумывала все возможные причины, по которым мы не могли побывать на ферме, провести там хотя бы полдня.

После нескольких недель такой жизни у Коринны кончилось терпение и она решила поговорить со мной. Это было в воскресенье после полудня, я еще лежал в постели. Коринна вошла в комнату, но не подошла ко мне.

– И какой тебе смысл этим заниматься?

– Это дополнительный доход. Нам он не помешает.

– Нам не нужен дополнительный доход. Денег у нас и так хватает, даже с избытком.

– Нет. Это у тебя денег с избытком. У меня на счете всегда одна и та же сумма.

Я нарочно сказал это ледяным тоном. Она стояла передо мной посреди комнаты, а я валялся в постели, как будто не считал нужным соблюдать приличия. Свет силился пробиться через задернутые шторы, проникал сквозь щели по бокам. По-моему, Коринна заплакала, но я в этом не уверен, потому что в комнате был полумрак. Так или иначе, но я остался лежать, пока она не вышла из комнаты. В тот период мы с ней часто ссорились.

Томмазо пошевелил ногой под одеялом. Медея вздрогнула, но не проснулась. Он посмотрел на собаку и слабо улыбнулся.

– Развлекаться – это они умели. Я имею в виду Николу и его друзей. Как-то вечером я застукал двоих из них в туалете: они по очереди нюхали дорожку из кокаина. Когда они увидели меня, то знаком предложили мне присоединиться к ним, а я, вместо ответа, пошел к Наччи. Я рассказал ему, что видел; думаю, какая-то сторона моей души мечтала, чтобы они убрались куда подальше.

– Ты что, моралистом заделался? – сказал Наччи. – Пускай себе развлекаются. Или ты собираешься сдать полицейских полиции?

И он посмеялся над собственным каламбуром. А для меня его ответ стал чем-то вроде пропуска, благословения на вседозволенность. И с этого вечера для меня больше не было ничего запретного. Выполняя обязанности официанта или крупье, я вел себя безупречно, но после работы присоединялся к друзьям Николы. Я был из их компании и в то же время сам по себе: такая двойственность была типична для моей противоестественной природы. Играл в покер на свои деньги, так что за вычетом проигрышей от моих сверхурочных не оставалось практически ничего. Пил, если было что пить, ходил, как все игроки, в личный туалет Наччи. И не говорил об этом Берну. Ни слова.

Это там, в туалете, Никола рассказал мне про солнечные батареи. Не потому, что раскаялся или захотел меня подразнить. В тот момент между нами установилась какая-то безудержная откровенность, словно мы перечеркнули все прежние обиды и наша братская привязанность друг к другу, которую всегда стремился разрушить Берн, наконец-то нашла возможность выразить себя полностью.

– Помнишь солнечные батареи, которые вы установили без разрешения? – сказал он однажды. – Это мы с Фабрицио их испортили. Два часа возились.

– Зачем?

– Вы ни разу не пригласили меня на ферму. Ни разу, за все время, что вы там жили. Я видел вас там. Видел, чем вы занимаетесь. Как вечерами собираетесь под навесом беседки. Это было и мое место. Но теперь это уже неважно.

За несколько дней до Рождества Никола с друзьями сняли «Замок сарацинов», весь целиком, чтобы устроить корпоративный праздник на широкую ногу. Я помогал Николе в подготовке этого торжества: в последнее время я стал специалистом по организации чужих праздников. Это мне даже нравилось. Мы с Николой сблизились как никогда. Вдвоем разработали меню, основой которого была рыба, нашли диджея; а однажды утром я поехал с ним в один оптовый магазин вблизи Галлиполи, где он закупил спиртное и всякие забавные штучки. Палочки, которые начинали светиться, если их сломать пополам, ободки с плюшевыми ушками, петарды и маски на резинке, серебристые и золотистые. Мы подошли с покупками к кассе, нацепив на себя эти маски, точно маленькие дети. Я был счастлив. На обратном пути Никола рассказал мне о девушке, с которой он тогда встречался. Это была кузина одного из его коллег, мы с ним были знакомы. Никола поделился со мной некоторыми подробностями, достаточно интимными, наверное, чтобы произвести на меня впечатление. И ему это удалось. Он рассказал, что у них со Стеллой уговор: на месяц один из них получает абсолютную власть над другим, на следующий месяц они меняются ролями. Когда главным становился Никола, он мог приказать Стелле сделать что угодно, в любой момент, а в следующем месяце это право получала она. Разумеется, все эти приказы были связаны с сексом. Часто к ним присоединялись другие пары, либо другие девушки или юноши по отдельности, иногда за деньги. Когда он говорил об этом, его тон не был хвастливым или шутливым. В его представлении речь шла о чем-то очень серьезном. Он признавался в этом, чтобы облегчить душу.

– Тебе нравится эта игра? – спросил я его в какой-то момент.

Никола сощурился, чтобы лучше видеть дорогу, петлявшую между виноградниками.

– Я уже ничего не чувствую, если делаю это по-другому. Совсем ничего. – Последние слова он произнес по слогам и с большой грустью. Затем добавил: – А у тебя не так?

Я сделал вид, что не слышал. И спросил:

– Ты представил ее Чезаре и Флориане?

Никола расхохотался.

– Представил ли я ее им? Бог ты мой, конечно, нет. Нет! Сама мысль об этом кажется мне дикой.

– А о ней ты часто думаешь? – спросил я тогда.

До сих пор мы с Николой не отваживались задевать эту деликатную тему. Раньше мне всегда казалось, что для него не существует каких-то деликатных тем, запретных территорий. Долгие годы я заблуждался насчет него. И даже не пытался его понять.

Говоря «о ней», я имел в виду Виолалиберу. Хотел узнать, вспоминает ли он еще ту позорную историю. Но Никола ответил: «Она ведь теперь замужем за ним. Что я могу сделать?»

Я вскочила на ноги:

– Ты не против, если я открою окно? Здесь задохнуться можно.

– Как хочешь, – отозвался Томмазо.

В лицо мне хлынул холодный воздух с легким запахом моря. Самого моря видно не было, его заслоняли многоэтажки, в которых все окна были темными. Несколько секунд я вдыхала этот воздух, потом закрыла окно и снова села на стул. Томмазо терпеливо ждал моего возвращения. Вид у него был отрешенный.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросил он.

– Да.

– Могу не продолжать, если хочешь.

– Продолжай.

– Тебе тоже надо бы глотнуть вина.

– Продолжай, я сказала.

– На празднике было человек восемьдесят гостей, все полицейские, со своими девушками. За ужином они вели себя скованно, как будто стеснялись, особенно молодые. Я заметил, что им с непривычки трудно управляться с таким количеством столовых приборов. Молодые люди разговаривали неохотно, а девушкам было не до болтовни, они слишком боялись сделать что-то не так.

Потом диджей врубил музыку на полную громкость, убавили свет, раздали светящиеся палочки и ободки с ушками. Все встали, собираясь танцевать. Наччи стоял на пороге и считал ведерки с «Вдовой Клико», которые проносили мимо него. Никола с приятелями вскочили на стол и весь вечер отплясывали, как на дискотеке. Среди них была и Стелла. По ее виду нельзя было догадаться, что она способна на такие штуки, о которых рассказывал Никола (а кое-что и показывал на фото в телефоне).

Глубокой ночью, не знаю в котором часу, меня тоже затащили в круг танцующих. К этому моменту я уже был без сил, туфли натерли мне ноги, каждую свободную минуту я бегал в туалет, где можно было нюхнуть кокаина, и успел приложиться ко множеству недопитых бокалов, прежде чем засунуть их в посудомойку. Помнится, я подумал: если бы меня сейчас увидел отец Коринны, он разинул бы рот от изумления, – я был не в состоянии с закрытыми глазами дотронуться до кончика носа, но без проблем носил поднос с тремя десятками фужеров. Я оказался на столе, как будто кто-то насильно втащил меня туда. Возможно, так оно и было. Мне открылся совсем новый вид на зал, который я исходил тысячу раз во всех направлениях.

Никола, танцевавший у меня за спиной, взял меня за руки и встряхнул ими в воздухе, словно я был куклой. Потом я оказался зажатым между Николой и Стеллой, она сняла ободок с ушками и надела его на меня. Позже на стол поднялись и другие парни, верзилы, у которых мускулы выпирали под рубашкой. Теперь я двигался не самостоятельно, я будто прилип к чьим-то чужим телам, вовлекавшим меня в свое движение.

Дальше в моей памяти наступает провал, куда вместились несколько часов жизни. Помню, я очутился в незнакомой квартире, длинной и узкой, как коридор, где одна стена была черная, на ней можно было писать цветными мелками, и я написал что-то такое, что другие нашли смешным. На улице уже рассвело, но солнце еще не показалось. Нас было пятеро, во всяком случае на следующее утро. Но, возможно, когда мы входили в ту квартиру, нас было больше. Там был коллега Николы, который по субботам играл в карты в «Замке». А еще Никола и Стелла. Об остальных не имею понятия.

Когда я проснулся, то лежал на ковре. У меня возникло то же ощущение нереальности происходящего, какое бывало в башне. Но на этот раз к нему примешивалось чувство ужаса. Я вышел на улицу. Вроде бы обычное воскресенье, солнечное и теплое, хотя был декабрь. Я сообразил, что нахожусь в нескольких кварталах от дома. В первом попавшемся баре зашел в туалет и попытался привести себя в порядок. Я видел все как будто сквозь туман.

Увидев меня, Коринна на несколько минут потеряла дар речи. Она все ходила из комнаты в комнату не останавливаясь.

– Одиннадцать часов, – пробормотала она наконец, будто разговаривала сама с собой, отсчитывая по порядку прошедшие часы.

– Праздник закончился поздно, – сказал я, – и я остался ночевать в «Замке», чтобы не будить тебя.

– Чтобы не будить меня? Правда? Я звонила в «Замок» в восемь. Мне сказали, ты давно ушел.

Я подошел к ней. Потрогал ее руки, но она застыла, словно до смерти испугалась.

– Мне надо идти, – сказала она. – Поменяй памперсы Аде. Ты должен о ней заботиться. – Потом она взяла свои вещи и ушла, все еще в состоянии транса.

И снова Томмазо умолк. Мне показалось, он что-то обдумывает. Наконец, он попросил у меня сигарету.

– А тебе от этого не станет хуже?

– Нет. От этого мне не станет хуже.

Я пошла в другую комнату, взяла сумку, которую оставила на полу. Вернулась в спальню, плотно закрыв за собой дверь, чтобы защитить Аду от дыма. Дала сигарету Томмазо, потом взяла себе. Вместо пепельницы мы взяли его стакан. На дне осталось немного вина, и окурки, упав туда, сразу погасли.

– Я плохо соображал. И устал. У меня тряслись руки. Я хорошо знал, что бывает, когда выпьешь лишнего, – и если бы дело ограничивалось только этим… Но ведь был еще и кокаин. Много кокаина, я даже не мог бы сказать сколько. Из происходившего в той квартире память сохранила лишь отдельные моменты, это было как вспышки в темноте. Через час меня разбудил плач Ады, нет, это был не сон, она действительно заходилась от плача в своей комнате, и я не знал, сколько это уже продолжалось. Она только недавно начала ходить, поэтому я достал ее из кроватки и держал на руках. В этот момент я почувствовал сильный голод. Последний раз я перекусил еще до праздника, а потом практически ничего не ел. Я попробовал спустить Аду на пол, но она тут же заплакала, и пришлось снова взять ее на руки. Ей уже тогда больше всего нравилось сидеть, прижавшись животом к моему в плечу: так ей было видно все вокруг. Держа ее в этой позе, я поставил на огонь кастрюлю с водой. И полез в холодильник за соусом, потом в шкаф за пастой. Ада прижалась к моей груди, я поддерживал ее снизу левой рукой, как делал сотни раз. Может, это она сделала какое-то резкое движение. Слишком сильно наклонилась вперед и потеряла равновесие именно в тот момент, когда я на секунду перестал поддерживать ее снизу, потому что мне нужны были обе руки, чтобы сбросить пасту на дуршлаг.

Томмазо раздавил сигарету в стакане, хотя она уже наполовину погасла, потом поставил стакан себе на колени.

– Она была один сплошной синяк. Не только лицо, но шея и плечи были синие, как у маленького инопланетянина, когда я передавал ее врачам скорой помощи. Хотя так все же быть не могло. В смысле, не могла она быть такого цвета. Наверно, это просто нелепая аберрация, какие иногда возникают в воспоминаниях. Как мне сказали, несколько секунд она оставалась без кислорода, не в результате падения, а потому что очень громко кричала. Она задыхалась от страха. И кричала так, что пропал голос, но и тогда продолжался этот безмолвный крик, кричали ее глаза, ее ноздри.

В больнице голова у нее распухла так, что казалась вдвое больше. Меня пустили в палату, но долго я там пробыть не смог. К этому времени в больницу уже приехала Коринна, приехали ее родители, а с ними еще какие-то люди – понятия не имею зачем. Кто-то принес мне чай из автомата в обжигающе горячем пластиковом стаканчике. Чай пахнул лимонным концентратом, я отпил глоток и поставил его остывать. Я снова и снова спрашивал себя: почему Коринна не набросилась на меня, почему не пришли люди в форме и не надели на меня наручники. Возможно, это лишь вопрос времени, думал я. И покорно сидел в коридоре. Коринна сидела не рядом со мной, а через два пустых места: это было похоже на соблюдение безопасной дистанции при эпидемии. Мы избегали смотреть в глаза друг другу.

Ада впала в состояние, похожее на кому. «Это легкая кома, которую мы держим под контролем», – сказал один из врачей. Он тоже не уделил мне особого внимания, больше говорил с Коринной и ее родителями. Я уже почти ничего не понимал. Оставалось только ждать. Доктор ушел, не сказав никаких утешительных слов типа: не падайте духом, будем надеяться на лучшее. Помню, я был разочарован его поведением, как будто это было худшее, что произошло за весь день. Я вспомнил Чезаре и с болезненной остротой ощутил, как мне его не хватает. В такой момент он собрал бы нас и нашел бы нужные слова, сумел бы снова запустить остановившееся время.

К вечеру отек стабилизировался. Скоро он начнет рассасываться, говорили врачи. Мы с Коринной спали в палате у Ады, то есть на самом деле не спали, а смотрели за ней, изредка перебрасываясь словами.

На следующий день ее вывели из комы. Внутричерепное давление быстро снижалось, через несколько часов все должно было прийти в норму. Что же касается отдаленных последствий, то их предвидеть невозможно, однако не исключено, что их вообще не будет. Коринна поехала домой отдохнуть. Медсестры попросили меня на минутку выйти из палаты. В коридоре сидел отец Коринны. Он был в отглаженной одежде, чисто выбрит. Он положил мне руку на плечо. Пожалуй, впервые он прикасался ко мне умышленно, и неслучайно.

Он говорил мягким, почти безмятежным голосом. Вот настоящий дипломат, подумал я, человек, умеющий выстраивать свою речь, как подобает. Вчера, сказал он, едва не случилась катастрофа – и перечислил вчерашние события по порядку, словно я мог о них забыть. Мне было неловко, главным образом потому, что рядом с ним я казался еще более растрепанным и вонючим, чем был на самом деле. Он сказал, что никогда, даже в сложные юные годы своей дочери, не видел ее такой несчастной, как в последнее время. Ни разу он не назвал ее по имени, только – «моя дочь». По его мнению, настал момент, когда мне необходимо лечиться, потому что моя проблема приобрела пугающие масштабы. Я едва не стал виновником катастрофы. Он еще раз повторил это слово, и по его интонации я догадался, что катастрофой он считает не только возможный вариант вчерашней ситуации, но и меня самого. И действительно, он добавил: «Сейчас ты раскаиваешься, ты уверен, что хочешь все исправить, что ужас, который ты только что пережил, даст тебе силы для этого. Ты мог бы вернуться к ней, обещать, что станешь другим человеком, но мы оба знаем, что это неправда».

Он все еще держал руку на моем плече. Там, в палате, лежала моя девочка, превратившаяся в один сплошной синяк. Отец Коринны предложил мне решение, которое созрело у него во время этой тяжелой ночи (полагаю, оно родилось уже давно, просто надо было дождаться удобного момента). Он рассказал мне об освободившейся квартире, – той самой, где мы находимся сейчас. Чтобы не упустить ее, он заплатил аренду за несколько месяцев вперед и требовать эти деньги с меня не собирается. Этим он дает мне шанс начать новую жизнь. Конечно, я буду видеться с Адой, все формальности будут урегулированы в судебном порядке, спокойно и взвешенно. Возможно, мне придется мириться с присутствием третьего лица, что будет необходимо по крайней мере в первое время, пока я не приведу себя в порядок. Само собой, если бы они хотели навредить мне, это было бы очень легко устроить, учитывая сложившиеся обстоятельства, не так ли? Но нельзя наказывать человека за несчастный случай. Нельзя отнимать дочь у отца только потому, что у него есть слабости. А у кого их нет?