Текст книги "И даже небо было нашим"

Если вначале он говорил о Коринне с некоторой сдержанностью, то теперь его словно прорвало.

– А главное, Коринна больше не могла выносить Данко с его высокомерием и его нападками. Но она знала: я не соглашусь уехать единственно ради того, чтобы выполнить ее просьбу, хоть я и считал ее своей невестой со всеми полагающимися правами и не вспоминал (разве что изредка) о том, как это начиналось, особенно о том дне, когда приехала ты.

– При чем тут я?

Ногтем большого пальца Томмазо очерчивал контур ромба на узоре покрывала.

– С этого дня мы все жили парами. Не хорошо человеку быть одному – ведь так сказано в Писании? Вот и мы с Коринной стали парой. Но срок предъявления расписки, которую Коринна носила в кармане, почти истек: она знала, что, если попросит меня уехать с ней, я отвечу отказом. И вместо этого прекратила принимать таблетки – на неделю, на две, а может, и на несколько месяцев. Пока не проявился результат. И даже когда задержка у нее достигла пяти, шести, или еще больше дней, она мне ничего не сказала. Я понял это уже потом, мысленно воссоздав последовательность событий. Она вдруг перестала дуться. Перестала выражать недовольство каждым своим движением, так что и моя жизнь стала спокойнее.

Она ничего не сказала и потом, когда купила в аптеке тест на беременность и он у нее оказался положительным. Я узнал об этом много позже, когда каждый из нас уже засел в своем окопе обиды и ненависти, да, самой настоящей ненависти. Сначала она поставила в известность своих родителей, которые отвели ее к гинекологу на первый официальный осмотр: они явились туда втроем, семья наконец-то воссоединилась. Она даже прошла генетическое обследование, желая установить процент вероятности того, что ее дочь родится с альбинизмом. Но ее генетические характеристики оказались чистыми, аномалия была заключена в моей хромосоме.

Ее родители подыскали нам квартиру на последнем этаже, с пятью раздвижными окнами, которые выходили на террасу. И только после этого Коринна снова появилась на ферме со своим обычным выражением лица, а оказавшись наедине со мной, в нашей комнате, в момент, когда я развязывал шнурки на ботинках, – я точно помню, как на секунду замер со шнурками в руках, – объявила, что у нас будет дочь. А затем голосом, в котором чуть слышалась виноватая нотка, но преобладали восторг и торжество, сообщила и все остальное. Что мы должны как можно скорее переехать отсюда, что наше новое жилье – пентхаус! – будет готово через пару-тройку недель, осталось только купить несколько предметов мебели, которые она хотела выбрать вдвоем со мной. «Тебе не надо ни о чем беспокоиться, мой отец все взял на себя», – добавила она: по сути, это был приказ забыть все те гадости, которые она рассказывала о своем отце в «Замке сарацинов», когда мы с ней только познакомились. Больше никаких обид, никаких обвинений. Начнем с нуля.

В ту ночь я с необычайной остротой ощутил ваше присутствие, как будто слышал дыхание каждого из вас в ваших комнатах. Запомни все это, твердил я себе, закрепи в памяти навсегда, потому что это первая из твоих последних ночей здесь. Я не мог уснуть и, казалось, слышал учащенное дыхание ребенка под сердцем у Коринны: сейчас это существо было лишь голословным утверждением, фразой, которую она произнесла и о которой, вероятно, успела забыть, судя по тому, как безмятежно она спала со мной рядом.

Продолжая рассказ, Томмазо становился все более сосредоточенным, а я в это время думала: значит, вот как жизнь выбирает. Это даже и не выбор, а простая случайность: в одном месте семя всходит, в другом нет. Коринна и Томмазо с их ущербной любовью годились для этого. А мы с Берном – нет.

– В какой-то момент я встал с постели, – продолжал Томмазо. – Я не смог бы сказать, который час. Двери ваших комнат были еще закрыты. Я спустился на первый этаж. Взял из буфета бутылку наливки и выпил ее стоя, всю до дна. И со страхом подумал: где теперь спрятать бутылку, чтобы никто из вас не потребовал от меня отчета (словно, если бы я начал объяснять, почему опустошил ее, неизбежно пришлось бы признаться во всем остальном). Я босиком вышел из ворот, дошагал до асфальтированной дороги и швырнул бутылку в мусорный бак. Она стукнулась о дно, но не разбилась.

На следующий день было воскресенье. В будни я рано утром уехал бы с фермы на работу, и это приглушило бы мое отчаяние, не позволило бы долго валяться в постели рядом со свернувшейся калачиком Коринной и с мрачными ночными мыслями, которые клубились надо мной, как черный туман. Было просто невыносимо думать, что я приду в беседку, под навес, сяду среди всех вас и представлю себе, что мне осталось провести здесь считанные дни. Я вскочил с кровати, натянул на себя одежду и, не успев застегнуть рубашку, вышел из дому.

Я долго бродил по территории фермы, пока не вышел к зарослям. Неощутимые солнечные лучи ласкали листья деревьев. Я увидел улья. Я не планировал это заранее. Я не думал об этом всерьез даже в момент, когда приподнял крышку улья: меня словно загипнотизировала эта суета, эта копошащаяся клейкая масса. Я осторожно сунул туда руку, потом другую. Пчелы не испугались, только слегка занервничали, как будто над ними нависла тень облака. Они вцепились мне в пальцы и в запястья, не знаю, что они там искали. Потом я вдруг сжал кулаки. Больше не помню ничего, помню только, как очнулся в больнице, а у кровати сидел Берн, вот как ты сейчас, только с другой стороны, потому что я наклонял голову направо, туда, где было окно, чтобы видеть его. Все тело у меня пульсировало, но я не чувствовал боли, а лицо Берна выглядело как снимок не в фокусе, потому что скулы и веки у меня тоже распухли. Я пытался ему что-то сказать, наверное, сообщить о беременности Коринны, но язык у меня едва ворочался от обезболивающих, а он велел мне молчать, не шевелиться и закрыть глаза. И обещал, что не уйдет, пока я буду спать. Я не хотел, чтобы рядом был кто-то другой – только он, и никто больше.

Было ли мне тяжело это слушать? Страдала ли я от ревности? Похоже, нет, не страдала – впервые за все время. Какая глупость это соперничество между Томмазо и мной. Как будто в человеческом сердце есть только одно вместилище и там должно хватить места только кому-то одному. Как будто сердце Берна не было лабиринтом, в извилинах которого он оставлял место для каждого из нас. Но понимание этого пришло слишком поздно.

– Рассказывай дальше, – сказала я.

– В квартире в Таранто было столько шкафов, что моя одежда и одежда Коринны не заполнили их даже наполовину. Целый месяц мы только и делали, что покупали. Она дожидалась моего возвращения из «Замка сарацинов». Затем мы с ней переходили разводной мост и гуляли по центру Таранто до закрытия магазинов. Мы покупали не только детские вещи, но также одежду для нее и для меня, а еще бытовую технику. Блендер, тостер, машинку для приготовления йогурта, машинку для попкорна. За все расплачивалась Коринна своей новенькой кредитной картой. Я представить себе не мог, что помимо квартиры и машины отец обеспечил ее еще и крупным счетом в банке. Каждый вечер мы возвращались с пакетами, которые нес я один: живот у Коринны заметно увеличился. Мы стали совсем другими, настолько, что в первый момент и узнать нельзя было. В наших разговорах никогда не упоминались ни ферма, ни вы с Берном. Сидя напротив друг друга за белым столом в центре кухни, среди вороха покупок, которые у нас не хватало сил сразу разложить и расставить по местам, еще не освоившись в этой слишком просторной и светлой квартире, мы говорили о будущем. Нельзя сказать, что я был несчастен. Мы с ней могли больше не следовать принципам, которые предписал нам Данко и в которые мы, возможно, никогда по-настоящему не верили. К тому же я, спустя столько лет, вернулся в хаос большого города. Ведь я все же вырос среди высоких домов. Приятно было видеть Коринну сияющей от счастья, веселой, озорной, какой она никогда не была на ферме. Мы выбирали имя девочке и постепенно привыкли называть ее Адой. С каждым днем она становилась все более реальной.

– Да нет же. Все это неправда, – оборвал себя Томмазо. – Сейчас в его голосе было какое-то непонятное отчаяние. – Я разрывался пополам. Вот что со мной было.

– То есть ты принадлежал и ферме, и твоему новому дому в Таранто? Ты это имеешь в виду?

Меня раздражала его манера изъясняться, становившаяся все более и более туманной. Это от усталости, говорила я себе, от усталости и от всего того вина, которое он выпил.

– Я имею в виду, что принадлежал Коринне и Берну.

– Коринне и Берну, если тебе так больше нравится.

Он рассмеялся, сначала от души, потом смех его стал злым и истеричным.

– Тише, а то Аду разбудишь.

– Не совсем так, – сказал он, все еще судорожно хихикая. – Не совсем так. Я принадлежал Берну – и точка. Вот что я на самом деле имею в виду. Но в то время я не мог разобраться в себе. Ты сердишься на меня за то, что я говорю об этом?

– Нисколько не сержусь.

– Неправда, сердишься. Можно понять: у тебя на это полное право. Но сейчас мы с тобой здесь, заперты в этой комнате, как единственные выжившие при взрыве, так что можешь сказать все как есть.

– Продолжай, пожалуйста.

Томмазо потер лоб, словно освобождая место для других мыслей.

– Ладно. Сотри из памяти последние часы или последние три минуты. Всю последнюю часть моих показаний. Сотрите ее, ваша честь!

И снова небольшой приступ того же истеричного смеха.

– В сущности, именно это я тогда и делал. Пытался стереть. Утром, когда меня будили крики чаек в порту, а рядом лежала спящая Коринна, я говорил себе: сотри то, что сейчас у тебя в голове, доверься череде повседневных дел, к которым приступишь сейчас, – и увидишь, тебе полегчает. И так всю оставшуюся жизнь, каждый день, начиная с этой самой минуты – и до конца. Потому что… ладно, сейчас уже можно это сказать. Больше нет смысла скрывать что бы то ни было. Глядя во все глаза на беременную Коринну, я считал недели, оставшиеся до родов. Когда их оставалось пять, я говорил себе: еще пять недель, и я должен буду придумать другой способ. Не понимаешь, о чем я? О сексе, вот о чем. В этом плане между мной и Коринной никогда не было мира и согласия. Мы бы с ней жили душа в душу, если бы не эта деталь, хотя для двоих секс – не такая уж мелочь, верно? То-то и оно. А знаешь, что еще? Я проводил много времени, пытаясь представить себе, как это происходит у вас с Берном. Знаю, это ужасно. Но так уж получилось у нас с тобой. Сегодня, в эту рождественскую ночь. Всю правду и ничего, кроме правды, Тереза. Разобьем все вдребезги и увидим, что будет. Я представлял себе, как это происходит у вас с Берном, без каких-то нездоровых подробностей, не в этом была суть, хоть иногда я и заходил дальше, чем надо бы. Главное, к чему я стремился, чего мне недоставало, это чувство, которое испытываешь, когда весь безраздельно отдаешься сладостному влечению. Думаю, нечто подобное испытывал Чезаре, когда подглядывал за вами в зарослях.

Вот почему я считал недели до того момента, когда кончится перемирие между мной и Коринной. Потому что я мог бы любить ее всем сердцем, но только без секса. При условии, что в такой любви будет смысл. Думаю, она тоже все понимала. Понимала еще с тех пор, когда мы жили на ферме, но верила, что сможет меня изменить, исправить. А если она не сможет сама, за нее это сделает привычка. В принципе Коринна была очень решительной, очень уверенной в себе, не было таких слов или такой темы разговора, которая могла бы ее испугать, но об этом, то есть о сексе, как и о моем уклонении от него, она не говорила никогда. Она вела со мной молчаливую, упорную борьбу. Еще пять недель, говорил я себе, потом четыре, потом три, потом перемирие закончится, и в один прекрасный вечер мы снова окажемся все в той же комнате, и Коринна снова будет робко пытаться привлечь мое внимание, а потом спрашивать, скорее у пустой комнаты, чем у меня: «Ну что, пошалим?»

Томмазо поглядел на меня.

– Вижу, я смутил тебя.

– Нет, что ты, – солгала я. – Просто я подумала о том… – Я осеклась.

По его пальцам, которые все это время неподвижно лежали на покрывале и о которых он словно бы забыл, пробежала дрожь.

– О чем?

– О том, что у той или иной пары могут сложиться превратные представления об отношениях внутри других пар. Берну и мне никогда бы и в голову не пришло, что между тобой и Коринной дело обстоит таким образом. Вот и все.

Я налила ему еще вина, он поднес стакан к губам, но перед тем, как выпить, секунду помедлил, как будто ожидая, что винные пары дадут ему силы продолжать рассказ.

– Однажды мы пригласили на ужин родителей Коринны. «Они подарили нам эту квартиру, – напомнила мне она, – да и все остальное тоже. А мы ни разу их официально не приглашали». Я улыбнулся, услышав это определение: официально. Как это было типично для родителей Коринны. Такие люди четко соблюдают разницу между официальным приглашением и неофициальным.

Перед этим визитом Коринна не находила себе места от волнения. Раз десять спрашивала, что я планирую приготовить: можно было подумать, что у нее кратковременная амнезия. Я догадался, что она сильно преувеличила мои кулинарные таланты, когда рассказывала обо мне отцу. Возможно, намекнула, что в «Замке сарацинов» я исполняю обязанности шефа, или кого-то в этом роде, хотя прекрасно знала, что в «Замке» меня не подпустили бы к плите на пушечный выстрел. Я не стал ругать ее за это. Она была на последнем месяце беременности, и ее мучили судороги в ногах. Казалось, она постоянно находилась на грани нервного срыва.

Она два раза ходила в магазин, сначала за бумажными салфетками – те, что были у нас дома, имели жалкий вид – потом за зубочистками. Как утверждала Коринна, ее отец любил, чтобы после еды зубочистки были на столе.

– А я-то думал, что зубочистками пользуются только невоспитанные люди вроде меня, – в шутку заметил я, но Коринна была не расположена шутить.

– Он пользуется ими очень деликатно. И, по-моему, не тебе об этом судить.

Родители Коринны принесли большой букет белых и розовых цветов. Ее отец протянул мне бутылку красного вина и приказал открыть его немедленно. Я заметил, что на ужин будет рыба, но он в ответ поморщился и сказал:

– Я предпочел бы пить это вино. Сделай одолжение, Томмазо.

Угощение было разве что сносное, но Коринна расхвалила его до небес. А ее родители, полные снисходительности, тоже осыпали меня комплиментами. Чтобы не слушать все это, я без конца сновал между столом и плитой, делая вид, будто очень занят. В какой-то момент я встретился взглядом с отцом Коринны. Он улыбался, но многозначительно, заговорщически, словно говоря мне: на что только мы не готовы ради нее, верно? Должен сказать, его безмолвное послание мне понравилось: это было по-мужски. В известной мере это означало, что меня признали. Потом он сказал:

– Позавчера мы были в ресторане со звездой «Мишлен», который недавно открылся в центре. Вот где действительно изысканная кухня. Возможно, тебе стоило бы послать им резюме.

– Меня устраивает теперешнее место работы, – ответил ему я.

Этот ужин был не только проявлением благодарности: чем дальше, тем больше он превращался в нечто вроде церемонии вступления в должность, героем которой был я. В какой-то момент мать Коринны с озабоченным видом потрогала мое лицо, так, будто давно уже хотела это сделать. И обещала, что попросит у подруги, специалистки по лекарственным травам, средство для очень тонкой и сухой кожи, как у меня.

И наконец, папа Коринны изобразил восторг при виде того, как я удерживаю в руках по нескольку тарелок. Он стал умолять меня научить его этому фокусу и сделать круг по гостиной с тарелками в руках.

– Наверное, впервые в истории дипломат удивляется способностям официанта, – сказал я Коринне, когда они ушли.

Она все еще сидела за столом, сметала крошки в ладонь.

– Я всегда говорю: ты себя недооцениваешь, – произнесла она с ноткой грусти, как будто только сейчас поняла, чего ей не хватало весь вечер.

– Если бы ты чуть меньше восторгалась мной, я бы тебе даже поверил.

Коринна негодующе посмотрела на меня, с трудом встала из-за стола и ушла в спальню.

В последующие дни нам едва удавалось поддерживать разговор даже о насущных делах. Думаю, она не притворялась: все эти сложные процессы в организме и лишний вес действительно обессилили ее. Теперь, видя Коринну только на расстоянии, такой ослабевшей, я любил ее сильнее, чем когда-либо, и был противен самому себе еще больше, потому что любил в ней слабость, а не ее саму и понимал это.

А потом появилась Ада, на две ночи до завершения обратного отсчета. Мы запрыгнули в машину в четыре утра, разбуженные выбросом адреналина. Схваток практически не было. Мы приехали в больницу, и меньше чем через час Ада была уже на руках у Коринны, а я этажом ниже заполнял бумаги, выданные сонной медсестрой. Когда я, совершенно к этому не готовый, зашел в палату и увидел их обеих, закутанных в одинаковые бирюзовые больничные простыни, – ну, это было самое…

Томмазо внезапно умолк. Пауза была такой длинной, что я поняла: он не собирается заканчивать фразу. Он сидел чуть наклонив голову к покрывалу, которое притягивало его, как магнит.

– Я не должен был это говорить. Прости.

– Чего ты не должен был говорить? Что Коринна и Ада – это было самое прекрасное из всего, что ты когда-либо видел? Честно говоря, это лучшая фраза, какую ты произнес за всю ночь или, по крайней мере, единственная удачная фраза.

Но в моем голосе слышалась ярость.

Томмазо помолчал еще немного, затем сказал:

– Не должен был. Это проявление черствости с моей стороны.

– Почему?

– Ты и Берн… в общем, нехорошо было рассказывать, какое это было чудо – впервые увидеть свою дочь.

Полночи я просидела в этой комнате, не замечая часов на стене, а теперь не могла не смотреть на их – положение стрелок снова и снова менялось, но я не понимала и даже не хотела понимать, который час, у меня только возникало смутное ощущение, что время проходит.

– Что ты знаешь обо мне и о Берне? – спросила я.

– Думаю, все. Или почти все.

– Все, – повторила я. – Как странно. Что, например?

В какой-то момент я сняла туфлю и теперь пыталась нашарить ее ногой. Просто непостижимо, как она могла так далеко заехать под кровать.

– Про искусственное оплодотворение, про доктора. И про то, как вы собирали деньги на поездку в Киев. Все это, – сказал Томмазо, давая понять, что ему неловко вдаваться в подробности.

– Думаю, не все секреты одинаковы по важности.

– Мы с Берном…

– …ничего не скрывали друг от друга. Я знаю. И дорого заплатила за это знание. Выходит, все еще хуже. Не секреты, а те, кому их поверяют, бывают неодинаковы по важности.

– Как бы то ни было, я не видел ничего плохого. В том, что вы делали, я имею в виду.

Мне вдруг захотелось схватить его руки, такие бледные, вялые, и искромсать их на куски. Но я просто встала. Медея тут же подняла голову.

– Еще одно маленькое достижение для тебя, – сказала я.

Томмазо повернул голову и посмотрел на меня без сочувствия и без раскаяния, словно бы размышляя, права я или нет. Потом сказал:

– Сядь, пожалуйста.

И поскольку не было другого места, кроме соседней комнаты, куда я еще могла бы деться, я снова села на стул. И все опять стало таким, каким было несколько мгновений назад. Медея успокоилась, положила морду на лапы: тревога, прервавшая ее сон, улеглась.

– Но длилось это недолго, – вздохнув, продолжал Томмазо, – всего несколько недель, от силы полтора месяца. Нельзя сказать, что я больше не радовался, нет. Я по-прежнему смотрел как зачарованный на Аду и ее забавные гримасы, но мое извращенное естество опять напомнило о себе, опять взяло верх. Оно никуда не исчезло, не уничтожилось. Я вспоминал, как под сенью лиственницы, творившей суд над нами, Чезаре, желая утешить нас, говорил: «Все человечество прошло через это, совершало те же самые проступки, но ведь оно существует до сих пор. А значит, и ты сумеешь преодолеть эту тяжелую ночь».

Одним словом, эйфория, вызванная рождением Ады, сходила на нет, с каждым днем радостного изумления становилось на грамм меньше, а прежней хандры на грамм больше. Закончилось и наше с Коринной перемирие. Снова начались взаимные обиды, мы как будто перенеслись назад, в тот вечер, когда приходили ее родители: я стою на кухне у мойки, а она собирает крошки в ладонь, и мы смотрим друг на друга с разочарованием и страхом. Я постоянно задавал себе вопрос: люблю ли я ее, и если да, то насколько сильно. Когда все время спрашиваешь себя, любишь ли кого-то, можно сойти с ума. Впрочем, к этому я уже привык.

На секунду он замолк. Дал еще одному намеку рассеяться в воздухе, уже наполненном признаниями.

– В течение одного часа я мог два или три раза страстно, как никого другого, желать Коринну, а в промежутках мечтать о том, чтобы никогда больше не видеть ее, чтобы она дематериализовалась у меня на глазах или же – и это было бы еще лучше – чтобы растаял я сам. Я подглядывал за ней, когда она кормила грудью Аду и шептала ей ласковые слова (она часто так делала, когда думала, что ее никто не слышит): в такие минуты мне хотелось упасть на колени перед ней, перед ними обеими, и просить прощения. Но как только Коринна замечала мое присутствие – не потому, что улавливала какой-то звук, а по едва ощутимому воздействию, которое производит устремленный на нас взгляд, – как только она поднимала голову чуть быстрее, чем надо, этого было достаточно, чтобы мое обожание сменялось отвращением. Да, отвращением, мне стыдно в этом признаваться, но так оно и было. И все это повторялось много раз, днем и ночью, без конца. Я успокаивался только в «Замке сарацинов», вдали от них обеих.

– Как грустно, – сказала я.

Но Томмазо меня не слышал. Он погрузился в сумрак воспоминаний, не сводя взгляда с выцветшего узора на покрывале.

– По вечерам я брал на руки Аду. Укачивал ее, пока она не засыпала, и чувствовал, что со вчерашнего вечера она стала чуть тяжелее. Она становилась все более существенной, все более реальной. Я смотрел на ее щеки, и меня охватывало чувство, похожее на недоверие. Она не могла быть моим порождением. Такая нормальная. Такая совершенная. И я принимался выискивать в ней следы моей извращенности, всматривался в ее все еще голубовато-серые младенческие глаза, пока не становилось страшно от того, чем я занимался. Тогда я укладывал ее в колыбель. А если она начинала плакать, звал Коринну.

Потом я начал наблюдать за Коринной. Наблюдать, как за врагом. Я занимался этим все время. О, впоследствии она за себя отомстила! Унижала меня как только могла. Еще и сейчас меня презирает. Я читаю это в ее глазах каждый раз, когда она привозит ко мне Аду. Если бы жизнь можно было повернуть назад, она бы выбрала для своего ребенка другого отца. И все же это пустяк по сравнению с недобрыми мыслями, которые зрели у меня в первый год жизни нашей дочери. Я изучал Коринну. После беременности у нее остались лиловатые припухлости под глазами, что, конечно, было результатом бессонных ночей, но мой взгляд не усматривал в этом повод для снисхождения. Такие мешки под глазами, думал я, ничем нельзя оправдать. А еще она сидела в некрасивой позе, расставив колени; слишком редко мыла голову; зевала, как крокодил; держала вилку за самый конец черенка и слишком громко разговаривала. Все эти мириады деталей, вместе взятые, не смогли бы дать даже приблизительное представление о Коринне, однако я безжалостно подмечал их и не мог заставить себя остановиться.

Был только один способ прервать это просвечивание рентгеновскими лучами. Речь шла не о каком-то секретном противоядии, а о средстве, которое я открыл для себя уже давно. Достаточно было немного выпить – и я уже не замечал ничего такого, чего лучше было бы не замечать. Моя жизнь в этой удобной, тихой квартире опять стала сносной.

– Похоже, ты оправдываешься.

– Может быть. Может быть, ты права, я оправдываюсь. Но я рассказываю так, как я все это понимал тогда. И в точности так же, как рассказал однажды вечером Берну, на террасе: и о развившейся у меня потребности просвечивать Коринну, и о том, что мне было необходимо забыться, чтобы подавить в себе эту потребность. И что вначале мне было достаточно перед возвращением домой зайти в один бар, где мне всегда приносили блюдечко с арахисом, к которому я не притрагивался. Я заказывал три бокала розового вина, выпивал их, как лекарство, и снова садился в машину.

– И что тебе на это сказал Берн?

– Он был очень суров. Сказал, что мое поведение постыдно, что я не ценю своего счастья. Хотя нет, не «постыдно», он употребил одно из этих своих словечек, которые как будто впиваются в тело. «Прискорбно» – вот как он выразился. И ни капли сочувствия ко мне. Никогда он не вел себя со мной так жестко. А под конец еще заявил: если меня не радует, что у меня есть дочь, значит, я этого не заслуживаю. Он сказал так потому… да, потому, что подумал о вашей проблеме: я тогда уже был в курсе, но, уверяю тебя, до этого его заявления мне и в голову не пришло бы связать одно с другим.

Чтобы продержаться в течение более длительных периодов, например, уикенда, я сделал домашний запас спиртного. В основном водки: от нее я не терял самоконтроль. К тому же ее нужно было немного. В этом я был непохож на отца, который никогда не пил крепкого спиртного, только вино, оно пьянило его не сразу, но в итоге он оставался совсем без сил. Так что я в этом смысле превзошел отца.

Он иронически улыбнулся мне, не ожидая от меня поддержки.

– Каждый раз, перед тем как выпить, я вспоминал слова Берна о моей прискорбной неблагодарности. И сочинил тост, который тихо произносил перед каждым глотком: «За дары Божьи и за прискорбность людскую!» Я так привык повторять эту фразу, что мысленно произношу ее до сих пор.

Не знаю, насколько Коринна осознавала происходящее. Наверно, она понимала больше, чем я был бы готов признать. Но ничего не говорила. Иногда я замечал испуганное выражение, снова промелькнувшее у нее на лице, и испытывал при этом нечто вроде удовлетворения. Как же я был похож на моего отца. Я говорил себе: она правильно делает, что боится меня. Эта сторона ее характера была для меня новостью. В жизни бы не подумал, что Коринну можно чем-то напугать.

После той ночи, когда я все рассказал Берну, мы с ним долго не виделись. Даже не перезванивались. У меня возникло опасение, что после моих признаний ему не хочется со мной разговаривать. Раньше такая долгая разлука была бы для меня невыносима, но теперь я впервые не придал этому особого значения. Наша дружба была лишь еще одним обломком разваливающегося целого. К тому же достаточно было увеличить дозу спиртного, чтобы и это огорчение растворилось без следа. В общем, надо называть вещи своими именами. Я увяз в этом по уши. Начинал с утра, затем добавлял в «Замке сарацинов», когда бывали перерывы в работе, стараясь удержаться на грани, за которой перестал бы соображать. Иногда, в основном вечерами, мне случалось перебрать, и тогда Коринна, вместо того чтобы отругать, обнимала меня и долго с молчаливой мольбой дышала мне в шею.

Наконец Берн без предупреждения заявился к нам. Это было в начале лета, в субботу или в воскресенье. Коринна с родителями и с Адой уехала к морю. Берн пришел с агрессивным и властным видом, с головы до ног одетый в черное.

– Пойду открою два пива, – сказал я.

– Я ненадолго.

– У тебя какое-то срочное дело?

И вдруг мы оба осознали, каким безумием была эта сдержанность между нами, это взаимное недоверие. Мне захотелось обнять его, он понял это и улыбнулся мне, затем развалился на диване и сказал, что с удовольствием выпил бы пива, но при условии, что оно будет ледяное. Мы молча выпили по глотку, словно привыкая к непринужденному, братскому общению. Мне было хорошо, спокойно.

– Созрели тутовые ягоды, – в какой-то момент сказал Берн, и я тут же увидел ферму, огромное дерево и мальчишек, которые садились на плечи друг к другу, чтобы достать ягоды с верхних веток. Я был благодарен ему за этот образ.

– Что вы будете с ними делать? – спросил я.

Но Берн уже забыл про тутовые ягоды.

– Мы с Терезой поженимся, – сказал он. – В сентябре. Я хотел тебя попросить, чтобы ты в день свадьбы оказал нам одну услугу.

«Сейчас попросит, чтобы я был свидетелем на свадьбе, и я соглашусь, конечно же, соглашусь, подумал я тогда, подавлю легкую досаду и скажу: ну конечно, с удовольствием. А что еще мне было делать? Вот встану и обниму его по-настоящему, по-братски, как положено двум взрослым мужчинам в таких обстоятельствах».

Но Берн сказал:

– Я хотел бы, чтобы ты организовал стол. Денег у нас немного. Придется экономить на всем, но ты с этим отлично справишься.

– Ну конечно, – механически произнес я заготовленные слова, которые должны были стать ответом на другой вопрос.

– У Терезы уже есть кое-какие идеи. Наверное, вам лучше встретиться, чтобы все обсудить напрямую. А мы с Данко займемся остальным.

Выходит, Данко был уже в курсе. Это была единственная мысль, которую я сумел для себя ясно сформулировать.

Затем Берн принялся рассуждать о том, как они собираются украсить сад, какие у них планы насчет музыки и гостей. Я слушал его и не слушал. Мне казалось, я все сильнее сжимаюсь в комок на диване, но это было только субъективное впечатление, потому что Берн ничего не замечал.

Когда он ушел, солнце было на равном расстоянии между небом и гладью моря: гигантский вспотевший шар, который заливал квартиру оранжевым светом. Я оставался на ногах, пока не стемнело, затем начал действовать с непреклонной, но бессмысленной решимостью. Сначала включил в квартире все освещение, потом всю бытовую технику. Стиральную машину, посудомойку, кондиционеры, пылесос, вытяжку над плитой, блендер на максимальной скорости. Достал из холодильника начатую бутылку белого вина и оставил дверцу открытой, чтобы и холодильник начал издавать жалобное гудение. И снова уселся на диван, с бутылкой в руках, окруженный разноголосым воем всего того, что подняло мою жизнь на новый, более достойный уровень, всего того, что вторглось в мою жизнь. Всего того, что было мной накоплено, однако не принадлежало мне.

О, свадьба и правда получилась необыкновенная! Чудесный праздник, полный какого-то радостного смятения. Надеюсь, я не обидел тебя, но у меня от нее осталось именно такое впечатление. Возможно, потому, что я смотрел на все с другой точки обзора. Меня отделял от гостей ряд накрытых столов, я был и вне праздника, и внутри него, скорее наблюдатель, чем участник. И я приехал уже не на пустой желудок. Пришлось выдумать предлог, чтобы Коринна согласилась сама вести машину от Таранто до Специале. Я сказал ей, что мне нужно будет сделать еще несколько распоряжений по организации фуршета. К счастью, она поссорилась с Берном и я смог присутствовать при ее выходках в качестве молчаливого свидетеля. Перед этим я выпил что-то очень сладкое, кажется красный мартини. Как ни удивительно, Коринна ничего не заметила. Она была зла на Берна и решила, что это он довел меня до такого состояния. «Только такой бесхребетный тип, как Берн, мог вместо тебя выбрать в свидетели Данко», – повторяла она. (Нет, конечно, она не употребила слова «бесхребетный», а выразилась в своем фирменном, кориннианском стиле. Странно, но с того момента, как мы стали жить раздельно, я выбросил из головы ее манеру выражаться и сейчас просто не могу вспомнить, в чем была ее особенность.) Она сердилась на Берна еще и за то, что он заставил меня работать вечером и лишил возможности присутствовать на церемонии. Она сжимала руль так, словно это был Берн и она могла в любую минуту стереть его в порошок. Как будто злоба на него накапливалась у нее долгие месяцы. Но на сей раз мне было приятно слушать, как она поносит ферму, всех вас, сознавать, что она на моей стороне. Я положил руку на руль поверх ее руки и не отнимал, даже когда она замолчала. И чтобы не нарушить контакт между нами, который в последнее время устанавливался так редко, Коринна до конца поездки не переключала скорость.