Текст книги "И даже небо было нашим"

Ночью, в постели, я водил губами по краю прощального подарка Коринны; край успел затупиться и оставался острым только в нескольких местах. Она ушла, совершив нелепый акт самопожертвования. В конце этого безумного дня, наполненного водой и ужасами, я подумал о ней иначе, чем думал раньше, – с сожалением. И только тогда мне удалось заснуть.

На следующей неделе, когда случались перерывы в работе, я шел к себе, ложился на кровать и рассматривал красные точки на ветках абрикосового дерева за окном. Я спрашивал себя, проводит ли Чезаре эти часы в молитве, прося указать ему путь, и способен ли я выполнить свою угрозу – рассказать Флориане о том, что видел. Какие слова я подобрал бы для этого? Если мой план провалится, думал я, придется снова обокрасть синьора Наччи, и на сей раз уже не будет сомнений, кто настоящий вор, и я попаду в тюрьму, настоящую тюрьму для взрослых, как мой отец. Я предавался таким мрачным фантазиям без удержу, пока меня не начинало мутить.

Но когда в четверг я ехал на ферму, на сердце у меня было до странности легко. Я оставил мопед у ворот и дальше пошел пешком. Плоды на грушевом дереве уже начали желтеть. Было время заката: долгие годы в этот час мне казалось, что на свете нет подходящего места для жизни, кроме этого уголка земли.

Я постучался, и голос Чезаре пригласил меня войти. Опять я понадеялся застать его одного, и опять за столом рядом с ним сидела Флориана. Он пододвинул мне стул и предложил вина, но я отказался. Флориана со мной не поздоровалась.

– Значит, ты приехал за деньгами? – сказал Чезаре. И, поскольку я медлил с ответом, добавил: – Не так ли?

– Почему бы нам не выйти?

Чезаре пропустил это предложение мимо ушей.

– Я не могу дать тебе деньги, Томмазо. Мне очень жаль. Я поговорил с Флорианой, все ей рассказал. И знаешь что? Я должен поблагодарить тебя. Если бы не ты, у меня не хватило бы мужества признаться, и неизвестно, сколько еще времени я носил бы на сердце эту тяжесть. Мне мешал стыд. Стыд пробуждает в каждом из нас все самое худшее.

– Ты просто маленький жадный ублюдок! – буркнула Флориана.

Чезаре тронул ее за руку, чтобы успокоить. Закрыл глаза. Пробормотал какую-то фразу, чтобы сгладить впечатление от слов жены.

– Теперь и у тебя есть такая возможность, Томмазо. Расскажи, что случилось. Возможно, нам удастся тебе помочь.

Но я не мог больше там оставаться. Выбежал из комнаты, пронесся через двор и подъездную аллею к воротам, сел на мопед и укатил.

В Скало на поляне крутились парни и девушки купальниках. Не делая никаких попыток спрятаться, я пошел прямо к башне. Меня увидят – ну и пусть. Какое это теперь имеет значение?

В убежище я нашел спящих Берна и Виолалиберу. Так они проводили почти все время. Постоянное пребывание в башне очень утомляло их. Фонарь опять горел: наверное, Никола принес батарейки. Я подергал Берна за грязную футболку.

– Томми… – произнес он, с трудом открыв глаза.

– Он не даст денег, – сказал я.

Губы у Берна были пересохшие, изо рта скверно пахло. Я потрогал его лоб.

– У тебя температура, Берн?

– Пустяки. Помоги мне встать. Сегодня спина совсем не слушается.

Виолалибера все еще спала, лежа на боку на матрасе.

– У тебя наберется мелочи на два пива? – спросил Берн. – Я бы выпил. И с удовольствием вышел бы отсюда хоть на чуть-чуть.

Но мы еще долго оставались в башне, прежде чем принять решение, вполголоса переговаривались или просто молчали. По-видимому, прошло немало времени, прежде чем я помог Берну, у которого жар разлился по всему телу, подняться на ноги, а в дверном проеме появилась фигура Чезаре, заполнившая его целиком и заслонившая свет.

– Берн, – позвал он.

Берн попытался оторваться от меня и чуть не упал на пол. Я подхватил его.

– Зачем ты привел его сюда? – спросил Берн полным грусти голосом.

– Я его не приводил.

– Позволь мне помочь тебе, Берн.

Не дожидаясь ответа, Чезаре шагнул к Берну, а Берн так безропотно позволил ему обхватить себя за талию, что я решил, будто он теряет сознание.

– Прости меня, – прошептал Чезаре. – Прости меня за то, что я сделал.

Только потом я сообразил, как ему удалось нас найти. По всей вероятности, Яннис спрятался за оградой у ворот, а потом поехал за мной, правда, непонятно, на каком транспорте. Проследив за мной до Скало, он увидел, как я забираюсь в башню, и позвал Чезаре. И вот Чезаре был здесь, а Берн рыдал у него на груди. Действительно ли он плакал? Не помню. Я был слишком потрясен. Нам не пришлось объяснять ему присутствие девушки, которая тем временем проснулась и глядела на нас снизу вверх. Чезаре ни о чем не спросил, только сказал:

– Идемте со мной. Теперь я займусь вами.

Нагнувшись над Виолалиберой, он погладил ее испуганное лицо.

– И тобой тоже. Держись.

И мы покорно пошли за ним, сначала вверх по лестнице, потом вниз: казалось, он знает дорогу лучше нас.

Когда надо было идти через заросли крапивы, он одной рукой поддерживал Берна, а другой – Виолалиберу. Я шел последним. Перед тем как покинуть убежище, я сунул в карман деньги, которые нам удалось собрать.

Мы прошли через толпу ребят и девушек в купальниках. Кто-то из них, знавший меня и Берна с прошлого лета, поздоровался с нами. Мы сели в форд, и Чезаре поехал по направлению к ферме, не сказав ни слова. Хотя нет, он все же произнес одну фразу, обращаясь к Виолалибере: «Тебе понравится место, куда мы едем. Там все решится».

Тогда я подумал: он уже знает. Знает о ребенке, знает обо всем.

Возможно, его план был масштабнее, чем мне казалось: на ферме, кроме Флорианы, нас ждал еще и Никола. Стоя под навесом беседки, он метнул в меня выразительный взгляд, означавший: не требуй объяснений. Но нам было не до этого. Чезаре продолжал успокаивать Виолалиберу. Флориана позвонила врачу в Специале и попросила его срочно приехать, несмотря на позднее время. Берн, Никола и я оставили девушку на их попечение и пошли к дому. Когда мы дошли до оливковой рощи, у Николы случился приступ паники и одновременно агрессии, направленный против меня.

– Что ты ему сказал? Что, черт возьми, тебе в голову взбрело?

– Ничего он ему не сказал, – ответил за меня Берн. – А насчет Виолалиберы он сам догадался.

– Не надо меня в это впутывать, ребята. Прошу вас, не впутывайте меня! Я дам вам все, что хотите!

В его голосе звучала мольба. Лицо исказилось от ужаса. Мне было его жаль.

Берн велел ему замолчать таким решительным тоном, что он сразу затих.

– Мы должны решить, кто из нас отец, – сказал Берн. – Когда придет врач, он обязательно спросит. Чезаре и Флориана тоже захотят знать.

– Только не я, прошу вас! – захныкал Никола.

Берн осматривался, словно ища чего-то.

– Вот как мы сделаем, – сказал он. – Каждый из нас подберет камень, один из этих. И бросит его в сторону вон тех деревьев. Чей камень упадет ближе всех, тот и объявит себя отцом.

– Ты окончательно рехнулся! – взвизгнул Никола.

– Есть предложение получше? Я тебя слушаю. Давайте подбирать камни. Они должны быть примерно одинакового размера. Вроде этого.

Я нашел себе похожий камень, счистил с него налипшую землю.

– А если это окажется неправдой? Выберем отца наугад, а потом выяснится, что это не он?

– Истина умерла, – бесстрастно ответил Берн, – это всего лишь буква в алфавите, всего лишь слово, всего лишь материал, который я могу использовать.

Я понял, что это были не его слова. Должно быть, он заимствовал их из той книги.

– А если Виолалибера не согласится?

– Она уже согласна. Хочет, чтобы все решила судьба. Ну, не только судьба. В какой-то степени еще и ловкость. Но прежде чем бросать камни, мы должны дать клятву.

– Какую клятву?

– После того как судьба все решит, никто из нас не будет упоминать ни об этом моменте, ни о том, что было в башне. Мы не будем говорить об этом ни с другими людьми, ни между собой. Никогда. До самой смерти.

– Хорошо, – сказал я.

– Вы должны сказать: до самой смерти.

– До самой смерти, – поклялся Никола.

– До самой смерти, – поклялся я.

– Никола, бросай первым.

Никола выдохнул, снова набрал полную грудь воздуха, изогнул спину и бросил камень очень высоко и очень далеко, так, что он упал за третьим или даже четвертым рядом деревьев. Я с трудом разглядел место падения. Камень подпрыгнул, ударившись о землю, затем упал снова и стал невидимым.

– Теперь ты, Томмазо. Нет, возьми этот. – И Берн положил мне в руку другой камень, полегче.

– Не помогай ему, это нечестно, – запротестовал Никола, но тут же замолк. Он знал, что я не смогу бросить камень дальше, чем он. Так и вышло. Когда мой камень упал в неполных тридцати шагах от нас, я подумал: а не ловушка ли это? Ведь в такого рода состязаниях я всегда занимал последнее место. Но я еще был и тем, кто никогда не оспаривал решения Берна. А сейчас, впервые с того дня, когда я увидел его в домике на тутовнике, я не желал ему победы.

Не уверен, что он сделал это нарочно. Может, дело было в его больной спине, из-за которой он не мог отвести руку назад, или в высокой температуре. Или же он неправильно рассчитал траекторию. Не знаю. А наша клятва не позволяла мне спрашивать у него об этом до конца дней моих. Берн поднял руку над головой: тут его, по-видимому, пронзила острая боль, он застыл в этой позе, а затем камень выскользнул из его руки и приземлился за ближайшей оливой. Мы смотрели на точку падения, как когда-то смотрели на деревянный крест, появившийся ночью на могиле зайца.

– Думаю, отец – я, – произнес Берн.

Когда мы вернулись в дом, он подошел к Виолалибере, которая сидела за столом, тупо глядя на стоявшую перед ней пустую тарелку. Он положил ей руку на плечо, она никак не отреагировала, но этого жеста было достаточно, чтобы Чезаре и Флориана поняли, как обстоят дела, на ком из нас лежит вина за случившееся.

И тут я понял, что они ни минуты не подозревали своего родного сына. Берн смотрел на Виолалиберу сверху, смотрел на ее всклокоченную шевелюру так, будто говорил себе: да, все правильно, я смогу это сделать, смогу прожить с ней всю жизнь. Кто знает, какая несуразная аксиома вертелась у него в голове в эти часы, какой принцип заставлял его брать на себя одного вину за преступление, в котором были повинны трое.

Чезаре взял стул, поставил его рядом со стулом Виолалиберы, и Берн сел. Затем Чезаре сделал то, чего никто из нас не мог бы даже вообразить. Он вышел из дому и вернулся с небольшим тазом, тем самым, в котором мы, помнится, держали на холоде арбузы. Наполнил его водой и поставил на пол перед Берном и Виолалиберой. Снял с них обувь, носки и окунул их ноги в воду.

– Что ты делаешь? Они же воняют! – хихикнула Виолалибера, но тут же умолкла, взглянув на серьезное лицо Чезаре.

Он по одной оттирал эти ноги, пока они не стали чистыми. Ноги Берна и Виолалиберы стояли рядом в тазу и сияли чистотой, словно у новобрачных. Виолалибера поболтала ими, разбрызгав вокруг воду. И тут мы все улыбнулись. Напряжение рассосалось, как грязь в воде. Снова кто-то принял решение за нас.

Потом Чезаре стал на колени и вытер холстиной ноги Берна и Виолалиберы. Он так долго простоял на коленях, что, когда надо было встать, ему пришлось ухватиться за край столешницы.

– Я знаю, что вы задумали, – сказал он Берну и Виолалибере. – Это страх внушил вам такие мысли. Но сейчас вы от них избавились. Ребенок появится на свет. А теперь возьмитесь за руки. Вот так. Помолитесь вместе со мной.

Спустя полчаса приехал доктор. Он осмотрел Виолалиберу в нашей комнате. Сказал, что у нее истощение. Предписал полный покой и кое-какие лекарства. На следующий день Чезаре и Берн должны были отвезти ее в Специале на УЗИ. Мы собрались на кухне; доктор рассказывал про это исследование, Никола и я тоже слушали его, но уже только как наблюдатели.

Было уже больше двенадцати дня. Через час-другой мне предстояло стричь лужайку в «Замке сарацинов», поэтому я попрощался и уехал. В зеркале заднего вида ферма, удаляясь, становилась все меньше и меньше, потом превратилась в крошечную точку и наконец исчезла совсем.

Какое-то время я не возвращался в Специале. О том, что произошло после моего отъезда, я узнал от Николы. Он позвонил в «Замок». Одна из официанток позвала меня к телефону, когда я собирал стручковую фасоль. Я взял трубку рукой, измазанной зеленым соком.

Накануне, воскресным утром, Виолалибера улучила момент, когда в доме больше никого не было. Чезаре, Флориана и Яннис ушли на мессу, Берн отправился в ближайшую деревню по какому-то поручению. Она вышла в сад, нарвала руками листья красного олеандра, принесла их на кухню, положила в котелок, в котором Флориана обычно варила варенье, три десятка листьев, хотя собрала гораздо больше, залила водой и вскипятила. Остальные листья потом нашли на кухонном столе, рядом с раковиной.

Наверное, она подумала, что три десятка листьев – смертельная доза для будущего ребенка, но не для нее. Никола сказал мне еще, что перед тем, как выпить отвар, она добавила туда сахар. Потом пошла в заросли у ручья, где ее не стали бы искать, – во всяком случае, сразу. Она знала, что у нее будут спазмы, возможно, еще и рвота. Нашел ее Яннис, много часов спустя. Когда приехала скорая помощь, она еще дышала, и в больнице тоже, но к вечеру умерла, и Берн убежал с фермы во второй раз. Он вернулся в башню, но Чезаре и Флориана больше не пытались его найти.

В Албании отыскалась старшая сестра Виолалиберы, и тело девушки отправили на родину. Так было лучше для всех. В деревне уже вовсю судачили об этом самоубийстве, а похороны еще больше распалили бы любопытных. Считалось, что у беременной девушки были проблемы с психикой (в сущности, так оно, по всей вероятности, и было). К счастью, ни с кем, кроме нас, она не общалась.

Ты приехала несколько недель спустя. В тот вечер, когда Никола привез тебя в Скало, я и Берн тоже были там. Сидели возле башни, там, где было темнее всего. Я повернулся к вам спиной, хотя ты в любом случае не смогла бы меня разглядеть. Правда, был момент, когда ты обернулась и мне показалось, что ты смотришь в нашу сторону, прямо на нас. Помню, я подумал: она как будто уловила в воздухе какой-то запах. Тогда было бы достаточно шевельнуть рукой – и ты бы нас заметила. И Берн действительно сделал шаг вперед, к свету, но я удержал его. Нам и так хватало неприятностей. Это мгновение прошло, и я перевел взгляд на Николу.

Осенью Чезаре и Флориана покинули ферму. Они все оставили как было, просто загрузили сумки в багажник форда и уехали. Даже не заперли въездные ворота. Как будто после двойной смерти на эту землю легло проклятие. Как будто самая горячая молитва, на какую был способен Чезаре, не смогла бы ее очистить. Что до Янниса, то я до сих пор не в курсе, куда он делся.

Томмазо помолчал несколько секунд, словно хотел дать мне время усвоить все, о чем я узнала: Виолалибера и Берн в башне, Чезаре среди оливковых деревьев, эти оргии.

Виолалибера, лежащая в зарослях.

Эти оргии.

– Она связала себе запястья веревкой, – добавил Томмазо. – Той самой веревкой, которой мы с Берном обвязывали ствол срубленной пальмы, чтобы вытащить его из сада. Связала их самозатягивающимся узлом и закрепила другой конец веревки за ветку оливы – чтобы нельзя было убежать и обратиться за помощью до того, как случится выкидыш. Не знаю, где она научилась вязать такие узлы. Это не каждый умеет. Потом ее вырвало, и она лежала в собственной блевотине.

Похоже, спазмы у нее начались сразу после того, как она выпила отвар олеандра, но яду нужно несколько часов, чтобы добраться до сердца. Его ритм замедляется, оно почти останавливается, потом вдруг начинает биться с бешеной скоростью. Яннис сказал Николе, а Никола мне, что тело Виолалиберы было таким легким и податливым, что он без труда взял ее на руки. Добежал до дому и положил ее на садовые качели. Когда Флориана приподняла ей веки, глаза были совсем белые, ни радужки, ни зрачка. Берн был там и смотрел на все это, но он не мог двигаться, не мог молиться, он затворился в своем эгоизме.

Томмазо взял с тумбочки книгу Штирнера. И открыл наугад.

– Я прочитал ее только потом, через какое-то время. Это чудовищно скучная книга. Скучная и непонятная. А может, я недостаточно умный, чтобы ее понять. Но я нашел фразу, которую произнес Берн перед тем, как мы начали бросать камни в оливковой роще.

Он перелистывал книгу, пока не нашел нужное место.

– «Истина умерла, это всего лишь буква в алфавите, всего лишь слово, всего лишь материал, который я могу использовать». Вот это сказал Берн. Но послушай, что написано дальше. «Истины – это материал, подобно травам, полезным и вредным: и мне решать, какие из них полезные, а какие вредные». Травы полезные и вредные. Похоже на проповедь, верно? Меня это потрясло.

– Это просто фраза, каких множество. – Я произнесла это с трудом, мне вообще не легко было говорить.

– Да, ты, конечно, права.

Томмазо положил книгу обратно на тумбочку и еще мгновение смотрел на нее.

– Когда мы решили попробовать на вкус каждое растение из тех, что были на ферме и вокруг, Берн был единственным, кто взял в рот листья олеандра. Мы слышали о козе, которая пощипала эти листья и умерла. И тем не менее он взял в рот листья и цветы и стал жевать их. Мы с Николой были в восторге.

Через минуту мы увидели, что лицо у него покрылось пятнами, а губы побелели, хотя, возможно, нам это только почудилось. Листья олеандра не причинили Берну никакого вреда. Там, в домике на дереве, ему нравилось смотреть в лицо смерти. Для мальчиков нет более захватывающей игры, верно? Но Чезаре говорил: думай, во что всматриваешься.

Мы трое сдержали клятву, данную в тот вечер. Мы больше никогда не говорили о Виолалибере, ни с другими людьми, ни между собой. Во всяком случае, до этой самой минуты.

Часть вторая
Обитель

Если мы сядем на ступеньки крыльца и посмотрим вокруг, то увидим все, что нам необходимо: солнце, ветер, людей, здания, камни, море, птиц и растения. Взаимодействие со всеми этими элементами ведет к гармонии, противостояние – к катастрофе и хаосу.

Билл Моррисон и Рени Миа Слей. Введение в пермакультуру

3

После того лета, когда я окончила четвертый класс лицея, я больше не приезжала на каникулы в Специале. Бабушку с тех пор я видела только один раз, когда она приехала в Турин на консультацию к отоларингологу. Она пробыла в городе три дня, остановилась в отеле, но в один из вечеров пришла к нам ужинать. Она и моя мама с необыкновенной сердечностью болтали о разных пустяках. Перед уходом она спросила, понравилась ли мне книга, которую она передала через папу несколько лет назад. Я почти не помнила об этом, но, чтобы не обидеть бабушку, сказала: да, понравилась.

– Тогда я пришлю тебе еще книг, – сказала она, но позже, наверное, забыла о своем обещании.

Никто не знал, когда у нее появилась привычка по утрам ходить к морю. Папа не имел об этом понятия, а я во время пребывания в Специале ни разу не видела, чтобы она залезала в воду, даже в свою собственную ванну.

– В феврале! Плавать в феврале! – бушевал папа. – Вы представляете себе, какая в феврале холодная вода?

Мама гладила рукав его куртки, а он дрожал так, что делалось страшно. В Кала-дей-Джинепри один рыбак заметил тело, колыхавшееся на волнах у скал. Наверное, для меня было бы лучше, если бы я не могла четко представлять себе место, где умерла бабушка; но я хорошо знала эту бухту, и меня до ночи преследовала эта картина – как волны швыряют о скалы ее тело. К тому времени, когда ее достали из воды, она была мертва уже три часа, кожа на лице и пальцах затвердела. Бедная бабушка, подумала я, ее искусали придонные мелкие рыбешки, а колени, которых она так стеснялась, теперь безжалостно выставлены на всеобщее обозрение.

Отец решил уехать в тот же день. В дороге он время от времени ненадолго пускал за руль маму, но меня – ни разу. Мы молчали, никто не предложил включить музыку, поэтому я дремала на заднем сиденье. Когда мы приехали в Специале, уже светало и над землей стлался туман.

Полусонная, потрясенная, я бродила по дворику, чувствуя скверный вкус во рту. Подошла к бассейну: полотнище, которым его накрывали, лежало на дне, в центре белел слой известкового налета. Случайно я наступила на одну из пропитавшихся водой подушек, разбросанных вокруг бассейна, и услышала бульканье. Во всем чувствовалась запущенность.

Люди приходили весь день, пока не настало время ужина. Я узнала нескольких учеников бабушки, они успели превратиться в подростков, но пришли с мамами. Они говорили о своей учительнице, по очереди сидели рядом с моим отцом на диване, где раньше она коротала часы одиночества, и выражали ему соболезнования на безупречном итальянском языке, которым в иных обстоятельствах не воспользовались бы.

Окна были распахнуты, и по комнате проносились волны холодного воздуха. Я не подошла к открытому гробу, стоявшему посреди комнаты, мне было достаточно видеть ступни ног, которые из него выглядывали. Роза угощала пришедших наливкой и марципанами. Козимо стоял, прислонившись к стене, сложив руки, с подавленным видом. Мама разговаривала с ним, стоя совсем близко, но в какой-то момент прервала разговор и направилась ко мне.

– Идем, – сказала она и, взяв меня за локоть, отвела в мою комнату.

С того последнего лета здесь ничего, абсолютно ничего не изменилось.

– Ты знала о завещании?

– Каком завещании?

– Не лги мне, Тереза. И не проверяй меня. Я знаю, что у вас с ней был уговор.

– Но я же ей никогда не звонила, – сказала я.

– Она оставила дом тебе. И обстановку, и участок земли – все. Включая сторожку, где живет Козимо со своей противной женой.

Я не сразу осознала, насколько важно было то, что она говорила. Завещание, мебель, Козимо. Меня до глубины души взволновал вид моей аккуратно застеленной постели.

Здесь я была с ним. В этой постели я была с ним.

– Послушай меня, Тереза. Этот дом надо немедленно продать. Не обращай внимания на то, что говорит твой отец. Дом разваливается, в нем завелась всякая дрянь, и Козимо готов его купить. Позволь мне заняться этим.

На следующий день состоялись похороны. Церковь в Специале оказалась слишком маленькой – похоже, на церемонию пришла вся деревня, – поэтому у входа собралась толпа, которая загораживала свет. По окончании службы священник подошел к нашей скамье, чтобы пожать нам руки.

– Ты, наверное, Тереза, – сказал он мне. – Бабушка много рассказывала о тебе.

– Правда?

– Тебя это удивляет? – улыбнувшись, спросил он. И погладил меня по голове.

Процессия двинулась на кладбище. В склепе, рядом с нишами, где стояли гробы моего деда и других предков, о которых я ничего на знала, была заготовлена еще одна. Когда могильщик взялся за лопатку и гроб стали снимать с катафалка, отец зарыдал. Я отвела глаза, и в эту минуту увидела его.

Он стоял в стороне, за колонной. Меня поразила его одежда: по ней было видно, насколько мы выросли. Из-под темного плаща виднелся узел галстука. Берн. Встретившись со мной взглядом, он тронул пальцем бровь. Я не поняла, что это было: попытка скрыть смущение или тайный сигнал, который я не сумела расшифровать. Затем он быстро зашагал к часовне и исчез внутри. Когда я снова повернулась к гробу, который в этот момент со скрипом и скрежетом задвигали в нишу, я была в таком смятении, что даже не подумала в последний раз о бабушке. Люди начали расходиться. Я прошептала маме, что приду домой не сразу: надо кое с кем поздороваться. Кажется, ее удивило, что у меня есть друзья в Специале; очевидно, она не представляла, сколько времени я провела здесь, – как в реальной жизни, так и в мечтах.

Я обошла вокруг кладбища, стараясь идти как можно медленнее. Когда я снова подошла к воротам, все уже ушли. Могильщик заделывал нишу мраморной плитой. Я заглянула в часовню: Берна там не было. Тут на меня напала неудержимая паника.

Почти бегом я вернулась в деревню, но, вместо того чтобы свернуть к дому бабушки, направилась к ферме. Прошагать по подъездной аллее к дверям было словно погрузиться наяву в детские воспоминания, воспоминания, которые оставались здесь, нетронутые, невредимые, и дожидались меня. Я узнавала все, каждое дерево, каждую трещинку на камне.

Я сразу заметила Берна, он сидел в беседке под навесом вместе с остальными. И на миг остановилась, потому что даже теперь, когда я стояла тут перед ним, он не поманил меня к себе. Но через минуту я уже была с ними. Берн и я, Томмазо и Коринна, Данко и Джулиана: люди, с которыми мне предстояло разделить последующие годы, несомненно лучшие годы моей жизни, оказавшиеся преддверием худших.

Берн вежливым тоном представил меня, сказал, что я – внучка учительницы, живу в Турине и одно время проводила здесь каникулы. И ни слова больше. Ничего, что позволяло бы угадать, насколько мы с ним были близки. Впрочем, он встал, чтобы принести для меня стул. Томмазо, не глядя мне в глаза, пробормотал соболезнования.

Мне назвали несколько имен, думаю, я была не в том состоянии, чтобы запомнить их с первого раза. На столе появилось пиво, а Джулиана высыпала на стол из пластикового пакета целую груду фисташек. Все тут же запустили в нее руки.

– Я слышала, что ферма продается, – сказала я, чтобы прервать затянувшееся молчание, – но не знала, что ее купили вы.

– Купили? Это ты ей сказал, Берн? – спросил Данко.

– Ничего я ей не говорил.

– Что ж, нам жаль разочаровывать тебя, Тереза, но мы ее не покупали. Ни у кого из сидящих здесь не нашлось бы таких денег.

– У Коринны нашлось бы, – возразила Джулиана. – Достаточно было бы позвонить папе, верно?

Коринна показала ей средний палец.

– Значит, вы платите Чезаре аренду?

Все дружно расхохотались. Кроме Томмазо.

– У тебя отсталые взгляды на частную собственность, Тереза, – сказал Данко.

Берн украдкой быстро взглянул на меня. Он сидел, откинувшись на спинку стула, засунув руки в карманы плаща.

– Думаю, нас можно назвать сквоттерами, – сказал он наконец. – Вряд ли Чезаре в курсе, что мы тут живем, во всяком случае, мы с ним это не обсуждали. Ферма ему больше не нужна. Он теперь живет в Монополи.

– Мы сквоттеры, поэтому у нас тут нет электричества, – сказала Коринна. – Это огромная лажа.

– У нас есть генератор, – возразил Данко.

– Так мы его включаем только на час в день!

– Генри Дэвид Торо жил у озера, покрытого льдом, и у него вообще не было электричества, – продолжал Данко. – А здесь температура не опускается ниже десяти градусов.

– Жаль, что у Торо не было косы до самой попы, как у вашей покорной слуги.

Коринна встала, чтобы подойти к Томмазо, а он отодвинулся на стуле назад, чтобы дать ей пройти.

– Я и сейчас мерзну. Разотри меня хорошенько, – сказала она, прижимаясь к нему. – Разотри, а не гладь, как кошку! Я сказала: хорошенько!

– Выход есть, – сказала Джулиана, соскабливая что-то со своего свитера. – Достать длинный кабель и подключиться к линии «Энел».

– Мы это уже обсуждали, даже голосовали по этому поводу, – сказал Данко. – Если мы будем воровать электричество, нас поймают и выселят отсюда. А поймают нас обязательно, потому что Коринне не терпится включить одновременно все свои фены.

Коринна холодно взглянула на него.

– Ты перестанешь бросать скорлупки на землю?

– Они био-раз-ла-га-емые, – улыбаясь, парировал Данко и забросил себе за спину фисташковую скорлупку.

Я чувствовала на себе пристальный взгляд Джулианы, но не решалась повернуться в ее сторону. И медленно поднесла ко рту бутылку с пивом, стараясь не поддаваться смущению.

– А чем ты занимаешься в Турине, Тереза?

– Учусь. В университете.

– Что изучаешь?

– Естественные науки. Хочу стать морским биологом.

Данко захихикал. Коринна стукнула его по груди рукой, прикрытой спущенным рукавом толстовки.

– Тереза когда-то жила под водой, – вполголоса прокомментировал Томмазо.

– О нет! Хватит играть в эту вашу дурацкую игру с прошлыми жизнями! Я этого больше не вынесу! – закатила глаза Коринна.

– А лошади тебя интересуют? – спросил Данко, на сей раз совершенно серьезно.

– Меня интересуют все животные.

Я заметила, что Данко и Джулиана переглянулись. Однако вслух они ничего не сказали.

– Очень хорошо, Тереза, – произнес затем Данко, словно я прошла какой-то тест.

Несколько минут мы молча пили пиво, Коринна щекотала Томмазо за ухом. Потом я спросила:

– А Никола?

Берн залпом допил бутылку и со стуком поставил ее на стол.

– Он ведет шикарную жизнь в Бари.

Данко тоже глотнул из своей бутылки и звучно рыгнул. Джулиана хихикнула, Кориннна сказала «Фу!», но в итоге рассмеялась тоже.

– Наверно, он уже защитил диплом, – сказала я.

– Он бросил университет, – мрачно сказал Берн. – Предпочитает общество легавых. Видимо, это больше подходит к его типу личности.

– Легавых?

– Полицейских, – пояснила Джулиана. – А в Турине их по-другому называют?

Томмазо сказал:

– С тех пор прошло уже два года.

– Раз-два! Раз-два! – произнес Данко, размахивая руками. – Дубинки к бою! Бить нещадно!

– Не думаю, что полицейские маршируют, – заметила Коринна.

– Но дубинки у них точно есть.

Джулиана закурила сигарету и бросила пачку на стол.

– Опять? – спросил Данко, возмущенно глядя на нее.

– Это всего вторая.

– Отлично. Еще немножко мусора, который будет разлагаться всего-навсего двадцать лет, – не унимался Данко.

Джулиана глубоко затянулась, затем выдохнула густой дым прямо в лицо Данко, который стойко выдержал ее бесстрастный взгляд.

– Ты знаешь, сколько нужно времени, чтобы один окурок сигареты разложился в природной среде? – обратился он ко мне. – Около десяти лет. Все дело в фильтре, который сделан из специального материала, выдерживающего высокие температуры. И даже если его раскрошить, как делает Джулиана, это ничего не изменит.

Я попросила у нее разрешения взять сигарету.

– Первое правило фермы, – сказала она, пододвигая пачку в середину стола. – Здесь ты ни на что не должна спрашивать разрешения.

– И забудь свои предрассудки насчет частной собственности, – ввернул Данко.

– Если у тебя получится, – подхватила Джулиана.

Коринна сказала:

– Я есть хочу. И предупреждаю: я не намерена опять обедать фисташками. Сегодня твоя очередь, Данко, так что шевелись.

Они начали говорить между собой, словно меня там не было. Время было уже обеденное. Я наклонилась к уху Берна и спросила, не хочет ли он проводить меня домой. Он секунду помедлил, прежде чем согласиться. Остальные почти не обратили внимания на наш уход.

И вот мы снова проделываем путь, по которому ходили в детстве. Зимой природа вокруг выглядела уныло, это было непривычно для меня. Почва под ногами, красноватая и рыхлая в августе, сейчас была одета высокой блестящей травой. Не дождавшись, когда Берн скажет хоть слово, я произнесла:

– Тебе идет одежда в этом стиле.

– Это вещи Данко. Но они мне великоваты. Видишь?