Текст книги "И даже небо было нашим"
Автор книги: Паоло Джордано
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)
– Ты вдохнула новую жизнь в это место, – в заключение произнес Чезаре с высокопарностью, которая была ему присуща и которая у любого другого человека показалась бы смешной.
Мы сели за стол под навесом. Чезаре с изумлением и недоумением (а быть может, и с толикой ностальгии) взглянул на истрепанную скатерть с картой мира, потом с тем же выражением лица посмотрел на меня.
– Я пока не нашла подходящей скатерти на замену, – стала я оправдываться, – но, так или иначе, эта отслужила свое.
Чезаре ощупал стол, края столешницы и ножки, словно проверяя его состояние. Я принесла графин с водой, открытую бутылку вина и жареный миндаль.
– Я получил твое сообщение, – сказал Чезаре. – Мы получили. Марина очень благодарна тебе за то, что ты поставила нас в известность. Не правда ли? – Он ласково тронул сестру за руку, а она застенчиво кивнула. – Мы понимаем, что, написав нам о случившемся, ты поставила под угрозу благополучие других людей, и хотим сказать тебе: не беспокойся.
– Хорошо, – сказала я.
– Этот мальчик был способен на необыкновенные дела, – сказал Чезаре, глядя на меня своим пристальным взглядом, который трудно было выдержать. – Но его идея с пещерой потрясла меня.
– Я не связалась с вами после похорон. Сожалею.
– Истинное страдание дороже любых выражений соболезнования, Тереза. Дороже всех телефонных звонков в мире. А я знал, что ты страдаешь, я чувствовал это.
Они не прикоснулись ни к вину, ни к воде. Мне надо было самой наполнить бокалы, но на меня напало какое-то оцепенение.
– А Флориана? – спросила я.
– О, моя Флориана. Горе отравило ее сердце. Как бы мне хотелось найти противоядие, чтобы исцелить ее. Но я его не нахожу. Возможно, это терпение. Время? Знаешь, я не могу себе представить, что мы с ней еще долго будем в разлуке. И, быть может, Господу будет угодно исполнить молитву мужчины, которого все сильнее одолевает старость.
Он улыбнулся. Это была правда: за последние годы он сильно постарел, на лбу и в углах рта залегли морщины, добрые глаза слегка запали; волосы спереди поредели, сейчас они были средней длины, но, казалось, не потому, что он решил отрастить их, просто некому было напомнить ему, что за ними время от времени надо ухаживать.
– На что ты живешь? – спросил он.
Я была не готова к такому откровенному разговору.
– У меня всегда много работы, – сказала я, и Чезаре задумчиво кивнул, словно прикидывал, удовлетворяет его этот ответ или нет.
– Когда будешь собирать оливки?
– Наверное, в ноябре. Если пойдут дожди, придется начать раньше. Сентябрьские дожди не идут на пользу урожаю, – сказав это, я тут же устыдилась собственной самонадеянности. И добавила: – Но ты знаешь это лучше меня.
– По этому поводу есть одна поговорка, – сощурившись, произнес Чезаре, – но, кажется, я ее забыл.
Все эти натянутые любезности, светская беседа на краю пропасти, по которому мы ходили, были мне неприятны, особенно в общении с ним. Тем не менее, мы еще какое-то время поболтали. Чезаре спросил, буду ли я отжимать масло только из олив, снятых с дерева, или из падалок тоже. Я объяснила, что падалки продам дробильщику. Тогда у тебя получится масло отменного качества, сказал он. После этого наступило неловкое молчание; я заметила, что Чезаре старается перехватить взгляд сестры, словно желая спросить у нее разрешения на что-то, и заметила, как она нервно поджала губы.
– Марина и я, – серьезным тоном начал Чезаре, – приехали попросить тебя об одолжении. Мы понимаем, что обстоятельства смерти Берна не позволяют извлечь его тело и предать земле. Но ты ведь знаешь, как это важно для нас. Предание земле – единственный способ, которым душа может освободиться, чтобы найти новое вместилище. Помнишь похороны лягушек здесь, в саду? В день, когда ты впервые пришла к нам, на ферму?
– Да, – прошептала я.
– Ну так вот, мы с Мариной уверены: Берн наверняка хотел бы, чтобы его символическое погребение – единственно возможное в данных обстоятельствах – имело место здесь. Ты не против?
– Мы не знаем, умер ли он.
– Из того, что ты мне написала, по тому, как ты выразила свои мысли в письме… У меня сложилось впечатление, что мы знаем достаточно.
– Извините, но это невозможно, – ответила я, на сей раз твердым голосом, но глядя на Марину, а не на него.
– Быть заключенными в бездействующем теле – тяжелое испытание для душ, – настаивал Чезаре. – Они там как пленницы.
– Понятно, – ответила я, затем, помявшись, все же произнесла: – Но ведь это только твои идеи.
Однако от слов Чезаре передо мной с мучительной ясностью встала картина: Берн, лежащий в черной ледяной норе пещеры, сломанная нога, согнутая под неестественным углом, кожа на лице, задубевшая, как и все тело, широко раскрытые глаза одного цвета с воздухом и скалой. Отныне Берн не подвержен ни каким изменениям или искажениям, он вошел в вечность.
– Извини, Марина, мы на секунду, – вставая, сказал Чезаре. – Тереза, пойдем со мной. Пожалуйста.
– Куда?
– Ты еще не показала мне лиственницу, а ведь прошло столько лет. Пойдем и посидим под ней недолго. Можешь оказать такую любезность пожилому человеку?
Я последовала за Чезаре. Глядя на него сзади, я заметила, что старая травма поясницы все еще дает о себе знать: походка у него была неровная. Каждый раз, когда надо было ступить на левую ногу, он словно падал на нее.
Мы сели на скамью под лиственницей. Чезаре сорвал листик, всмотрелся в его контуры, затем, нахмурившись, взглянул на ствол.
– Я ее лечу, – успокоила я Чезаре. – Садовник говорит, она уже выздоровела.
– Благодарение небу. Это была бы невосполнимая утрата!
Он взял лист за черенок, разгладил его с обеих сторон.
– Берн и другие ребята, с которыми он дружил в последнее время, – им было свойственно благоговейное отношение к деревьям, так ведь?
Я кивнула.
– Я читал об этом в газетах, но, похоже, ничего не понял. Не то что бы они были неправы, но я был бы рад, если бы Берн поговорил об этом со мной. Возможно, мы с Берном к чему-то пришли бы. Мы так хорошо разговаривали вдвоем. Я чувствовал, что он очень одарен в вопросах веры, но его отличала некоторая неосмотрительность. Не отрицаю, деревья могут внушать нам священный трепет, но у них нет души, такой, как у нас. И все же как они великолепны, а? Просто царственны. Взгляни на это, над нами.
Я посмотрела на лиственницу, хотя это зрелище было мне хорошо знакомо: я любовалась им в разные времена года.
– Ты что-то скрываешь от меня, Тереза, – сказал Чезаре.
– Нет, – возразила я, может быть, слишком поспешно.
Мы долго сидели молча. Я смотрела на дом, Чезаре слегка раскачивался взад-вперед, все еще держа в руках лист. У меня было ощущение, что он улыбается, но я не решалась обернуться, чтобы удостовериться в этом. Я чувствовала нарастающее раздражение. И в конце концов случилось то, чего он ждал с самого начала: признание вырвалось у меня в минуту, когда голова была ничем не заполнена, беззащитна. Я сказала, что в пещере услышала от Берна что-то важное, о чем не смогла и не захотела упомянуть в письме.
– Я тебя слушаю, – подбодрил меня Чезаре.
– Это он убил. Ударил по голове.
Я произнесла эти слова впервые, я не смогла сказать их даже в разговоре с отцом. Они как будто подожгли послеполуденный воздух.
Чезаре положил руку на мою:
– Бедная Тереза, какое тяжкое бремя пришлось тебе нести. Я знаю, как ты любила их обоих.
Он несколько раз с трудом перевел дух. Потом произнес:
– Я правда думаю, что наш Берн хотел бы быть погребенным здесь.
И тут я закричала:
– Ты что, не слышал, что я сказала?
– Слышал.
– Тогда почему тебе волнует его погребение? Какой в этом смысл?
Он снова запрокинул голову и посмотрел вверх. Закрыл глаза, а когда снова открыл, казалось, они были преисполнены благодарности. И я вспомнила, каким он был в молодые годы, вспомнила ощущение кроткой мудрости, которое исходило от всего его существа.
– Потому что это Берн. Мой сын.
– Но он убил Николу! Твоего родного сына! Как ты можешь простить его?
– Поразмысли об этом, Тереза. Какой толк был бы от всего, чему я вас учил, если бы я не мог сейчас его простить? – Не сумев подобрать нужные слова, он прочел из Евангелия: – «Господи! Сколько раз мне прощать брату моему, согрешившему против меня? До семи ли раз? Иисус говорит ему: не говорю тебе: до семи раз, но до седмижды семидесяти раз». До седмижды семидесяти. А я еще даже не начал, видишь? И я надеюсь, что ты мне в этом поможешь.
Я попыталась совладать с собой.
– Проводники знали, что в пещере есть еще один выход. Они были уверены в этом. Возможно, он все еще жив.
Чезаре пристально посмотрел на меня и смотрел до тех пор, пока я была в силах выдерживать его взгляд.
– Твоя надежда трогает мне душу, и Господь, конечно, сумеет вознаградить тебя. Я прошу только поразмыслить об этом. Если ничего не изменится, и ты сочтешь, что момент настал.
– Почему вы не хотите сделать это сами? Раз это так важно? Я вам совершенно не нужна.
– Боюсь, это будет не то же самое. Ты его жена. И твое присутствие было бы ему желаннее, чем любое другое.
Я встала.
– Вернемся к Марине? – сказала я и, не дожидаясь ответа, зашагала к беседке.
– Мы готовы ехать? – спросил Чезаре у сестры.
Она поднялась с места. Протянула мне руку, как вначале, но на сей раз еще наклонилась и поцеловала в щеку.
– Мне хотелось бы получше узнать тебя, – сказала она.
Внезапно меня охватило сострадание. Я взяла коробку с жареным миндалем, как будто мне срочно надо было отнести ее в дом, но так и осталась стоять в нелепой позе, с этой коробкой в руках, затем поставила ее обратно на стол.
Я проводила их до машины. Перед тем как включить зажигание, Чезаре застегнул ремень безопасности.
– До свидания, Тереза, – сказал он мне, опустив окно.
Но теперь я не была готова отпустить их.
– Берн говорил о каком-то растении, – сказала я. – О сорванных листьях.
Он нахмурился:
– Не понимаю тебя.
– Может быть, он выражался не вполне связно, однако речь явно шла о чем-то важном. О чем-то, к чему Никола тоже имел отношение. О чем-то грустном.
Тут его взгляд на секунду скользнул в сторону оливковой рощи. Если точнее, в сторону зарослей, но тогда я еще не могла уловить тут связь, – зарослей, шелестящих и невидимых за деревьями.
– Наверное, он говорил о той девушке, Виолалибере.
Опять, как годы назад, взрывной спазм в желудке, растерянность и страх. И еще что-то, не такое ясное и знакомое: может быть, раскаяние?
– Виолалибера? – тихо повторила я.
– Это было несчастное создание. Ребята тогда были еще так молоды. С тех пор Берн стал другим. Я был уверен, что он все рассказал тебе.
– Ну да. Конечно, он мне все рассказал.
Затем они уехали. И я осталась одна. Если на свете действительно существует что-то похожее на озарение, то со мной оно случилось в тот момент, когда машина Чезаре исчезла в глубине подъездной дороги, но его недавнее присутствие все еще было ощутимым, – случилось после того, как я услышала забытое имя: Виолалибера, имя, вернувшееся спустя годы, вылезшее из земли, как своевольный сорняк, имя – и мне это вдруг стало ясно – связавшее в неразрывный узел наши жизни, начало проклятия, которое пало на это место и частью которого была я сама.
Вечером я поехала к Томмазо. Я не виделась с ним после возвращения из Исландии. Мысль, что он имеет право знать о случившемся с Берном, не давала мне покоя, но я все не решалась с ним встретиться. Но теперь больше нельзя было откладывать. Если был на свете кто-то, способный прояснить мне раз и навсегда все, касающееся Виолалиберы, это был он.
С тех пор Берн стал другим.
Наконец-то пошел дождь, вернее, ливень со шквалистым ветром, который, казалось, решил дать себе полную волю после месяцев воздержания. Водители на своих машинах были захвачены врасплох, на дорогах началась неразбериха, и в итоге я застряла в пробке на мосту у лагуны. Я включила радио, но музыка, голоса и реклама действовали мне на нервы, пришлось его выключить и сидеть, слушая, как дождь барабанит по крыше.
Я припарковалась как попало, влезла на границу чьей-то частной территории и включила аварийные огни. Я не собиралась задерживаться там дольше, чем нужно. Тут же, заколебавшись, я выключила аварийку, но затем включила снова.
Фамилии жильцов были в основном иностранные, славянские, арабские или китайские, по нескольку, иногда по пять или шесть одинаковых на табличке. Среди табличек сразу бросался в глаза кусочек желтой бумаги, небрежно приклеенной скотчем, с инициалами Т.Ф. Я позвонила. Томмазо, ничего не спрашивая, тут же открыл.
Я не знала, на каком этаже его квартира, поэтому поднималась пешком. Когда я дошла до пятого этажа, на лестнице погасла лампочка. Дверь справа была приоткрыта, сквозь щель виднелся красноватый свет. Изнутри доносились голоса, я подошла ближе. За столом, покрытым зеленым сукном, сидели четверо мужчин и играли в карты. В комнате висел табачный дым. Я подошла ближе, но Томмазо не дал мне войти.
– Что ты тут делаешь?
– Ты сам мне открыл, – ответила я.
В квартире раздался смех. Один из мужчин что-то сказал, другие голоса заглушили его голос. Томмазо вышел на площадку, и за долю секунды, когда щель оставалась свободной, я успела заметить женщину в шортах, с длинными голыми ногами и белокурыми волосами, свисавшими на спину. Она проскользнула мимо щели, как призрак.
– Уходи! – сказал Томмазо.
– Кто они?
– Не твое дело. Люди.
– Вижу, что люди.
– Я работаю.
– Это твоя работа?
– Можно узнать, что тебе надо?
Он схватил меня за плечо. Это прикосновение смутило нас обоих, он сразу же отдернул руку.
– Виолалибера, – произнесла я, и посмотрела ему в лицо, чтобы увидеть его реакцию.
– Не понимаю, о чем ты.
Он открыл дверь и юркнул внутрь, но я успела схватиться за створку, чтобы не дать захлопнуть дверь у меня перед носом.
– Скажи мне, что произошло, Томмазо.
– Если тебе интересно, что произошло, спроси у Берна. А сейчас убирайся вон.
– Берн умер.
Еще несколько часов назад, в разговоре с Чезаре, я не хотела даже слышать эти слова, а сейчас бросила их в лицо разъяренному Томмазо, который смотрел на меня через дверную щель. Его глаза вмиг стали безжизненными. Он слегка наклонил голову.
– Не приходи сюда больше, – вполголоса сказал он.
Я убрала руку, и он закрыл дверь. Я осталась стоять, где стояла. Отчетливо услышала, как один из мужчин спросил, где пицца, потом опять общий смех. Еще немного, и Томмазо откроет мне, подробно расспросит, что произошло, сам будет умолять меня войти. Надо только чуть-чуть подождать. Я нашарила на стене выключатель. Через несколько минут свет погас, я опять его включила. Кто-то снизу вызвал лифт, потом этажом выше зазвякали ключи. И как мне только взбрело в голову задать такой вопрос: «Это твоя работа?» Разве я имела на это право? Меня давно уже не касается – если вообще когда-либо касалось, – чем занимается Томмазо. Когда на лестнице опять зажегся свет, я ушла.
Вечером я заболела. Сейчас мне кажется естественным называть это состояние болезнью, но в те несколько недель все происходящее со мной казалось мне абсолютно нормальным. Более того, я словно обрела какую-то необыкновенную ясность ума, обостренную восприимчивость. Резкие звуки, яркий свет, даже приторные запахи осени, любые внешние раздражители стали для меня болезненными, почти непереносимыми, и я испытывала лихорадочное возбуждение, которое не мог унять даже сон, я то засыпала, то просыпалась, и ночи тянулись бесконечно.
Я желала Берна. Не по-настоящему, как если бы он во плоти и крови стоял передо мной, но так, словно он вот-вот должен был появиться, а я предвкушала его появление. Чаще всего это случалось в машине, когда я возвращалась на ферму. В определенный момент, перед поворотом на подъездную дорогу, вдруг наступала уверенность: сейчас приеду – и увижу, что он ждет меня во дворе, сидя на садовых качелях или стоя ко мне спиной. Поза могла меняться, но сам образ всегда представлялся мне с неизменной, поразительной четкостью и достоверностью. Когда я выходила из ванной на первом этаже. Когда разгибалась после долгой работы в теплице. Когда слышала, как хлопает окно. И в каждом таком случае у меня не было и тени сомнения, что Берн здесь. Вот и он, говорила я себе без малейшего удивления. Немного удивляло только то, что он так и не появляется. Однако это было всего лишь легкое разочарование, как если бы он запаздывал или находился не совсем рядом, но где-то поблизости.
Ясность этих видений не пугала меня. Но я все же остерегалась рассказывать о них людям, остерегалась и встречаться с людьми. Когда наступил декабрь, я сказала родителям, что не приеду на Рождество. Может быть, позже, неопределенно пообещала я. Очевидно, я производила впечатление нормальной, потому что они не настаивали.
Я развесила на лиственнице четыре электрические гирлянды. К этому свелись все мои праздничные приготовления. Несмотря на безразличие, с каким я относилась к Рождеству, в сочельник мне пришлось бороться с ощущением, что на ферму со всех сторон надвигается нечто неприятное. Около семи часов вечера я улеглась на диван, в доме было уже темно, и я собиралась пролежать здесь весь следующий день, пока Рождество не останется позади. Не уверена, был ли тогда один из тех моментов, когда я чувствовала близкое присутствие Берна, помню только, что когда зазвонил телефон, я ответила не сразу, помедлила, глядя, как при каждом звонке экран бросает отсвет на стены.
– Это я, – сказал мужской голос, потом пробормотал что-то невразумительное, как будто вдруг отвернулся от микрофона.
– Томмазо?
– А?
Пауза.
– Томмазо, что случилось? Зачем ты позвонил?
Я услышала, как он дважды глубоко вздохнул.
– Ах, Тереза. Надеюсь, я не помешал тебе готовиться к Рождеству.
Мне показалось или он правда хихикнул? Я огляделась вокруг. В комнате была почти полная темнота, только мигающий свет гирлянд на лиственнице выхватывал из мрака отдельные предметы.
– Нет, не помешал.
– Я так и думал.
– Ты позвонил, чтобы поиздеваться надо мной?
– Нет. Прости. Нет, конечно.
Снова глубокие вздохи, потом какое-то бульканье. Наверное, опять отвернулся от телефона.
– Я жду Аду, – произнес он, прокашлявшись, но все еще не очень внятно. – В этом году она встретит Рождество со мной. Но я, кажется, заболел. И я подумал: может, ты сможешь прийти и заняться ею?
Выходит, я ему понадобилась. Выгнал меня из своего дома, а теперь просит о помощи. Несколько секунд я молчала.
– Ну, так что? – настаивал он.
Как я ни старалась демонстрировать враждебность, мне было его жаль. Неужели на свете больше не было никого, кому он мог бы позвонить?
– Я могу приехать, – ответила я.
– Ада будет здесь меньше чем через час.
– Так быстро я не доберусь.
– Ладно, сделай что можешь. Было бы лучше всего, если бы она меня не увидела.
Я стала искать в темноте туфли, куртку и ключи от машины. При этом я уронила стойку с ручками на письменном столе, но не подумала их подбирать. Перед уходом я задумалась: а купил ли Томмазо дочке подарок на Рождество? Фигурка тролля была там же, куда я поставила ее по приезде из Исландии – на книжкой полке. А вдруг малышка ее испугается? Ладно, потом разберусь. Я схватила фигурку и вышла.
Когда лифт привез меня на пятый этаж, дверь, как и в прошлый раз, была приоткрыта, но внутри стояла тишина. Я осторожно вошла.
– Сюда, – позвал голос Томмазо из другой комнаты.
Он сидел на кровати, на землисто-бледном лице под глазами залегли лиловые тени. Когда он попытался приподнять голову, на лице появилась гримаса боли. Я заметила выглядывающий из-под под кровати пластиковый тазик, и поняла, чем пахнет в комнате.
– Ты не болен, – сказала я. – Ты пьян.
– Ай-ай-ай! Выпил немножко.
Он слабо улыбнулся. На незанятой половине двуспальной кровати лежала собака. Она кротко смотрела на меня.
– Почему ты не сказал мне об этом по телефону?
– Боялся, что ты не так сильно будешь меня жалеть.
– Я приехала не потому, что пожалела тебя.
– Вот как? Почему же?
– Потому что…
Я не знала, как закончить фразу. «Потому, что мы друзья»?
– Образцовый папаша, верно? – сказал Томмазо. – «Рождество с пьяным папой». Этого достаточно, чтобы вызвать социальных работников. В следующий раз так и будет. Коринна ждет не дождется.
Он снова попытался встать, но у него так закружилась голова, что мне пришлось подхватить его, иначе бы он упал.
– Лежи! – Я была напугана. – Не понимаю, что ты мог выпить, чтобы дойти до такого состояния.
– Я нарушил все четыре правила употребления алкоголя, – сказал он, прижимая ладонь ко лбу так, словно хотел остановить что-то вертящееся. – Не смешивать, не снижать градус, не пить натощак. И самое главное: не начинать раньше пяти вечера.
– А когда ты начал?
– Начал-то я в шесть. Но еще вчера.
И опять раздался смешок, который я слышала по телефону.
– Никогда не видела человека в таком состоянии.
Он осторожно оторвал ладонь ото лба, как будто хотел удостовериться, что мозг при этом остался на месте.
– Это значит, что мы с тобой очень давно не виделись, Тереза.
Он попросил запереть комнату на ключ снаружи. Запереться сам он не мог, потому что не ручался за себя. Я была с ним согласна. Пришлось дать ему слово, что я не открою дверь, пока Ада будет здесь, как бы она ни настаивала на этом.
– Если она увидит меня таким, то расскажет матери, а если она расскажет матери…
– Понимаю, – сказала я, – мать вызовет социальных работников. Я умею справляться с детскими капризами. Мне надо будет спуститься за ней, когда ее привезут?
– Просто открой дверь. Она приучена подниматься сама, чтобы не возникал повод для встреч отца с матерью. Только ничего не говори в домофон. Открой – и все. Если она услышит женский голос…
– Но ведь она все равно расскажет, что здесь была женщина.
Томмазо стукнул кулаками по матрасу.
– Верно. Вот черт! Черт возьми! Черт, черт, черт!
– Не заводись.
Он посмотрел в потолок.
– Коринна и сейчас еще жутко ревнивая.
Он был весь проспиртован, это было отвратительно. Дав ему стакан воды и заперев его в спальне, я, как могла, постаралась придать гостиной уютный вид. До этой ночи я думала, что коллекции пустых бутылок бывают только в кино, но здесь они попадались мне в самых неожиданных местах. Я их вынесла на кухонный балкон. Медея послушно ходила за мной по пятам: Томмазо решил вывести собаку за дверь спальни, считая, что ее присутствие успокоит девочку.
На черно-белом экране домофона я увидела сияющую от радости Аду: она была уверена, что на нее смотрит отец. Коринна стояла на несколько шагов позади, мне были видны только ее ноги. Очевидно, Аде разрешалось самостоятельно подниматься наверх, но не пользоваться лифтом. Я услышала на лестнице ее приближающиеся шаги. Сначала она бежала, но под конец шаги замедлились. Каждый раз, когда свет на лестнице гас, я опять включала его. В такие моменты Ада останавливалась, вероятно, пораженная этим маленьким чудом.
По моим подсчетам ей должно было быть шесть лет. Помнит ли она меня, хотя бы смутно? Вряд ли. А когда она вбежала на площадку лестницы, грациозная, в шерстяной шапочке с помпоном, светлокожая, хоть и не до такой степени, как отец, – мои сомнения исчезли. Она смотрела на меня так, как будто думала, что ошиблась дверью, или этажом, или домом, или перепутала день, и не знала, как себя вести. Все, что она умела, это добираться из подъезда до квартиры Томмазо. И уже хотела повернуть назад, когда я сказала ей:
– Не беспокойся, Ада. Это здесь.
Услышав свое имя, она вздрогнула.
– Я Тереза, друг твоего папы. Он сегодня неважно себя чувствует, у него поднялась температура, поэтому я здесь.
Она помедлила: ей вспомнилось, как ее учили, как ее заклинали не доверять незнакомым людям; однако она не могла не довериться мне, поскольку другого выхода у нее не было.
– Мы уже встречались, – сказала я.
Она медленно покачала головой.
– Но ты тогда была совсем еще маленькая, вот такая.
Что-то в этом жесте должно было пробудить в ней доверие, потому что в итоге она перестала цепляться за перила и шагнула ко мне. Войдя, она осмотрелась, желая убедиться, что находится в знакомой квартире, затем бросилась к двери в комнату Томмазо, единственную комнату в квартире, помимо гостиной, кухни и ванной, и безуспешно попыталась открыть эту дверь.
– Папа отдыхает. Ты поздороваешься с ним позже, обещаю.
Но Ада продолжала дергать за ручку с упрямством, какое проявляют все дети, когда они оказываются перед запертой дверью. К счастью, из кухни пришла Медея: она раз или два тявкнула, дала себя погладить и потереться щекой о свой нос.
Воспользовавшись моментом, я спросила:
– Хочешь, приготовим печенье для Санта-Клауса? Испечем и поставим на подоконник вместе с чашкой молока. А может, надо будет еще положить рядом подушку.
В ответ я не дождалась ни слова, ни даже ласкового взгляда. Раньше я легко и просто управлялась с целой оравой школьниц, а теперь из-за молчания одной маленькой девочки готова умереть от смущения. Ада села на диван, все еще в пальто и шапочке. Вид у нее был разочарованный. И в этот самый момент за стеной раздался громкий храп Томмазо. Ада стала прислушиваться. Мне необходимо было сказать хоть что-нибудь, лишь бы перекрыть этот оглушительный храп, поэтому я продолжила болтовню про Санта-Клауса, про то, как он влетит в окно, я уже сама не знала, что говорю, но говорила громко, и, очевидно, сумела как-то воздействовать на нее, потому что когда я замолкла, она как будто изменилась, успокоилась. И сказала:
– Есть хочу.
Вот и прекрасно: есть повод выйти из гостиной и пойти на кухню. Я уговорила ее снять пальто и шапку. На кухне открыла холодильник и шкаф для продуктов. Там тоже были пустые бутылки.
– Паста с оливковым маслом, – объявила я наконец. – Вот наше меню на Рождество. Что скажешь?
Ада кивнула, и в первый раз за все время я заметила у нее на лице подобие улыбки. За столом, во время еды она не сводила глаз с маленькой елки в углу. Елка была довольно-таки жалкая, из пластика, украшенная светящимися пучками оптоволокна, которые меняли цвет – из красных становились желтыми, потом зелеными, потом лиловыми, потом опять красными. Ада спросила меня, как это получается. Сначала я хотела придумать какое-нибудь сказочное объяснение, но у меня ничего не получилось, и в итоге пришлось объяснить Аде, что цвет меняется от движения вращающегося круга, вмонтированного в основание елки. Вскоре она утратила интерес и к елке. Она сунула руку под стол, чтобы угостить Медею ломтиком белого хлеба, и собака взяла хлеб, вытянув и слегка повернув морду, чтобы не задеть зубами маленькие пальчики.
– Какая воспитанная собака, – сказала я, а девочка и на этот раз в ответ только кивнула.
Часа через два, когда она заснула на диване, посасывая левую руку, от чего ее нижняя челюсть то выступала вперед, то втягивалась обратно, я достала из кармана ключ и отперла спальню.
– Она спит? – спросил Томмазо.
– Да. Я думала, ты тоже заснул. А может, умер. Я беспокоилась.
– Я точно не сплю, – сказал Томмазо. – А вот что я жив, гарантии дать не могу. Как у вас с ней прошло?
– Хорошо. Мы пекли печенье и рисовали.
– Ада послушная девочка, – сказал Томмазо. Казалось, опьянение полностью исчерпало его силы.
– Тебе надо выпить воды, – сказала я. – Сейчас принесу.
Я поставила на тумбочку полный стакан воды. Расправила простыню и одеяло, потом помогла приподнять верхнюю часть туловища и подложила под голову еще одну подушку. Томмазо с веселым любопытством наблюдал, как мои руки двигаются вокруг его тела.
– Вот уж никогда бы не подумал, – заметил он.
– Я тоже, уверяю тебя.
Когда мне показалось, что теперь ему должно быть достаточно удобно, я посмотрела на него сверху и произнесла:
– Виолалибера.
Томмазо закрыл глаза:
– Пожалей меня.
– Я могу прямо сейчас пойти и разбудить ее.
– Ты не сделаешь этого.
Тогда я прокричала имя его дочери, не на предельной громкости, доступной для моего голоса, но достаточно громко, чтобы ее можно было разбудить. Томмазо вздрогнул:
– Перестань! Ты с ума сошла?
– Виолалибера. Последний раз повторяю. Завтра позвоню Коринне.
Бешенство, которое я вызывала у него когда-то, овладело им снова. Бледные кулаки, лежавшие поверх одеяла, сжались.
– Ладно.
– Я жду. – Я боялась, что с минуты на минуту могу утратить решимость.
– Возьми вон тот стул, – сказал он, – показывая на стул у шкафа, заваленный одеждой.
– Это обязательно?
– Возьми стул и сядь. Когда я вижу тебя на ногах, у меня опять начинает болеть голова.
Я шагнула к стулу, одной рукой сгребла лежавшие на нем вещи и бросила их на пол, затем поставила стул рядом с кроватью. Томмазо снова закрыл глаза. Квартира погрузилась в тишину, которую нарушали только влажное дыхание Медеи и чуть более частое дыхание Ады в гостиной. Вначале ничего не произошло. Томмазо открыл рот, но ничего не сказал. Он медленно покачал головой: не с этого надо начинать. И времени понадобится гораздо больше.
– Институт был страшным местом, – сказал он.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.