Текст книги "И даже небо было нашим"

После экзамена по латинскому языку настал черед математики. Берн отказался написать на доске термины, которые ему продиктовали. Синусы и косинусы? Никто ему раньше об этом не говорил. «Это лицей с естественнонаучным уклоном, синьор Дельфанти, – сказала преподавательница математики. – Разве вам не объяснили?»

И Берна, который хотел поступить в пятый класс, взяли в третий. Его одноклассники были всего на два года младше, но он возвышался над ними, как пожарная каланча. Это были ребята с окраины Бриндизи, и правила выживания у них были иные, чем у него. Я-то их знал хорошо, сам рос в тех же кварталах. «Не водись с ними, прошу тебя», – предупреждал я Берна. Но что он понимал? Он ведь с тринадцати лет жил на ферме. Он был безоружен и в то же время полон любопытства ко всему, что окружало его в этой новой жизни. Для новых товарищей он был как манна небесная.

Я так и не узнал, какими способами они измывались над ним. Сколько их было – двое, пятеро или вся шайка – этого я тоже не могу сказать с точностью, но у меня почему-то отложилось в голове, что их было трое. Только втроем можно быть уверенными в превосходстве и получить максимум удовольствия, преследуя одного. Берн называл их «эти ребята» и давал понять, что один из них, самый безжалостный, был главарем. Только для него он выбрал имя – Каин, жестокий брат: это была ирония, попытка снизить пафос.

Он был уверен, что терпение поможет ему победить, что они в конце концов устанут от него. Но он совсем не знал их. Я представлял его так ясно, словно он был у меня перед глазами: вот они окружили его, а он пытается вразумить их словом, беззащитный, как отрок Иисус среди учителей в храме. «Они полны ярости, у меня за них душа болит». Позже он перестал употреблять некоторые выражения, но когда он приехал учиться в Бриндизи, он еще говорил «У меня за них душа болит». За таких, как они. Надо же.

«Не водись с ними», – заклинал я его, но сильно сомневаюсь, что он меня послушался. Они подвергли его самой настоящей пытке. Это было как-то связано с собакой сторожа. И произошло в тесной клетке, где под ногами валялись остатки еды и экскременты, и длилось много часов. Берн, с которым я попрощался, уезжая с фермы, – тот, прежний Берн, – не боялся собак. Но к моменту нашей новой встречи у него успела развиться самая настоящая фобия. Он терял голову от страха, если где-то вдалеке слышался лай. Это ты, конечно, уже знаешь. Но, может быть, ты не знала, что какая-то его часть тогда умерла – по вине тех ребят.

Впрочем, он и после этого ничего толком не рассказал – просто сообщил, что после уроков с ним случилось неприятное происшествие возле дома сторожа, который охраняла овчарка, очень злая, потому что ее никогда не спускали с цепи. «Это подстроили Каин с дружками», – написал он, а затем, с явным усилием сменив тему, стал рассказывать о Яннисе, новом мальчике, которого Чезаре взял на ферму, молчаливом и запуганном. Они вдвоем собирали оливки в саду твоей бабушки. «В этом году они уродились сочные как никогда», – писал он. Ему было так плохо, что фразы его не слушались: раньше в его письмах я такого не видел. А в конце он все-таки дал волю эмоциям: «Очень скучаю по тебе. Все еще молюсь, но часто не знаю, о чем».

«Поговори с Чезаре, – посоветовал я, – открой ему душу, он все поймет и сумеет помочь».

Ответ пришел быстро; он был без даты, и в нем была только одна строка: «Чезаре прогнал тебя. С тех пор у меня с ним нет ничего общего».

В январе он бросил школу. Чтобы не вызвать подозрений у Чезаре и Флорианы, он по-прежнему каждое утро уходил с фермы, но, вместо того чтобы сесть на автобус, шел пешком в Остуни, напрямик, через поля. И целый день сидел в читальном зале городской библиотеки. Он поставил себе цель: прочитать все книги, какие там были, в алфавитном порядке. Так он собирался приобрести культурный багаж, в котором ему отказывала школа. Да, это был один из его дерзновенных планов: помнится, когда-то он мечтал провести всю жизнь на дереве, как барон, в другой раз убедил себя, что ему необходимо попробовать на вкус семена, корни и листья каждого растения на ферме, потом подбил меня устроить забастовку из-за компьютера.

К счастью, мне приходилось бывать в читальном зале городской библиотеки Остуни, и я мог представить его себе во всех подробностях, мог представить Берна, сидящего у громадного, во всю стену, окна. В такое время дня он там был один, не смотрел в окно, забывал о еде: его глаза были прикованы к страницам книг, все новых и новых книг, которые он изучал в алфавитном порядке. Он следовал своему плану три месяца; в это время он писал редко, и в письмах речь шла только о книгах. У него еще не прошла боль от унижения, которое он вытерпел в школе. Я знал Берна, он был мой брат, и я представлял себе, как может разрастись ярость в его сердце. Ведь он, помимо прочих незаурядных свойств, обладал редкой способностью сосредотачиваться на чем-то одном. В конце концов он подружился с сотрудником библиотеки, который сумел отговорить его от неосуществимого плана, предложив взамен другой.

«Он открыл для меня авторов, о которых я раньше не имел представления! Сколь многого мы не знали, Томмазо! И сейчас я подвергаю сомнению все, решительно все! Начиная от основ. Это как заново родиться. Выходит, долгие годы нас с тобой дурачили, Томмазо!»

Библиотекарь был анархист: так объяснил Берн, хотя мне это ни о чем, или почти ни о чем, не говорило. «Мы с ним читаем Макса Штирнера. С каждой страницей глаза у меня открываются все шире. Мы жили во мраке, брат мой».

Он снова и снова перебирал все мысли, какие рождала у него эта книга. Он называл ее – «Единственный», и только годы спустя я узнал, что это не было ее полным названием; но Берн уже не отдавал себе отчета в том, что я знаю, а чего знать не могу; впрочем, для него это не имело большого значения. Он писал огромными буквами на середине листа: «НАША ЦЕЛЬ – ШТУРМ НЕБА!» Или: «Мы должны пожрать небо!» И начал подписываться «Великий Эгоист».

Теперь он уже не вел со мной разговор в своих письмах, и, заметив это, я почувствовал себя еще более одиноким, чем раньше. А он сидел у окна в читальном зале и учил наизусть «Единственного». В последнем письме, которое я получил (и после которого наступило долгое молчание), были слова, ставшие итогом этого чтения: «Не моя вина, что я больше не смог молиться, Томмазо. Теперь я это понял. Дело не во мне. Бог – просто пошлая выдумка. Прав только живущий».

– Книга все еще здесь, – сказал Томмазо. – Это его собственный экземпляр. – Он указал куда-то слева от меня. – Там, на шкафу. Можешь взять ее?

Я встала. Медея сразу настороженно подняла морду. Но, увидев, что я иду к шкафу, успокоилась и улеглась опять. Книги все были свалены набок.

– Она точно там, у нее корешок…

– Уже нашла.

Я сжала томик в руках. Полное название звучало так: «Единственный и его достояние». Я ощутила тепло, исходившее от любой вещи, которая, как мне было известно, принадлежала Берну. Томмазо взял у меня книгу и стал перелистывать.

– Посмотри, сколько он тут подчеркнул. Чуть ли не каждую строчку. Не могу понять, зачем это было нужно.

Он прикасался к книге так бережно, словно это была реликвия. Потом закрыл ее и положил на угол комода.

– Голова раскалывается, – пожаловался он.

– Верю. Дать тебе таблетку?

– Кажется, их там больше не осталось. А ты как себя чувствуешь?

– Нормально.

– Тем хуже для меня, – сказал Томмазо, потирая лоб. Когда он отвел руку, на лбу остались красные отметины.

– Спускаться в погреб с Коринной вошло у меня в привычку, – продолжил он свой рассказ. – Мы ходили туда после окончания смены. Долго беседовали, передавая друг другу самодельный стакан, а потом залезали на резервуар. С этого момента все становилось зыбким и неясным. Я хотел залезть еще раз, Коринна не пускала, тащила меня вниз за пятки. «Хватит, Блэйд! Ты хочешь убить себя?» – возбужденно визжала она, но я не слушал ее, горло у меня горело, а я все нюхал, пока не становился совсем легким, невесомым, как алкогольные пары, которые вдыхал.

Под конец Коринна всегда произносила одну и ту же фразу: «Ты совсем себя не контролируешь». Это было как сигнал: пора расстаться, иначе придется сделать следующий шаг, совершить нечто такое, на что я, быть может, не имел права. Я первым поднимался по лестнице к выходу из погреба, и в следующие несколько дней мы старались держаться подальше друг от друга.

Как-то вечером синьор Наччи послал за мной.

– Говорят, ты играешь в карты, – сказал он. При этом он сидел, положив руки на стол, а я стоял, держа руки за спиной.

– Я не играю в карты.

– Не лги мне, Томмазо. Я же понимаю: каждому человеку надо как-то расслабляться.

Он достал из ящика две колоды карт.

– Во что ты умеешь играть?

– В скат, бридж и канасту. И еще в скопу, но не очень хорошо.

– Говорят, кое-кто играл с тобой в покер.

– Да, и в покер.

– Я же сказал, Томмазо: не надо мне лгать. А в блэкджек играть приходилось?

Я медлил с ответом.

– Да или нет?

– Это то же самое, что двадцать одно?

Играть в двадцать одно меня научил отец. Как и в другие карточные игры, кроме ската, любимой игры Берна, которой мы так увлекались в домике на дереве.

– Ну, двадцать одно, если тебе так больше нравится.

– Да, в нее я играю.

Он пододвинул обе колоды ко мне. Карты были новенькие, упругие, блестящие.

– Смешай.

Я, как обычно, рассыпал одну колоду поверх другой. Наччи внимательно следил за моими руками.

– Нет, не так. По-американски.

Я разделил колоду пополам, положил карты на стол так, чтобы он их видел.

– Умеешь оставлять одну сверху?

– Это значит передергивать.

– Умеешь или нет?

Я показал, что умею, но при этом одна карта, четверка треф, выскользнула у меня из рук и упала на пол.

– Извините, – пробормотал я.

– Ты неловкий и медлительный, – сказал он. – Но можешь стать лучше. В пятницу вечером ко мне придут друзья. Мы любим поиграть. Я заплачу тебе, как за день работы. А еще можешь взять себе десять процентов от выигрыша банка. Договорились?

И мы договорились. Если компания желала играть в покер и недоставало четвертого, Наччи одалживал мне деньги, чтобы я мог сесть за стол. Впрочем, как правило, он и его друзья предпочитали блэкджек. Они очень мало разговаривали, но курили не переставая и пили виски из стаканов для воды. Они пугались, если я останавливал их, когда они тянули руки к картам. На рассвете они все чаще ходили в туалет и мочились, даже непотрудившись закрыть за собой дверь. Мне в эти ночи совсем не хотелось спать, то ли потому, что я не пил, то ли потому, что карты всегда возбуждали меня до предела.

Когда усталые, отупевшие гости расходились, я наводил в гостиной порядок: складывал и убирал в ящик зеленое сукно, ссыпал фишки в коробку. Опорожнял пепельницы, мыл стаканы. А перед тем как вернуться в общежитие, прогуливался по винограднику. В это время суток не спали только дикие звери.

Из денег, полученных за эти вечера, и того, что удалось отложить от заработной платы, скопилась некоторая сумма. И вот однажды, сунув в карман смятые купюры, я отправился в торговый район Массафры и долго слонялся среди квадратных много этажек вроде тех, где я жил когда-то. Наконец, я набрел на автомагазин, перед которым были выставлены на тротуаре мопеды – подержанные, не в лучшем состоянии, но мне было все равно. Я показал хозяину деньги и спросил, что я могу на них купить.

– А права у тебя есть? – недоверчиво спросил он.

Я снова предложил деньги. Откажись он – я нашел бы другого.

– И правда, это не мое дело, – сказал хозяин. Он схватил деньги и быстро пересчитал. Это были мелкие купюры, в основном по десять и пять тысяч лир, и только несколько по двадцать тысяч, как будто я украл их в табачной лавке. По-моему, хозяин автомагазинатак и подумал.

– Могу дать вот этот, – он указал на один из мопедов. – Это «Атала-Мастер». У него все в порядке.

Он выкатил мопед и предложил мне сесть на него, но я не знал, как он заводится. Не задавая лишних вопросов, хозяин показал, как включить мотор, быстро дал еще некоторые указания. «На велосипеде ездить умеешь? Тогда проблем не будет».

Я поехал, икры у меня тряслись, каждые два метра я опускал ногу на землю, чтобы не потерять равновесие. Хозяин магазина наблюдал за мной. Когда я сумел преодолеть какое-то расстояние, за секунду до того как я исчез за углом, он крикнул: «Надо заправиться, там почти нет бензина».

Я понемногу привыкал к новой жизни в «Замке сарацинов». У меня были рабочие смены, карты по ночам, а теперь еще и «Атала-Мастер», чтобы разъезжать по окрестностям, когда мне хотелось. Так можно было жить. Можно было бы.

Но тут во дворе «Замка» появился Берн, весь в черных тритонах, в испачканных илом брюках, словно переправился вброд через болото. Увидев его, я сильнее сжал ручки корзины, которую нес в это момент.

– Что ты тут делаешь? – спросил я и осторожно поставил корзину на землю. Мне хотелось обнять брата, но я ожидал, что он сделает это первый. А он не двинулся с места.

– Я пришел освободить тебя. Возьми свои вещи и пойдем отсюда.

– Пойдем? Куда пойдем?

– Я покажу. А сейчас поторопись.

Тут пришел синьор Наччи. Я объяснил ему, что это мой друг, он подал Берну руку, и только я один заметил, с какой враждебностью Берн ее пожал.

Наччи взглянул на парковку – там не было ни одной машины. Он спросил Берна:

– Как ты сюда добрался?

– Пешком.

– Пешком? Откуда?

– Из Специале.

Наччи расхохотался, но, когда до него дошло, что Берн не шутит, замолчал.

– Теперь я понимаю, кто ты. Ты – племянник Чезаре и Флорианы. Они всегда описывали тебя как чудаковатого парня.

– Да неужели? – холодно произнес Берн.

Наччи настоял, чтобы Берн поужинал с нами. Это был единственный раз, когда мне довелось есть вместе с хозяином, хотя он все время говорил только с Берном.

– Отведи этого парня в общежитие, – сказал он мне, вставая из-за стола, – он не держится на ногах. А ты передай от меня привет Флориане и Чезаре.

Когда в соседней комнате включили телевизор, Берн вскочил на ноги. Он собрал в салфетку хлеб и еду со своей тарелки, затем молча, одними глазами приказал мне сделать то же самое. Потом достал из холодильника две банки кока-колы и йогурт и спрятал их под толстовку.

– Что ты делаешь?

– Я возьму только это. И еще вот это, – добавил он, доставая упаковку яиц.

– Так нельзя, Берн!

– Никто не заметит. Здесь полно всякой еды.

Мы выскользнули из дома Наччи и пробрались в общежитие. Берн остановился на пороге и оглядел комнату.

– Вот моя кровать, – сказал я, но Берна, похоже, это уже не интересовало.

– Поторопись.

– Я не могу вернуться на ферму. Чезаре ясно дал мне это понять.

– А мы туда и не собираемся.

Он сделал шаг вперед и чуть не упал на одно колено, но успел ухватиться за дверной косяк.

– Что с тобой?

– Ерунда, в спине кольнуло. Надо посидеть.

Но он не сел, а лег поперек двух кроватей. Лежал и глядел в потолок, дыша сквозь стиснутые зубы. Грудь под толстовкой вздымалась на несколько сантиметров вверх, и я заметил, как сильно он похудел. Потом он закрыл глаза и надолго замолчал.

– Что случилось, Берн? – спросил я наконец.

– Он уничтожил все мои книги.

– Кто?

– Чезаре. Показал, кто он на самом деле.

Наступила пауза. Но я знал, что последует продолжение. Так и вышло.

– Однажды вечером он вошел в нашу комнату и вывалил все книги из шкафа на пол. Он кричал: «Ты больше не будешь позорить наш дом!» Потом подобрал одну книгу и стал вырывать из нее страницы. Я не остановил его, я был словно загипнотизирован. Хотел увидеть, как далеко он зайдет. Он раздирал книги пополам, одну за другой. Но книги были не мои, а библиотечные, их надо было вернуть. Вспомнив об этом, я очнулся. Попытался вырвать книгу, которая в тот момент была у него в руках, но он не отдавал. Он говорил: я делаю это ради тебя, Берн, позволь Господу освободить тебя! Дал мне пощечину. Потом какое-то время стоял с наполовину разодранной книгой в руке, ошеломленно глядя на меня. А затем, наконец, ушел.

В уголке левого глаза у него выступила слеза. Я лег рядом с моим братом, наши головы были совсем близко. Когда он повернулся лицом ко мне и заговорил снова, я ощутил его терпкое дыхание.

После того вечера мы не сказали друг другу ни слова. Я дал себе клятву больше никогда не говорить с ним.

Мы с Берном молчали. Снаружи умирало солнце, и комната стала лазурной.

В дороге он сидел позади, обхватив меня за пояс, и в какой-то момент приложил ухо к моему плечу. Потом вытянул руку и раскрыл ладонь, словно хотел остановить встречный поток воздуха. Пакет с остатками еды, которые я прихватил из ресторана, унесло ветром.

Мне никогда еще не приходилось так долго вести мопед. Когда мы добрались до окрестностей Специале, у меня болели руки.

– Сверни к морю, – сказал Берн, – заедем в Скало.

– Сейчас весна, там никого нет.

– Заедем туда.

Чтобы попасть к морю, надо было сначала проехать по холму, по кольцевой дороге вокруг Остуни. Взглянув на город, я так удивился, словно успел совсем его забыть. Я отпустил тормоз, и мы по инерции плавно спустились на берег моря. Там, где начинались кусты, мы остановили мопед и дальше пошли пешком. Тропинка была грязная, заросшая, ее с трудом можно было различить, однако Берн продвигался по ней вполне уверенно.

Он свернул к башне. Приподнял кусок сетчатой ограды, пролез внутрь и зашагал по зарослям крапивы. Потом достал фонарик и его слабеньким лучом указал на нишу в стене башни.

– Помнишь, как туда залезать?

Берн залез первым. Он был все такой же ловкий, как в те времена, когда у нас был домик на тутовнике.

– Давай сумку, – сказал он, добравшись до лестницы. Он посветил мне фонариком, и я пробрался внутрь, правда, оцарапал колено о торчащий камень.

В башне все осталось в точности как было летом, только без умиротворяющего рокота музыки снаружи. В тишине это место казалось призрачным. Когда мы почти уже добрались до комнаты наверху, я заметил слабый свет.

– Мы пришли, – сказал Берн.

Я уже собирался ответить «знаю», как вдруг заметил, что мы с Берном не одни. В комнате, которую освещал портативный фонарь, были еще Никола и какая-то девушка. Они сидели на матрасе, девушка – поджав под себя ноги, Никола – вытянув их во всю длину, так, что они почти касались противоположной стены.

– Привет, Томмазо, – сказал он, как если бы в том, что он находился здесь, не было ничего удивительного.

– Это ваш третий? – спросила девушка. Она не сочла нужным встать, чтобы поздороваться со мной, зато показала на сумку:

– Что вы привезли?

Берн бросил сумку на матрас, и девушка принялась рыться в ней с лихорадочным нетерпением.

– А сникерсов ты не взял?

– Что было, то и взял, – ответил Берн. И добавил, обращаясь ко мне: – Виолалибера любит сникерсы. Достань их в следующий раз, если получится.

– Так он что, не останется здесь? – спросил Никола.

– Нет, ему нравится там, где он сейчас. Там, где оливы растут в горшках и похожи на настольные безделушки.

– Это правда, что туда приезжают актрисы с телевидения? – спросила Виолалибера.

Я кивнул, все еще не опомнившись от удивления.

– И какие они? С огромными титьками?

Никола хихикнул.

– Нормальные.

– В чем дело, тебе не нравятся актрисы? – спросила Виолалибера. Она носила на кудрявых волосах ободок, который поднимал их, и они окружали ее голову, как корона. Волосы были очень густые и пышные. – Они намного красивее, чем я?

– Виолалибера была здесь еще раньше нас, – сказал Берн. – Ты, наверное, думал, что приедешь в такое место и здесь никого не будет, кроме разве что крысы.

– Крыса и правда была, – уточнила Виолалибера.

– Когда я вошел, то чуть не умер от страха, – продолжал Берн, не обращая на нее внимания. – Виолалибера спала в полной темноте, я направил на нее фонарик, она проснулась, увидела меня – и ни капельки не испугалась.

Тем временем он тоже бухнулся на матрас, почти рядом с Виолалиберой. Я один остался стоять.

Виолалибера мгновенно заглотнула йогурт, потом стала вылизывать стаканчик, засунув туда язык. Я понял, чем пахнет в этом убежище – плесенью.

Берн положил ей руку на ногу выше колена. Если бы он поднял большой палец, то достал бы до живота. Она открыла второй йогурт, отпила глоток и отдала остальное Николе.

– Здесь не поместится еще один, – сказала Виолалибера.

Возможно, Берн слишком сильно сжал ее ногу.

– Я же тебе сказал: он здесь не останется.

У меня закружилась голова, надо было сесть, но на матрасе оставалось слишком мало места, а садиться на пол я не хотел.

– Ты ночуешь здесь? – спросил я Берна.

– Когда хочу. Мы можем жить, как нам хочется.

Никола улыбнулся, в свете фонаря блеснули его зубы. В нем появилось что-то новое, какое-то возбуждение.

– А ниже пояса ты такой же белый? – спросила Виолалибера.

– Там он еще белее, – ответил за меня Никола.

– Значит, это ваш третий, – сказала она.

Берн развернул еще один сверток с едой, бумага успела промаслиться.

– Берите и съедайте всё, – сказал он, и Никола с Виолалиберой набросились на еду.

– Ты тоже здесь ночуешь? – спросил я у Николы.

– Только когда утром не надо на лекцию.

– Мы тут можем жить, как нам хочется, – повторил Берн. Порывшись в куче какого-то хлама, он вытащил кассетный магнитофон.

– Поставь кассету сначала, – попросила Виолалибера.

Берн перемотал кассету, послышалась музыка. Звук получался неважный, потому что кассета была заигранная, а магнитофон крошечный. Виолалибера вскочила с матраса, протянула одну руку к Берну, другую к Николе. Оба послушно встали и начали извиваться рядом с ней, словно приклеенные. Никола зарылся носом в ее волосы за ухом, может быть, поцеловал ее, а она повела плечами, как от щекотки.

Она тронула большим пальцем ноги мое ободранное колено.

– А ты чего ждешь?

Берн одной рукой держал ее за талию, а другой размахивал над головой. Я шагнул к ней, а она притянула меня к себе. Никола и Берн подались в сторону. Я ощутил запах бумаги, исходивший от ее волос, и кислый запах йогурта изо рта. Никола и Берн сомкнулись в кольцо вокруг нас.

– Мне надо… – пробормотал я, и это было все, на что меня хватило.

– Здесь нам никто не приказывает, – прошептал мне на ухо Берн. – Мы пожрали небо.

Потом кто-то начал раздевать меня, а может, я разделся сам. Мы раздевали друг друга, а потрескивающая музыка царапала стены. Затем мы рухнули на матрас, сплетясь, как клубок. Мое лицо оказалось совсем близко от груди Виолалиберы. Никола, лежавший рядом со мной, обхватил губами ее сосок, и я почувствовал, что должен сделать то же самое. Берн втиснулся между нами, мы с ним соприкасались повсюду, кажется, на несколько секунд я потерял способность двигаться. Мы по очереди ловили и втягивали ртом соски Виолалиберы, как пьют воду из фонтана. Кто-то, возможно она сама, взял мою руку и опустил вниз, к той части тела, о которой я до сих пор не осмеливался думать, и тут я заметил, что мы, все четверо, были обнажены и возбуждены. Я позволил направлять меня и двигать, затем рука, управлявшая мной, исчезла, и я продолжил сам, вслепую, пока не наткнулся на Берна. Я был в панике, когда сжал в руке запретную часть его тела, в точности так, как уже тысячу раз проделывал в воображении, будучи уверен, что в реальности этого никогда не случится. Но наши тела переплелись так тесно, что он ничего не заметил, а если и заметил, то промолчал. Я знал: будь мы с ним одни, он бы мне этого не позволил, но здесь, в башне, было позволено все.

Он слегка подался назад, мы оба повернулись на бок. Прежде чем полностью освободиться, он улыбнулся мне, и я перевел дух. Николу я видел только со спины, спина у него была широкая, гладкая, голубоватая в свете фонаря. Лицом он все еще прижимался к девушке, она лежала, раскинув руки, тяжело дыша, глядя вверх широко раскрытыми глазами. Казалось, она обессилена, не в состоянии сопротивляться, словно мы трое были одним огромным, извивающимся, многоногим и многоруким животным, которое шевелилось на ней и внутри нее, заставляя ее стонать.

На мгновение я взглянул туда, куда был направлен ее взгляд, но увидел только серый, осыпающийся потолок. Я представил себе то, что все еще существовало за стенами башни – буйные заросли крапивы, скалы, отполированные прибоем, полная темнота. Но здесь все это уже не имело никакого значения. Мы были одни, в надежном укрытии, никто не смог бы до нас добраться. И я хотел, чтобы это никогда не кончалось.

Томмазо внезапно умолк. На мгновение он и я вернулись в настоящее время: мы взрослые, сейчас ночь перед Рождеством, в соседней комнате спит его дочка. Я запрокинула голову, машинально взглянула на потолок, на то же место, куда смотрел он, но не увидела ничего, кроме светлого полукруга от лампы, горевшей на тумбочке. А он видел другое: я это знала. У него перед глазами был нависающий потолок комнаты в башне.

Я поудобнее уселась на стуле. Томмазо медленно поднял голову.

– Я говорил себе: то, что мы делаем, – нехорошо, аморально. Но я возвращался в башню, когда только мог. Впрочем, это бывало нечасто – четыре или пять раз, не больше. Ну, пять, от силы шесть раз.

Закончив смену в «Замке», я садился на мопед, сворачивал на короткую дорогу через Мартина Франка, а потом выезжал на береговую автостраду. Хотелось добраться до башни как можно скорее.

– Тут замешана девушка, – сказал синьор Наччи, когда я в очередной раз пришел к нему отпрашиваться. Я промолчал. В сущности, это нельзя было считать ложью.

– Счастливая, неповторимая пора юности, – сказал он.

Затем достал из кармана банкноту в двадцать тысяч лир.

– Своди ее в ресторан.

На эти деньги я купил пасту, свиную грудинку, сникерсы и две бутылки красного. По общему негласному решению покупкой еды должен был заниматься я, потому что только у меня был постоянный заработок. Деньги, которые Никола ежемесячно получал от родителей, уходили у него на жизнь в Бари и на бензин. У Берна и Виолалиберы ничего не было.

Войдя в башню, я с порога бросал Виолалибере ее сникерсы, а она жадно их собирала. Готовили мы на походной плитке, которую ставили ближе к лестнице, чтобы в комнате чада было поменьше. За стенами башни был май, дни становились длиннее, но я не замечал этого. Теперь я предпочитал искусственную вечную ночь в башне, холодный свет фонаря.

Однажды ночью мы курили кальян, который Никола купил на блошином рынке в Бари, табак был ароматизирован яблочной эссенцией. В другой раз мы играли в театр теней – показывали силуэты на стене. Никола изображал собаку в профиль, Берн – мышь, я – нетопыря, Виолалибера – павлина. Наши причудливые тени касались друг друга, сливались друг с другом на неровной стене. Мы изображали животных, но сами были хуже, чем животные.

Так продолжалось примерно три недели. Я убегал из «Замка», когда только мог. Однажды, во время приема, Коринна схватила меня за рукав форменной куртки. Я чуть не опрокинул поднос с закусками.

– Что, расхотелось тебе нюхать резервуар?

– Нет. То есть да. А что?

– Ты больше не спускаешься в погреб.

– Просто устал немного.

– Куда это ты все время ездишь? – не отставала она.

Гости уже сняли обувь и гуляли по лужайке среди саговых пальм. Я предупреждал их, что это небезопасно: в саду отеля полно ос, но они меня не послушались. Рано или поздно кого-нибудь укусят.

– Говорят, у тебя девушка в Пецце-ди-Греко.

– А ты веришь?

– А почему я не должна верить?

Она явно была обижена.

– Это неправда, – едва слышно произнес я.

– Правда или нет, но это не мое дело, верно? – сказала она свистящим шепотом. Затем посмотрела мне в глаза. – Верно, Блэйд? – Она сунула сигарету в щель стены между двумя камнями, затем сказала: – Ладно, как хочешь, – и прошла мимо, сильно толкнув меня плечом.

Тут я на самом деле уронил поднос. Стаканчики с раками в розовом соусе разлетелись по светлому полу. На некоторых появились трещины. Те, что пострадали меньше всего, я снова поставил на поднос и подал гостям.

Позже я упаковал еду, оставшуюся от приема – баклажаны с сыром и зеленью в кляре; конечно, в бумажной салфетке им предстояло превратиться в кашу, но мы бы съели их и такими, слипшимися и холодными.

Была уже почти середина июня, вот-вот должен был открыться сезон в Скало. На площадку уже завезли столы и скамьи, на фоне моря вырисовывался розовый фургон кафе.

– Жарево! – объявил я, снимая рюкзак.

Теперь я уже научился без труда залезать в башню и спускаться по лестнице на ощупь, не включая фонарик.

Не дождавшись ответа, я произнес:

– Ужин!

Сначала я увидел Николу. Он сидел на матрасе, обхватив голову руками, и даже не повернулся в мою сторону. Над фонарем кружила ночная бабочка, непонятно как залетевшая сюда.

Берн лежал на полу, сцепив на груди руки. Я вытащил из рюкзака сверток с едой, оставшейся после приема, и помахал им у него перед носом.

– Оставь его в покое, – сказал Никола. – У него спина болит.

Берн так и лежал не шелохнувшись, с закрытыми глазами. Не знай я, что он давно уже покончил с молитвами, подумал бы, что он молится. Хотя сейчас мне кажется, что тогда, возможно, он действительно молился – но только в тот раз.

– Где Виолалибера? – спросил я.

Никто не ответил. Быть может, я почувствовал облегчение от того, что ее там нет. Это давало мне шанс, хоть и всего на один день, сберечь ту малую толику целомудрия, которая у меня еще оставалась. Мы побудем здесь втроем, как раньше. Я взглянул на Берна: он давил пальцем себе на грудь.

– Это все сырость, – сказал он. – До костей пробирает.

– Сколько у тебя денег? – спросил Никола.

Я достал бумажник, пересчитал деньги над фонарем.

– Пятнадцать тысяч. А в чем дело?

– А заначка у тебя есть?

– Я всегда приношу вам еду.

Еду приносил я один. И мне никогда не говорили «спасибо». Наоборот, иногда даже заставляли почувствовать себя чужаком, обмениваясь друг с другом понимающими взглядами.

Бабочка села на самую яркую точку на поверхности фонаря, крылья ее вздрагивали.

– Этот тип не платит тебе за то, что ты играешь в карты?

– Я не играю, я крупье.

Только тогда я заметил, что глаза у Николы влажные. Когда я сказал ему, сколько у меня денег (вдвое меньше, чем было на самом деле), он опять обхватил голову руками.

– Зачем тебе деньги?

Еще один вопрос, оставшийся без ответа. Прошла минута. Наконец Берн устало проговорил, обращаясь к потолку:

– Давай, Никола, скажи ему.

– Скажи сам! Или боль в спине говорить не дает?

– Так для чего вам деньги?

– Похоже, мы накосячили, приятель, – сказал Никола, и вдруг захохотал. – Здорово накосячили.

– Никола, Берн, что случилось?

– Она залетела, – произнес голос снизу.

Успокоившись, Никола впился в меня глазами.

– Случайно не от тебя? – спросил он шепотом. – Может, у нее родится такой же, как ты, с белыми ресницами? – И снова разразился истерическим смехом.