Текст книги "И даже небо было нашим"

Часть третья
Лофтхеллир

– Что ты сказала? – спросил он. Ему все еще было не по себе.

– Я сказала: мне можно подниматься на твою территорию, и я – неприкосновенная гостья, понятно? Я прихожу и ухожу, когда захочу. А твоя неприкосновенность сохраняется лишь до тех пор, пока ты на деревьях, на твоей территории, но стоит только тебе ступить на землю моего сада, как ты станешь моим рабом и будешь закован в цепи.

Итало Кальвино. Барон на дереве

6

За три года до этой рождественской ночи, на ферме, передо мной в дверях стоял полицейский. Он стоял молча, сцепив пальцы, и выжидая, после того как произнес эти две страшные фразы:

– Ваш муж замешан в убийстве. Имя убитого – Никола Дельфанти.

Занималась заря, но свет, разливавшийся над полями, был еще слабый, какой-то неживой. Полицейский попросил разрешения войти. У меня не было причин не пускать его, но я медлила с ответом и не двигалась с места, чтобы освободить ему проход, так что ему пришлось повторить просьбу, а затем протиснуться между моим плечом и дверным косяком. Его коллега вошел вслед за ним, опустив голову в замешательстве.

Я огляделась и представила себе, какое впечатление на полицейских должна была произвести эта обстановка: стол, где со вчерашнего вечера остались неубранными посуда и приборы на одного, брошенная на ковре пара сапог, облепленных грязью, – все свидетельствовало о небрежности одинокого человека, который не ждал гостей.

– У меня еще не застелена постель наверху, – сказала я.

Затем я включила все освещение, лампы в гостиной, на кухне, в коридоре и на лестнице, в комнате Коринны и Томмазо, в комнате Данко и Джулианы, – спустя годы я все еще продолжала их так называть, – и, наконец, в нашей комнате. Сначала за мной пошли оба полицейских, потом только один. Включив все освещение, я словно говорила им: вот, смотрите, все перед вами, никаких темных углов, никаких секретов, ничего похожего на то, что вы ищете. Берн давно уже не ходит по этим комнатам, хоть я и представляла себе это почти каждый вечер, прежде чем улечься в одинокую постель, я почти видела, как он широкими шагами мерит пространство, даже разговаривала с ним, да, разговаривала вслух. Эти зажженные лампы словно давали им понять: новость, которую вы пришли сообщить мне сегодня утром, просто не может быть правдой.

Ваш муж замешан… Имя убитого – Никола Дельфанти.

Я понимала отдельные фразы, но связь между ними от меня ускользала. Как две половинки двух разбитых ваз, думала я, – пытаешься их склеить, но черепки одной не подходят к остову другой.

Я не предложила полицейским никакого угощения, ни чашки кофе, ни стакана воды. Позднее я пожалела о том, что проявила такую невоспитанность. Когда они обследовали комнаты и мы снова оказались втроем у входа, тот из них, кто, по-видимому, имел право высказываться, произнес: «Думаю, мы вернемся, чтобы провести более тщательный осмотр. Может быть, прямо сегодня. Буду вам признателен, если в ближайшие часы вы никуда не будете отлучаться».

Затем они ушли. И на ферме вновь воцарилось спокойствие. Я села на садовые качели. Какая-то утренняя мошка вилась вокруг меня: я отгоняла ее от одного уха, она начинала жужжать над другим. Я была не в состоянии думать, хотя мысли у меня были, я в этом уверена, они даже громоздились друг на друга, но извлечь из них смысл не получалось. С каждой минутой я все сильнее ощущала странную, незнакомую мне прежде форму смятения. Я слышала скрип качелей, хотя мне казалось, что они не двигаются. Я сознавала, что спокойствие продлится недолго, но в это конкретное мгновение не происходило ничего: были я и ферма, а еще были произнесенные слова – дуновение воздуха, рассеявшееся в окружающей атмосфере.

Около девяти вечера зазвонил домашний телефон. Ну вот, начинается, сказала я себе, но не сразу встала с качелей. Я вдруг с необычайной и необъяснимой четкостью стала осознавать все те действия, которые вплоть до этой минуты совершала автоматически: вот я встаю, иду к телефону, беру трубку, говорю «алло».

Это была сотрудница телефонной компании. Ее беспокоило, что мой счет за интернет-трафик мог оказаться завышенным. Я дала ей договорить, фиксируя все, что слышала, но не усваивая существенного. Потом сказала ей, что там, где я живу, нет интернета, и это еще чудо, что у нас действует мобильная связь, хоть на нее и оказывают влияние капризы погоды. Видимо, что-то в моем голосе напугало ее, потому что она быстро завершила разговор.

Секунду я смотрела на молчавший телефон, словно в ожидании важного звонка. Потом опять уселась под навесом. Полицейский советовал мне не уходить далеко; я его послушаюсь. Не двинусь с места до тех пор, пока нелепая, дикая версия происшедших событий, которую я услышала утром, не будет опровергнута.

Они вернулись сразу после обеда, на трех машинах, и несколько раз буксовали, прежде чем им удалось припарковаться. У них был ордер на обыск, и вели они себя совсем по-другому, чем утром. Решительный тон, почти что агрессивный. Они попросили меня оставаться снаружи, пока в доме будет проходить обыск. Только позже я узнала, что это было незаконно, что они не имели права ничего трогать, двигать, открывать и доставать иначе как в моем присутствии. А тогда я не стала возражать и села под лиственницей. Подняв голову, я заметила кое-где в ветвях желтизну. Я сорвала несколько пожелтевших листиков и стала рассматривать их на свету.

Затем тот полицейский, который говорил со мной утром, подошел и сел рядом.

– Начнем сначала, – сказал он. – Вы не против?

– Как скажете.

– Утром вы заявили, что ваш муж не бывает в этом доме уже долгое время.

– Триста восемьдесят четыре дня.

Казалось, он был удивлен:

– Вы абсолютно уверены?

В вечер нашей свадьбы Берн стоял на скамье, как раз на том месте, где сейчас сидел полицейский. Того, в чем я была уверена, было гораздо больше, чем этот тип мог себе представить. Я опустила голову, что означало «да».

– Должен ли я из этого сделать вывод, что вы и ваш муж больше не живете вместе?

– Думаю, вы можете сделать такой вывод.

– Однако в адресном столе до сих пор указано, что он проживает здесь. Вы не оформили расторжение брака.

Тут мне следовало объяснить полицейскому, что расторжение моего союза с Берном получило весьма яркое оформление: в нескольких шагах отсюда, среди ночи, пылал огромный костер, обведенный защитным желобком из оливкового масла, чтобы огонь не распространился вокруг, и сгорела целая поленница дров. Если бы он хорошенько осмотрелся, то заметил бы на земле следы этого пожара. Мне бы следовало объяснить, что Берн не выбрал бы своим постоянным местом жительства никакое другое место на земле, потому что душа его вселилась в эти растения, в расселины между этими камнями. Полицейский постучал ручкой по блокноту.

– Вы можете мне сказать, где жил ваш муж в течение последнего года?

Я солгала, в точности как утром, когда пришлось отвечать на тот же вопрос. Но если утром я сделала это инстинктивно – чутье подсказало, что лучше солгать, – то сейчас солгала умышленно: надо было защитить Берна. Что бы он ни сделал.

– Нет. Я не знаю.

С этого момента допрос стал более официальным. Полицейский старался быть дружелюбным до тех пор, пока ему это удавалось, но было ясно, что мы с ним не на одной стороне.

– Вы знали о связи вашего мужа с радикальным крылом движения защитников окружающей среды?

Вы тоже поддерживали контакты с этими группировками?

Были ли места, которые ваш муж посещал регулярно, о которых он часто упоминал?

Какие имена он при этом называл?

Видели ли вы когда-нибудь, чтобы он изготавливал оружие? Интересовался ли он техникой производства взрывных устройств?

Нет, нет, нет, нет, отвечала я на все вопросы. Кто увидел бы издали полицейского и меня, наверное, сказал бы, что мы не особенно отличаемся от ребят, которые сидели здесь вокруг Чезаре, когда он говорил, а они слушали, глядя в никуда, или себе под ноги, и только изредка откликаясь каким-нибудь междометием. Блокнот полицейского оставался таким же пустым, каким был утром, если не считать загадочной цифры триста восемьдесят четыре, стоящей в самом верху страницы.

– Синьора Колуччи, я советую вам сотрудничать с полицией. Это в ваших собственных интересах.

– Я сотрудничаю.

– Итак, вы утверждаете, что Колуччи не был связан с радикальными группировками.

– Да.

– А Данко Вильоне? Что вы мне о нем скажете? Его тоже нельзя считать экстремистом?

– Данко – грамшианец.

– Что это значит – «грамшианец»?

– Он последователь Антонио Грамши. Пацифист.

– Вы говорите о нем так, словно хорошо его знаете.

– Мы тут жили все вместе. Почти три года.

– Понятно. Вы, Колуччи, Данко Вильоне, – а кто еще?

– Невеста Данко. Они пара.

– Джулиана Манчини. Томмазо Фолья и Коринна Арджентьери.

– Если вы знаете, зачем спрашиваете?

Полицейский пропустил мой вопрос мимо ушей.

– Знаете, я нахожу очень странным, что вы так описываете Вильоне. Называете пацифистом ранее судимого человека.

У меня перехватило дыхание.

– Ранее судимого?

– А, вы этого не знали?

Полицейский перелистал несколько страниц в блокноте, возвращаясь назад.

– Акты вандализма с отягчающими обстоятельствами в Порто Алегре в 2001 году. Сопротивление сотрудникам органов правопорядка в Риме в 2002 году. В том же году был задержан за нарушение общественного порядка и непристойное поведение. Он и другие разделись догола во время проведения международного саммита. Интересно, да? Человек, который жил под одной крышей с вами, провел несколько месяцев в тюрьме. Не под домашним арестом, я в тюрьме. Думаю, вы и этого не знали.

Кто-то обыскивал мою спальню, я видела, как он ходит от окна к окну. Ничего он там не найдет, кроме тоски по прошлому.

– Что же касается его невесты, – продолжал полицейский, – Джулианы Манчини, верно? – то ее раз или два задерживали вместе с Вильоне, но она была уличена еще и в кибермошенничестве. Ее за это исключили из университета. Нечасто можно услышать, что кого-то исключили из университета. Лично я, например, впервые о таком слышу. На данный момент она тоже в розыске. Свидетели утверждают, что ее не было на месте происшествия.

Он выпрямился. Положил блокнот на колено записью вниз, как будто сложил оружие.

– Удовлетворите мое любопытство, Тереза. Скажите мне, чем вы тут занимались все вместе?

– Выращивали оливки. И продавали урожай на рынке.

Мы занимались тем, что воплощали в жизнь утопию. Но этого я ему не сказала.

– То есть вы были крестьянами. А ваш муж, Колуччи, он тоже… как вы это назвали… грамшианец?

– У Берна свои собственные убеждения.

– Объясните поподробнее. Во что он, в сущности, верит?

Во что он, в сущности, верил? Он верил во все, а потом во всем разуверился. Что было дальше, я не знаю.

– Он очень верил в Данко, – сказала я.

Полицейский посмотрел на меня, и в его взгляде блеснуло торжество. Я поняла ход его мысли. Если Берн – последователь Данко, а Данко – ранее судимый, значит, и Берн – потенциально опасный элемент. Зря я ему это сказала, но теперь уже было поздно. Полицейский молчал, ждал, наверное, когда я выболтаю что-нибудь еще, но я больше ничего не сказала. Воздух под лиственницей пахнул увядшими цветами.

– Как он умер? – спросила я наконец.

– Ему раскроили череп. Заступом.

Думаю, он нарочно употребил такое жесткое выражение, чтобы наказать меня за мою неразговорчивость. Я сразу отдала себе в этом отчет, и все-таки в моем воображении успела нарисоваться эта картина: голова Николы, раскроенная заступом. Теперь мне от нее не избавиться.

– Вы уже говорили с его отцом?

– С отцом Дельфанти? Кто-то из коллег сейчас у его родителей. Почему вы спрашиваете?

Я посмотрела ему в глаза.

– Вы что, с ним знакомы?

Сейчас вид у него был беззащитный, как если бы он вдруг понял, что все это время разговаривал не с тем человеком.

– Никола и Берн – практически братья, – сказала я. – Они вместе росли, здесь, на ферме. Вы думаете, что Берн причинил зло Николе, – сегодня утром вы приходили сказать мне об этом, но вы ошибаетесь. Чезаре, его отец, скажет вам то же самое.

Полицейский попросил подождать его здесь. Сидя под лиственницей, я видела, как он отошел на несколько шагов и стал говорить по телефону. Свободное ухо он заткнул указательным пальцем другой руки. Он не стал возвращаться и задавать еще какие-то вопросы.

После этого они ушли. И на ферме опять воцарился безмятежный покой, как утром, только сейчас прибавилось света – была середина дня, и путь к отступлению был отрезан. Я открыла козий загон, коза вышла и стала лениво пощипывать зимнюю траву. Она искала колокольчики, спрятанные среди стеблей.

Я вошла в дом и села за компьютер. Новость сначала появилась на сайте «Коррьере дель Меццоджорно»: «Полицейский получил смертельное ранение во время акции противников вырубки деревьев. Подозреваемым удалось скрыться». Кликнув на заголовок или на ссылки, можно было узнать подробности: «Место столкновений». «Интерактивная карта распространения ксилеллы». «Жизнь, отданная службе на благо отечества». Но пока что ни намека на родственную связь между Николой и Берном. Я начала читать основную статью, но меня бросило в дрожь, так что пришлось встать, выйти из дома и несколько минут ходить взад-вперед.

Опять раздался звонок домашнего телефона, и я бросилась в дом. Странно было услышать голос моей матери. С тех пор как Берн больше не жил здесь, с тех пор как препятствие по имени Берн уже не стояло между нами, мы разговаривали по телефону минимум два раза в неделю, но этот звонок был вне графика.

– О, проклятье, Тереза! Проклятье!

Она плакала. Я сказала: «Только не плачь». Душевное равновесие, которое я силилась сохранить, было очень хрупким. Во мне готовился взрыв огромной мощности, с необратимыми последствиями. И я знала, что не смогу этого избежать, если и дальше буду слушать ее рыдающий голос.

– Об этом даже по радио сказали.

– Ну конечно, – ответила я, но подумала при этом: а ведь мои родители никогда не слушали радио. Впрочем, пока меня не было, все могло измениться. И теперь они его слушают.

– Приезжай, Тереза. Приезжай домой. Я сейчас пойду в агентство, куплю тебе билет.

– Я не могу никуда ехать. Полиция рекомендовала мне оставаться на месте.

Слово «полиция» вызвало у нее истерику. Но на этот раз я слушала ее спокойно.

– Папы нет дома?

– Он прилег поспать. Я уговорила его принять успокоительное. Он был вне себя.

– Мама, мне надо уходить.

– Подожди! Подожди, папа просил тебе кое-что передать. «Передай Терезе, что мы в это не верим» – вот что он сказал. Мы в это не верим, понимаешь? Это был не Берн. Это сделал не он. Мы знаем Берна, это наш зять. Он никому не смог бы причинить зло.

– Конечно, нет. Он никому не смог бы причинить зло.

На следующее утро ветер разогнал облака. Я ждала, что небо опять будет молочно-белым, над головой опять будет нависать дождь и пейзаж станет подходящим фоном для моего горя. Но небо сияло, солнечные лучи заливали поля и раскаляли воздух. Казалось, это был первый день весны.

На газетном киоске в Специале висел анонс, на котором крупным шрифтом было написано: «СПЕЦИАЛЕ: ТРАГЕДИЯ В СЕМЬЕ». Значит, и эта новость уже стала общеизвестной.

– В каких газетах об этом пишут? – спросила я у Маурицио, владельца киоска.

– Во всех. Но больше всего в этих.

Он выложил передо мной по экземпляру «Куотидиано ди Пулья» и «Гадзетта дель Меццоджорно». Я мельком взглянула на заголовки. На первых полосах была та же фотография Николы, которую я накануне видела в интернете. Я стала нашаривать монеты на дне сумки.

– Не надо, – сказал Маурицио, складывая газеты.

– За все эти годы ты ни разу ничего не давал мне в долг, не вижу смысла сегодня делать исключение, – сказала я и протянула ему купюру в пятьдесят евро. – Других у меня нет.

– Потом отдашь.

– Я сказала: нет.

Он открыл ящик кассы, чтобы набрать сдачу. В киоск зашли другие покупатели. Я их знала, как и они меня. Я спиной чувствовала тяжесть их взглядов, которые перебегали с газетного заголовка на меня и снова на газетный заголовок. Маурицио отсчитывал купюры очень медленно. Когда он поднял голову, выражение лица у него было другое. Он сказал:

– Когда они были мальчишками, они заходили в киоск и разглядывали тут все вытаращив глаза. Мой отец постоянно об этом рассказывал.

В машине я пробежала статью в «Гадзетта». Там не было ничего такого, о чем бы я уже не знала, кроме одной подробности: «Розыск виновных ведется по всей Апулии». Меня поразило слово «виновных», как будто это была опечатка. В газете были фотографии Берна, Данко и Джулианы, а также просьба сообщить об их местонахождении. Я заметила, что возраст Николы указан неправильно: тридцать один год, хотя ему уже исполнилось тридцать два. Месяц назад, шестнадцатого февраля, у него был день рождения, я послала ему поздравительную открытку, а он в ответ – открытку со словом «спасибо» и множеством восклицательных знаков. Уже несколько лет мы с ним ограничивались этими пустыми формальностями, которые показывали, как мало тепла осталось в наших отношениях. И все же ни один из нас ни разу не забыл про день рождения другого.

Я заглянула на страницу некрологов. Заметка о Николе была в самом верху. О его кончине сообщали «безутешные родители» и, пониже, в рамочке, – коллеги из полиции. О похоронах – ни слова. В другой газете оказалось все то же самое, вплоть до ошибочно указанного возраста Николы; но было добавлено, что похороны откладываются из-за необходимости произвести вскрытие. Подняв глаза от газеты, я увидела пожилого синьора, которого часто встречала на этой площади: он сидел на велосипеде недалеко от моей машины и с ужасом смотрел на меня.

Подъехав к ферме, я увидела школьный автобус. Школьники стояли вокруг, у всех за плечами были рюкзаки с завтраком. Я совсем забыла, что назначила им встречу на сегодняшнее утро. Учительница Эльвира и ее коллега, которую я не знала по имени, сидели в беседке под навесом, нервно теребя пальцы. Я извинилась за опоздание, туманно намекнув на непредвиденные обстоятельства. Это звучало смешно.

– Мы не знали, получится ли у тебя сегодня, – сказала Эльвира.

– Не волнуйся.

– Я уверена, что все выяснится, Тереза.

Она осторожно взяла меня за локоть. Я вздрогнула от этого неожиданного прикосновения, словно отвыкла от того, что ко мне вообще прикасаются.

– Вы не видели тут козочку? – спросила я у детей. – Вчера я оставила загон открытым, а сегодня собиралась пойти ее искать – и забыла. Неужели вы ее не видели? Ну-ка сходите поищите. Обычно она пасется вон там, – я махнула рукой далеко в сторону, и дети побежали туда.

Позже я наблюдала, как они разрезают тыквы и выворачивают оранжевую мякоть на землю. Потом раздала им семена моркови, по одному на каждого, и смотрела, как они пальцами делают ямку в земле, кладут туда семечко и, полные надежды, прикрывают его землей. Я пообещала ухаживать за этими растеньицами, хоть и знала, что в очередной раз забуду их полить, и они, все до единого, погибнут от обезвоживания.

– А теперь можете делать, что хотите, – объявила я. – Бегайте, лазайте, обрывайте листья.

Я зашла в дом, даже не попрощавшись с учительницами. Закрыла дверь и бросилась на диван. Я все еще была там и не спала, когда колеса удаляющегося автобуса зашуршали по щебенке подъездной дороги.

Через три дня стали известны результаты вскрытия. Первоначальная версия, согласно которой Никола умер от удара лопатой по затылку, не подтвердилась. Этот удар только сбил его с ног и причинил ему легкую травму черепа. А смерть наступила от удара заостренным камнем, вызвавшего внутричерепное кровоизлияние, которое никак не могло бы произойти от падения. «После падения кто-то ударил Дельфанти головой о камень» – сообщалось в пресс-релизе полиции. С другой стороны головы, на виске, четко виднелись синяки, которые могли образоваться от столкновения с массивной подошвой обуви, возможно подошвой болотного сапога. Кто-то наступил ему на голову.

Опять-таки, вопреки ранее поступавшей информации, Никола умер не сразу, возможно, незадолго до приезда скорой он был еще жив, хотя его коллега Фабрицио, который был вместе с ним, счел бесполезным делать ему массаж сердца. В теленовостях показали полицейского с красными от слез глазами, рядом с женой и адвокатом, и зачитали заявление, в котором Фабрицио Дзанки рассказывал, как он стал на колени возле тела Николы, как перевернул его и приложил ухо к груди. Сердце Николы не билось, он абсолютно уверен в этом. И тем не менее в отношении Дзанки начато расследование о неоказании помощи.

Через несколько часов после вскрытия, одновременно с сообщением о дате похорон, был обнаружен джип Данко – на пустыре, поросшем со стороны моря зарослями кустарника. Машина простояла там неделю, и никто не обратил на нее внимания. В одной заметке, опубликованной в интернете, было сказано, что зимой в этой местности почти никого не встретишь, тогда как летом здесь полно народу, поскольку рядом находится популярное у молодежи место встречи – Скало. Когда я прочла это, у меня закружилась голова. Последнее воспоминание о Скало было связано у меня с тем вечером, когда Никола и я много лет назад оказались там вдвоем. Мне не понравилось, что он привез меня туда, он же искал предлог, чтобы удержать меня там.

По версии следствия, Берну, Данко и Джулиане удалось скрыться морским путем – очевидно, с помощью какого-то сообщника. Ведь никто из них не умел управлять плавсредствами. Как бы то ни было, они сразу же покинули место происшествия и весь следующий день, а возможно, и ночь провели в заброшенной башне в нескольких сотнях метров от места, где был обнаружен джип. Внутри башни карабинеры нашли сумку с одеждой и остатки еды. По мнению журналиста, бегство активистов можно было расценить как молчаливое признание вины. А наличие у них «логова», как он называл башню, указывало на то, что преступление было предумышленным.

Мысль о Чезаре не давала мне покоя. Может, следовало послать ему телеграмму? Но я слишком затянула с этим, а оправдать промедление было нечем, ведь это первое, что обычно делают люди, узнав о чьей-то смерти, – посылают телеграмму с соболезнованиями. В интернете была подборка готовых фраз, я читала их и перечитывала, но ни одна не казалась мне хоть сколько-нибудь подходящей. Мама, которая в эти дни постоянно мне названивала, все время спрашивала, послала ли я телеграмму, но я подозревала, что в данном случае это традиционное проявление заботы не представляется уместным даже ей. При таком стечении обстоятельств об этикете можно забыть. Я отказалась от этой идеи, а мама больше о ней не упоминала.

До последнего момента я не знала, надо ли мне идти на похороны. К началу церковной службы я все еще была на ферме, в рабочей одежде, и бесцельно расхаживала взад-вперед, мечтая, чтобы время сделало скачок на три часа, а еще лучше – на десять лет вперед. А потом неслась по автостраде под проливным, упорным, яростным, нескончаемым дождем, поправляя руками пряди волос, стараясь убрать с лица гримасу растерянности, которая уродовала меня уже несколько дней.

Префектура настояла на том, чтобы устроить Николе официальные похороны. «Выражение глубокой солидарности с силами правопорядка, протест против любой формы терроризма», – сказал в своей речи комиссар полиции. Скамьи в соборе Остуни все, от первой до последней, были заняты, даже в глубине и в боковых нефах стояли люди: полицейские с семьями, карабинеры, военные в парадной форме, обычные граждане, пришедшие в порыве негодования. Я встала так, чтобы меня не мог узнать никто из собравшихся, особенно Чезаре и Флориана, к которым, правда, я при всем желании не смогла бы подойти близко: с одной стороны от них был алтарь, с другой – гроб Николы, усыпанный влажными цветами, а за спиной – живая стена. На другой стороне нефа я заметила Томмазо, он стоял, прислонившись спиной к колонне. Очевидно, он, как и я, хотел остаться незамеченным, но ему это было труднее, чем мне, – из-за его неестественной бледности и белых, как вата, волос. Я увидела его, а он меня, но это был всего лишь обмен взглядами, скорее враждебными, чем соболезнующими, потому что мы испытывали неприязнь друг к другу, ставшую только сильнее от смятения, в котором в тот момент пребывали мы оба. Через весь собор мы одними глазами вели безмолвный поединок, перекладывая друг на друга вину за то, что случилось.

Служба проходила почти в полной тишине, все держались чинно и чопорно, как будто кто-то наблюдал за нами с высоты. Епископ поручил произнести проповедь молодому приходскому священнику по имени дон Валерио. Это имя вызвало у меня в памяти какой-то неясный отклик, но только после того, как он произнес несколько фраз, после того, как он сказал: «Я много раз бывал в доме, где Никола жил со своими родителями, и год за годом я благословлял этот дом»; только тогда я вспомнила, как однажды душным августовским днем Чезаре рассказывал мне о своем друге-священнике из Локоротондо. И вот спустя годы дон Валерио предстал передо мной во плоти и крови. Ростом он был ниже среднего, с узким лбом, едва видневшимся над пюпитром, и горящими темными глазами. Перед молчаливой толпой он описал ферму как «фрагмент совершенного мира, в который, казалось, не сможет проникнуть Зло». Однако Зло, приняв облик змея, проникло даже в райский сад, говорил он.

Епископ слушал проповедь сидя, прикрыв глаза, возможно, он дремал.

– Когда я познакомился с Чезаре и Флорианой, – продолжал дон Валерио, – у них на головах не было ни одного седого волоса. И вот сейчас я вижу их здесь, у гроба Николы. Отец, переживший сына, – это то, с чем мы не можем смириться. Ни в каком ином случае наша вера не подвергается столь серьезному испытанию. Ибо разве Господь не обещал, что мы будем жить вечно в детях наших? Получается, он не сдержал своего обещания. У Чезаре и Флорианы сегодня есть повод усомниться в Боге, но я знаю, что они не сделают этого. Я знаю их. Я освящал их дом, тот, где они жили раньше, и тот, где живут теперь. Я ел за их столом. И я знаю, что они сделали веру основой каждого поступка. Вслушайтесь в то, чему они учат нас в этот ужасный, скорбный день, когда само небо плачет вместе с нами: каждый отдельный миг нашего пребывания на этой земле наделен смыслом постольку, поскольку мы веруем в Иисуса Христа и жизнь вечную. Утратить веру – все равно что забиться в угол и дать себе умереть.

Он выдержал длинную паузу. У епископа, сидевшего за кафедрой, голова наклонилась вперед. Я снова поискала взглядом Томмазо, но его не было на прежнем месте. Дон Валерио пригнул микрофон ближе ко рту, но, несмотря на это, когда он снова заговорил, голос у него звучал тише, будто силы его были на исходе.

– В эти дни я внимательно слушаю разговоры вокруг. И слышу, как кто-то выдвигает обвинения. Как это часто бывает, люди говорят, сами не зная что. Просто потому, что им хочется поговорить. Все мы любим посплетничать, не так ли? А что может породить больше сплетен, чем насильственная смерть. Так вот, я видел Николу с тем, кого он считал братом. С Бернардо.

Имя Берна вызвало шок. Фигуры присутствующих, застывшие от долгой неподвижности, разом содрогнулись, деревянные скамейки заскрипели, кто-то кашлянул.

– Когда я познакомился с ними, то увидел двух юношей, неспособных причинить зло кому бы то ни было, и уже тем более друг другу. Их взрастили в атмосфере такой любви, что они должны были стать невосприимчивыми к злым чувствам. Я, конечно, могу ошибаться. Я уже говорил вам, змей сумел прокрасться даже в Эдем, соблазнить Адама и Еву. Но давайте будем осторожными. Дождемся, когда придет время истины. Оно еще не настало. А сейчас время скорби и молитвы.

Потом выступил коллега Николы, который трясущимися руками развернул листок бумаги и стал читать, спотыкаясь на каждом слове. Этот коллега описал Николу настолько непохожим на того, каким он был в действительности, что я перестала его слушать и вспомнила, как настоящий Никола приехал к нам на ферму, веселый и уверенный в себе, настолько, что он показался мне желанным, и я устыдилась этого, хотя и в тот день в нем ощущалась скрытая меланхолия, не покидавшая его никогда, словно счастье было вещью, которую он где-то оставил, а потом, вернувшись, не нашел. На нашей свадьбе он впился губами мне в шею, чтобы высосать яд, по его словам успевший отравить меня: как будто, избавившись от яда, я должна была наконец понять, что принадлежу ему. Но я не принадлежала ему. В моей жизни Никола всегда оставался на заднем плане, и сейчас, лежа в гробу перед алтарем, он был для меня более реальным и значительным, чем все прошедшие годы.

Полицейский сошел с кафедры и вернулся на свое место. После речи наступила тишина, которую нарушал только дождь, барабанивший по крыше, в то время как епископ благословлял гроб. Под высокими сводами повисло ощущение несправедливости. И тогда раздался тот страшный вопль. Вернее, звериный вой, поднявшийся откуда-то из глубины, вой, который попал в эфир местных радио– и теленовостей в тот же вечер, а потом транслировался еще два дня. Чезаре удерживал Флориану за руку, не давая ей рвануться вперед, не прямо к гробу, а к чему-то, что была в состоянии видеть только она одна. Я бросилась к выходу, расталкивая людей, которых рассердила такая бестактность – пробиваться к выходу, загороженному толпой, вместо того, чтобы подойти к Флориане.

Толпа стояла и снаружи. Я протиснулась сквозь нее, стараясь не попасть под ручьи воды, стекавшие с раскрытых зонтов. Епископ читал молитву, динамики разносили его голос над площадью: «Вечный покой даруй им, Господи». Чья-то рука схватила меня за плечо. Я попыталась вывернуться, но рука держала меня крепко. Я обернулась. Передо мной стоял Козимо и смотрел на меня безумными глазами.

– Что вы с ним сделали? Что вы сделали с этим бедным парнем? – произнес он.

Его лицо, покрытое красными пятнами, было совсем близко от моего. Мокрые белые волосы, подкладные плечи пиджака, пропитавшиеся водой, словно губки.

– Я тут ни при чем.

Он все еще сжимал мое плечо. Кто-то, стоявший рядом, наблюдал за нами, но не вмешивался.

– Гореть вам всем в аду!

Мне наконец удалось освободиться, или это он ослабил хватку. Его крик донесся до меня сзади, сквозь шум дождя:

– Будьте вы прокляты! Ты и остальные мерзавцы! Будьте вы прокляты!

Я выбралась из толпы. Вымокнув до нитки, я не отдавала себе в этом отчета, как будто мокрая одежда пристала не к моему, а к чьему-то чужому телу. Зонтик я забыла в церкви, но мне и в голову не пришло за ним возвращаться. Ливень превратил мощеную улицу, спускавшуюся к подножью старого города, в скользкий трамплин. Один раз я не удержалась и упала, подвернув ногу. Кто-то подошел, чтобы помочь мне, но я уже успела встать и побежала дальше по скользкой мостовой, рискуя упасть снова.