Текст книги "И даже небо было нашим"

Я даже не пыталась объясниться с матерью или с кем-то еще из Турина, кто хотел узнать причину моего исчезновения. Кто не изведал юношескую любовь, то есть любовь, пришедшую до двадцати лет, тому не понять, что это за ощущение: будто ты пронизана ею вся целиком, и нет спасения.

А еще я испытывала эйфорию от того, что у меня наконец появились настоящие друзья, даже больше, чем друзья: братья и сестры. Берн, Томмазо, Данко, Джулиана, Коринна: наши имена теперь стали для меня звеньями одной неразрывной цепи. В моих сегодняшних размышлениях то счастливое время, когда мы все вместе жили на ферме, словно сжимается, два года превращаются в мягкий пушистый шарик.

А ведь в этой жизни были свои трудности. Мне пришлось долго привыкать справлять нужду во дворе без воды и возможности уединиться (правда, землю так или иначе надо было удобрять); к питьевой воде, отдававшей гнилью, и почти холодной воде, лившейся из душа. Кроме того, надо было по очереди заниматься уборкой кухни, сжигать мусор. Но в этой работе, пусть и тяжелой, бывали длительные перерывы, когда мы сидели в беседке, под навесом, пили пиво, играли в карты и спорили о том, как сделать нашу жизнь еще более достойной, еще более справедливой, еще более щадящей для окружающей среды.

Мы не были противниками технологий, мы были техноскептиками. Если стиральную машину нам заменял чан с марсельским мылом, словно мы пришли из XIX века, это не потому, что мы в принципе осуждали изобретение стиральной машины. Просто мы хотели бы такую машину, которая работала бы на естественной энергии падающей воды, а не на электричестве. Такие машины существовали, и однажды мы накопили бы достаточно денег, чтобы купить одну из них.

Джулиана достала нам семена «суперсканка», и Томмазо посадил их за домом, вперемежку с цитронеллой, чтобы она заглушала запах. Травка росла на удивление хорошо, кругом покрылась клейкими цветами, которые мы высушивали в тени и смешивали с табаком. Джулиана ухитрилась даже выручить немного денег, продавая нашу продукцию одному своему знакомому в Бриндизи. Но мы не увлекались этим, нажива не была нашей целью. «Нам нужны не деньги, нам нужны знания», – говорил Данко. И все же деньги были нашей проблемой. Чем больше мы их презирали, тем больше времени мы посвящали разговорам о них. Мы сокращали наши потребности, как могли, например, переходили на еще более дешевую марку пива, но случалось, батарея джипа подводила нас дважды за пару-тройку месяцев.

Коринна: «Потому что ему место на свалке!»

Данко: «Следи завыражениями, этот виллис прошел через Вторую мировую войну».

Потом, всего через неделю после замены батареи в джипе, у Джулианы сломался мост на передних зубах, и прошлось искать стоматолога, который согласился бы брать плату частями.

Из всех нас постоянный заработок был только у Томмазо. Каждое утро он уезжал на своем мопеде в «Замок сарацинов» и возвращался поздно вечером. Иногда он уставал так, что приходилось ночевать в общежитии. Он отдавал нам весь свой заработок – получив деньги, в тот же день вручал их Данко. Ни разу я не слышала, чтобы он высказывал недовольство по этому поводу.

А у меня не хватало мужества признаться, что я стала хозяйкой бабушкиной виллы, я не говорила об этом даже Берну. Пришлось прибегнуть к маленьким хитростям, чтобы присутствовать при чтении завещания и выполнить необходимые для этого формальности. На ферме не могло быть и речи о том, чтобы кто-то отлучался без ведома остальных. Мне помог Козимо, он сопровождал меня к нотариусу, взял на себя оформление документов. Зашел разговор о продаже виллы: Козимо предлагал за нее сто тысяч евро, больше он при всем желании не мог заплатить. Они с женой проработали здесь сорок лет, это давало им определенные права. Он ждал ответа, но я никак не могла решиться. Что бы я стала потом делать с этими деньгами? Отдала бы все до последнего цента Данко, как делал Томмазо? Отослала бы родителям? Положила бы на банковский счет, чтобы капали проценты? Я не знала, как быть.

Я стала уклоняться от встреч с Козимо и Розой. Увидев их в деревне, сворачивала на другую улицу либо пряталась. Жила в постоянном страхе, что остальные на ферме узнают о моем богатстве. Меня бы немедленно выгнали, а Берн, скорее всего, и пальцем не пошевелил, чтобы помешать этому.

По вечерам в беседке Данко читал нам «Революцию одной соломинки». К началу лета мы успели прослушать всю книгу в третий раз, я уже смогла бы цитировать ее наизусть целыми абзацами. Но когда Данко закончил последнюю страницу, мы стали умолять его начать снова.

По субботам мы позволяли себе съездить к морю. Пляж Торре-Гуачето был покрыт кучами засохших водорослей, из песка вылезали и тут же прятались крошечные рачки. Мы пробирались в зоны, закрытые для туристов, потому что по сути не были туристами, а еще потому, что нам были не по душе всякие там ограничения.

Однажды Данко предложил:

– Давайте проверим, способны ли мы на самом деле оказаться от собственного индивидуализма. Пусть каждый по очереди разденется перед всеми. Раздеться всем одновременно было бы слишком просто, так что будем делать это по одному.

– И тебя не смутит, что я перед тобой разденусь? – спросила Коринна.

Данко спокойно ответил:

– А ты думаешь, под твоим раздельным купальником скрывается нечто особенное? Таинственное и непостижимое? Все мы можем легко себе представить, что там. Анатомия, и ничего больше.

– Ну замечательно, представляй себе и дальше.

Но Данко не сдавался.

– Ты неправильно воспринимаешь собственное тело, Коринна. Тебе внушили, что под этими квадратными сантиметрами синтетической ткани скрывается что-то абсолютно личное. Это признак твоей духовной ограниченности. Ничего абсолютно личного не существует.

– Сделай одолжение, Данко, признайся, что просто хочешь увидеть мои сиськи.

– Нет. Я хочу, чтобы ты освободилась от предрассудков. Чтобы вы все от них освободились. – И с этим словами он спустил плавки, которые упали до щиколоток. Он стоял перед нами обнаженный, против света, достаточно долго, чтобы мы могли разглядеть рыжеватые волоски у него в паху, похожие на пучки высушенного тимьяна.

– Посмотри на меня, Коринна, – уговаривал он, – ну же, посмотри. Мне нечего скрывать от вас. Если бы я мог раскроить себе живот и показать вам внутренности, я сделал бы это. Анатомия, только и всего.

Мы сделали то же самое, по одному, сначала ребята, потом мы, девочки. У меня тряслись пальцы, когда я нашаривала на спине застежку лифчика, и Берн помог мне. В итоге наши купальники и плавки валялись на кучах сухих водорослей, как куски облезшей кожи.

Но смущение, вместо того чтобы исчезнуть, с каждой минутой становилось все сильнее и сильнее. И в конце концов мы, чтобы не смотреть друг на друга, погрузились в бирюзовую воду.

– Пробежимся по общественному пляжу, – с воодушевлением произнесла Джулиана.

– Люди на пляже вызовут полицию.

– Полиция будет ехать целый час.

– Тогда они попытаются сами напасть на нас.

– Если мы будем бежать быстро, ничего не случится, – решил Данко. – Только давайте держаться вместе, никого не оставлять в хвосте.

Мы схватили в охапку мокрые купальники и плавки, вскарабкались на скалу и, словно племя дикарей, выскочили на пляж, утыканный зонтиками и тянувшийся очень далеко. Я подумала: у меня не хватит дыхания, чтобы пробежать его весь до конца.

Но никто не стал нас преследовать. Купальщики, лежавшие на песке, приподнялись на локтях, чтобы лучше рассмотреть нас, дети хихикали, слышались даже одобрительные свистки. Когда я немного отстала – все бежали очень быстро, Коринна и Джулиана неслись, как две страусихи, – то услышала замечание какого-то мужчины, чье лицо не успела разглядеть. Слова, которые он сказал тогда, вспомнились мне много месяцев спустя, когда все начало рушиться. «Бедненькие, – сказал он, – вообразили, будто могут показать что-то необыкновенное».

В сентябре Козимо на своем пикапе приехал на ферму. Он вытащил из машины две канистры с какой-то светлой жидкостью и поставил на цементное покрытие двора. Берн предложил ему сесть, после чего – выпить вина. В принципе они хорошо относились друг к другу, но в общении проявляли сдержанность, как будто взаимной симпатии было недостаточно, чтобы зачеркнуть воспоминания об их первой встрече, о погоне, о камне, которым вслепую швырнул в Берна и его друзей мой отец.

Козимо отказался от вина.

– Я привез вам диметоат. После такого лета будет нашествие насекомых. А у вас на деревьях возле ограды некоторые оливки уже червивые.

– Очень любезно с вашей стороны, – произнес Данко, вставая, – только вы можете забрать эти канистры. Нам они ни к чему.

– Вы что, уже успели все обработать? – опешил Козимо.

Данко скрестил на груди руки:

– Нет, синьор. Мы не опрыскиваем наши оливы диметоатом. Мы здесь вообще не применяем инсектициды. Так же, как и дефолианты и любые другие средства фитофармации.

Козимо был в недоумении.

– Но если вы не будете применять диметоат, вредители съедят у вас все оливки. А потом возьмутся за мои. Уверяю вас, он не влияет на вкус масла.

Я не помнила, чтобы Козимо говорил «вы» кому бы то ни было, кроме моей матери. Не пытаясь больше скрыть свою растерянность, он добавил:

– Все применяют его против вредителей.

Очевидно, Берн, как и я, почувствовал возникшую неловкость: он быстро подошел к Козимо, взял канистры за ручки, поднял их и сказал:

– Спасибо, что подумал о нас.

Но приказ Данко пригвоздил его к месту:

– Поставь их обратно, Берн. Я не хочу, чтобы эта гадость попала в наш дом.

Берн посмотрел в глаза Данко, словно желая сказать: это я просто из вежливости, мы только внесем их в дом, а пользоваться не будем, – но Данко не смягчился. Тогда Берн поставил канистры на цемент и пробормотал:

– Все равно спасибо.

Козимо был глубоко оскорблен. Мужчину его возраста, крестьянина с седыми волосами и отвердевшей, как у крокодила, кожей, унизила кучка нахальных сопляков. Коринна старательно чистила ногти, а Джулиана снова и снова щелкала зажигалкой, и из ее кулака вылетали крохотные искры.

– Подожди, я помогу, – сказал Берн, снова нагибаясь, чтобы поднять канистры, но Козимо резким движением остановил его.

– Сам справлюсь, – сказал он.

Поставив канистры в машину, он сел за руль, развернулся, разбрызгивая грязь из-под колес, и уехал, по пути успев бросить на меня – только на меня одну – полный упрека взгляд.

– Не надо было с ним так, – сказала я, когда Козимо был уже далеко.

– А ты хотела бы заправить салат маслом с примесью диметоата? – сказал Данко. – В придачу к своим вкусовым качествам он еще и канцерогенный. Пусть выльет его в свой колодец! Пусть пьет его вместе со своей женой!

– Козимо просто хотел нам помочь.

– Ну так пусть Козимо попробует еще раз, может, вторая попытка будет удачнее, – весело сказал Данко.

Он ожидал, что его поддержат, но одна только Джулиана слабо улыбнулась в ответ. Тогда он опять стал серьезным.

– Они со своими представлениями о сельском хозяйстве отстали на сто лет. Если бы в супермаркетах еще продавался ДДТ, они были бы не прочь им воспользоваться. Готовы загадить своей химической отравой что угодно, лишь бы избавить себя от проблем. Они не в курсе, что входит в состав этих средств. Видали его физиономию, когда я произнес «фитофармация»? Он даже слова этого никогда не слышал!

– Так что нам делать с вредителями? – спросил Томмазо. Он подошел к ближайшему дереву, сорвал гроздь еще незрелых плодов и бросил на стол. – В них уже завелись личинки.

Данко ощупал оливки.

– Тут поможет смесь меда с уксусом, в соотношении один к десяти, – сказал он. – В выращивании земледельческой биопродукции она применяется уже не один год. Запах меда привлекает насекомых, а уксус их убивает. Ловушка, одним словом.

В тот же день мы приступили к делу. Приготовили смесь, наполнили ею полсотни пластиковых бутылок и развесили их на деревьях, на разной высоте. Когда мы закончили, было такое впечатление, что сад украсили к празднику: в лучах заходящего солнца бутылки засияли, как фонарики.

После ужина Данко велел поскорее убрать со стола. Затем положил на стол квадратный кусок картона и поставил полупустую банку с белой краской.

– На, пиши. – И он сунул мне в руки кисть. – «Ферма. Земля, свободная от ядов».

Мы примотали эту табличку проволокой к решетчатым воротам ограды вместо прежней, на которой было написано: «Продается». Ей предстояло провисеть там много лет; надпись выгорала на солнце и блекла от дождя, с каждой сменой времени года она становилась все менее различимой, все более напыщенной, все более фальшивой.

Но Данко оказался прав: медовые ловушки наполнились насекомыми. В течение осени мы несколько раз опорожняли бутылки и наполняли их снова. Оливки уродились на славу, масло из них получилось замечательное. Закончив дела у себя на ферме, мы еще три месяца, до самого февраля, не покладая рук собирали урожай в чужих садах. Мы побеждали в конкуренции с профессиональными кооперативами сборщиков, потому что просили за работу вдвое меньше, чем они. Мы расширили зону нашей деятельности до Монополи на севере, а на юге – до Мезанье, и даже дальше. Данко достал у старых друзей автоприцеп, а Томмазо сумел отремонтировать механический дефолиатор Чезаре. Наверное, мы казались какими-то странными, не вполне адекватными существами, когда в семь утра прибывали на очередное место работы. В глазах нанимателей всегда можно было прочесть один и тот же вопрос: откуда они такие взялись? Но мы были молодыми, сплоченными, нас переполняла энергия. В конце дня нам нередко доплачивали. В погожие дни мы устраивались обедать под одной из олив и съедали приготовленные дома сандвичи. Если работодателя не было поблизости, Джулиана доставала травку, и к моменту, когда надо было снова браться за работу, мы чувствовали себя радостными и поглупевшими, смеялись без удержу и никак не могли остановиться. Данко подсчитал, что еще до конца сезона мы должны будем собрать примерно десять тонн оливок.

На заработанные деньги (которых оказалось меньше, чем мы надеялись) мы купили по случаю ульи, а также пчел, чтобы их туда заселить. После бесконечных дискуссий было решено разместить их возле зарослей, то есть в месте, достаточно удаленном от дома, защищенном от ветра, и вблизи естественного источника воды, чтобы можно было там высадить цветы. Первое поколение пчел прожило меньше недели. Повинуясь давно выработавшемуся рефлексу, Томмазо и Берн вырыли яму и под ледяным взглядом Данко высыпали туда пчелиные трупы. Но погребение не сопровождалось никакими молитвами. Только новыми, еще более ожесточенными спорами о том, что мы сделали не так.

Наконец, Берн взял в городской библиотеке Остуни авторитетное руководство для начинающих пчеловодов. Мне было поручено изучить его и инструктировать остальных. Это сработало. Теперь у обитателей фермы появился веский повод быть мне благодарными, и Данко не забывал упомянуть об этом каждое утро, когда с удовлетворением запускал ложку в баночку с темным медом. На какое-то время Джулиана наградила меня ироническим прозвищем «пчелиная фея», но вскоре ей надоело это повторять.

В феврале мы отпраздновали годовщину моего приезда. День, когда я поселилась здесь, когда оцарапала пластиковые колесики своего чемодана о камни подъездной дороги, почему-то был объявлен датой официального основания Новой Фермы. Данко произнес задушевную речь, а мне с трудом верилось, что прошел целый год.

В тот вечер мы много выпили, и Берн разоткровенничался. Он рассказал, что, когда ночевал один в башне, шум моря часто не давал ему заснуть. Тогда он надевал наушники, включал плеер, который я ему подарила, на полную громкость, и к нему возвращалось чувство защищенности.

Не рассказывай при всех, умоляла я его про себя, сохрани хотя бы этот секрет только для нас двоих.

Но он продолжал рассказывать, ибо на ферме и воспоминания не признавались личной собственностью.

– Я истрепал эту кассету до последнего миллиметра, – взволнованно произнес он; губы у него потемнели от вина, голос слегка осип.

– А что это была за кассета? – с оттенком недоверия спросил Данко: ему не нравилось, что кто-то другой так долго привлекает к себе всеобщее внимание.

– Кассета, на которой какие-то певцы исполняли какие-то песни. Названия я не помню. Как она называлась, Тереза?

– Не знаю, – солгала я. – Это был сборник.

– Да, в то время сборники были как раз в моде, – сказала Коринна, стараясь поднять наш моральный дух, который во время этого разговора ушел куда-то под землю, словно все мы вдруг оказались заперты во тьме башни вместе с Берном.

Но Берн и в эту минуту не остановился. Его захватила волна нежности.

– Там была одна песня, которая нравилась мне больше всех. Я слушал ее, а потом перематывал кассету, чтобы прослушать еще раз. Запомнил, сколько секунд надо удерживать клавишу перемотки, чтобы вернуться к началу песни.

А затем, прикрыв глаза, с блаженным, беззащитным выражением лица, запел: «Наша страсть пронеслась, как поток… и мосты сорвала по пути…»

Я не слышала его пения с наших первых безумных дней на ферме, и послушала бы еще, но Коринна вдруг вскочила с места.

– Я знаю эту песню! Ее написал этот… ну, как его… Тереза, помоги мне!

– Манго, – тихо подсказала я.

Данко громко и пренебрежительно рассмеялся.

– Манго! Это тот, который поет фальцетом?

– «Вместе с чайками… наслаждаться морем…» – запела Джулиана, передразнивая Манго, и делая вид, будто играет на гитаре.

Коринна начала нестройно подпевать ей, а Данко хлопал в ладоши. Только Томмазо сидел тихо. Я чувствовала на себе его взгляд, а сама в это время смотрела на Берна с безмолвной мольбой, только в этот раз молила его не замолчать, а наоборот, вмешаться, остановить их, пока они вконец не отравили мне это воспоминание.

Но он не вмешивался, он был не в состоянии даже ответить взглядом на мой взгляд. И когда Данко произнес: «Манго! Его зовут, как фрукт! Потрясающе!» – я увидела, как он проглотил слюну, а затем одарил своего нового брата, своего нового вожака улыбкой, полной горечи и покорности.

Весной я вернулась в Турин – в первый и в последний раз. Берн был против этой поездки, но она была мне необходима – я не могла провести еще одно лето без подходящей одежды, к тому же в Турине у меня ее было так много, что я могла бы поделиться с Джулианой и Коринной. Поняв, что не сможет меня отговорить, он предупредил:

– Не дай им переубедить тебя, не дай удержать тебя там. Я буду считать часы и минуты до твоего возвращения.

В поезде я пережила мгновения панического страха. Когда я приехала в Турин, то была уверена, что отец применит силу, изобьет меня, а потом запрет в доме, изолирует, словно наркоманку, в общем, прибегнет к тем же жестоким методам, которыми, по словам Коринны, в свое время воспользовались ее родители. Я уже несколько месяцев не говорила с ним по телефону, вернее, это он несколько месяцев не хотел говорить со мной. Когда я шла по платформе, а затем по зданию вокзала, показавшегося мне гигантским (я уже успела отвыкнуть от таких просторных помещений), у меня подгибались ноги при мысли о встрече с отцом.

Напрасно я боялась. Его просто не было дома. Мама сказала, что он это сделал нарочно.

– А чего ты ждала, Тереза? Праздника в честь твоего приезда?

Мы пообедали с ней вдвоем, это было так странно. Когда-то мы уже испытывали подобную неловкость, неожиданно оказавшись наедине; позже мы научились преодолевать ее, но за время разлуки успели утратить этот навык. Два или три раза я пыталась завязать с ней разговор о ферме. Мне хотелось рассказать о том, что недавно мы купили кур, своими руками оборудовали птичник и теперь у нас на завтрак были свежие яйца. Возможно, в следующий раз я привезу ей яиц, а еще – варенье из тутовых ягод. Хотелось сообщить, что нам удалось скопить деньги на покупку солнечных батарей, и со следующей недели у нас будет своя, экологически чистая электроэнергия, и мы будем пользоваться ею бесплатно, круглые сутки, в нужном нам объеме. Хотелось также признаться ей, как матери, что иногда слова Данко задевают меня – не верится, что я действительно такая, как он говорит, безликая, не имеющая собственного мнения, – и в эти минуты я желаю, чтобы все исчезли; все, за исключением Берна. И, конечно же, мне хотелось рассказать о нем, о Берне. Если бы она раз в жизни выслушала меня, а потом убедила отца, чтобы тот прекратил изводить меня этим своим молчанием, то стала бы для меня действительно близким, родным человеком. И тогда сложившаяся ситуация, которая сейчас кажется ей абсурдной, показалась бы такой же естественной, какой кажется мне. Но я не сказала ей ничего этого. Наскоро поела – и ретировалась в свою комнату.

А комната неожиданно показалась мне очень уютной, и даже какой-то детской. Фотографии, развешанные на стене, которые больше ни о чем мне не говорили. Стопка книг по университетской программе на письменном столе. Неужели я оставила все это в таком виде? Или это было одно из многочисленных безмолвных посланий от моих родителей? Весь дом был усеян такими вот эмоциональными ловушками. Мед, чтобы приманивать насекомых, уксус, чтобы убивать их.

Я позволила себе понежиться в собственной ванне, хотя мне издалека слышался голос Данко, обвинявшего меня в расточительстве. Собственная ванна? А ты представляешь себе, сколько кубометров воды в год можно было бы сэкономить, если бы люди отказались от собственных ванн и расслабляющего душа? Или если бы эту воду хотя бы можно было использовать повторно? Этот голос все чаще раздавался в моей голове, словно второе, очень строгое «я». Но вода была теплой, пахла лавандой, и мое тело тихо таяло в этом тепле. Я не могла сопротивляться. Я потом никому об этом не скажу.

Позже, еще босиком, с волосами, закрученными в полотенце, я достала с полки книгу Марты Граймс, которую бабушка годы назад передала мне через отца. Я села на пол, прислонившись спиной к платяному шкафу, и перелистала книгу, сначала вперед, потом назад. К одной из страниц в середине книги была прикреплена записка на клейком листке из блокнота. Я сразу узнала почерк бабушки, которым она вписывала резкие замечания на полях тетрадей своих учеников.

«Дорогая Тереза, я много думала. В тот день ты была права. Беседуя с тобой у бассейна, я перепутала два слова: “счастье” и “несчастье”».

На обороте было продолжение.

«За свою жизнь я не раз видела, как люди совершают одну и ту же ошибку. И я не хочу, дорогая моя внучка, чтобы это произошло с тобой, – во всяком случае, по моей вине. Я видела твоего Берна на ферме. Мне кажется, ты должна это знать. Только никому ни слова, ладно? С любовью, твоя бабушка».

Я немного поплакала над этой запиской, главным образом от злости: бабушка прочла столько детективов, что вообразила себя персонажем одного из них. Разве нельзя было выбрать менее сложный способ связаться со мной? А еще я плакала потому, что ощутила огромное облегчение: значит, бабушка не предала меня, более того – этими своими словами, прочтенными мной с таким опозданием, благословила меня на жизнь, которую я выбрала. И тогда мне показалось абсурдом то, что я находилась здесь. Что я делаю в этой комнате, насквозь пропитавшейся моим былым эгоизмом? Я посмотрела на воду, с журчанием уходившую из ванны, и меня пронзило чувство вины за такую расточительность. Если бы я могла, я наполнила бы этой водой какие-нибудь емкости, отвезла на ферму и полила наши растения, измученные недостатком влаги. У меня больше не было ничего общего с девушкой, которая выросла в этой комнате, и мне нужно было поскорее возвращаться на ферму.

Я попросила маму дать мне самый большой чемодан и пообещала вернуть его как можно скорее.

– Пришлю по почте, – добавила я, чтобы она не надеялась на мое возвращение.

Я положила в чемодан белье, за которое мне не было бы неловко перед Коринной и остальными. Белье от известных брендов я оставила в шкафу. На следующий день я опять сидела в поезде, и на сердце у меня было спокойно. Теперь мой дом был в Специале. Это мой призрак покинул ферму и переместился на север. И не имело значения, что я не повидалась с отцом. Это он так захотел. Чтобы развеяться, я попыталась читать один из бабушкиных романов, но не смогла. В итоге я просто сидела и смотрела в окно, хотя уже совсем стемнело.

Наконец-то мы обзавелись собственным электричеством. У нас была стиральная машина-полуавтомат. У нас был куриный трактор, чтобы перемещать птицу туда, где почва нуждалась в удобрении. Овощи у нас созревали круглый год, потому что они в смысле водоснабжения были самодостаточными, почти как мы. У нас была сковорода на солнечной энергии, чтобы приготовить яичницу-болтунью, а недавно появились крошечные керамические цилиндрики для очистки дождевой воды (японское приспособление, которое где-то раздобыл Данко). Но все эти успехи не могли нейтрализовать скрытую агрессию.

Мы с Джулианой почти не разговаривали. Взаимная антипатия, зародившаяся при первой встрече, не потеряла остроты, а напротив, с каждым днем только усиливалась. Спустя год после моего приезда я все еще оставалась для нее чужой. Позиции Данко как вожака только укреплялись, а Берн смотрел на него то с обожанием, то с обидой. Но самые неоднозначные отношения сложились между Коринной и Томмазо. Эти двое постоянно шарахались от любви к ненависти. Томмазо все чаще оставался ночевать в «Замке сарацинов», а Коринна отказывалась присоединиться к нам за ужином. Она закрывалась до утра у себя в комнате и ничего не ела.

Однажды, в конце августа, она ни с того ни с сего устроила мне сцену. Мы с ней вдвоем мыли посуду после завтрака.

– Как часто вы с Берном этим занимаетесь? – вдруг спросила она.

Я сделала вид, что не понимаю:

– Занимаемся чем?

– Больше одного раза в неделю? Или меньше?

Коринна упорно смотрела в пол.

– Примерно так, – ответила я.

– Что значит «так»? Раз в неделю?

«Гораздо чаще», – чуть не выпалила я, но сумела промолчать, понимая, что причинила бы ей боль.

– Да.

Коринна отвернулась, сгребла в охапку вымытые чайные ложки и рассовала их по кружкам.

– Томмазо много работает, – отважилась я произнести.

– Ты что, решила меня утешить? Да кем ты себя считаешь?

Она вцепилась обеими руками в край раковины.

– Как бы там ни было, вы могли бы вести себя потише. Это омерзительно!

Она открыла кран до отказа и тут же закрыла совсем.

– А эта дрянь Джулиана пусть сама моет свою кружку! Сто раз говорила ей, чтобы не тушила сигареты в кружки! Кругом одни грязнули!

Несколько недель спустя, в воскресенье, мы все собрались в беседке. Не было только Томмазо. В те дни дул сирокко, от жары было трудно шевелиться, даже есть. Цикады трещали без умолку, но все же мы услышали крики, раздавшиеся где-то поблизости – один, другой, третий. Первым вскочил на ноги Берн. Он побежал за дом, мчался изо всех сил. Он точно знал, куда бежит, так, словно был в курсе того, что случилось, словно видел все своими глазами. За ним побежал Данко, следом я. Коринна на секунду застыла с выпученными глазами и ничего не выражающим лицом, потом побежала тоже.

Одна только Джулиана не двинулась с места. Она проявила активность только спустя время, когда мы вернулись, поддерживая истерзанное тело Томмазо, кто за плечо, кто за щиколотку. Коринна истерично рыдала. Когда мы нашли Томмазо, он стоял на коленях, а над головой у него с громким жужжанием носилась туча пчел, которых он пытался отогнать, размахивая руками, пока не упал навзничь, потеряв сознание. На нем была рубашка с короткими рукавами в красно-синюю клетку, расстегнутая до пупа. Взбудораженные пчелы не оставляли его в покое, продолжали летать над ним, словно не могли поверить, что обезвредили такое громадное животное.

Берн велел нам не подходить близко. Сбегав в сарай, он вернулся оттуда в белом защитном комбинезоне пчеловода. Одним движением руки он отогнал пчел, сидевших на волосах, на одежде и на теле Томмазо, а остальным позволил вихрем кружиться в воздухе. За ними, словно задник на театральной сцене, виднелись разноцветные ульи, а еще дальше – зеленый покров зарослей. Коринна орала так, что хотелось заткнуть ей рот.

Взяв Томмазо под мышки, Берн подтащил его к нам. Воспаленная, посиневшая кожа на месте укусов набухала прямо на глазах, как будто под ней сидели пчелы и пытались выбраться наружу. У Томмазо было два носа, десять век, бесформенные, распухшие губы; соски стали незаметными из-за вздувшихся вокруг них пузырей. А когда Джулиана, все это время сидевшая на месте, увидела его, у нее на лице отразился весь ужас происходящего, который мы сами еще не успели осознать.

Мы повезли его в Остуни, в больницу. Я была за рулем и не обращала внимания ни на светофоры, ни на машины впереди. Рядом сидела Коринна, глядевшая в одну точку, глаза у нее все еще были выпучены. Она не плакала, но была не в состоянии произнестини слова. Берн и Данко усадили Томмазо на заднее сиденье, а сами сели по бокам. Джулиана одна осталась дома и смотрела нам вслед. Однако до этого был момент, когда она протянула ребятам нож с зубчатым лезвием, которым мы резали хлеб.

– Чеснок! Неси чеснок! – скомандовал Берн.

Джулиана секунду кружилась на месте, затем как-то ухитрилась мгновенно отыскать то, что от нее требовали. Берн приложил нож плашмя к коже Томмазо и поскоблил ее, чтобы удалить жала. Данко, очистив от шелухи зубчик чеснока, спросил Берна:

– А ты уверен? По-моему, это деревенские басни!

– Натирай и не разговаривай!

Сколько всего было укусов? Два, три десятка? В больнице сосчитали: пятьдесят восемь. Его укусилии под волосами, и внутри ушной раковины. Пчелы оказались даже у него в трусах; когда его раздевали, они в панике вылетели оттуда и укусили сестру в безымянный палец. Но это мы узнали потом, от Берна, который прошел за носилками в отделение скорой помощи. Он так и остался в комбинезоне пчеловода.

А мы в один голос рассказывали лживую версию произошедшего. Нет, мы не держим пчел, ведь на это требуется лицензия: Томмазо чистил водосточный желоб, а там оказалось гнездо диких пчел, такое большое, какого мы до сих пор не видели.

Несколько часов спустя, когда нам сказали, что жизни Томмазо ничто не угрожает, ему дали успокоительное и он должен провести в больнице еще минимум два дня, а мы можем ехать домой, мы решили, что не уедем. Мы провели остаток дня и часть ночи в душном зале ожидания, на привинченных к полу пластиковых стульях, под мертвенным неоновым светом.

Когда все кончилось и мы вернулись домой, Данко сердито спросил Томмазо:

– Можно узнать, какого черта ты там делал?

– Ничего я не делал, они сами вдруг выскочили.