Текст книги "И даже небо было нашим"

Утром мы вернулись в Лофтхеллир. С нами был один из вчерашних молодых людей, тот, который охранял пещеру внутри. В машине он всю дорогу сидел рядом с Юргеном, они вели между собой беседу на гортанном, первобытном, режущем слух языке. Иногда они начинали смеяться, но тут же замолкали, сдерживая себя, как будто считали смех бестактностью по отношению ко мне.

За завтраком Джулиана подошла к моему столику. Перед тем как поставить тарелку с жалкой едой, которую она себе набрала – большой ломоть темного ноздреватого хлеба, какой пекут на Севере, ложка красного варенья, нарезанный огурец, – она спросила, не предпочитаю ли я завтракать в одиночестве. Я разрешила ей сесть рядом, правда, не слишком любезным тоном. Мы вяло обменялись несколькими пустыми замечаниями о том, что мы, итальянки, даже прожив несколько месяцев в этой стране, не можем заставить себя есть на завтрак копченую сельдь. Позже, в машине, я спросила Джулиану, почему он оказался в пещере, почему именно в этой пещере, почему вне досягаемой расщелине этой пещеры.

– После дурацкой затеи с нападением на яхту Де Бартоломео в нем что-то изменилось. Не знаю, какое событие на него так подействовало. Возможно, это произошло, когда Данко неподвижно стоял на палубе, хотя мы звали его, кричали, чтобы он спрыгнул на причал, пока не прибыла береговая охрана, а Данко в ответ только смотрел на нас, смотрел с обидой, разочарованием и презрением, но словно бы и с облегчением. Или же несколькими секундами раньше, когда раздался звук выстрела, такой реальный звук, и человек согнулся пополам и закричал от боли. Не знаю. Возможно, эта перемена в Берне произошла еще раньше. После того как он услышал интервью той женщины, Флорианы, он не спал две ночи подряд. Все время повторял, что были аспекты, которые она не учитывала, а когда я спрашивала, какие именно, отмалчивался. Может, был не в состоянии объяснить, что он имеет в виду.

– Хочешь сказать, он раскаялся?

Джулиана порылась в кармане ветровки, достала жевательную резинку и сунула в рот. Она прислонила левую руку к окну и положила голову на руку.

– Он тогда еще был полон любви к этим деревьям. Когда один из наших на своей машине увозил нас из Бриндизи, Берн приказал ему остановиться на сельской дороге, в чистом поле. Это было где-то в районе Галатины, мы избегали автострад с оживленным движением, приходилось проезжать через центры деревень-призраков, петлять среди полей. Даже при таких предосторожностях мысильно рисковали: наверняка полицейские патрули прочесывали весь регион. И все же Берн потребовал, чтобы мы остановились, а парень за рулем не решился возразить: слово Берна было для нас законом. И вот мы остановились там глубокой ночью, словно сами хотели нарваться на полицейских. И Берн один пошел в оливковую рощу. Он шел с трудом, клонясь на один бок. Я видела, как он прислонился головой к стволу оливы. Плакал ли он? Не знаю. На всякий случай я дала ему немного побыть в одиночестве. Но мы не могли торчать там всю ночь, поэтому я вышла из машины и подошла к нему. И там, меньше чем в сотне километров от Бриндизи, где уже арестовали Данко, где нас все разыскивали, он начал рассказывать, как однажды они с братьями спали в домике на дереве и он уговорил их остаться на ночь в саду, чтобы посмотреть на падающие звезды, а потом они уговорили его дядю присоединиться к ним. Впервые в жизни он ночевал не под крышей, и, пока он так долго смотрел в темное небо, с ним что-то произошло. Он почувствовал себя частью чего-то важного. Берн рассказывал эту историю с мельчайшими подробностями, хоть у меня и создалось впечатление, что он был немного не в себе. Что мне было делать? Я понимала: если поторопить его, дело может кончиться также, как с Данко – он откажется ехать дальше, усядется здесь, и в итоге нас с ним арестуют. В этот момент я осознала пугающую силу любви, которая жила в его сердце. Эта любовь относилась не только к оливам, она охватывала всё и всех, не давала ему дышать, она душила его изнутри. Тебе кажется бредом то, что я говорю?

– Нет.

То, что она говорила, не казалось мне бредом. Это было самое точное описание Берна, какое я от кого-либо слышала. Значит, Джулиана искренне любила его. Мысль об этом перестала доставлять мне неудовольствие. Я приняла это – и баста.

– Я все же сумела усадить его в машину. Каким-то чудом мы добрались до Чивитавеккьи, не наткнувшись на блокпосты. Во второй половине дня мы сели на паром в Барселону, на который предварительно забронировали билеты по новым паспортам.

– Почему в Барселону?

– Мы установили контакт с одной местной группой.

– Что за группа?

– Так, всего понемножку. Выступали за независимость Каталонии, ходили на демонстрации в черном и с закрытыми лицами – в ожидании повода для настоящей драки. Но мы надолго там не остались, мне не нравилась эта ситуация, и наибольшие опасения вызывал Берн. Тревожность довела его до срыва.

Джулиана вытянула ноги под сиденьем впереди и несколько секунд разглядывала их.

– Он отказывался выходить из квартиры, где мы жили. Там, снаружи, всё насквозь больное, говорил он. Разве не видишь? Не видишь, как мы загубили все кругом? Сто раз мы вели с ним эти разговоры, но сейчас он имел в виду что-то совсем иное, и я никак не могла понять, что именно. Он отправился на встречу с одним из лидеров этой каталонской группы, и дело чуть не дошло до конфликта.

Это был мужчина лет пятидесяти, его звали Карлос, и он раньше работал на судах «Гринпис» в Арктике. Они с Берном разговаривали много и подолгу, на смеси итальянского и испанского. Я была с ними и помогала, если требовалось что-то перевести. Берн был очарован Карлосом. Это от него он впервые услышал термин «антропоцен».

– Антропоцен?

– Геологический период, в котором мы живем. Когда все на планете, каждое место, каждая экосистема изуродованы человеческой активностью. Это была просто идея, концепция, я о ней уже где-то слышала, а Берн – нет, и для него она стала откровением. В последующие дни он не мог говорить ни о чем другом. У него начало формироваться желание найти хотя бы одно место, которое было бы исключением из правила. Место, которое не увидели и не изуродовали люди. Нечто абсолютно чистое.

– Поэтому вы приехали сюда?

– Исландия казалась местом, откуда имело смысл начинать поиски. Думаю, сам Карлос подсказал Берну эту идею. Наверное, думал, что для Берна это игра, не принимал его всерьез. Он назвал Исландию, как мог бы назвать леса Амазонки или Марианскую впадину. Но назвал Исландию, и Берн воспринял это как пароль. И мы приехали сюда. Деньги кончились очень быстро, недели за две. И мы нанялись работать на хутор, в районе фьордов, в таком затерянном месте, что становилось страшно.

Я слушала ее, и на мгновение меня охватила зависть. Берн и Джулиана в одном из домов с обитыми сверкающим металлом стенами, какие здесь повсюду, окутанные туманом, ледяной холод снаружи, тепло внутри. И секс. Наверняка у них был секс. Я всеми силами гнала от себя картину, которая нарисовалась в моем воображении.

– Там мы провели зиму, а весной перебрались к озеру. Там мы познакомились с Юргеном и другими ребятами из туристической компании. Им нужен был дополнительный персонал для высокого сезона, люди, готовые взяться за любую работу. Некоторые туры были сопряжены с опасностью. О’кей, сказали мы. Берн не забыл о своем плане. Вместе с Юргеном мы побывали в самых отдаленных точках острова, но ни одна из них не показалась ему подходящей. Сам факт, что до них, пусть и с трудом, но можно было добраться, по мнению Берна, доказывал, что проклятие Человека уже успело проникнуть туда. Наконец, мы узнали об этой пещере.

– Но ведь и в пещеру тоже можно войти, там есть решетчатая дверь.

– Туда можно пройти ровно до того места, куда дошла ты. Но никто и никогда не имел доступа в следующий зал. Было известно, что он существует, но войти в него было нельзя: слишком трудно и слишком опасно.

– Значит, Берн решил стать первым.

– И, очевидно, последним, если учесть, чем это для него обернулось.

– Почему никто не остановил его?

Джулиана быстро взглянула на меня, потом снова устремила взгляд на пейзаж за окном машины.

– Один из этих ребят сам мечтал сделать то, что сделал Берн. Им хотелось узнать, что там, за стеной, а впустив его туда, они становились причастными к его открытию. Изучив особенности циркуляции воздуха в Лофтхеллире, они, как им кажется, установили, что из пещеры есть второй выход. Где-то в лавовых полях.

– Значит, Берн мог бы найти этот выход и вернуться?

– Возможно, да, если бы не сломал ногу. А сейчас об этом не может быть и речи.

Наступила недолгая пауза. В этот момент мы проезжали самый неудобный участок дороги, джип подскакивал на амортизаторах, но на этот раз сила толчков не удивила меня. Вероятно, чтобы рассеять мучавшие нас с ней тяжелые предчувствия, Джулиана сказала:

– На этой дороге туристы всегда развлекаются. Некоторые начинают визжать, как на американских горках. Вот и Берну тут нравилось. Он восхищался всем, что видел на этом острове. Когда он входил в пещеру, собираясь проникнуть в недоступный дальний зал, он улыбался. Зная, что это может для него плохо кончиться. Зная, что превратился в сплошной комок нервов, в сгусток решимости, он улыбался. Я никогда не видела его таким счастливым. Кроме как в день вашей свадьбы, наверное.

Еще и сегодня я не знаю, сказала ли она это искренне или чтобы сделать мне приятное, но в тот момент я предпочла ей поверить.

– Комок нервов? – спросила я.

– Он потерял почти двадцать кило. В эту щель не пролез бы даже ребенок, не говоря уже о взрослом мужчине. Но он был убежден, что сумеет это сделать, и ведь сумел. Готовился несколько месяцев, изучал последовательность движений. необходимость выворачиваться в том или ином направлении. Мы измерили расселину, каждый ее выступ и каждую неровность, какую можно было разглядеть в свете фонаря, и он изготовил ее гипсовую копию с абсолютной точностью. Он держал эту копию во дворике за домом, она и сейчас еще там. Весит не меньше тонны. Из окна спальни я видела, как он тренировался.

– Из окна вашей спальни? – не выдержала я.

– Да, из окна нашей спальни, – устало ответила Джулиана. – Казалось, он репетирует балетную партию. Он скрупулезно заносил все в блокнот. А в свободное от тренировок время часами сидел на лужайке, поджав под себя ноги, как будто медитировал или молился, как будто ждал, когда в его теле рассосутся последние волокна жира. Голодную диету он выдерживал без проблем. Однажды он рассказал мне, что его дядя в юности соблюдал строгий пост в течение месяца, так что он легко может обходиться одной чашкой бульона и ломтиком фрукта в день. Так или иначе, заставить его съесть что-то сверх этого стало невозможно.

– Почему?

– В каждом продукте он видел результат каких-то манипуляций. Еще одним его занятием, которому он чаще предавался по вечерам, был подсчет всех тех способов, какими человек изменял окружающую среду и в том числе продукты питания. Экстенсивные методы земледелия, генно-модифицированные овощи, гормоны, впрыскиваемые домашнему скоту.

– Он всегда был одержим этим, – сказала я. – По крайней мере, с тех пор как познакомился с Данко.

«И с тобой», – чуть не сказала я, но вовремя сдержалась. Это было бы уже лишним: Джулиана и так почувствовала осуждение в моих словах.

– Но не до такой степени, – ответила она. – Он отказывался есть помидоры, потому что этих растений не было в Исландии, пока их не занесли туда люди. Очень жаль, говорил он, что вся еда на острове появилась вместе с людьми. Из этих соображений он питался исключительно отваром местной травы. Когда готовить этот отвар приходилось мне, я тайком добавляла в него мясо. Он, конечно, замечал это, но делал вид, что не замечает. В этот период он отличался удивительной уступчивостью. Я чувствовала, что запросто могу ранить или даже убить его какими-нибудь неосторожными словами. И такая хрупкость объяснялась не только его худобой. Но когда настало время войти в пещеру, после всех тренировок, после того как мы с Юргеном переделали его одежду так, чтобы она как можно плотнее прилегала к телу и сберегала тепло, когда мы намазали его рыбьим жиром, чтобы он легче проскальзывал между скал, – он был счастлив. И улыбался.

В тот день Джулиана тоже осталась ждать снаружи. Возможно, она уже простилась с Берном, еще до моего приезда, – я так и не спросила ее об этом. Моим проводником снова был Юрген. В этот раз я двигалась увереннее, чем накануне, и добралась до дальнего конца пещеры вдвое быстрее. Снова уселась на плоскую скалу в этой небывалой исповедальне с гулким эхом и позвала Берна.

Откликнулся он только на третий или четвертый раз, когда сердце у меня уже замерло от ужаса. Голос звучал глуше и дальше, чем вчера, словно за ночь он погрузился еще глубже в ледяную воронку, в которой, как мне представлялось, лежал среди кромешной тьмы.

Он не сразу произнес мое имя, сначала сказал:

– Здесь очень холодно.

Я спросила, не пробовал ли он пошевелить ногой или встать, но он не ответил, словно у него была гораздо более важная тема для разговора.

– Это не то приключение, которого я хотел, Тереза. Я хотел приключения с тобой.

На самом деле эти слова произнес не Берн. Берна там больше не было. За него говорил какой-то призрак, эхо его голоса, застрявшее в ловушке из льда и черного камня.

Потом несколько секунд был слышен только серебристый звон капель. И наконец Берн крикнул:

– Прости! – И это было последнее слово, которое он произнес, последний звук, которому удалось зацепиться за вершину скалы, пронестись сквозь расселину и долететь до меня. Словно он продержался всю ночь и все утро ради того, чтобы издать этот единственный крик.

После этого я звала и звала его, не знаю, сколько времени это длилось, пока рядом не появился свет фонаря, направленный мне прямо в глаза, и две руки, которые подхватили меня сзади, сомкнулись, и Юрген не понятно как, может быть волоком, извлек меня наружу, где мир продолжал существовать.

Джулиане удалось добиться от Юргена, чтобы экскурсии в пещеру, запланированные наутро, отменили, но был пик летнего сезона, и после полудня жизнь должна была вернуться в привычную колею. В три часа появилась группа из десяти человек, они гуськом прошли через лавовое поле, каждый в каске и с сапогами под мышкой. Сказали ли им, что в пещере кто-то застрял? И сейчас этот «кто-то» умирает?

Джулиана была рядом со мной, пока проводник объяснял им, как вести себя в пещере, повторял те же инструкции, которые я слышала вчера. Мне казалось, он украдкой наблюдает за мной, на случай, если я поведу себя неподобающе. Но я только подошла к проводнику, когда он закончил объяснения, и спросила, могу ли снова зайти в пещеру вместе с группой. Тут вмешался Юрген, он вел себя со мной мягко, но решительно. В пещеру зайдет его помощник и позовет Берна. Если тот ответит, меня проведут туда еще раз, чтобы я могла поговорить с ним.

Прошел час, а мне показалось, что еще больше. Я взяла веточку, окунула ее в ручеек, вырыла на дне ямку. Когда на вершине металлической лестницы появился проводник, – он спустился последним, пропустив вперед группу обессилевших, но сияющих от радости туристов, – то обратился не ко мне, а к Юргену. Он покачал головой, и я поняла, что Берн не откликнулся.

Мы вернулись к трейлерам и к джипу. Я села на заднее сиденье. Всю дорогу во мне кипела злоба на туристов за их веселость, за то, с каким бесстыдством они передавали друг другу плитку шоколада и в конце концов предложили ее мне. Но в этом не было смысла. Не было смысла и в самих туристах, и в моем гневе. Ни в чем больше не было смысла. Джулиана сидела рядом со мной, но от ее присутствия легче не становилось.

У меня больше не было причин оставаться в Исландии, и все же я поменяла билет на самолет, а потом сделала это еще раз. И провела в квартире, откуда была видна безмятежная поверхность озера Мюватн, в общей сложности две недели. Несколько дней я звонила отцу и спрашивала, сможет ли он поехать на ферму и заняться там огородом и всем остальным. Я не могла сказать, где я и что случилось, но он понял, что это связано с Берном, – по тому, как я заплакала, негромко и неудержимо. Он обещал отправиться на ферму уже на следующий день. Сказал, что, когда приедет, спросит у меня, что нужно сделать.

Я не вернулась в пещеру. Каждое утро я одевалась так, будто намеревалась отправиться туда, добиралась до парковки, но когда начинали собираться туристы, молодые парочки, одержимые странами с суровым климатом, спелеологи-любители, толстые немки, которым явно не удалось бы даже протиснуться внутрь, решимость у меня пропадала. Я чувствовала себя чужой среди них. И тогда я подходила к Юргену или к другому дежурному проводнику и напоминала ему, чтобы он позвал Берна, когда будет в пещере. Спустя какое-то время мне даже не приходилось их упрашивать: они терпеливо заверяли меня, что непременно это сделают. Думаю, они достаточно скоро перестали это делать, перестали звать Берна, но я упорно цеплялась за мысль, что это не так, – мне больше ничего не оставалось.

Я еще не вполне понимала, насколько Юрген был осведомлен о недавнем прошлом Берна и Джулианы; но когда настал момент сообщить властям о кончине Берна, проводник словно бы забыл это сделать: как если бы чутье подсказывало ему, что человек, решившийся пробраться в запретные глубины пещеры, и существует, и в то же время не существует для всего остального мира. Как если бы чутье подсказывало ему, что судьба Берна не заботит никого, кроме меня.

Чтобы прожить каждый следующий день, я долго гуляла вокруг озера, утром в одну сторону, после полудня – в другую. Как правило, это были одинокие прогулки, но иногда Джулиана сопровождала меня. Она, по крайней мере отчасти, преодолела отчужденность, которую я чувствовала в ней первое время. Да и какой в этом сейчас был бы смысл? И какой смысл было мне и дальше испытывать к ней враждебность? Что нам с ней оставалось теперь делить, кроме воспоминаний?

В эти дни она рассказала мне кое-какие подробности, которых я до сих пор не знала, например, что путешествие из Фрайберга в Апулию длилось три недели, и все эти три недели они ночевали у незнакомых людей, обычно на хуторах либо на мрачных, унылых городских окраинах. Спальные мешки, разложенные на земле, пицца, разогретая в микроволновке, бесконечные партии в карты, Берн, который читал роман, найденный в отцовском гараже, а закончив его, принимался читать сначала. Когда следующий отрезок путешествия был обговорен с какими-нибудь знакомыми знакомых, с трудом вспомнившими друг друга, их сажали в машину и везли до очередного пристанища. Добравшись до Апулии, они решили продолжить путь на восток, через государства, где предположительно привлекут к себе меньше внимания: Чехию, Словакию. Венгрию, Сербию, Македонию и, наконец, Албанию. Часто, рассказывала Джулиана, ей случалось забывать, в какой она стране, потому что пейзаж всюду был примерно один и тот же: серая равнина, пшеничные поля, темная горстка домиков, окруженная асфальтом и чахлым кустарником. Могло создаться впечатление, что они движутся по кругу. Но в итоге они добрались до Албании. Они собирались в Дураццо сесть на катер и переправиться через Адриатику, то есть проделать именно тот маршрут, который, как считали их преследователи, должны были проделать семь месяцев назад, – только в обратном направлении.

В Албании Берн потребовал, чтобы они сделали крюк, и тем самым чуть не сорвал все их планы. Но переубедить его не было никакой возможности. Ему надо было попасть в одну горную деревню. Причину он не объяснил, но дал понять, что для него это жизненно важно. Между ним и Данко произошла серьезная ссора. К тому моменту Джулиана окончательно перестала понимать, что творится в голове у Данко, он все время был настроен враждебно, и были все основания подозревать, что, добравшись до Италии, он не только сам сдастся полиции, но и сдаст их обоих. Однако Берн одержал верх в этом споре, как бывало всегда, и наш перевозчик с большой неохотой отвез нас в эту затерянную деревню. Там Берн велел нам подождать его на стоянке, а сам пошел по домам. Через два часа он вернулся и сказал только: «Можем ехать».

В Дураццо мы дождались, когда настанет та самая ночь. Несколько недель назад, взломав почту Наччи, мы нашли там письмо от Де Бартоломео по поводу организации на его яхте, стоящей в порту, званого ужина, который скрепил бы их сотрудничество. Нам оставалось надеяться, что эти двое не поменяют свои планы. Даниэле давно уже отслеживал все их перемещения. Даниэле был в курсе всего. Единственное, чего он не знал, – что на сей раз у Берна и Джулианы было с собой оружие, не хлопушки, собранные на коленке в подвале, а настоящие пистолеты с боевыми патронами, до которых Данко неизменно отказывался даже дотрагиваться.

– А потом все пошло к чертям, – продолжала Джулиана. Мы с ней шли по тропинке вдоль озера, нас обгоняли велосипедисты, группы всадников, в общем, люди прибывшие сюда для семейного отдыха. Тот парень на яхте ухитрился вызвать береговую охрану, и они открыли стрельбу.

– Неужели ты стреляла? – спросила я Джулиану. Меня внезапно вновь охватила ярость. – В это трудно поверить.

– И тем не менее. Мы хоть и предполагали, но не предвидели, что все так обернется. А потом это случилось, и у нас не было времени подумать.

Джулиана не могла сказать с уверенностью, кто именно ранил Наччи, – может, она сама, может, Берн, или даже кто-то из сотрудников береговой охраны. Но когда этот человек согнулся пополам от боли, а его дети и жена бросились к нему, в Берне что-то сломалось. И они с Джулианой спрыгнули на причал, побежали по спящему городку до условленного места встречи, а Данко остался на яхте, стоял с поднятыми руками и ждал. Он даже не обернулся, чтобы посмотреть им вслед.

– Вот и все, – добавила Джулиана. Мы с ней прошлись еще немного, уже молча. Я в последний раз наклонилась над водой, чтобы посмотреть, есть ли там рыба, но не увидела ничего, кроме водорослей, колыхавшихся у берега, под поверхностью воды, а дальше чернело дно, круто уходившее вниз.

Ночью, накануне вылета, меня разбудил негромкий стук в дверь. Я не стала вставать, у меня не было уверенности, что это не сон, но стук раздался снова. Я встала и отодвинула задвижку. За дверью стояла Джулиана, полностью одетая, в куртке и в ботинках.

– Накинь что-нибудь и выйди. Быстрее.

Прежде чем я успела спросить, в чем дело, она уже побежала вниз по лестнице, покрытой ковровой дорожкой. Я влезла в джинсы и, чтобы не замерзнуть, надела свитер, который купила здесь.

На лужайке, перед входом в пансион, собрались проводники. Они подошли ко мне. Юрген показал куда-то вверх. В небе, которое в этот час было уже по-настоящему темным, висели полотнища ярко-зеленого цвета.

– В это время года его не бывает. Оно появилось раньше обычного, это какое-то чудо.

Каждый, достав телефон, выбирал подходящую перспективу, чтобы сфотографировать небо. Все пришли в невероятное возбуждение, хотя было ясно, что я – единственная из присутствующих, кто видит это впервые. Зеленые лучи как будто исходили из одной точки на горизонте, а потом расплывались в воздухе, словно дым.

– Будто специально для тебя, – сказала Джулиана. И когда она произнесла это, я поняла: так и есть. Я не спросила ни у нее, ни у Юргена, откуда в точности исходят лучи, не оттуда ли, где находится пещера. Я была уверена, что это так и есть, что я вижу зримое проявление энергии, высвободившейся из кратера вулкана, который высился среди лавовых полей.

Устав разглядывать небо, люди по одному возвращались в дом. Под конец ушли Юрген и Джулиана. Я осталась одна. Зеленые огни так и застыли в небе. Если они и менялись, их движение было настолько медленным, что глаз не замечал его. Вернувшись в комнату, я подняла пластиковую штору на окне, чтобы можно было еще посмотреть на небо. Утром, когда я проснулась, огни исчезли.

Перед тем как войти в здание аэропорта, мы с Джулианой выкурили одну сигарету на двоих; желания курить у меня не было, но хотелось продлить эту минуту.

– Ты останешься здесь? – спросила я.

– Пока что я не представляю себе другого места, где могла бы жить, – ответила она. – А ты? Вернешься на ферму?

– Пока что я не представляю себе другого места, где могла бы жить.

Она улыбнулась. Смяла пальцами горящий кончик сигареты и сунула в карман окурок – с фильтром, которому предстояло разлагаться долгие годы. Каждой вещи нужно время, чтобы исчезнуть, подумала я, но в итоге это все же происходит. Вот и наше с ней горе тоже исчезнет.

– Возможно, когда-нибудь ты увидишь меня здесь, – сказала я.

Я прикоснулась щекой к ее щеке и вошла в здание аэропорта. Когда я затем обернулась, чтобы взглянуть на нее сквозь стеклянную стену, ее уже не было.

У меня осталось несколько исландских крон. Я подошла к сувенирным киоскам: весь их ассортимент я осмотрела уже в первый день, и повсюду он был одинаковый. Я купила фигурку тролля: морщинистый старичок с посохом и с насмешливым взглядом искоса.

В самолете я заметила чей-то глаз, следивший за мной из промежутка между креслами. Это был мальчик трех, может быть, четырех лет. Я тоже посмотрела на него, и его лицо исчезло, но через несколько секунд снова оказалось на том же месте. Мы еще немного поиграли в эту игру: его глаз появлялся между креслами, я притворялась, что ничего не заметила, потом вдруг устремляла не него пристальный взгляд, а он прятался, ему было страшно и весело. Вскоре мне это надоело, но он не сдавался. Встал на кресло и повернулся ко мне. Его голова была лишь чуть выше спинки кресла, поэтому он наклонился вперед. Мать хотела усадить его, но он вырвался. Мы разглядывали друг друга, потом я протянула руку, и он схватил меня за указательный палец. Это его рассмешило. Теперь он был доволен, сел на место и больше не оборачивался. Когда мы выходили из самолета, он помахал мне на прощание из-за маминого плеча.

На ферме я рассказала отцу о том, что случилось в Исландии. Рассказ получился путаный, я сама удивлялась странности того, что произносила, вплоть до того, что задумалась: не подводит ли меня память? Однако папа вслушивался в каждое слово, потом он обнял меня и долго не отпускал, а я плакала у него в объятиях, как не плакала никогда в жизни.

Впервые с тех пор, как я проводила лето у бабушки, нам с папой довелось жить под одной крышей. Каждое утро, стоя на пороге дома, он говорил мне: я здесь больше не нужен, будет лучше, если я вернусь к маме, но проходил еще один день, а он по-прежнему оставался на ферме. Он должен был помочь мне собрать помидоры, починить дверь, которая обвисла на петлях и задевала пол, это самая подходящая работа для инженера, а еще ему пришло в голову смастерить «художественный» стул из подручных средств. Год назад он досрочно ушел на пенсию (ему оставалось четыре года), потому что из-за кризиса его предприятие лишилось заказов. Мама по телефону прямо говорила мне, что у него депрессия. Думаю, она решила так потому, что он необъяснимо долго оставался на ферме. И все же я не переставала верить, что он делает это еще и ради меня.

Дни становились короче, в семь часов уже было темно, и приходилось прекращать работу. Мы вдвоем готовили еду. Я нашла в себе силы рассказать еще кое-что о Берне, о его убежище в Германии, и о том, что было раньше, когда мы жили здесь и жизнь обещала быть совсем не такой, какой стала. Отец осторожно переставлял тарелки, чтобы их стук не мешал мне рассказывать. После ужина мы сразу ложились спать. Мне было очень тяжело находиться в спальне, и это повторялось каждый вечер, но я знала, что совсем недалеко, в том же коридоре, – мой отец, если я прислушивалась, то слышала сквозь неплотно закрытые двери его храп: когда-то этот звук вызывал у меня отвращение, а сейчас помогал выжить. И я вспоминала слова, которые услышала от Берна в Лофтхеллире: «Я бежал от руки твоей, чтобы вернуться в руку твою».

К тому времени, когда он наконец уехал, я уже была в состоянии жить одна. Когда я провожала его в Бриндизи, он сказал:

– Ты должна по крайней мере сообщить его родителям.

– Не уверена.

– Это его родители, – непререкаемым тоном произнес папа.

Прошло еще несколько недель. У меня мало кто бывал, кроме как по делам: в понедельник и четверг приезжали покупатели за овощами и зеленью, время от времени приходили мастера для ремонтных работ, раз в два дня – помощница по хозяйству. Конец лета выдался мягкий и погожий, осень никак не наступала, баклажаны снова и снова давали урожай, они выросли высокие, как молодые деревца. Я проводила на воздухе почти весь день, у меня всегда была уйма дел, и это не было мне в тягость. Работа избавляла меня от мыслей, а те, что оставались, были в основном связаны с повседневной жизнью и сиюминутными заботами. И все же мне случалось подолгу сидеть возле фуд-фореста, не глядя ни на что определенное. Рано или поздно придется отвечать на вопросы: что делать дальше? С чего начинать? Мне было тридцать два года, впереди – океан времени: надо его чем-то заполнить. Останусь ли я навсегда на этой земле, где моей жизнью управляют времена года?

Я укладывала поленницу возле сарая с инструментами, когда на подъездной дороге показалась машина. Это была незнакомая малолитражка с вмятиной спереди. Я направилась к дороге, снимая на ходу перчатки и, когда машина подъехала ближе, увидела, что за рулем сидит Чезаре. Он помахал мне рукой в знак приветствия. Рядом была его сестра, которая решила поздороваться со мной, только выйдя из машины. Когда мы оказались лицом к лицу, она протянула мне маленькую, нежную руку, которую я хорошо помнила со дня свадьбы.

– Не хотите ли зайти в дом? – спросила я. – Кажется, сейчас пойдет дождь.

Чезаре широко раскрыл рот и вдохнул воздух полной грудью. Он словно пробовал этот воздух на язык, жевал его. Запах фермы: я точно знала, чего ему хотелось.

– Давай сначала пройдемся, – сияя, сказал он. – Я хотел бы тут все осмотреть, если ты не против.

И я повела его осматривать территорию, которая когда-то принадлежала ему, сообщила обо всех переменах, какие здесь произошли, и обосновала их, в точности так, как это сделали когда-то Берн и Данко: показала систему канализации и фильтрации дождевой воды, сухую ванну, плетень из щепок и соломы, внутри которого росли ароматические травы: каждое из этих нововведений потрясало его до глубины души, он слушал меня, заложив руки за спину, а потом произносил: «Великолепно!» Марина шла за нами, но ее взгляд блуждал по сторонам, и когда Чезаре спрашивал, нравится ли ей то или это, она отмалчивалась.