Текст книги "И даже небо было нашим"

Прошло полчаса, а может, и больше, незнакомец не уходил. Меня охватило самое настоящее бешенство. Какая несправедливость: мне приходится быть пленницей в собственном доме, прокрадываться по комнатам в полутьме, притворяясь, что меня тут нет. Я спустилась на первый этаж и распахнула входную дверь.

– Вы не можете здесь оставаться! – крикнула я. – Немедленно уходите!

Незнакомец вскочил на ноги. На секунду мне показалось, что он готов сдаться и уйти, однако он остался стоять, где стоял.

– Ты Тереза? – произнес он.

Это был совсем молодой человек, гораздо моложе меня, полноватый, безобидный с виду. На ногах у него были стоптанные сандалии, на голове – пестрая шляпа-канотье, вся в пятнах пота. Лицо тоже было вспотевшее.

– Вы должны немедленно уйти, – повторила я. – Иначе я вызову полицию.

Но вместо того чтобы уйти, юноша словно бы осмелел. Он шагнул ко мне и нагнул голову, изобразив нечто вроде поклона.

– Я друг, – вполголоса произнес он.

– Друг? Чей друг?

– Друг Берна. Он меня…

Знаком я приказала ему молчать и следовать за мной. Мы направились к оливковой роще. Когда мы отошли достаточно далеко от дома, я засыпала его вопросами: кто он, откуда знает Берна, давно ли общался с ним; я была в таком смятении, что уже не помню, о чем именно его спрашивала.

Даниэле терпеливо отвечал мне, как будто заранее ожидал такой бурной реакции. Он сказал, что познакомился с Берном в лагере активистов в Ории полтора года назад, и с тех пор они не расставались. Он был с Берном и в ту ночь в «Замке сарацинов», но не видел, что там случилось с двумя полицейскими; когда после первых столкновений началась полная неразбериха, он и другие ребята разбежались.

Говоря все это, он старался не встречаться со мной взглядом. Он словно обращался к какому-то воображаемому предмету за моим правым плечом и время от времени вытирал взмокший лоб тыльной стороной ладони. Я спросила, сколько ему лет. Двадцать один год, ответил он.

– Мы можем отойти в тень? – спросил он в какой-то момент. Только тут я сообразила, что привела его на самый солнцепек, где даже земля была раскаленной, как будто боялась, что на каждом дереве спрятаны гроздья микрофонов.

Мы зашли в тень оливы. У него была легкая одышка. Я спросила, почему он так долго ждал, прежде чем прийти ко мне.

– Я был под домашним арестом, – сказал он. – Четыре месяца. Полиция заподозрила, что я – ответственный за арсенал только потому, что изучаю химию в университете. Но они не нашли никаких доказательств. К счастью, изучать химию пока еще не преступление.

– Это была правда?

– Что?

– Ты правда был ответственным за арсенал?

Мне самой стало смешно, когда я произносила это слово – «арсенал». Даниэле пожал плечами:

– Взрывчатка у нас была самая примитивная, такую любой смог бы изготовить. Достаточно заглянуть в инструкцию, в интернете их сколько хочешь.

Он осмотрелся кругом, щурясь, когда в поле зрения попадал дом; казалось, он искал что-то, скрытое от глаз за стеной деревьев. Потом вдруг резко обернулся.

– Фуд-форест – это там, верно?

– Откуда ты знаешь о фуд-форесте?

– Он часто говорил об этом месте. О ферме. Описывал ее в мельчайших подробностях. А вон там вы держали пчел, да? Там, где заросли.

Когда я услышала это слово, у меня закружилась голова.

– Да, это там.

– Я коплю деньги. Когда наберется достаточно, куплю себе участок земли. Если честно, я его уже нашел. Сейчас это просто развалины, но его можно привести в порядок. Он будет, как ферма.

– Хочешь увидеть фуд-форест?

Глаза у него зажглись.

– Отведешь меня туда?

Но когда мы с Даниэле проходили среди увядших от жары растений, отчаянно пытавшихся выжить летом, у меня создалось впечатление, что он уже побывал здесь. Вероятно, он самостоятельно искал фуд-форест, пока ждал, когда я выйду из дома.

– Ты что, никогда его не поливаешь? Не даешь ему ни капли воды?

– В последние дни – практически нет. От силы два раза в неделю – иначе ему не справиться.

Он стал на колени, чтобы разглядеть затейливое переплетение стеблей, которое образовали тесно растущие ароматические травы. И провел ладонью по этой спирали.

– Он в точности такой, как описывал Берн, – сказал он. – А можно увидеть сухую ванну?

– Ее больше нет. Я ее разобрала.

На его лице отразилось нескрываемое разочарование. Берн отреагировал бы так же, подумала я.

– Вечерами он читал нам книгу Фукуоки, – сказал Даниэле.

– Данко прямо одержим этой книгой, – сказала я.

– Данко? При чем тут Данко? Я говорю о Берне. Это Берн читал нам «Революцию одной соломинки». Это он знал все эти вещи. А Данко сидел и слушал вместе с нами.

Он склонил голову, как будто устыдившись.

– Я никогда не встречал таких людей. Для меня это стало глотком свежего воздуха.

С самого начала я хотела, но не позволяла себе задать ему этот вопрос, и вот наконец уступила искушению:

– А обо мне он говорил?

Даниэле покачал головой:

– Я не слышал. Я только из газеты узнал, что он женат.

Наступила пауза. Потом он сказал:

– Поедешь со мной в лагерь? Ребята будут рады с тобой познакомиться.

– Но ведь лагерь ликвидировали.

Даниэле улыбнулся:

– Лагерь нельзя ликвидировать. Он существует в виртуальном пространстве. Нас можно согнать с одного места, с другого, но мы не перестанем существовать. Это Берн нам объяснил.

– Где же сейчас ваш лагерь?

– Возле Триказе. В туфовом карьере.

– Туда ехать больше двух часов.

Он огляделся вокруг.

– У тебя есть занятие получше?

Его машина была покрыта пылью не только снаружи, но и внутри, на лобовом стекле – налипшая земля, так что дорогу сквозь него было почти не видно. Даниэле, наклонившись вперед, нервно сжимал руль левой рукой, а правой – переключатель скоростей.

– В этот раз нам пришлось повозиться, чтобы восстановить нашу группу, – сказал он. – Выжидали, пока суматоха не уляжется. За многими из нас следили. Однажды я обнаружил у нас в университете полицейского в штатском. Преподаватель химии спросила одного из сидящих в аудитории: «Вы новенький?» – а затем написала на доске формулу и поинтересовалась, понимает ли он то, что написано. Тот стал лиловый от стыда и практически сбежал из аудитории. Он даже тетрадку с собой принес для камуфляжа.

Машину сильно тряхануло, когда Даниэле переключил скорость. Он откашлялся.

– С каждым из нас приключилась как минимум одна такая история. Но мы ведь на юге, здесь никакая система не может нормально функционировать слишком долгое время. Ты представляешь, какая это огромная работа – шпионить за всеми нами? Мы выждали какое-то время – и полицейские в штатском исчезли. И тогда мы начали мало-помалу восстанавливать контакты. Но не перезванивались, не переписывались по электронной почте или в социальных сетях, это было слишком рискованно. Мы использовали для связи только пароли. Да, пришлось повозиться. Ребята сказали, что месяц просидели в карьере без дела, их там было меньше десяти человек. Но к тому времени, когда у меня кончился испытательный срок и я вернулся к ним, группа была уже почти в полном составе. Жаль, что Берн не видит место, где мы сейчас обосновались. Ему бы там понравилось. Наверняка он навел бы нас на какие-нибудь гениальные идеи: пока что нам ничего такого в голову не приходит. Обидно, черт возьми. Я хотел бы, чтобы у меня тоже бывали такие озарения, как у него, ну, хотя бы одно-единственное, чтобы понять, что при этом чувствуешь.

Взглянув на часы, он добавил:

– Может, мы еще успеем вовремя.

– В смысле?

– Успеем к началу чтения тетради. Мы читаем ее по очереди, главу за главой, каждый вечер в шесть часов, по одному отрывку.

– Что за тетрадь?

По авторадио звучала музыка в стиле метал. Время от времени Даниэле вдруг словно бы начинал к ней прислушиваться, покачивая в такт головой. Вот и сейчас он беззвучно артикулировал слова песни.

– Мы тогда еще были в лагере в Ории, – начал он объяснять. – Десяток олив уже срубили, еще сотню пометили красными крестами. Нас тогда было не так много, как сейчас, всего человек сорок. Мы несли вахту днем и ночью, разделившись на небольшие отряды, это здорово нас выматывало. И все равно территория была слишком обширная, чтобы можно было патрулировать ее всю целиком. Данко составлял расписания дежурств, прорабатывал графики, маршруты. Если один из наших патрулей сталкивался с бригадой, нанятой для вырубки деревьев, кому-то надо было бежать за подкреплением, а оставшихся было слишком мало, чтобы защитить деревья. Поэтому бригада без проблем приступала к работе и к моменту, когда прибывало подкрепление, успевала срубить три или четыре дерева. Не говоря уже о том, что рубщики нередко объединялись в цепочку. Пока одна бригада работала, другая оставалась на подхвате в нескольких километрах от первой, в неохраняемой зоне. В общем, нам не давали выступить единым фронтом.

– Ты говоришь об этом, как о войне.

Даниэле возмущенно обернулся:

– А, по-твоему, это не война?

Я посмотрела в окно. Кайма из отбросов, тянущаяся вдоль обочины, равнина, бегущая параллельно автостраде, за ней бесконечные поля помидоров и оливковые рощи, а на горизонте – лиловатая мгла, под которой скрывалось море.

– Стратегия Данко была обречена на провал. Он считал, что сможет победить их с помощью математических формул. Планы, которые он разрабатывал, становились все изощреннее и сложнее. Он посылал самых молодых участников группы измерять расстояние между оливами, говорил, что, если у него будет точная карта местности, он сможет установить над ней полный контроль. И становился все более нервозным. Тем временем регион распространения эпидемии расширялся, другие деревья шли под нож. Если бы дело и дальше продвигалось такими же темпами, все оливы вокруг Ории были бы уничтожены. А мы всё не могли сдвинуться с мертвой точки.

До этого момента Берн редко высказывался. Он предпочитал оставаться в тени Данко, был при нем кем-то вроде оруженосца. Я его почти не замечал. Это кажется невозможным, но так было. Я даже не помню, когда он приехал. Знаю только, что в какой-то момент он оказался в лагере. Вначале он не жил у нас постоянно, только приезжал и уезжал, и всегда был в черном, как ворон.

Однажды, когда мы собрались, нас охватило такое отчаяние, над нами нависла гнетущая тишина и мы сидели, поджав под себя ноги, кто-то взял щепку и чертил ею узоры по земле. И тут Берн встал. Он стал ходить от одной оливы к другой, поглощенный своими мыслями, как будто прислушиваясь к какому-то внутреннему голосу, который говорил ему: сюда, а теперь в другую сторону, развернись, пройди еще десять шагов. Что-то в этом роде. Он подходил к оливе, клал руку на ствол и несколько секунд стоял неподвижно, затем направлялся к другому дереву.

Он отдалился от нас настолько, что казался маленьким, словно черный росчерк на фоне красно-зеленых полей, и с этого расстояния мы увидели, как он ухватился за самую толстую ветвь старого величественного дерева, хотя далеко не самого старого и самого величественного из всех, потому что не это его привлекло, хотя позднее, оказавшись на этой ветке, именно так Берн и утверждал. Он искал свою оливу, кора которой могла бы оживать, становиться теплой, говорить с ним. Да, говорить с ним, реагировать на его прикосновение так, чтобы он мог узнать ее.

Даниэле обернулся, чтобы взглянуть на меня. Он улыбался. Возможно, ему хотелось убедиться, что я способна поверить в его рассказ. А я, разумеется, поверила, я была единственным человеком в мире, неспособным поставить под сомнение то, что он рассказал.

– А потом? – спросила я.

– Он подтянулся и влез на эту ветвь. Затем повернулся вокруг собственной оси и уселся верхом. Никто из нас до сих пор не двинулся с места, мы только инстинктивно повернули головы в его сторону, следя за этой черной фигуркой, которая теперь карабкалась на верхние ветви оливы, пока не забралась так высоко, что мы перестали различать ее в густой кроне дерева.

Он оставался там весь день. А вечером не захотел спускаться. Группа людей подошла к больному дереву, помеченному красной краской. Они боялись, что ксилелла повредила древесину оливы так, что ее ветви стали хрупкими, а та из них, на которой сидел Берн, созерцая неизвестно что, может треснуть и обвалиться. Падая с такой высоты, он вполне мог бы сломать шею. Но он не спускался. На все уговоры он отвечал односложно или не отвечал вообще, казалось, он все еще поглощен той мыслью, которая захватила его утром: по крайней мере, так мне рассказывали позже, потому что я сам подошел к этому дереву только на следующее утро, – впрочем, к тому моменту ситуация почти не изменилась. Берн все еще сидел на дереве, правда, уже на другой его стороне, решив, вероятно, что ночью там будет удобнее. Мало-помалу, незаметно для самих себя, мы все собрались под этим деревом: лагерь целиком переместился на несколько метров. И, возможно, это был первый урок, который хотел преподать нам Берн, – что его символический жест оказался действеннее множества акций, смелых и неоднократно повторявшихся. Но я говорю это сегодня. Многие вещи стали мне понятны только сейчас.

Он замолк на несколько секунд, как будто именно в этот момент к нему пришло понимание чего-то такого, что до сих пор от него ускользало.

– Прошел день, другой, и все вокруг только об этом и говорили. Но ограничивались только констатацией факта: Берн не спускается с дерева, надо отнести ему туда еду. Когда не нашлось больше добровольцев, готовых вскарабкаться на оливу, – это было действительно трудно, а Берн даже не говорил «спасибо», – нам пришлось смастерить устройство вроде блока, чтобы поднимать наверх еду, воду, зубную пасту и щетку.

Как-то вечером подул северный ветер. Ночью сильно похолодало, к утру палатки намокли от росы. Берн попросил теплый спальный мешок, и кто-то грубо ответил ему: спустись и возьми сам. Многим из нас ситуация начинала действовать на нервы. Что он в сущности хотел доказать, засев там, наверху? Может, это была такая форма эксгибиционизма? Или у него было не все в порядке с головой? Эта версия часто казалась наиболее убедительной. Мы собрались в этом лагере ради серьезного дела, чтобы защитить нашу землю от хищнической эксплуатации и опустошения. А поведение Берна могло выставить нас на посмешище.

Даже Данко старался держаться подальше от оливы, большую часть времени он сидел у себя в палатке и составлял все более и более сложные графики дежурств и схемы связи на расстоянии. Я тогда понимал далеко не все, но догадывался, насколько важно то, что предпринял Берн, – чуял это печенкой. Вот почему я принес ему спальный мешок. Сложил, сплюснул так, чтобы можно было засунуть в сумку, и поднял наверх.

«Не влезай на эту ветку, – предостерег он меня – я прекрасно это помню. – Она не выдержит нас двоих». Похоже, он точно знал, какой вес выдержит каждое из ответвлений главного ствола, как если бы дерево, которое он выбрал, – или которое выбрало его, – составляло единое целое с его телом и он мог представить себе его возможности, подобно тому, как каждый из нас представляет возможности своих собственных рук и пальцев.

Я оставил мешок там, где он указал. Мы сидели с ним вдвоем, он на своей ветке, я на своей, и молча смотрели на подернутое зеленой рябью озеро олив, раскинувшееся под нами. Берн, казалось, не вполне отдавал себе отчет в том, что я рядом с ним: мое присутствие для него было таким же малосущественным, как присутствие птиц, которые ежеминутно садились или вспархивали вокруг него. У него в глазах было что-то необычное. Решимость, огонь – не знаю, как это описать. Похожий взгляд был в детстве у моего брата, когда у него сильно поднималась температура.

Внизу, в лагере, ребята готовили ужин, сверху они казались козявками, а их суета – пустой и бессмысленной. Берн произнес фразу, которая была обращена не конкретно ко мне, а ко всему пространству, расположенному ниже и тонувшему в оранжевом свете заката: «Небо начинается на этой высоте». Он показал воображаемую отметку, как будто чувствуя на раскрытых ладонях тяжесть неба.

Затем, вспомнив обо мне или просто желая избавиться от меня, произнес: «Завтра мне понадобится чистая тетрадь и ручка. А еще ведро и кусок мыла». Никаких «Если нетрудно» или «Как думаешь, ты смог бы?»: только перечень предметов, которые дерево не могло ему предоставить. А чтобы я понял, что в дальнейшем мое присутствие будет лишним, добавил: «Можешь воспользоваться блоком».

Даниэле снова обернулся, чтобы улыбнуться мне, я заметила, как он взволнован.

– Так я превратился в его помощника на земле. Да, в его помощника, мне нравится так себя называть. Другие сейчас признают за мной эту заслугу – то, что я первый решился помогать ему. Если бы не моя преданность, Берн не выжил бы на дереве. Его морили бы голодом, пока не вынудили бы бы спуститься, а может, он предпочел бы умереть; кто может знать, что было у него на уме? В любом случае мы сейчас не были бы теми, кто мы есть. Но я не думаю, что за это надо благодарить меня одного. Тебе это покажется нелепостью, но я уверен: Берн сам выбрал меня. Это было его решение, там, наверху: «Он. Он будет помогать мне. Даниэле».

Его лицо сияло от гордости. Мы свернули на грунтовую дорогу, петлявшую среди олив. Я по привычке взглянула на телефон: сигнала не было. Даниэле отчаянно жал на педали, он снова начал открывать рот, беззвучно произнося слова песни, глядя на узкую дорогу сквозь единственный участок лобового стекла, который не был заляпан грязью. Я села в машину к незнакомому человеку, позволила завезти меня в глушь, откуда даже нельзя было вызвать помощь, – потому только, что этот человек утверждал, будто он – друг Берна. Я спросила, на месте ли мы уже, и он, не оборачиваясь, кивнул.

– Каждое утро я с помощью блока поднимал ему на дерево в корзине все, в чем он нуждался. Когда он дергал за веревку два раза, я тянул корзину вниз. В ней лежал написанный на тетрадном листке список того, что ему должно было понадобиться на следующий день. Потребности у него были самые скромные: еда из расчета на два раза в день, вода, предметы гигиены. Он сам стирал в ведре свою одежду и сушил на более тонких ветках оливы. Днем он часами сидел неподвижно, пока у него не появлялась какая-нибудь мысль, тогда он хватал тетрадь и в лихорадочной спешке ее записывал. Ночью он исчезал внутри спального мешка. Когда он спал, то снизу казался большой темной личинкой.

Даже ливень не мог заставить его сдаться. Вначале он ничего не делал, чтобы укрыться от обрушивавшихся ему на голову потоков воды, принимая их так же безучастно, как листья, которые его окружали. Потом попросил у меня моток шпагата и ножницы. Это был единственный раз, когда он добавил к просьбе слово «пожалуйста», возможно, чтобы дать понять, что дело очень срочное; или он так промок и продрог, что решил поступиться гордостью. Как я ни старался, достать шпагат не удалось. Меня охватило необъяснимое возбуждение, как будто это был вопрос жизни и смерти. Я не допускал мысли, что Берн мог бы спуститься с дерева и зайти под крышу. Это было бы чудовищным предательством, громадным разочарованием, которого я бы не вынес. Дождь между тем усиливался.

В итоге я вынул оттяжки из моей палатки, и она осела под тяжестью воды. Я отдал их Берну, а сам залез под ветви оливы и стал смотреть, что он будет делать, хотя вода с ветвей попадала мне в глаза. Берн сорвал несколько веток, которые он перед этим тщательно выбрал, и связал их вместе каким-то очень сложным способом. В течение часа он соорудил крышу, прикрывавшую, хоть и не полностью, спальный мешок, крышу достаточно прочную, чтобы вода не просачивалась сквозь нее, а стекала с одной стороны. Он залез в спальный мешок, спрятался под крышу и в течение двух дней, пока не кончилось ненастье, больше не обращался ко мне ни с какими просьбами.

Мы вышли из машины в безлюдном месте, прошли через сжатое пшеничное поле. Даниэле продолжил свой рассказ:

– Они приехали глубокой ночью. Они часто так делали, чтобы застать нас врасплох, сонными, оглушить ревом моторов среди ночной тишины и ослепить светом прожекторов, направленных на оливковую рощу. Они взяли нас в кольцо. Сразу стало ясно, что сегодня их цель – не просто уничтожить как можно больше деревьев, но и разогнать лагерь раз и навсегда, они хотели запугать нас: в самом деле, с ними прибыли карабинеры, мы слышали вой полицейских сирен.

Нас выгнали из палаток. Кто-то запаниковал, и неудивительно: нас поймали в ловушку по всем правилам. Мы решили, что эти бульдозеры собираются не только выкорчевать оливковую рощу, но и должны сровнять с землей наш лагерь и палатки вместе с их спящими обитателями. Но мы знали, что делать; Данко инструктировал нас на этот случай. Тогда мы разделились на двойки, по одной на каждое дерево, и заняли стратегические позиции. Обеспечить максимальное прикрытие, учил Данко.

В палатках было тепло, снаружи – лютый холод. Земля раскисла от воды, мы были босиком, в трусах и майках, но тем не менее, как было предусмотрено, каждая двойка заняла позицию возле своего дерева, прижавшись спинами к стволу и взявшись за руки так, чтобы вокруг каждой оливы образовалось живое кольцо. Всего таких двоек было около сорока, мы перекликались, выкрикивая оскорбления противникам и слова поддержки своим, пытались заглушить вой сирен, рев моторов, а затем и визг циркулярных пил: казалось, они готовы были распилить пополам любое препятствие на своем пути, в том числе, если понадобится, и нас.

Карабинерам удалось оттеснить крайние двойки. У нас в лагере были и совсем молодые ребята, несовершеннолетние, их можно было напугать перспективой провести ночь в камере или угрозой сообщить родителям. Мы кричали друг другу: «Не отходите от деревьев, не расцепляйтесь!» Я был в двойке с Эммой, ты увидишь ее в карьере, она была одной из первых, кто поселился у нас в лагере. Руки у нее стали ледяными, губы посинели, но она была в такой ярости, что не замечала этого. Я боялся, что, если выпущу ее ледяные пальцы из своих, она побежит к бульдозерам и начнет бить их кулаками и пинать ногами, пытаясь остановить. Правда была в том, что мы были бессильны, поэтому я удерживал ее, когда она пыталась вырваться, ведь все, что мы могли сделать, это спасти одно-единственное, отдельно взятое дерево, которое было старше нас всех, если бы даже все наши возрасты перемножить друг на друга, подумал я, когда увидел, как падает первое дерево. Ты слышала когда-нибудь, с каким стуком падает тысячелетнее дерево? Кажется, что рушатся не только центнеры веток, листьев и древесного сока, но и все эпохи, свидетелями которых были эти ветки, листья и соки. Это не стук, это взрыв. Под моими босыми ногами дрожала земля. Я сжимал ледяные руки Эммы, а она без конца повторяла: мерзавцы, мерзавцы, мерзавцы!

И вдруг я вспомнил о Берне, Берне, который сидел в кроне дерева, которого нельзя было не заметить в красном и синем свете мигалок. Эту оливу охраняли Данко и Джулиана; я видел, как они стояли, не шелохнувшись, обхватив руками ствол, мне показалось, что Джулиана закрыла глаза, но я мог ошибиться. Мне захотелось побежать к ним на подмогу, но наш план этого не предусматривал, каждый должен был оставаться на своем посту.

Затем рабочие выключили пилы и отступили на несколько шагов. Карабинеры надели противогазы и бросили гранаты со слезоточивым газом к деревьям, которые еще оставались под нашей защитой. Им удалось разогнать всех. По-видимому, они получили четкие указания: в этот раз действовать жестко, не останавливаться, пока не будет уничтожено последнее зараженное дерево. Нам позволили взять из палаток одеяла и одежду, мы собирали их на ощупь, потому что газ обжег нам глаза. Затем нас собрали всех вместе. На тех, кто пытался оказать сопротивление, надели наручники, даже на Эмму, а вот на Данко и на меня не стали, поняв, что не стоит зря утруждать себя. Мы смотрели, как рабочие в защитных касках и светоотражающих жилетах взялись за очередную оливу; теперь они действовали совершенно спокойно, даже с каким-то жутким эксгибиционистским удовлетворением уничтожали деревья у нас на глазах.

Представь себе рощу вековых олив. А теперь представь на ее месте ровную площадку с вывернутыми пнями и обрубками стволов. Так это выглядело утром, после долгих часов работы бульдозеров. Карабинеры заметили Берна в жилище, которое он устроил себе в кроне оливы, с сохнущей на ветвях одеждой, навесом от дождя и системой блоков и ведер для доставки воды. Это их не впечатлило, они бросили слезоточивую гранату, чтобы отогнать Данко и Джулиану, которые затем, не теряя самообладания, под аплодисменты направились к нам. Но дерево рабочие не тронули: решили, видимо, оставить его на потом. Возможно, задумали торжественный финал.

Несколько дней спустя Берн рассказал мне, каково это было: смотреть на массовое убийство сверху, видеть, как макушки олив склоняются одна за другой. Он сказал, что вначале плакал, прижимая к груди тетрадь, а потом перестал: грусть ушла, ее место заняла ярость. Какая-то новая ярость, раньше он такой никогда не испытывал. Она не была обращена против тех, кто уничтожал деревья, или против карабинеров, применивших газ, а против чего-то более масштабного и отвлеченного, чьими жертвами были в том числе и пильщики деревьев, и карабинеры. Сверху, с высоты громадной оливы, ему не видны были люди, пилившие стволы. Он видел только, как исчезают кроны деревьев, как будто их поглощает нечто невидимое, некое абсолютное зло.

Был почти полдень, когда Берном, наконец, заинтересовались. Уставшим, раздраженным рабочим уже было не до смеха, они мечтали только об одном: вернуться домой и смыть с себя следы преступления. Оставалось ликвидировать последнее дерево. Карабинеры приказали Берну спуститься. Иначе они сами залезут к нему наверх и арестуют его. Берн не реагировал. Они повторяли свои угрозы, но он так и не ответил, словно к нему обращались на чужом языке. Карабинеры быстро сообразили, что тут ничего нельзя сделать, и стали совещаться, кому из них лезть наверх; в итоге полезли двое, пустив вперед спортивного паренька из рабочих. Когда они оказались на близком расстоянии от ветки, где сидел Берн, он вскарабкался выше, невесомый, точно паук. Они уже почти добрались до него, но тут он переместился дальше от ствола, сжимая коленями ветку, еще более узкую.

На конце ветка была такой тонкой, что не выдержала бы даже ребенка. Там, где сидел Берн, она изогнулась под его тяжестью. Он смотрел на своих преследователей, не произнося ни звука, но было ясно, что он хочет им сказать: «Еще чуть-чуть – и ветка обломится». До земли было метров двенадцать. Мы все стояли и смотрели. Кто-то зааплодировал, многие выкрикивали его имя: «Берн, Берн, Берн!»

Карабинеры занервничали. Те, кто был внизу, приказали тем, кто был на дереве, заставить Берна отползти назад, иначе он разобьется. Они передали ему этот приказ, но он не послушался, и их охватила паника. Они с большой осторожностью проделали обратный путь, стараясь не задеть ни одного листика. Берн оставался на оконечности ветки, пока второй карабинер не ступил на землю. Он победил. Мы победили. Многие на радостях стали обниматься. А я так и стоял, глядя на Берна, и увидел, как он оторвал руку от ветки, чтобы схватиться за нее немного дальше, и она не выдержала этого легчайшего колебания, как будто дерево все это время боролось вместе с Берном, силы которого были на исходе.

Берн перекатился на спину и, прежде чем рухнуть в пустоту, успел уцепиться за другую ветку, потом за соседнюю и таким образом добрался до середины дерева. Во время последнего прыжка он сильно ударился плечом о ствол.

Возможно, все повторилось бы снова, карабинеры опять полезли бы на дерево, а он попытался бы найти убежище на другой ветке, и на третий или на четвертый раз все же упал бы. Но у него болело плечо, и так или иначе это не могло продолжаться до бесконечности. Было и еще кое-что, он рассказал мне об этом позже, когда мы с ним ждали результат рентгеновского снимка в Мандурии, куда его доставила скорая помощь. Когда я увидел, что он спускается, я не понял, в чем дело. Сначала я был в недоумении, затем почувствовал разочарование, потом рассердился, глядя, как Берн, вместо того чтобы остаться на посту, соскользнул по стволу оливы и впервые за несколько недель коснулся земли, прошел мимо изумленных карабинеров, не обращая на них ни малейшего внимания, и смешался с толпой обитателей лагеря. Да, вначале я не понял, но по решимости в его глазах почувствовал, что он вынашивает какой-то новый, далеко идущий замысел.

Дерево выкорчевали. Место, где была роща, оголилось. Наступила тишина. Данко подошел к Берну и обнял его за талию. Вдвоем они смотрели на то, что, возможно, было поражением, а может, и победой. Мы вместе поехали в Мандурию, в больницу; когда мы вернулись, у Берна рука была на перевязи, а в кармане – запас обезболивающего. Несколько дней мы раздумывали, куда перенести лагерь, но мы были напуганы и растеряны. Он держался со мной, как с едва знакомым человеком; то есть вполне дружелюбно, но так, словно это не я заботился о нем все то время, пока он был на дереве. Я чувствовал себя немного обиженным.

Берн решил на несколько дней уехать к другу в Таранто. Однако он пробыл там гораздо дольше, а когда вернулся в Орию, в лагерь, который у нас до сих пор не хватило духу свернуть, на это кладбище пней, с каждым днем все больше усыхавших и твердевших, то сообщил нам о следующей вырубке олив, которая намечалась в «Замке сарацинов». Сказал, что там роща величественных, тысячелетних деревьев и, как ему стало известно, на самом деле они никакие не зараженные. Потом добавил, что на этот раз все будет иначе.

Перед тем как продолжить действовать, он выбрал один пень, возможно остов того самого дерева, которое однажды было его домом, хотя сейчас их уже нельзя было отличить друг от друга. Он забрался на этот пень, чтобы стать выше. И сказал, что, пока он, бросив вызов карабинерам, сидел на оконечности ветки, над пустотой, ему стало ясно, что наше сопротивление должно выйти на другой уровень. Прежнего, мирного сопротивления теперь недостаточно. «Отныне речь пойдет о борьбе, – сказал он. – А для всякой борьбы необходимо вооружиться, даже если это вам претит, даже если для вас такое раньше было немыслимо. Но посмотрите вокруг. Посмотрите, что они сделали!»

И пока мы пытались представить себе, как может выглядеть в реальности то, что на данный момент было лишь идеями и словами, Берн, стоя там, наверху, вдруг запел. Впервые мы услышали его пение. Это была самая смелая акция, на которой я когда-либо присутствовал, – запеть в одиночку, стоя на обрубке дерева, среди дня. Мы притихли и слушали его.