Текст книги "И даже небо было нашим"

Берн медленно сел, скрестив ноги, попробовал расправить плечи. Он говорил, что колющая боль начиналась у него в висках, потом переходила в позвоночник и опускалась все ниже и ниже, до паха. Приступы продолжались примерно неделю. Но ты, конечно, это знаешь.

– Давай выйдем, – сказал мне Берн.

Я помог ему встать, затем подняться и спуститься по лестнице. А там, где не хватало ступенек, помогал сползти вниз. Мы прошли через пустырь и сели на крюк, за который фургон прицепляли к машине.

– В Бриндизи есть один доктор, – негромко и отрывисто произнес Берн. – Он сделает все, что надо, так, чтобы никто не узнал. Но говорят, что ему надо дать миллион.

У меня не шли с языка вопросы, которые следовало задать. И я опять спросил, где Виолалибера. Никола заплакал. Берн отрешенно смотрел на него.

– На данный момент у нас двести тысяч, – продолжал Берн. У него шевелилась только одна сторона рта. – На будущей неделе Флориана пришлет Николе столько же. Вместе с твоими получится почти пятьсот тысяч.

– Гореть нам в аду! – крикнул Никола.

– Заткнись! – скомандовал Берн.

Но Николу охватила паника:

– Помните, что говорил Чезаре? Помните?

Если он не перестанет орать, нас могут услышать, подумал я; впрочем, вокруг на расстоянии нескольких километров не было ни одной живой души. Только ящерицы, затаившиеся в кустарнике, и крабы, забившиеся в расщелины скал.

Берн крепко сжал руку Николы у локтя, но тот вырвался.

– О том, что происходит с детьми, убитыми до рождения? Помните?

– Никола, ты ведешь себя иррационально. Ничего этого нет – ни реинкарнации, ни наказания свыше, ни божественной сущности. Мы с тобой уже говорили об этом. Если бы ты прочитал «Единственного…»

– Замолчи! Не произноси название этой книги! Это из-за нее мы попали в беду!

– Их скармливают рыбам, – пробормотал я.

(Чезаре говорил, что в некоторых племенах мертворожденных младенцев бросали в реки, потому что у них еще не было души, а без души они не смогли бы потом перевоплотиться. И их пускали на корм рыбам, чтобы они таким образом обрели душу.)

– Гореть нам в аду, – заныл Никола.

«Кто откажет в гостеприимстве посетителю, перевоплотится в черепаху, – говорил Чезаре. – Кто убьет крупного зверя, потеряет рассудок. Кто ест мясо, станет животным красного цвета, божьей коровкой или лисой.

Кто крадет, станет пресмыкающимся, червем или саламандрой. А кто убьет человека, перевоплотится в самое мерзостное из всех существ». Так говорил Чезаре. И еще: молитесь Господу Богу, чтобы он простил вас, без устали молите его о прощении.

– У меня есть двести тысяч. В тот раз я соврал. Там, в «Замке», у меня спрятано двести тысяч, – признался я.

– Значит, у нас шестьсот. Не хватает еще четырех сотен.

– А может, там двести сорок тысяч. Я не считал.

Никола вскочил, глаза у него налились кровью.

– Вы не слышали, что я сказал? У вас совсем память отшибло? Бог возненавидит нас! Бог уже нас ненавидит!

И снова Берн миролюбиво ответил ему:

– Если такое решение тебя не устраивает, у нас всегда есть в запасе другое.

Никола растерянно огляделся. Затем отошел от нас на несколько шагов и остановился. Кругом была пустота.

– Видишь? – сказал Берн. – Существуем только мы. Великие эгоисты. Нет никакого бога, который мог бы нас ненавидеть.

Его спокойствие пугало меня больше, чем отчаяние Николы, хотя, возможно, это из-за неподвижности спины он казался таким невозмутимым. Словно бы превозмогая себя, он добавил:

– Все, что нам рассказывал Чезаре, – ложь. Жизнь человека – это всего лишь…

Но в эту минуту Никола в ярости набросился на него и стал трясти изо всех сил:

– Чезаре мой отец! Мой отец, ты понял, скотина? Не смей произносить его имя! Если кто и лжет, то это ты, Берн! Посмотри, что с нами случилось из-за тебя!

Я попытался разжать руки Николы, но он не отпускал добычу. Тогда я сдавил ему шею, и ему пришлось оставить в покое Берна, чтобы освободиться самому. Я отпустил его, он закашлялся. А потом опять воцарилось спокойствие.

– Мы достанем деньги, – пообещал Берн.

И вдруг на нас троих разом навалилась усталость. Я посмотрел на тропинку среди скал, ведущую к морю, и только в этот момент заметил вдалеке на скалах, у самой воды, человеческую фигуру, которая почти сливалась с горизонтом, разве что была чуть-чуть темнее. Виолалибера, подумал я. Ближе к нам я увидел маленькие островки песка, на которых мы танцевали прошлым летом. Но кто вспоминал об этом сейчас? Время танцев прошло, в один миг развеялось все его очарование, вся наша юность.

«Ночь дана для того, чтобы спать», – вот что еще говорил Чезаре перед тем, как погасить свет у нас в комнате, прежде чем в полутьме прошептать нам свое благословение. Ночь дана, чтобы спать. Но нам не хотелось спать, нам и тогда хотелось бодрствовать. Дождавшись, когда в коридоре затихнут его шаги, мы забирались на кровать Берна. И на этом волшебном плоту далеко за полночь продолжались наши игры, детские, невинные игры, которые, правда, с каждым разом становились чуть-чуть смелее, чуть-чуть опаснее.

Вдруг я увидел, как человек, стоявший на скалах, прыгнул вниз. Послышался слабый всплеск.

– Она бросилась в воду, – произнес я, но не смог двинуться с места.

Берн и Никола разом обернулись и, увидев, что Виолалибера исчезла, бросились бежать к скалам, выкрикивая ее имя. Я побежал за ними. Мы стояли втроем на берегу и звали ее. Волны пенились, разбиваясь о скалы. К счастью, сквозь облака просачивался слабый лунный свет: Никола что-то разглядел в воде и, указав пальцем, крикнул: «Там! Вон там!» Однако у него не хватило мужества первым броситься на помощь. Это сделал Берн, он нырнул вниз ногами, хотя не имел понятия, какая в этом месте глубина.

– Черт! – крикнул Никола и с ужасом посмотрел на меня.

Я тоже прыгнул в воду. Она была такая холодная, что у меня перехватило дыхание. Я наткнулся на какой-то камень на дне, вынырнул и поплыл к Берну, который тем временем успел подхватить Виолалиберу и держал ее голову над водой.

Наконец, к нам присоединился и Никола, и мы втроем засуетились вокруг Виолалиберы, пока она не сказала: «Хватит! Отстаньте, отстаньте от меня!»

Мы доплыли до берега и, помогая друг другу, вскарабкались на скалы. Меня дважды относило назад течением, прежде чем я сумел подтянуться наверх.

Я дрожал от холода. Виолалибера сказала, что, если мы всё с себя не снимем, у нас будет воспаление легких. Мы так и сделали. Затем она велела нам подойти поближе и согреть ее, и мы снова послушались, собрались в кружок возле нее. Она расхохоталась.

– Здорово я вас напугала, да? – сказала она, вытирая с нас капли воды ладонями, губами и волосами.

Я стал на колени на острых скалах, потом лег на спину. Мы были слишком молоды, чтобы остановиться. Страх только возбуждал нас. Я взглянул вверх, пока никто не успел заслонить от меня небо. Несмотря на луну, можно было разглядеть множество звезд.

На следующий день Никола ждал меня перед собором в Бриндизи.

– Оставь мопед здесь, – сказал он. – Мы пойдем пешком.

– Почему бы тебе не сесть сзади?

Никола с презрением посмотрел на мопед.

– Я на этих штуках не езжу.

– Если я его здесь оставлю, его украдут, – сказал я, но Никола уже шагал куда-то. Я пошел за ним, толкая мопед с выключенным мотором.

Мы свернули на набережную. Время от времени на нас налетала волна солоновато-горькой вони. Это было странно – мы оказались вместе в разгар дня, причем только двое, он и я. Вдруг Никола сказал:

– Я тут подумал… Берн провел в башне больше времени, чем мы. Гораздо больше.

– И что из этого?

– Ничего. Просто он больше времени провел с Виолалиберой. Это несомненный факт. А значит, наибольшая вероятность, что это именно он.

– Не имеет значения, – возразил я.

– Еще как имеет. Откуда мы знаем, чем они занимаются, пока нас нет?

– Мы тоже там были, Никола.

– Уверен, со мной такого случиться не могло.

– Ты серьезно?

Он метнул в меня недобрый взгляд.

– Ну конечно, ты же всегда защищаешь его. Что бы он ни натворил, ты каждый раз на его стороне. Как в той нелепой истории с забастовкой. Как будто не замечаешь, во что он превратился.

– Во что же, по-твоему, он превратился?

– В фанатика. Все время говорит об этой книге. Нарочно, чтобы позлить Чезаре.

– Да, но Чезаре…

Никола вдруг остановился так резко, что я чуть не налетел на него.

– Что «Чезаре»? Вечно вы ищете повод придраться к нему. Он подобрал вас, дал вам дом. Без него вы бы сейчас…

Он не договорил.

– Чезаре уничтожил все книги Берна.

– Все книги? Это Берн тебе так сказал? Две книги. Их было только две.

Только две, повторил я про себя. И постарался вспомнить подробности нашего разговора с Берном в общежитии «Замка». Хотя какая разница, сколько их было – две или сто?

– Ты не знаешь, как Берн вел себя с Чезаре. Без конца заводил при нем гадкие разговоры, потешался над ним. Это Берну следовало бы ответить за все. Это он первый начал, – сказал Никола.

Тем временем мы пришли по нужному адресу, на узкую улочку Старого города. На одном из балконов тянулись во все стороны блестящие, мясистые ветки какого-то растения, они обвились вокруг перил, точно щупальца.

– Это здесь, – объявил Никола, поглядев на записку, которую вынул из кармана. – Звони в дверь.

– Почему я?

– Звони, черт побери!

Дверь открыла старушка; она молча сделала шаг назад, чтобы дать нам пройти. Мы вошли. Усталым жестом она указала нам на диван, а сама села в кресло рядом с диваном, перед включенным телевизором, и продолжила смотреть развлекательную вечернюю программу. Я отпросился с работы, в который раз наболтав синьору Наччи что-то про несуществующую невесту. Глядя на актрис, мелькавших на экране телевизора, я впервые подумал о «Замке» с сожалением. Подумал о Коринне. Мы избегали друг друга с того дня, когда я по ее вине опрокинул поднос.

– Входите, – произнес мужской голос у нас за спиной.

У говорившего была пышная, ухоженная борода, на носу – очки в прозрачной оправе. Он затолкал нас в кухню.

– Где девушка? – с раздражением спросил он.

– Она сегодня не пришла.

– Так что, мне одного из вас осматривать?

– Мы не подумали… – начал Никола, но осекся – ему стало стыдно.

– Сколько недель?

– Мало. Как нам кажется, – по-дурацки ответил я.

– Кто из вас отец?

На сей раз промолчали мы оба. Доктор налил себе стакан воды из-под крана и залпом выпил. Затем, не выполоскав стакан, поставил его в сушку. Нам он ничего не предложил.

– Понятно, – пробормотал он. – Несовершеннолетняя, да?

– Ей шестнадцать.

– Вы должны привести ее ко мне как можно скорее, ясно вам? – В его голосе я почувствовал усталость и отвращение. Из комнаты доносилась болтовня участников телешоу. В квартире пахло стариковским жильем.

– Это стоит полтора миллиона, – добавил он, – вы должны принести их, когда придете с девушкой. Даже если я не смогу проделать это сразу.

– Нам сказали, миллион, – тут же запаниковал Никола.

На лице доктора обозначилось что-то похожее на улыбку.

– Вы не знаете, кто отец, не знаете, какой срок. Но знаете цену, верно? Так вот: цена не всегда одна и та же. Если ничего нельзя будет сделать, я верну вам миллион триста тысяч. Оставлю себе только стоимость осмотра.

– Как это «ничего нельзя будет сделать»? – повторил Никола.

– Доктор… – произнес я.

– Что?

– Как это происходит?

Он уставился на меня так, словно я задал этот вопрос с какой-то конкретной целью. Потом достал из ящика нож, поднял вверх, чтобы я смог его рассмотреть, и стал водить зубчатым лезвием по деревянной столешнице, точно соскабливая с нее что-то.

– Теперь понятно?

Никола сильно побледнел.

– Это сделали вы, – сказал доктор, – вы, а не я.

Мы вернулись в Скало, но даже не вспомнили о еде. Откуда-то доносилась приглушенная музыка. Виолалибера поднесла зажигалку к обрывку бумаги, и он сгорел у нее в руке. Мне казалось, я никогда еще не видел такого ослепительного пламени; оно мгновенно вспыхнуло и сразу же погасло, но за эти несколько секунд успело высветить наши оцепеневшие от ужаса лица.

Мы снова сосчитали деньги: девятьсот тысяч. В эту сумму вошли все мои сбережения, все, что я получил за блэкджек.

– Мы столько не соберем, – сказал Никола. Я испугался, что у него опять начнется приступ паники.

– Возьми в долг, – предложил Берн.

– Да? А у кого?

– У твоих приятелей по университету. У таких, как они, точно деньги найдутся.

– Может, сам что-нибудь придумаешь? А то все время только хреновые указания даешь.

– Я смотрю, юридическая лексика сильно обогатила твой словарный запас.

Виолалибера захихикала. На ней была короткая майка, открывавшая пупок. Она подняла босую ногу, вытянула ее к центру комнаты, в сторону Николы, и стала гладить его ляжку, затем пах. И продолжала смеяться. Она не признавала берегов.

Никола схватил ее ступню так, словно хотел раздавить в руке, и отшвырнул прочь.

– Ты сумасшедшая, – сказал он.

Тут Берн повернулся ко мне. Спина у него болела по-прежнему, не больше и не меньше, но он перестал жаловаться. Теперь все его внимание сосредоточилось на Виолалибере, он следил за тем, чтобы у нее было питье, чтобы ей было удобно. Он уже несколько дней не возвращался на ферму, потому что боялся оставить ее одну. Я не знал, как отнеслись к его отсутствию Чезаре и Флориана, возможно, они умирали от беспокойства. Но он не говорил об этом. Он превратил загаженную берлогу внутри башни в свой новый дом. Он спал не на матрасе рядом с Виолалиберой, а на полу, чтобы оставить ей побольше места. Ложился травмированной спиной прямо на камни.

– Ты должен добыть недостающие деньги, – сказал он мне.

– Где?

– В «Замке». Там полно денег.

– Хочешь, чтобы я их украл?

Он сидел напротив меня, исхудавший, почти такой же бледный, как я.

– Возьми их в кассе в первый же вечер, когда будет большой наплыв гостей. Возьми немного, чтобы не вызвать подозрений. Будь похитрее. Возможно, тебе придется сделать это не один раз.

– Нет, Берн, – пробормотал я, – только не это. Пожалуйста.

Он соскользнул со стула на матрас, сел рядом со мной, прижал мою голову к своему плечу, погладил меня между ухом и шеей.

– Бедный Томмазо, – сказал он. – Мы все так благодарны тебе за то, что ты делаешь.

– Берн…

Он тихонько постучал по моему затылку.

– Ты ведь это знаешь, правда?

По-моему, я заплакал, всего на какую-то секунду, но из глаз не выкатилось ни одной слезинки. Крушение произошло у меня внутри, без всяких видимых признаков.

В одну из бесед под лиственницей – как же давно это было! – Чезаре рассказывал нам о заповедях.

– «Да не будет у тебя других богов перед лицом моим»: эта заповедь была первой из всех, какие Господь дал Моисею, – но почему? Почему он начал именно с нее, а не с тех, что кажутся нам более важными – например, «не убий»? – спрашивал нас Чезаре и по очереди смотрел на каждого. Мы молчали. И он, как всегда, ответил за нас. – Потому что, когда место Господа в нашем сердце бывает занято другим божеством, все остальное неудержимо катится вниз и все заповеди оказываются нарушены. Когда место Господа в нашем сердце занято другим божеством, мы всегда, неизбежно, доходим до убийства.

Помню, в то время я навещал своего отца в тюрьме. В помещении, где проходили свидания, не было никого, кроме нас с отцом и охранника. Отец сидел по другую сторону блестящего, пустого стола: там стояло несколько таких. Мы сидели неподвижно, обливаясь потом. Руки отца не прикасались к моим: так у нас с ним было еще до тюрьмы. Порой, когда нас разделял этот голый стол, мне казалось, что отец хочет дотронуться до меня, что он охотно дотянулся бы до моей руки – но запрещает себе это. А я позволил бы ему прикоснуться ко мне; раньше, может, и не позволил бы, а теперь позволил бы взять мои руки в свои, несмотря на то, что он совершил.

– Ты научился носить блюда, держа их на весу? – спросил он.

– Да, по три за раз, даже по четыре, если кто-то помогает ставить их на стол.

– Четыре. У меня бы они все попадали.

Когда я приходил к нему на свидание, он надевал рубашку, всегда одну и ту же, клетчатую, и не застегивал две верхние пуговицы. На шее у него подрагивал маленький серебряный крестик.

– Может, она забеременела от меня, папа.

– Ты грустный, – заметил он.

– Со мной все в порядке. Или, может, не от меня. От всех троих. Это сделали мы.

– Что за девушка? Одна из тех, с кем ты познакомился в Массафре?

Я опустил голову. Его кулаки слегка разжались, к побелевшим пальцам прилила кровь, но затем кулаки сжались снова. С шеи свисал крестик. Перед отцом предстал его погрязший во грехе сын.

– От меня или не от меня, но я там был. Я больше желал других, чем ее, но я был вместе с остальными.

Словно догадываясь о чем-то, отец произнес:

– Тебе не надо беспокоиться, Томмазо. Ты не станешь таким, как я.

Потом к столу подошел охранник. Он не сказал, что время свидания истекло, не показал на висевшие на стене часы. Мы трое давно привыкли к этой процедуре. Я встал первым. Отец разнервничался, но повод для волнения усмотрел не там, где надо.

На следующий день сад «Замка сарацинов» был весь в бело-розовом убранстве. Я помогал садовникам украшать живые изгороди из самшита. Перед приездом гостей я в последний раз осмотрел накрытые столы, чтобы проверить, поставлена ли у каждого прибора салфетка, свернутая лебедем. Совершенно неожиданно мне пригодилась одна из маленьких хитростей, которым нас за все эти годы обучила Флориана: при виде салфеток, свернутых лебедем, синьор Наччи сиял от удовольствия.

Мы с Коринной все еще не разговаривали. Издалека я наблюдал, как она наливает вино гостям. К четырем часам праздник начал выдыхаться. По дворику носились перевозбужденные дети, музыка зазвучала громче, толпа гостей разделилась: одни пошли на площадку для танцев, другие направились к бару. Крепкие напитки не были включены в стоимость банкета: синьору Наччи было выгоднее продавать их отдельно. В баре гостей обслуживали Коринна и я, сменяя друг друга. В какой-то момент я открыл кассу, схватил пригоршню купюр и сунул в карман брюк.

Виновница торжества, восьмилетняя девочка, которую утром привели к первому причастию, начала разворачивать подарки. Возможно, я почувствовал зависть, видя, как она разрывает бумагу, а люди вокруг толкаются, чтобы ее сфотографировать; и я снова запустил руку в кассу. Деньги я сунул в другой карман брюк, но, оглядевшись, заметил Коринну: она смотрела на меня через застекленную дверь. Она не подала мне никакого знака, но не сводила с меня глаз достаточно долго, чтобы я понял: она знает, что я сделал. Затем она ушла.

Придя в общежитие, я вытащил деньги из карманов, они были влажными от пота. Я сосчитал их только вечером, когда был в безопасности, в башне, с моими братьями. Никола наконец решился попросить в долг у друзей. Теперь у нас набралось миллион двести тысяч. Денег, которые я не глядя выхватил из кассы бара, оказалось меньше, чем я думал. Батарейка в фонаре была почти разряжена, свет мигал.

– Когда следующий праздник? – спросил Берн.

– Через неделю. Вроде бы.

– А ты не мог взять больше? – спросил Никола. – Такими темпами мы и за месяц не соберем нужную сумму.

– Не мог. Они бы заметили.

– Если будем тянуть, доктор откажется. Так он сказал.

Виолалибера выглядела ужасно. Похоже, ее несколько раз вырвало, правда, непонятно чем, ведь она почти не прикасалась к еде, которую я приносил. И я не мог бы сказать, когда она в последний раз мылась.

– Идите сюда, – позвал Берн, – поближе ко мне.

Я, как обычно, повиновался, сел рядом с ним. Он сидел очень прямо, прислонившись больной спиной к стене. Виолалибера вцепилась в него с другой стороны.

– Ты тоже, – повелительным тоном сказала она Николе.

– Нет, – жестко ответил тот. – Вы что, не понимаете?

– Иди сюда, – настаивала Виолалибера.

Никола подошел к нам – и вдруг, словно смирившись с неизбежностью, уткнулся носом в колени Берна.

– Мы слишком долго были разлучены, – сказал Берн. Он как будто собрал нас в едином тесном объятии.

И в этот момент я произнес:

– Я поеду к Чезаре.

– И что ты ему скажешь? – спросил Берн.

– Я поеду к Чезаре, – повторил я.

Никто не ответил. В этом сплетении тел Виолалибера попыталась найти мою руку. Теперь каждый из нас чувствовал прикосновение других. Разве это не была наша любимая игра? Расслабить все мускулы и нервы? А затем обследовать каждый сантиметр ее тела, со всех сторон, внутри и снаружи?

Я чувствовал, как ритмично пульсирует кровь в хрупком запястье Виолалиберы. И подумал: а в том же ли ритме бьется сердце существа, которое у нее внутри?

«Истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев моих меньших, то сделали мне»…

Но ведь Бога нет, а это значит, что и судить будет некому. Батарейка была почти разряжена, свет то гаснул, то загорался, выхватывая из темноты нашу четверку. Темнота. Мы. Темнота. И снова мы.

Когда я проснулся, мы все еще лежали обнявшись. Фонарь потух. Я чувствовал на руке, чуть ниже локтя, дыхание Виолалиберы, слышал храп Николы. Я оторвал щеку от ляжки Берна, влажной от пота, то ли моего, то ли его. Осторожно высвободился из переплетения рук и ног и на четвереньках пополз к лестнице. Выбравшись наружу, как всегда, испытал изумление: оказывается, мир за стенами башни все еще существовал.

В последние дни я много времени проводил в дороге, ездил на мопеде туда и обратно, туда и обратно, от одного побережья к другому. Возможно, следы от перегревшейся резиновой оплетки руля никогда не сотрутся с моих ладоней. Но воскресным утром, на природе, воздух был свежий, бодрящий. Когда я приехал на ферму, еще не было восьми.

Всего десять месяцев назад я покинул это место, точнее, был изгнан, а оно уже встречало меня, как чужака. Кое-как сложенные поленницы, растрепанные кроны деревьев, огород, заросший огурцами, которые забивали все остальные растения. А я уже успел привыкнуть к ухоженному саду «Замка». Я надеялся, что в такую рань успел проснуться один только Чезаре, – но ошибся. Он завтракал в беседке вместе с Флорианой и новым мальчиком-греком.

– Бог ты мой, Томмазо! Какой сюрприз! И в такое время дня. Садись, позавтракай с нами. Яннис, будь добр, пододвинь к столу еще один стул. Откуда ты, милый мальчик?

Чезаре сжал меня в объятиях. Опять я чувствовал его тело, его тепло, непохожее ни на чье больше, умиротворяющий запах лосьона после бритья. Я сел за стол. Флориана погладила меня по руке и придвинула ко мне тарелку с нарезанным хлебом.

– Намажь его маслом, – посоветовал Чезаре. – Мы покупаем масло в хозяйстве, которое находится рядом с поместьем семьи Апруцци. Подумать только, всего в километре от нас, а мы бы так и не узнали о его существовании, если бы Яннис однажды по чистой случайности не оказался в тех местах. Как часто мы не видим того, что прямо у нас перед носом! У них такие чудесные коровы, белоснежные, упитанные.

Я подобрал ножом немного масла от бруска, подтаявшего от жары, которая усиливалась каждую минуту, и намазал на хлеб. Я умирал от голода, но понял это только сейчас.

– Намажь побольше масла и посыпь сахаром. В твоем возрасте от сахара и масла вреда не будет. Вот мне стоило бы поберечься. Но что поделаешь? Я всегда любил вкусно поесть.

Он смотрел, как я откусываю хлеб и жую. Потом вдруг улыбнулся:

– Конечно, в «Замке» ты привык к деликатесам. Как поживает Наччи? У него все хорошо? Я не говорил с ним с прошлого лета.

– Там приходится много работать, – сказал я. – Все время свадьбы и всякое такое.

– Сейчас так принято, – заметил Чезаре с ноткой обиды в голосе, – устраивать праздники на широкую ногу. А мы с Флорианой готовили все сами, прямо здесь. Конечно, в то время жених не ходил на маникюр перед церемонией, если ты понимаешь, о чем я. – И он мне подмигнул.

– Мне надо с тобой поговорить, – сказал я, и голос у меня при этом был не такой ровный, как хотелось бы.

– Я здесь, Томмазо. Слушаю тебя. У нас еще минимум полчаса до того, как надо будет идти на мессу.

Я взглянул на Флориану, она поджала губы. Справа от меня Яннис не жалея сил уплетал хлеб с маслом.

– Нам надо поговорить с глазу на глаз.

Чезаре встал.

– Ну разумеется. Пойдем на наше обычное место, ты не против? Флориана, Яннис, вы извините нас за то, что вам одним придется убирать со стола?

Чезаре направился к лиственнице, я шел сзади в нескольких шагах от него. Сначала я надеялся, что мы не пойдем туда, потом заставил себя вспомнить слова Берна: все, что говорил Чезаре, – неправда, это лишь игра иллюзий, набор условностей. В мире существуем только мы.

– Помолимся сначала? – спросил Чезаре.

Я механически кивнул. Прикрыв глаза, своим прежним проникновенным голосом Чезаре начал читать наизусть сто тридцать восьмой псалом: «Господи! Ты испытал меня и знаешь. Ты знаешь, когда я сажусь и когда встаю; ты разумеешь помышления мои издали. Иду ли я, отдыхаю ли, ты окружаешь меня, и все пути мои известны тебе».

Слова псалма вызвали у меня внезапный приступ экзальтации. Я не был готов к этому и едва справлялся с собой. Долгие годы мне было стыдно сознавать, что я – единственный человек на ферме, невосприимчивый к слову Божьему; я подозревал, что не понимаю его так глубоко, как мои братья, и часто, сидя под лиственницей, делился этими сомнениями с Чезаре. И каждый раз получал один и тот же ответ: никто не умеет молиться, твое желание – это уже молитва.

– Какая забота привела тебя сюда в столь ранний час? – спросил он наконец.

Я глубоко вздохнул и ответил:

– Мне нужны деньги.

Чезаре выпрямился и поднял брови:

– Этого я не ожидал. Признаюсь, не ожидал. Ты удивил меня. Я думал, Наччи платит тебе за работу. Этого недостаточно? Если хочешь, я поговорю с ним.

– Мне нужны шестьсот тысяч лир. – Не знаю, почему я назвал именно эту цифру, ведь хватило бы и половины. Но мне вдруг вспомнился наш с ним последний разговор, здесь, на этом самом месте, в день, когда он меня выгнал.

Он надул щеки и секунду не выпускал воздух.

– Такого я никак не ожидал, – повторил он. – Ты ввязался в неприятную историю?

– Это мое дело.

За все эти годы я ни разу не осмеливался говорить с ним в таком тоне, не осмеливался даже представить себе подобное. Но Чезаре не смутился.

– Какие же вы, мальчики, непредсказуемые, – произнес он. – Вы – тайна для меня. Может, тут замешан Берн? Он давно уже у нас не появлялся. Чем старше он становится, тем меньше я его понимаю.

Я промолчал. Если бы в это мгновение наши взгляды встретились, он прочел бы в моих глазах всю правду. Поэтому я уставился на камень у меня под ногами и пучок травы рядом с ним. Затем отчеканил:

– Если ты не дашь мне денег, я все расскажу Флориане.

На миг наступила тишина. Я успел расслышать птичью трель в ветвях дерева над нашими головами.

– Что ты собираешься рассказать Флориане, Томмазо? – вполголоса спросил Чезаре.

– Сам знаешь.

– Нет. Не знаю.

Я сделал глубокий вдох.

– О том, как ты подглядывал за Берном и Терезой в зарослях.

Только не смотреть ему в лицо, только не смотреть на него. Не отрывать глаз от камня и пучка травы.

– Мне так больно за тебя, Томмазо, – произнес Чезаре.

– Шестьсот тысяч, – отрезал я. – Приеду за ними в четверг вечером.

Я собирался сразу же встать, сказав это, но ноги меня не слушались. И я остался сидеть, как сидел когда-то, ожидая отпущения грехов.

– Значит, шантажируешь меня. Вот во что ты превратился.

– В четверг вечером, – повторил я. И наконец сумел подняться на ноги.

Быстро, не оборачиваясь, я зашагал к мопеду. Развернулся, чтобы выехать на аллею, и только в этот момент взглянул на Чезаре в зеркало заднего вида. Он все еще сидел под лиственницей с вытаращенными от изумления глазами. Он показался мне всего лишь человеком, потерпевшим поражение, в точности как говорил о нем Берн.

Началась гроза. Я решил не останавливаться и не искать укрытия. Закапал дождь, который за несколько минут превратился в ливень и залил дорогу. Я промок до нитки. Раз или два, въехав в глубокую лужу, мопед терял равновесие, но мне удалось не упасть. Я представил себе Берна и Виолалиберу в башне, шум дождя, который они там слышат. Само небо обрушило на меня свой гнев, это было наказание свыше. Ну и пусть.

Когда я в середине дня добрался до «Замка», было темно как ночью. Войдя в свою комнату в общежитии, я сразу заметил в центре кровати донышко от пластиковой бутылки, которым Коринна пользовалась вместо стакана. Внутри поблескивал ключ от погреба. Я взял его, сначала не поняв, в чем дело. Потом выбежал на улицу. Пробежал через зал для церемоний, не обращая внимания на мокрые следы, которые мои туфли оставляли на мраморном полу. В раздевалке я открыл шкафчик Коринны: там было пусто. Ни рюкзака, ни формы, ни запаса карамелек, который она держала там для себя. Я вошел в кабинет Наччи не постучавшись. Он вопросительно взглянул на меня.

– Похоже, кто-то вышел на улицу без зонта, – посмеиваясь, заметил он.

– Где Коринна?

Наччи пренебрежительно махнул рукой:

– Ушла.

– Что значит «ушла»?

– Коринна – наркоманка. Кажется, я говорил тебе об этом. Таких, как она, нельзя исправить. Они безнадежны.

– Но почему?

Насквозь мокрая майка прилипла к спине, я дрожал от холода.

– Вчера она вздумала взять из кассы бара часть выручки. Сегодня я думаю, что она сделала это не в первый раз. Но вчерашняя недостача была такой крупной, что сомнений уже быть не могло.

– Она созналась?

Наччи снова посмотрел на меня с немым вопросом:

– А ты когда-нибудь слышал, чтобы наркозависимый преступник в чем-то сознавался? Когда я прямо спросил ее об этом, она не стала отрицать. Я сказал: либо ты возвращаешь мне деньги, либо немедленно уходишь. Конечно, она предпочла уйти. Возможно, она их уже истратила. Или же поняла, что в любом случае потеряет работу, и решила сохранить хотя бы деньги. Чтобы купить себе на них одну-две дозы.

– Коринна больше не употребляет наркотики, – едва слышно произнес я.

Но Наччи уже снова углубился в бумаги, которые изучал до моего прихода.

– Ну конечно, она клялась тебе, что завязала. Впрочем, так это или нет, меня не интересует. Я взял ее на работу, потому что меня попросил об этом ее отец. Как и в твоем случае. – Плечи у него дернулись, словно он нашел в этом совпадении что-то смешное. – Когда у человека такой порок, Томмазо, тут ничего не поделаешь. А теперь иди сушиться. Сейчас нельзя пересаживать лантаны, земля слишком влажная. Хотя… Раз ты уже промок, распыли на лужайке средство от комаров. В дождь эти твари откладывают яйца.

Гроза прекратилась, но продолжала бушевать где-то вдалеке. Первые лучи солнца, пробивавшиеся сквозь тучи, были обжигающими. Лямка от ящика врезалась мне в плечо, жидкость внутри перекатывалась то вперед, то назад, так что я едва не терял равновесие. Я опрыскал ядом каждый кустик, каждый цветок, каждую травинку. И даже не подумал о том, что совершаю массовое убийство в миниатюре. Передо мной стояло лицо Чезаре, который снова и снова спрашивал: «Значит, вот во что ты превратился?»