Текст книги "И даже небо было нашим"

– Это там мы жили.

– Берн не видел отца с самого детства, – заметила я.

– Может, и не видел, зато слышал наверняка. Иначе не знал бы наизусть его номер телефона. Может, ему не хотелось об этом рассказывать. Берн может быть очень скрытным, когда дело касается некоторых вещей, точнее, не скрытным – непроницаемым. Думаю, его отец – одна из таких запретных тем, и тут он, на мой взгляд, поступает правильно.

Эта манера говорить о Берне, сообщать о нем нечто новое, давая понять, что теперь она знает его лучше меня, несомненно, доставляла ей живейшее удовольствие. И все же я не удержалась и спросила, почему Берн не любил говорить о своем отце.

– Скажем так: не всякий хотел бы иметь его своим соседом. В частности, он занимается тем, что перепродает произведения искусства сомнительного происхождения.

– Краденые?

И снова Джулиана пожала плечами:

– Думаю, он продает их не сам, он только посредник, а то он был бы гораздо богаче и вел бы другую жизнь. Но у него целый склад произведений искусства, в основном африканского и доколумбовой Америки, скульптур, масок и так далее. Все это он держит в помещении, похожем на гараж, в котором почему-то есть ванная и холодильник, маленький, как мини-бар в гостинице. И еще у него там высокоскоростная оптико-волоконная связь. Наверное, он проводил там много времени. Как бы то ни было, он поселил нас там. Примерно на тринадцать месяцев.

Перед свадьбой, когда я спросила Берна, не хочет ли он пригласить на торжество своего отца – это стоило мне огромных душевных сил, потому что он окружил тот период своей жизни непроницаемой тайной, – он посмотрел на меня, как умел смотреть он один, и сказал: понятия не имею, где он сейчас, мне это неинтересно. Оказывается, его отец всегда жил в своем родном городе, Фрайберге, и они общались по телефону. Когда они разговаривали? Когда меня не было дома? Или когда он уходил в оливковую рощу, чтобы ощутить единение с природой?

– Значит, вы жили там, – сказала я, ощутив вдруг прилив грусти.

– Это был наш немецкий период, как мы любим его называть, – сказала Джулиана. – Вся печаль мира словно сосредоточилась в этом месте, хоть мы и не смогли толком увидеть город. Иногда мы по одиночке выходили на улицу, но надо было быть очень осторожными. Немец нам это запрещал.

Немец. Черный копатель.

– Данко там было не по себе. Ведь это же склад произведений искусства. Он постоянно говорил, что этим вещам место в музее, что мы, живя здесь, становимся сообщниками Немца. Как будто это была наша самая большая проблема. Но он тогда плохо соображал. Та ночь в «Замке сарацинов» подействовала на него сильнее, чем могло показаться. Он просыпался среди ночи, оттого что не мог дышать, сбрасывал одеяло, которым мы укрывались втроем, и начинал расхаживать по комнате, бормоча что-то невнятное. У него и раньше, в университете, случались панические атаки перед экзаменами, но их нельзя было сравнить с тогдашним его состоянием.

– Вы спали втроем? – спросила я, зацепившись за эту незначительную подробность.

– Там была только одна кровать, – спокойно ответила Джулиана.

– Данко сказал, что это не он убил Николу.

Когда я произнесла эту фразу, щеки у меня зачесались, потом зуд превратился в жжение, которое распространилось на шею и руки. Но и тогда Джулиана не отреагировала на мои слова. Разве что испытала некоторую досаду.

– Ты видела всех этих адвокатов вокруг него? – сказала она. – Маленькое наемное войско, как у Папы. К тому же Вильоне-старший только и ждал удобного случая, чтобы ему пригодиться. Данко всегда знал, что у него надежные тылы. Но, думаю, всем приходится прибегать к этому ресурсу, так что в итоге мы возвращаемся к отправной точке. Для меня это большая проблема.

Она язвительно усмехнулась. Я вспомнила, как Джулиана, Коринна и я иногда беседовали втроем, делились самым сокровенным, и как Джулиана и Коринна начинали спорить, у кого из них прошлое было тяжелее, а родители ужаснее. Все это сейчас казалось мне ерундой, даже вспоминать было противно, какой жалостливой и впечатлительной я была тогда – благодарной слушательницей этих обвинительных речей.

– Он солгал, да? – спросила я.

Джулиана поболтала пальцами в воздухе, потом опять взялась за руль.

– Кто может это сказать?

– Ты можешь. Ты там была. И потом все время находилась с ними.

– Извини. Тут я тебе помочь не могу. Понимаю, для тебя, наверное, это важно, но для меня – нет.

Я чувствовала, что все ее тело напряглось, словно она готовилась к борьбе. Или к этому готовилась я?

– Для тебя это неважно? Хочешь сказать, ты ни разу не спросила его, что на самом деле там произошло?

Джулиана покачала головой. Она продолжала смотреть на дорогу. Кажется, я слегка наклонилась к ней.

– Вы тринадцать месяцев прожили в гараже, спали втроем в одной постели и за все это время ни разу не говорили о той ночи?

– Случилось то, что случилось. Что мы могли изменить? Начать выяснять, кто из нас виноват больше, а кто меньше? В «Замке» мы были все вместе. Мы трое и еще тридцать человек. Это могло произойти с каждым.

– Ты шутишь?

– Ты слишком сильно волнуешься, Тереза.

– Но ведь погиб человек! Человек, которого я знала!

– Да, Берн мне рассказывал. У тебя с этим полицейским что-то было?

– Ты спрашивала об этом Данко или нет? Ты спрашивала об этом Берна или нет?

Джулиана рассеянно потрогала волосы, вернее, то, что от них осталось. Ее как будто удивило, что они не такие длинные, как раньше.

– Остановимся здесь, сказала она, съезжая с дороги. – Нам надо заправиться. Надеюсь, у тебя остались наличные.

На заправке мы разделились. Там не было настоящего бара, только уголок, где стояли термосы с кофе и целая башня из бумажных стаканчиков. И табличка с ценой. Выпив кофе, посетитель должен был заплатить за него в кассе. Если бы человек вышел, не заплатив, никто не обратил бы внимания, но, наверное, здесь, на острове, это было не принято. Я походила среди полок с сувенирами, которые в последующие дни мне предстояло увидеть еще много раз, но в тот момент я смотрела на них впервые: игрушечные тюлени, толстые свитера с традиционными скандинавскими узорами, миниатюрные шапочки викингов с рогами и тролли с лохматой матерчатой шевелюрой, сморщенной кожей и злобными лицами.

На стене висела большая, слегка пожелтевшая карта Исландии. В местах, привлекающих внимание туристов, расклеили фотографии и обвели их рамочками. Гейзеры, вулканы, водопады – все с непроизносимыми названиями. На одной из фотографий я увидела айсберги в море, наверное, те, о которых говорила сотрудница турагентства.

– Мы находимся здесь, – сказала Джулиана, протянув руку поверх моего плеча. – Рядом с Блёндюоусом.

В руках у нее были стаканчики с кофе, она дала мне один.

– Сейчас мы едем по этой дороге. Она идет вокруг всего острова. А попасть нам надо сюда. – Она показала на озеро, расположенное почти в самом центре карты, может быть, чуть севернее.

– Мюватн, – прочла я.

Она объяснила, как это произносится, а потом перешла к правилам словообразования в исландском языке. И я вдруг осознала всю нелепость происходящего – стою в этом магазине, на краю земли, с женщиной, чуждой мне во всем, среди магнитиков для холодильника, изображающих вулканическое извержение, которое засыпало пеплом всю Европу. Хотя, возможно, нелепой эта ситуация была только с рациональной точки зрения, сердцем я воспринимала ее иначе. Находиться в обществе Джулианы, направляться вместе с ней в место, название которого я даже не могла правильно произнести, – все это казалось мне вполне нормальным, даже интересным: одно из первых ярких впечатлений за столько лет.

– Почему вы обосновались здесь? – спросила я.

– Мы искали место, не оскверненное человеком. Нетронутое.

– И вы его нашли?

Джулиана резко отвернулась, теперь она стояла спиной к карте и ко мне.

– Он его нашел, да. Пошли. Нам еще надо заправиться.

Какое-то время мы ехали молча. Я смотрела на скопление облаков справа от себя, огромное, вздутое, как ядерный гриб, неподвижно висящее в небе. Даже облака здесь были особенные. Сколько мы ни ехали, гриб оставался на том же месте, к нему нельзя было приблизиться, его нельзя было объехать кругом, нельзя было оставить в стороне.

– Это было очень хрупкое равновесие, – сказала Джулиана. – Постарайся понять. Никто из нас никогда не оказывался в подобной ситуации. Никто даже не представлял себе такого.

Она говорила о Германии.

– Вы бросили джип Данко возле Скало, – сказала я, – оставили там кучу фальшивых улик, чтобы сбить полицию со следа, значит, вам было чего опасаться.

– Это была простая предосторожность.

– Но она вам понадобилась?

Джулиана глубоко вздохнула. Она случайно включила «дворники», и они со скрипом заерзали по сухому стеклу. На мгновение мне показалось, что она в растерянности.

– Очень хрупкое равновесие, – повторила она, как будто «дворники» смахнули все, что я сказала после этого. – Данко был не в себе. Гипотетически он всегда проявлял неукротимую отвагу, но когда возникает реальная угроза, он ведет себя, как трус. Когда Словак довез нас до Инсбрука, вернее, выкинул на пустыре, посреди индустриальной зоны, у него случился нервный припадок. Мы с Берном поняли, что он всю дорогу пролежал в своем ситроене, трясясь и истерически рыдая. Он повторял, что мы совершили ошибку, и теперь мы должны вернуться. Я была уверена, что, когда он нес всякую чушь, то пытался выкинуть из головы картину, которая не давала ему покоя: образ распростертого на земле полицейского. Нам долго пришлось его успокаивать. Я осталась с ним, а Берн отправился искать телефон. Прошла целая вечность. Наконец он нашел лавку с восточной едой и умолил хозяина-египтянина разрешить ему позвонить. Его отец кого-то пришлет за нами, сказал он потом. Сам он, конечно, приехать не мог, полиция уже следила за ним. У Берна и у меня возникло подозрение, что и его телефон уже под контролем и что вместо его друга за нами придет австрийская полиция. Но выбора у нас не было. Мы ничего не сказали об этом Данко, чтобы не напугать его еще больше.

Но, по-видимому, полиция не торопилась. Друг Немца появился только через несколько часов. За это время у нас кончились запасы еды и питья, но никто не решился на еще одну вылазку. Друг Немца привез нас прямо в гараж. Он не назвался, не сказал ни единого слова, было ясно, что он не желает иметь ничего общего ни с этой историей, ни со всеми нами. Не знаю, почему он не отказался от этого поручения, наверное, он как-то зависел от отца Берна. Потом мы видели его снова, иногда он ходил за покупками для нас, но и в дальнейшем держался все так же настороженно. Мы ехали с ним пять часов, в основном ночью, в угрюмом молчании. Данко и я сидели сзади, Берн – впереди.

Немец навестил нас неделю спустя. Я узнала бы его, даже если бы он не представился: когда они с Берном стояли друг против друга, их сходство поражало: если бы не разница в цвете волос и глаз – у Немца волосы преимущественно седые, а глаза светлые, – могло бы показаться, что Берн стоит перед зеркалом. Затем Немец раскрыл объятия – и Берн кинулся к нему и замер, словно притянутый магнитом, весь отдался радости встречи. Не знаю почему, но эта сцена меня растрогала, мы тогда еще не успели прийти в себя, за всю неделю ни разу не вышли на улицу, не имели доступа к новостям, были словно в подвешенном состоянии, видели только человека, который приносил нам еду и не произносил при этом ни слова, – и тут вдруг появляется отец Берна, вот Берн и дает волю эмоциям, словно маленький мальчик.

Немец пожал руку мне и Данко. Мы были в смятении, напуганы, подавлены, а он – такой бодрый, жизнерадостный. Он спросил, не скучно ли нам здесь. Но нам было не до скуки. Затем спросил, воспользовались ли мы компьютером, но нам это даже не приходило в голову. Тогда он сел за письменный стол и сказал нам, что мы можем входить в интернет совершенно безбоязненно. У меня брандмауэр, как в Пентагоне, сказал он, и IP-адрес, который невозможно вычислить. Он не стал объяснять, что причина всех этих предосторожностей – его нелегальный бизнес, торговля произведениями искусства, а большая часть таких сделок совершается по интернету; мы сами это поняли, по крайней мере я, Данко, наверное, тоже, а вот Берн остался в полном неведении, поскольку ничего не смыслил ни в компьютерах, ни в сетях. Немец сел за компьютер, я встала у него за спиной, за мной Берн, и последним – Данко: он все еще сторонился незнакомых людей, но ему было интересно. Ведь после дней, проведенных в ожидании и тревоге, это было наше первое развлечение.

К тому времени мне уже приходилось слышать о луковой маршрутизации. В университете мы использовали ее, собравшись в группы, в основном для покупки гашиша по интернету, либо просто из любопытства: в те годы репутация хакера была гарантией популярности. Помню, мы собирались в кабинете информатики, и один из нас стоял спиной к монитору, смотрел, не идет ли мимо кто-то из техников или преподавателей. А Немец пользовался даркнетом, словно это было в порядке вещей, словно никакой другой сети и не было. Он спросил, знаю ли я, что такое Линукс, я ответила, что пользуюсь этой системой уже не один год.

– Думаю, вам, ребята, надо что-то менять, иначе вы тут застрянете на всю жизнь, сказал он. – В последнее время о вас много говорят. И, поскольку ваши приметы изменить нельзя, придется придумать каждому из вас новую личность. Садись на мое место.

Я села за компьютер. Все оказалось достаточно просто. Надо было сделать наши фотографии крупным планом, загрузить их, и через несколько недель у нас будут новые паспорта. Мы могли выбрать любую национальность, но, поскольку мы не владели достаточно свободно ни одним иностранным языком, Немец посоветовал нам остаться итальянцами. Он принес с собой маленький цифровой фотоаппарат. На счету у него были кое-какие накопления в биткойнах, которые мы могли расходовать. Документы, сказал он, придут на его обычный почтовый ящик. Это было вполне надежно, уверил он. Он излучал непостижимое спокойствие, говорил веселым тоном, да, как бы абсурдно это ни казалось, эта ситуация, похоже, веселила его.

Он еще какое-то время беседовал с нами. Рассказал о системе, по которой скульптуры из гаража проходят экспертизу, а потом поступают в продажу: это была сложная схема, которой он явно гордился. Он обещал скоро вернуться, а перед уходом взлохматил волосы Берну – образцовое поведение отца в отношении сына-подростка.

Берн предложил нам взять одну и ту же фамилию, как будто мы братья и сестра. Мы долго спорили по этому поводу, мне такое решение казалось рискованным. Потом мы начали обсуждать, в какую страну направимся, когда получим новые документы, и сошлись только в одном: это будет не европейская страна. Берн и я предлагали разные варианты, заглядывали в интернет, Берн изучал разные города по картам GoogleEarth, и каждый вечер нам казалось, что мы нашли идеальное место, а на следующий день нас одолевали сомнения, и дискуссия начиналась снова. Куба, Эквадор, Лаос, Сингапур. А вот Данко неизменно отказывался участвовать в этих разговорах. Он снова и снова повторял: затея с поддельными паспортами ни к чему хорошему не приведет. Откуда нам знать, кто за этим стоит? К каким криминальным структурам мы обращаемся за помощью? Он с отчаянным упорством отстаивал свои высокие моральные принципы, за которые я когда-то его полюбила. Он не отдавал себе отчета в том, что для нас с Берном было очевидным: мы трое давно уже переступили черту. И отсюда, с другой стороны, мораль, которую защищал Данко, казалась нам ублюдочной и мелкой.

Джулиана обернулась и протянула руку к заднему сиденью, где лежала ее сумка, порылась в ней и, не найдя того, что искала, взяла ее целиком и положила себе на колени.

– Посмотри, – сказала она, протягивая мне паспорт.

Страницы паспорта были совершенно чистые, без единого штампа. С фотографии, запаянной в переливчатый пластик, на меня смотрело лицо Джулианы. Волосы уже были острижены под ноль. Рядом с фото стояло новое имя: Катерина Баррези.

– Они используют имена покойников, – серьезным тоном сказала она. – Когда мы приедем, пожалуйста, называй меня Катериной.

– А какую фамилию выбрал он?

– Томат. Это фриульская фамилия, достаточно распространенная, только вот выговор у Берна совсем не напоминает фриульский. Но поскольку он ни за что не хотел отказываться от своего крестного имени, а других паспортов на имя Бернардо не было, пришлось взять этот. С Данко все обстояло еще сложнее. Его пришлось снимать скрытой камерой. Пока удалось получить приличную фотографию, прошло много времени. Его отношения с Берном начали портиться с самого приезда, и к этому моменту он перестал с ним разговаривать. Это непросто – жить втроем в гараже, когда двое из троих не разговаривают друг с другом. В глубине души Данко считал себя ответственным за то, что произошло. Иногда он еще принимался судорожно рыдать, но это случалось реже, чем в первые дни. Однажды утром мы с Берном проснулись и увидели, что его нет. Каждый выход на улицу у нас был чрезвычайным событием, об этом надо было предварительно договариваться с остальными: так нам посоветовал Немец. К тому же время для этого было самое неподходящее: утром на улицах полно народу, люди идут на работу, в школу. Часа два мы его ждали, волнуясь все больше и больше, потом Берн не выдержал и пошел его искать. Вернулись они вдвоем. Только что кончилось обеденное время, от обоих пахло пивом, Данко выглядел смертельно усталым и несчастным. Но я тут же поняла, что Берну удалось убедить его. Данко снова признал его правоту.

– Почему снова?

– У них давно были напряженные отношения. С тех пор, как еще в лагере они стали приверженцами двух совершенно разных стратегий. До какого-то момента всеми операциями командовал Данко, но его план действий оказался неэффективным. Он настаивал на том, что мы должны уважать наших противников, в то время как они не проявляли к нам ни малейшего уважения. И вот Берн, поразмыслив, разработал нечто вроде сборника заповедей.

– Его тетрадь, – сказала я.

– Да, тетрадь. Таким образом он давал нам понять, что мы должны пойти дальше, что пассивное сопротивление ничего не даст, поскольку они превратят нашу землю в пустыню прежде, чем мы отдадим себе в этом отчет. Просто однажды мы проснемся среди громадной пустоши, и тогда уже ничего нельзя будет сделать. Нужно бороться.

Джулиана сделала паузу. Я посмотрела в окно слева. Мы были у оконечности фьорда; на скалах, на краю обрыва, стояли два одинаковых домика, с двускатными крышами, оторванные от остального мира. Но по выражению лица Джулианы я поняла, что она их не видит, что перед глазами у нее оливковая роща в Апулии, красная земля, так непохожая на ту, по которой мы ехали, хотя тоже лишенная растительности.

– Данко отвергал саму идею использовать оружие. Она противоречит тем принципам, в которые он верит всю жизнь, говорил он, и это была правда; я знала, что это была правда. Но она шла вразрез и со всем тем, во что верили я, и Берн, и все, кто был с нами. А что нам оставалось делать, если это было необходимо? Иногда ради высокой цели нужно пойти дальше того, что ты считал допустимым. Новый порядок должен прийти через беспорядок: вот что хотел нам сказать Берн, но Данко был с этим несогласен.

Я вспомнила, как он явился на ферму со списком вещей, которые нужно было взять, с решимостью во взгляде, – злой решимостью, но тогда я этого еще не понимала.

– А потом?

– А потом Берн повел его прогуляться среди срубленных и выкорчеванных олив и сумел убедить в своей правоте.

Джулиана опустила стекло, выставила руку наружу, несмотря на холод, а потом еще повернулась в ту сторону, подставив лицо ветру.

– Можешь ненадолго сесть за руль? – спросила она.

По правде говоря, мне совсем этого не хотелось. Меня до сих пор клонило в сон, во рту еще был кислый вкус от сандвича и отвратительного кофе, который мы выпили. И я знала, что не смогу ехать на такой же скорости, как Джулиана, по этой дороге, где на каждом изгибе казалось, что машина вот-вот вылетит на обочину.

– Всего на полчаса. Этого мне хватит, чтобы вздремнуть, настаивала Джулиана.

Прежде чем сесть на пассажирское сиденье, Джулиана возле машины нагнулась, схватила себя за щиколотки и простояла так секунд двадцать – под джинсами и ветровкой было видно, как напряглись ее мускулы. Она была гибкая, словно балерина. Выпрямившись, она выполнила несколько упражнений, похоже относящихся к одному из боевых искусств.

Первые несколько километров ее глаза действительно были закрыты, голову она держала прямо и напоминала статую, но она не спала, я знала это. Открыв глаза, она сказала бесстрастным тоном, к которому я уже начала привыкать:

– Мне не хватает олив. Мне не хватает всего. Особенно жары. В этом году лето здесь длилось не больше месяца – и то из-за глобального потепления. В прошлом году в Гренландии подтаяли ледники и охладили Гольфстрим. В результате, пока весь мир нежится на солнышке, мы здесь даже в августе трясемся от холода.

– Я побывала в лагере, – сказала я, то ли чтобы утешить ее, то ли, наоборот, чтобы усугубить ее ностальгию. – Его развернули заново в туфовом карьере.

– Я знаю, – сказала она.

– Знаешь?

– Мне сказал Даниэле.

– Ты говорила с Даниэле?

Джулиана прищурившись, взглянула на меня:

– Я говорю с ним почти каждый день. Иначе почему бы, по-твоему, он приехал к тебе?

После этого у нее произошла очередная перемена настроения.

Гораздо более любезным тоном она добавила:

– Мы с ним опять стали общаться месяца через два после нашего приезда во Фрайберг. Это было совсем нелегко. Если моя цифровая грамотность не дотягивала до современного уровня, то познания Даниэле были попросту убогими. Чтобы отправить ему письмо, не оставив следов, пришлось изрядно поломать голову. Идею мне подсказал «Амазон». Даниэле был под домашним арестом, если бы он заказывал себе товары по интернету, это бы выглядело вполне естественно. И я послала ему, якобы от его имени, электрическую зубную щетку. Когда-то раньше он рассказывал мне, что мать заставляла его брать с собой такую щетку, куда бы он ни шел. И действительно, он взял ее с собой даже в лагерь и расхаживал там, на природе, с этой жужжащей штуковиной. Но пришлось потратить несколько дней, чтобы взломать его компьютер и добыть данные кредитной карты: для этого я воспользовалась руководством из интернета, их там выкладывают всякие психи. Когда он получил щетку, то сразу понял, что это от меня и что мы сможем наладить контакт через компьютер. Я послала ему инструкции в нескольких электронных письмах, которые кто угодно принял бы за спам. И через несколько дней в нашем распоряжении был защищенный канал связи, по которому мы могли общаться напрямую.

Она уперлась ногой в приборную панель и съехала на своем сиденье чуть ниже.

– Не знаю, зачем я тебе это рассказываю. Первое, что ты могла бы сделать, вернувшись в Италию, – пойти и доложить все полиции.

Я бы этого не сделала. Не знаю даже почему, но мне это и в голову бы не пришло. Как будто я изначально была частью этого плана.

– Такой же фокус Берн проделал со мной, – сказала я. – Только он прислал мне пестицид и книгу.

– Это мы с Берном послали, – уточнила она. – Хотя пестицид мы послали втроем – я, Берн и Данко. В одиночку Берн не сумел бы даже включить компьютер.

– Но почему вы не поручили Даниэле передать мне, что вы здесь, если у вас с ним был уже налаженный контакт?

– Ну да, я об этом просто не подумала! – иронически заметила Джулиана.

– Так почему?

– Даниэле не захотел этого. Сказал, что узнал тебя поближе, и решил, что ты не заслуживаешь доверия.

«Узнал поближе». То есть переспал со мной.

– А видеть меня вы могли? – спросила я, начиная заводиться. – Парень из мастерской по ремонту цифровой техники сказал мне, что это возможно.

– Когда твой монитор был включен – могли. Так захотел Берн, при этом он заставлял нас отворачиваться. Но я, честно говоря, иногда подглядывала. По-моему, ты носишь мои трусы. – И она рассмеялась – ехидно, но как-то напряженно. Я остановила внедорожник у кармана, посыпанного галькой.

– Ты что делаешь?

Я вышла из машины и зашагала через заросли вереска. Земля на этом острове была голая, куда бы я ни посмотрела, мой взгляд нигде не встречал препятствия. Сзади хлопнула дверца.

– Эй, вернись? – крикнула Джулиана. – Прости, я не хотела тебя обидеть! Вернись!

Но я не остановилась. Земля между кустами вереска была темная, почти черная. Джулиана, кажется, побежала за мной, но я не стала оборачиваться. Вот она поравнялась со мной, затем забежала вперед, чтобы преградить мне путь.

– Нам еще долго ехать. Если будем тратить время зря, придется ждать до завтра. А завтра может быть уже поздно.

– Поздно для чего?

Поскольку я не останавливалась, ей пришлось идти позади.

– Увидишь. А теперь идем в машину.

– Где Берн? Я не вернусь в машину, пока ты не скажешь, где он.

– Я тебе сказала: увидишь.

Тут я закричала:

– Где он, черт возьми?

– В пещере.

– В пещере?

– Он заблокирован там, внутри. И, вероятно, долго не продержится.

Я остановилась. Нас продувало ветром, он здесь был не порывистый, как трамонтана в Специале, а ровный и постоянный. И я подумала, что это не так уж странно, общем-то я даже и не удивилась: Берн в пещере – такое было возможно. За все эти годы он приучил меня к своим бесчисленным странностям, – жил в полуразрушенной башне, жил в доме без электричества, жил на дереве, – что очередная причуда уже не могла стать для меня потрясением. Я спросила только:

– Давно он там.

– Почти неделю.

– И не может выйти?

– Нет. Он не может выйти.

Дул упорный, яростный ветер, и пучки вереска дрожали, цепляясь за камни. Джулиана протянула руку к отвороту моей куртки, той, что она мне одолжила, – было бы странно, если бы мы с ней трогали друг друга за руку. Я позволила ей отвести меня обратно, к внедорожнику. Она снова села за руль, а я не стала возражать. Я забралась в глубину сиденья, чтобы быть подальше от нее, но долго ехать нам не пришлось. Она припарковалась у здания крупнее остальных, на вершине холма.

– Здесь мы сможем прилично поесть, – сказала она. – По-моему, мы в этом нуждаемся.

В помещении горел камин, на стенах развешаны тряпичные головы животных, что окончательно превращало этот псевдоальпийский интерьер в пародию, – здесь никто бы не подумал вешать на стены чучела настоящих животных. Мы с ней устроились за столиком в углу, я села спиной к окну. Я была вялая, ощущение усталости разлилось по всему моему телу. Когда нам принесли меню, у меня даже не было сил перелистать его. – это жест казался мне слишком решительным, слишком нормальным, я же не могла даже пошевелиться, а сделать это мне мешал вертевшийся на языке вопрос, но который невозможно было произнести: если он не может выйти, что же с ним будет?

Джулиана заказала еду и себе, и мне. Похоже, ее здесь знали. То есть, очевидно, знали Катерину, а не ее. Официантка, совсем юная, лет семнадцати, с нежным лицом и изящными движениями, принесла нам белый суп, в котором плавали какие-то темные кусочки.

– Это грибной суп, – сказала Джулиана. – Надеюсь, тебе понравится.

Наверное, я была очень бледная или в моем лице было что-то тревожнее, чем бледность, потому что такие любезности были совершенно не в духе Джулианы. Не помню, она ли пододвинула мою руку к приборам или я сама взяла ложку, но я съела суп, ложку за ложкой, в том числе и грибы, жесткие, как шарики из полистирола. После этого я почувствовала себя немного лучше, но к лососине, которую подали следом, все же не притронулась – только взглянув на нее, а почувствовала приступ тошноты, побежала в туалет, и меня вырвало всем, что я съела.

Нет, он не сможет выйти.

Я долго смотрела на неузнаваемое лицо в зеркале, на щеки, раскрасневшиеся от жары в ресторане и холода снаружи, или от смущения. Когда я вернулась к Джулиане, со стола успели все убрать. Она спросила, лучше ли мне, а я ничего не ответила.

Джулиана сделала знак официантке, и та через несколько минут принесла счет. Как обычно, она ждала, пока я достану бумажник и заплачу за нас обеих. Когда я хотела собрать с маленького подноса сдачу, несколько исландских крон, она жестом остановила меня:

– Оставь чаевые.

Я ее послушалась.

Пошел дождь. Тонкие, невесомые капли. Взглянув на рукав куртки, я поняла, что это не дождь, а снег. В конце августа. Но я вспомнила, как в Киеве Берн пошел в дальний конец парковки, где лежал заледеневший снег, как дотронулся до него и какое изумление отразилось на его лице. Ни я, ни Джулиана не высказались по поводу перемены погоды.

– Зачем вы мне отправили эти посылки – средство от вредителей, книгу? – спросила я. – Зачем, если вы мне не доверяли?

– Берн настоял на этом. У него был такой несчастный вид, когда он сидел за компьютером; он беспокоился о тебе. Средство от паразитов, разумеется, нашел Данко. Это был один из тех редких случаев, когда он сел за клавиатуру и принял участие в наших делах. К тому времени он уже почти не разговаривал с нами. По ночам его мучили кошмары либо он не спал вообще. Я попросила Немца принести нам снотворное и иногда, измельчив таблетки, подсыпала их ему в кофе. Теперь мне стыдно об этом вспоминать, но я делала это ради него. Боялась, что он сойдет с ума.

– Значит, Даниэле знал, где вы. Все время знал. – Эта мысль не давала мне покоя.

– Только приблизительно. Сообщать ему точные координаты было слишком рискованно.

– А знал он, что вы собираетесь захватить яхту Де Бартоломео? Потому что вы с Берном тоже там были. Ведь это очевидно, что вы были там.

– Затея с яхтой с самого начала была ошибкой, – продолжала Джулиана. Сейчас она говорила медленнее, почти нараспев. – Мы уже стали плохо соображать. Все эти месяцы безвылазного сидения в гараже, и всегда втроем. Данко и Берн старались не смотреть друг другу в лицо. У нас было отчаянное желание что-то сделать, тем более что теперь у нас имелись чистые документы, новые, незапятнанные имена. Даниэле послал нам фотографии парка в «Замке сарацинов», вернее, того, что когда-то было парком. Вывороченные пни вместо вековых деревьев. Не знаю, как тебе это объяснить, но, когда мы сидели там, взаперти, и разглядывали эти фотографии, происходящее казалось еще страшнее. «Мы тут сидим и жиреем, пока они все уничтожают», – говорил Берн. В первые недели, по крайней мере, о нас еще говорили, на нас шла охота, мы чувствовали, что вокруг нас происходит какое-то неслышное движение. Но с приходом осени этот застой стал невыносимым. Тишина в гараже, тишина снаружи и эти фотографии. А мы сидим тут и жиреем. Мы сами не заметили, как у нас начал созревать план.