Текст книги "И даже небо было нашим"

За такое милосердие он просил меня всего лишь о небольшой любезности: не рассказывать его дочери об этом разговоре, сделать вид, будто это моя инициатива. Вначале она будет страдать, но со временем поймет, что все было правильно. Ведь женщины в итоге признают правоту мужчин, когда те принимают трудные решения. Будь он на моем месте, он выждал бы неделю-другую, пока Ада вернется домой, целая и невредимая, пока забудется пережитый страх. Будь он на моем месте, он ничего не менял бы до Нового года, но не дольше: потом для всех все было бы сложнее. Будь он на моем месте. И я позволил ему быть на моем месте.

В глубине души я сам этого хотел. Уйти он них. Избавиться от Коринны с ее несбывшимися надеждами. Мой долг перед ней давно был погашен. Однако первые недели одиночества были худшими в моей жизни. Когда я впервые вошел в эту квартиру, здесь все было пропитано табачным дымом, который въелся даже в обои на стенах. Прошел месяц, а я так и не привык к этому запаху. Когда я не был в «Замке сарацинов», то все время проводил в баре возле порта, чтобы не возвращаться домой. Там же проходили мои свидания с Адой под наблюдением социального работника.

– Почему мы не идем к вам домой? – спросила меня эта женщина после нескольких таких встреч. – Девочке надо бы увидеть, где вы живете сейчас. Чтобы она не думала, будто ее папе негде жить.

– А ее папе и правда негде жить, – ответил я, и больше она к этой теме не возвращалась.

Эти свидания были сплошным мучением. И для социального работника, и для меня. Вероятно, одна только Ада не замечала этого. В баре она ходила от столика к столику, хватаясь за стулья. Клиенты ей улыбались, наверное, жалели ее. Некоторые заводили с ней разговор, покупали ей чупа-чупс, предварительно взглянув на меня, чтобы убедиться, что я не против, или брали ее на руки, чтобы она могла дотянуться до кнопок игровых автоматов.

После больницы я не мог заставить себя прикоснуться к ней. Все в баре запросто беседовали с ней, а я смотрел на нее так, словно она не имела ко мне никакого отношения. У социального работника всегда был с собой пакет с игрушками – в основном те, что купил Аде я сам до того, как уйти. Но моя дочь была не в курсе этого. Кто знает, что ей рассказала обо мне Коринна. Женщина объясняла мне, как вместе с Адой можно играть в разные игры, но я предпочитал смотреть, как они играют вдвоем. Когда они уходили, я сразу заказывал выпивку.

Так продолжалось около двух месяцев, но сейчас, когда я вспоминаю то время, мне кажется, что оно тянулось бесконечно. Я сижу в баре, на экранах видеослотов прыгают карты. А потом в бар пришел Берн. Появился неизвестно откуда, как появлялся каждый раз. Этот бар был для него самым неподходящим местом из всех, какие есть на земле. Несколько секунд он осматривался, затем подошел к моему столику.

– Пойдем отсюда, – сказал он.

– Почему?

– Пойдем – и все.

Я послушно встал, как будто достаточно было просто попросить об этом. Или потому, что это был Берн.

– Как ты узнал? – спросил я, когда мы вышли на улицу.

– От Коринны. Она волнуется за тебя.

– Сомневаюсь.

– Ты, как всегда, мало что понимаешь. Но теперь можешь больше не беспокоиться. Где ты теперь живешь? Сумка у меня в машине, но я еще должен сегодня до вечера вернуть машину Данко.

Так он выполнил обещание, данное много лет назад, ночью, когда он стоял перед окном фермы, – обещание заботиться обо мне, как будто он уже тогда предвидел то, чему предстояло случиться. На следующий день мы начали срывать со стен грязные обои. Потом вынесли на свалку самую старую, поломаную мебель и купили новую. Берн очень много говорил. В последнее время он жил вместе с Данко в палаточном лагере в провинции Лечче. «Обитель» – так он называл это место. Когда началась эпидемия ксилеллы, Данко и некоторые другие жители лагеря организовались в группу активистов, чтобы воспрепятствовать вырубке зараженных оливковых деревьев. Они спали в палатках-иглу вокруг домика одного местного крестьянина. Этот крестьянин внушил им, что вырубка олив бесполезна, что за этой идеей стоят чьи-то личные деловые интересы; возможно, конечная цель – уничтожить вековые деревья и насадить вместо них новые, генно-модифицированные сорта, более стойкие к вредителям и гораздо более урожайные. Он, крестьянин, знает, как вылечить больные деревья без всякой химии: надо просто намазать кору известью, и ксилелла не сможет до нее добраться.

Берн увлеченно рассказывал мне, что древесина оливы, если ксилелла проникает в нее и размножается в ней, становится губчатой, что на самом деле вредитель заводится только на почвах, обедненных в результате применения гербицидов, и почему все это подтверждает гипотезу, что уничтожение олив – часть некоего более масштабного замысла. Мне казалось, это Данко говорит голосом Берна, я прямо слышал его. Тем временем Берн срывал куски обоев и закрашивал оголившиеся стены смешной розовой краской, которая, впрочем, могла бы понравиться малышке.

– Почему ты на меня так смотришь?

– Я вообще на тебя не смотрю.

Томмазо засунул большие пальцы под отворот одеяла.

– Нет, смотришь. Ты потому на меня так смотришь, что я ничего не сказал о Берне и о тебе. Ничего из того, что он мне рассказывал. Но он рассказывал немного. Это правда. Только однажды вечером, когда мы ели китайскую еду, сидя на полу, потому что старый стол уже был выброшен, а новый еще не собран, – только в этот вечер он сказал: «Погоня за эгоистичной мечтой довела нас до краха». По его словам, виноват в этом был ваш врач. Несколькими днями раньше Берн побывал у него. Думаю, он устроил скандал, набросился на доктора с какими-то нелепыми угрозами. Что всем расскажет о его делишках, что сообщит в газеты.

– Это Берн тебе сказал? Что он приходил к Санфеличе и устроил там скандал?

– По-моему, он немного стыдился этого. А может, и нет. Так или иначе, в тот момент он, очевидно, был вне себя, поскольку я не услышал от него никаких подробностей. Он сказал только, что ворвался в кабинет доктора, когда там была пациентка, что секретарша пыталась его не пустить, а он все же сказал этому типу все, что он о нем думает. Мы с ним сидели на полу, перепачканные розовой эмалевой краской, благодаря которой облик квартиры полностью изменился. Мы передавали друг другу пластиковый контейнер со слипшейся китайской лапшой. А потом Берн сказал: «Тереза была с ним. С Николой. Я видел его машину, припаркованную возле фермы. Несколько дней назад, вечером».

– А ты?

Томмазо повернулся к окну.

– Ты ему ничего не сказал? Ты же к этому времени уже успел поговорить с Николой. И знал, что он приезжал на ферму следить за нами. Почему ты ему ничего не сказал?

Он сидел не шелохнувшись, словно мой голос мог не достать до него, если он будет двигаться. Я схватила его за руку, но он ее отдернул.

– Томмазо! Посмотри на меня!

Он медленно повернулся ко мне. В его прозрачных, широко раскрытых глазах застыла ярость – или, быть может, это был страх.

– Почему ты не сказал ему правду?

– Я не мог быть в этом уверен, – тихо произнес он.

Я встала, вышла из комнаты. Заглянула к Аде – она по-прежнему спала. Я схватила сумку, пальто и открыла дверь, но на лестничной площадке остановилась.

Я вернулась в спальню, снова села на свой пыточный стул. Я должна выслушать все. До конца. Я больше не буду перебивать.

– Ты не сказал ему о том, что услышал от Николы, потому что хотел оставить его при себе, – сказала я. – Ты боялся, что если он узнает правду, то вернется на ферму. Поэтому ты промолчал, поэтому позволил ему и дальше оставаться в заблуждении. Я права?

Томмазо неотрывно смотрел на меня своими выпученными глазами, словно хотел, чтобы я смогла заглянуть в разверзшуюся бездну его вины.

– Я права?

– Думаю, да.

Я пошла на кухню, принесла два чистых стакана, налила нам обоим вина. Он отпил глоток.

– А что произошло потом?

– Ничего не произошло. По крайней мере, в течение какого-то времени. Спустя две недели квартира была готова к приходу Ады. Тогда она не была такой, какой ты видишь ее сейчас, она казалась совсем новой. Женщина, сопровождавшая Аду, не поверила своим глазам, когда вошла сюда. Стояла на пороге и смотрела, а в это время Берн, дядя Берн, как он представился, подбрасывал Аду в воздух, а потом попросил ее прочитать стихи, и это получилось у нее гораздо лучше, чем получалось в баре. К концу дня стало очевидно, что дядя Берн должен быть здесь и в следующий раз, что он должен быть здесь всегда. Он дал слово, что так и будет, а сопровождающая заметила, что в этом случае ее присутствие при моих свиданиях с Адой станет излишним. Она будет только приводить девочку ко мне, а сама ждать снаружи.

Мы с ним были как два отца. Берн и моя девочка обожали друг друга. Будь на его месте кто-нибудь еще, я ревновал бы – но это был Берн. Аду начали раз в две недели оставлять у нас на ночь и забирать в воскресенье. Она спала со мной на этой кровати, а Берн спал там, на диване. Это были месяцы счастья, лучшие из всех.

– Похоже, сбылась твоя мечта, – ехидно произнесла я. Бешенство, которое овладело мной несколько минут назад, еще не улеглось. Я заметила, что все еще прижимаю к животу сумочку, словно это был щит.

– Может, и так.

И в это мгновение Томмазо заплакал. Лежа в постели, как в ловушке, он закрыл лицо ладонью и зарыдал. Секунду-другую я смотрела на него, потом сказала:

– Прости. Зря я это сказала.

Поставив сумочку на пол, я повторила:

– Зря я это сказала.

Он плакал почти беззвучно. Я подождала, пока он отнимет руку от лица. Затем он трижды глубоко вздохнул, и плач прекратился.

– Каждый имеет право на… – но я не закончила фразу.

– Нет, – жестким голосом возразил он. – Не каждый имеет на это право.

Он отпил несколько глотков вина. Затем, словно устыдившись собственного лицемерия, одним глотком допил остальное. Налил еще один полный стакан и выпил его залпом.

– Перестань, – сказала я.

– Еще чуть-чуть – и, пожалуй, перестану.

Но бутылка осталась стоять на прежнем месте. Томмазо вытер губы тыльной стороной ладони.

– Берн отвез меня в Обитель. Мне туда не очень-то хотелось, но ты знаешь, как ведет себя Берн, когда ему что-то взбредет в голову. Лагерь находился в чистом поле, асфальтированная дорога кончалась за два километра от него. Данко и Джулиана показали мне поблизости десяток срубленных олив. Никто и не подумал убрать стволы, так что вредители, распространение которых должны были таким образом ограничить, могли беспрепятственно переселяться на соседние деревья.

Другие зараженные оливы были помечены крестом, нанесенным блестящей красной краской на середину ствола. Их собирались срубить в ближайшее время. Но Данко с друзьями поклялись, что никого к ним не подпустят.

Вечером мы приготовили гамбургеры на почерневшем от жира гриле, который стоял под открытым небом. По правде говоря, заняться там было особо нечем. Не было ни атаки, которую нужно было бы отразить, ни конкретного плана действий. Ребята, многие из которых были студентами, валялись на лужайке, положив на живот открытые книги, они даже не заглядывали в них. Звучала рок-музыка, пахло гамбургерами, а вечером, когда стемнело, начался праздник. Данко сказал одну из своих речей. Вообще-то она получилась несколько бессвязной. Но все остальные были моложе его, и их завораживали его рыжая грива и борода, пламенеющие в свете костра, и цитаты, которые он приводил по памяти. Я хотел вернуться домой, но Берн настоял, чтобы я остался на ночь в лагере. Он спал в палатке с Данко и Джулианой, а я устроился рядом с еще двумя типами, в ворсистом спальном мешке, насквозь провонявшем потом. На следующее утро, выпив холодный кофе, оставшийся в термосе, мы с ним уехали. Было очень рано, все еще спали.

– Понравилось тебе там? – спросил Берн в машине. Как будто мое мнение что-то значило.

– Ерунда вышла с этими деревьями, – сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

– Нет, это не ерунда. Это преступление. Мы делаем важное дело, – заявил он, глядя на дорогу. – И делаем его не для себя. Мы делаем его для Ады, спасаем мир, в котором ей придется жить. Это все, что мы можем предложить ей: не дать разрушить мир, где она будет жить.

Итак, теперь я ночевал дома, где были Берн и Ада. Или оставался в Обители. Или проводил безумные ночи за картами, с Николой и его друзьями. Разные жизни, не имевшие между собой ничего общего: это стало моей профессией.

Нашествие ксилеллы быстро распространялось на север. Об этом уже начали говорить в новостях по центральным телеканалам. Двое журналистов приехали в Обитель и взяли интервью у Данко. Я в тот день был там. Инструкция санитарного надзора предписывала, чтобы вокруг одной зараженной оливы были вырублены все деревья в радиусе ста метров. Но зараженные деревья уже попадались там и сям на такой обширной территории, что выполнить эту инструкцию означало бы обезлесить весь регион. По мнению некоторых экспертов, это был единственный эффективный метод борьбы с ксилеллой. Данко произнес перед журналистами пламенную речь, кричал, что все это ложь, происки транснациональных компаний и их лоббистов. Нам его доводы показались убедительными. В следующие несколько часов мы прониклись уверенностью, что это послание громко и внятно прозвучит на всю страну, дойдет до политиков, и тогда проблема наверняка будет решена в кратчайшие сроки.

Вечером мы собрались в доме крестьянина. Интервью Данко показали в выпуске теленовостей. От его речи оставили фрагмент длиной в несколько секунд, где он утверждал, что ксилелла – это выдумка средств массовой информации. Убрали весь контекст, ссылки на конкретные факты, кадры с деревьями, которые крестьянин вылечил, намазав кору известью. На снятом журналистами видео у Данко было побагровевшее лицо, он казался неадекватным. После этого сюжета показали чиновника из министерства сельского хозяйства, который привел последние данные о распространении бедствия. Мы вернулись в палатки, чувствуя, что потерпели унизительное поражение. Берн уселся под одним из вылеченных деревьев и до глубокой ночи сидел там, глядя перед собой широко раскрытыми глазами. Я дважды предлагал ему зайти в палатку, но он не двинулся с места.

В июне Аде исполнилось три года. Она отпраздновала день рождения с Коринной, дедушкой и бабушкой, затем со мной и Берном. Я купил свечки с музыкой и куклу, которая плакала, когда у нее болел живот. Мы приготовили торт и тщательно, даже элегантно оделись. Мы выглядели немного смешными. В конце ужина я погасил свет, внес торт и мы спели «С днем рожденья тебя» под металлическую музыку, которую вызванивала свечка. Мы пели во весь голос, и Ада сияла от счастья. Берн купил ей деревянные кубики с вырезанными на них буквами и цифрами, хотя она была еще мала для такого подарка. Ада не удостоила их вниманием, и он был разочарован. И насупился еще больше, когда увидел, как ей понравилась моя кукла, как она носится с ней по комнате, в какой восторг приходит каждый раз, когда кукла плачет.

– Эта дрянь вся целиком сделана из пластика, – сердито произнес он.

Потом просто ушел, оставив нас вдвоем. Вернулся он несколько дней спустя. О дне рождения Ады больше не было сказано ни слова.

Так продолжалось все лето, затем всю осень. Берн в основном проводил время в Обители, но регулярно, хоть и нечасто, появлялся у меня. Он не рассказывал о том, что происходило в лагере, а меня это не слишком интересовало. Даже когда он пришел с рукой в гипсе, он не стал толком объяснять, как это произошло. В тот раз он задержался у меня дольше обычного. Он был мрачен и, казалось, сосредоточен на одной и той же навязчивой мысли. Теперь, оглядываясь назад, я не понимаю, как мог не замечать того, что на нас надвигалось; но тогда я был каким-то рассеянным, думал о другом – о том, когда он вернется ко мне, чтобы повидаться с Адой, и о ночах, которые я проводил в компании Николы и его друзей.

В декабре ксилелла добралась до «Замка сарацинов». Вообще-то Наччи так и не провел необходимого осмотра своих деревьев, а только проверил их снизу и указал мне на пожелтевшие ветки. Они могли высохнуть, потому что росли на солнечной стороне, или от засухи, которая была недавно; я сказал ему об этом. Но он решил, что часть его столетней оливковой рощи должна быть вырублена. Он уже договорился с кооперативом, который этим занимался.

– Согласно декрету правительства о чрезвычайных мерах по борьбе с ксилеллой, он имеет на это право, – сказал я однажды вечером Берну и Данко. Раньше они никогда не приходили ко мне вдвоем. Они слушали меня с благоговейным вниманием, вне себя от ужаса. Думаю, это их участие побудило меня пойти дальше, не позволило мне заранее просчитать последствия моей откровенности.

– Но почему он решился на такое? – горячился Данко. – Это же бессмысленно, и к тому же принесет убыток ему самому.

– Он продаст здоровые деревья, – ответил я.

– Вековая олива может стоить несколько тысяч евро, – вмешался Берн. Вид у него был задумчивый. – Их вывозят на север.

Тут я перебила Томмазо:

– Он правда так сказал?

Томмазо вопросительно взглянул на меня:

– Да. Или что-то похожее. Это важно?

– Это я рассказала ему о вековых оливах, которые вывозят на север. За много лет до вашего разговора. Так говорил мой отец, я даже не знаю, правда ли это.

Томмазо пожал плечами:

– В Обители не имело большого значения, правдива информация или нет. Важно было только то, чтобы возмущение нарастало.

– Удивляюсь, как он это запомнил.

– Берн запоминал всегда и все.

Он сделал секундную паузу, прежде чем продолжить. По улице проехала машина, первая за долгие часы.

– Он произнес эту фразу о продаже олив, но Данко его версия все еще не казалась убедительной. Он что-то считал в уме, и подсчеты у него не сходились. Он не мог понять, в чем выгода Наччи. Тогда я сказал: «Он вырубает оливы, чтобы устроить на этом месте поле для гольфа».

Наступило тяжелое молчание. Берн и Данко посмотрели друг на друга. Вот оно, славное дело, о котором они мечтали. Им надоело стирать кресты, намалеванные блестящей краской на стволах обреченных олив, и пить скверное пиво с неграмотным крестьянином, дожидаясь неизвестно чего. Вот она, акция, – важная, масштабная, реальная. А идею им подал я.

После этого вечера Берн перестал ко мне приходить. Месяца два о нем ничего не было слышно, да, месяца два, потому что, когда я обнаружил его у меня дома, как всегда без предупреждения, был уже февраль. Я сразу заметил стоявшую возле дивана коробку и спросил, что там.

– Кое-какое оборудование, – уклончиво ответил Берн. – Пускай тут постоит. Не трогай ее, пожалуйста, я скоро тебя от нее избавлю.

Конечно, я заглянул туда сразу же, как только он ушел. Осторожно оторвал от крышки скотч так, чтобы можно было наклеить его обратно. Там были две банки удобрения на основе нитрата натрия, – я сразу узнал их, потому что мы пользовались такими в «Замке»: моток веревки, тряпки и упаковка болтов, которую он явно прихватил еще на ферме. Я точно помнил место в сарае у Чезаре, где они обычно лежали.

Спустя две недели, когда мы с Адой были дома, он появился опять. И сразу, не раздеваясь, прошел к коробке. Это было в субботу, на следующий день в «Замок» должны были приехать бульдозеры. Берн сообщил мне, что в Обители решили выстроиться в живую цепь, чтобы не пропустить их.

– Пойдешь с нами? – спросил он.

– Ты же знаешь, я не могу. Я там работаю.

Тут я пожалел, что в его отсутствие не выбросил коробку. Не то чтобы я не догадывался, для чего нужен весь этот набор – нитрат аммония, болты и тряпки, – но я гнал от себя эту мысль.

– Оставь ее здесь, – сказал я.

– Ты с нами или нет?

– Оставь ее здесь, Берн. Это глупая затея.

Он поник головой. На его лице отразилось безмерное разочарование.

– Начиная с этой минуты, все это тебя не касается, Том.

Я, как дурак, уселся на коробку.

– Уйди, – сказал Берн.

– Не надо. Об этом мы не говорили.

– Бывает, одними словами не обойдешься. Понятно?

Голос Берна изменился, из разгневанного стал проникновенным и грустным. Такой же голос у него был, когда он умолял меня не читать под лиственницей Евангелие от Матфея и когда уговаривал позаимствовать выручку из кассы бара в «Замке».

Он взял меня за руки и заставил встать. Затем наклонился, чтобы поднять коробку. На пороге он сказал:

– Можешь пойти со мной. Мы и в этот раз сможем быть вместе. Из всех дел, что мы с тобой затевали, это самое важное.

Но это была неправда. Для меня его дело уже не было самым важным из всех. Ада сидела на диване и зачарованно разглядывала комиксы.

– Нет, – сказал я.

Берн кивнул, держа на руках коробку, перед уже открытой дверью:

– Вызови лифт. Можешь?

Я прошел мимо него, нажал на кнопку. Пока лифт поднимался, мы не сказали друг другу ни слова. Я смотрел на Берна, а он смотрел себе под ноги. Двери раздвинулись, Берн зашел внутрь, лифт закрылся. И больше я его не видел.

Томмазо резким движением отбросил одеяло, показались его незагорелые ноги. Он встал.

– Осторожнее, – сказала я.

Похоже, к нему опять вернулось самообладание. Он босиком прошел в ванную. Послышался звук открываемого крана, льющейся воды. К его рассказу больше нечего было добавить. Остальное я уже знала из его свидетельских показаний на процессе, где заочно судили Берна и Данко. Я знала об этом и из показаний других свидетелей, и из реконструкции событий, которые были опубликованы в газетах.

Накануне поздно вечером Томмазо позвонил Николе. Он просто не знал, кому еще позвонить, он был в панике; вот так и получилось, что он предупредил Николу. Возможно, Николе удалось бы образумить Берна и остальных и тогда дело не дошло бы до арестов. Никола поговорил бы с ним, как друг. Как брат, которым он ему и был.

Никола приехал в «Замок сарацинов» с одним из своих коллег, Фабрицио. Оба были не при исполнении, но при оружии. Бульдозеры уже стояли наготове, а перед ними выстроились в живую цепь ребята из Обители, в сдвинутых на лоб беретах, с шарфами, обмотанными вокруг лица, замерзшие после ночи, проведенной под открытым небом. Наччи препирался с Данко, в котором сразу определил главаря, и было неясно, узнал ли он с самого начала в стоявшем рядом человеке племянника Чезаре и Флорианы, с лицом, прикрытым шарфом, в слабом предутреннем свете. Ведь заря еще не занялась.

Никола подошел как раз в тот момент, когда Наччи напал на Данко. Да, хозяин «Замка» первый начал: попытался сорвать шарф, которым у Данко была закрыта нижняя часть лица. Данко оттолкнул Наччи, а Никола их разнял. Затем Никола сказал Данко, что он из полиции, и схватил его за руки, чтобы надеть наручники. Тогда Берн набросился на брата, чтобы защитить друга, а другой полицейский, Фабрицио, вступился за коллегу. А Наччи побежал в «Замок», чтобы вызвать настоящую полицию.

Тем временем живая цепь протестующих распалась в нескольких местах. Бульдозеристы, не выспавшиеся, раздраженные помехой в работе, решили воспользоваться этим и двинули свои машины в образовавшуюся брешь. Кто-то из активистов (его имя к началу процесса осталось неизвестным) поддался панике. Он бросил одну из самодельных бомб, которые были спешно изготовлены прямо перед акцией. Заряд оказался сильнее, чем было задумано: у ребят не хватило времени опробовать этот маленький арсенал в деле. Бомба была не настолько мощной, чтобы опрокинуть бульдозеры, а смогла лишь остановить их. И разметать активистов по земле – под оливами, помеченными блестящими красными крестами. Двух ребят ранило – одному болт попал в плечо, другому в глаз, но ранения были легкие.

Никола и его коллега инстинктивно схватились за пистолеты, которых у них в тот день даже не должно было быть с собой. Фабрицио пустился в погоню за парнем, бросившим самодельную бомбу, Никола остался с Берном и Данко, остальные разбежались. То, что случилось в следующие несколько мгновений, видел только водитель бульдозера – но не очень отчетливо, ему мешали дым и еще не осевшее облако измельченной почвы и пыли.

Он разглядел, что Берн лежит на земле, а Никола стоит рядом на коленях, приставив ему ко лбу пистолет. Потом он услышал громкий звук, но это не был пистолетный выстрел, звук показался ему более глухим. Никола упал, Данко нагнулся над ним, все еще держа в руках лопату, которую через несколько секунд отбросил прочь. Бульдозерист вышел из машины, чтобы помочь Николе. Но, когда он приблизился, Данко уже успел скрыться, остался только Берн: он смотрел на тело брата изумленным, непонимающим взглядом. Водитель попытался задержать его, но Берн бросился бежать вниз по склону холма, через оливковую рощу, которой скоро предстояло исчезнуть, превратиться в поле для гольфа с пышной, блестящей на солнце травой.

Томмазо вышел из ванной, но на минуту задержался в гостиной. Чтобы посмотреть на спящую Аду, подумала я. Когда он вернулся в спальню, от него пахло зубной пастой.

– Попробуем хоть немного поспать, – сказал он.

– Я сейчас уйду.

– Уже слишком поздно, чтобы возвращаться одной. Меня будет глодать чувство вины.

– Чувство вины? Тебя?

– Ты поняла, что я имею в виду. Просто сейчас ты слишком взволнованна. Можешь лечь здесь. Матрас у меня только один, но ночью я не ворочаюсь. И с этой стороны он не такой грязный, как кажется.

– Правда? Да тут повсюду шерсть Медеи. Повсюду, кроме нее самой.

– Я бы не назвал шерсть Медеи грязной. Но все равно можно ее стряхнуть. Медея, уйди отсюда.

Я очень устала. Если бы я в тот момент села за руль, мне пришлось бы до самого дома бороться со сном. И, возможно, я не смогла бы встать вовремя рождественским утром, после всего, что мне довелось услышать.

Томмазо встал на корточки на матрас и начал подбирать с него остатки собачьей шерсти.

– Ну вот, – произнес он. – А то я целую неделю не видел ни одного клопа.

– Что?

– Шучу. Расслабься.

Он взял подушку, лежавшую под другой, – той, на которой почти всю ночь покоилась его голова, словно отлитая из серебра. Он безуспешно попытался придать этой сплюснутой подушке привлекательный вид.

– Не надо, сойдет, – сказала я. – Не беспокойся.

Он улегся на свою половину, достаточно близко к краю, чтобы оставить мне как можно больше места. Я сняла туфли, но осталась в блузке и джинсах. И скользнула под одеяло.

Во время бегства через оливковую рощу Берн, Данко и Джулиана каким-то образом встретились. Возможно, у них там было условленное место, или же их план был продуман более тщательно, чем представлялось прокурору. Позднее в башне в Скало было найдено белье всех троих и остатки еды.

Томмазо лежал, повернувшись ко мне спиной. Он не двигался и казался спящим, но он не спал. Тот, кто с самого начала был моим соперником, но соперником несчастливым, и с кем я теперь делила постель. Я положила руку ему на плечо, у меня не было на это никакого права, я никогда бы не подумала, что сделаю это, но я это сделала. Несколько мгновений моя рука лежала у него на плече, потом он положил на нее свою. И тут нам обоим удалось немного поспать, от силы часа два-три, но таким глубоким сном, каким я, кажется, не спала уже годы. Лампа на тумбочке рядом со мной осталась гореть. За окном занимался рассвет, но я его не увидела.