Текст книги "И даже небо было нашим"

Затем он перешел к подробностям, стал рассказывать о порядке действий и о сроках, о новом курсе гормонов, гораздо более щадящем, чем первый, «легком, как прогулка». Большое преимущество заключалось в том, что на этот раз мне предстояло подготовиться всего-навсего к роли несушки. Я опять потеряла нить его рассуждений. Что я знаю об Украине? Я слышала о катастрофе в Чернобыле. Мама рассказывала, что перестала покупать мне натуральное молоко, когда мне было три года. Она считала, что скот стал радиоактивным, поэтому покупала сухое молоко. Я представляла себе серые, заброшенные деревни, опустошенные поля под небом цвета железа.

Берн съехал на краешек стула и наклонился, неотрывно глядя на доктора, который завораживал его своими познаниями. Он слушал его фразы, словно магические заклинания.

– Мы стараемся придерживаться минимальных цен, – сказал в завершение доктор. – Все в целом обойдется вам в восемь тысяч евро. Плюс перелет и гостиница, естественно.

Это была сумма, значительно превышавшая наши возможности. Последние сбережения мы истратили на неудавшуюся попытку искусственного осеменения. Сейчас у нас не набралось бы и тысячи.

Впервые за этот визит к доктору мы с Берном посмотрели в глаза друг другу, как будто встретились после далекого путешествия. В этот момент повод для беспокойства стал другим: мы думали только о том, как достать деньги, а самое ответственное решение, которое предстояло принять, – отважиться ли на такой способ репродукции, будет ли это правильно, или же кощунственно и цинично, – уже казалось не таким важным. Не стоило даже размышлять об этом: все равно выбора у нас не было.

Восемь тысяч евро. Если прибавить к этому авиабилеты, проживание в гостинице и еду в Киеве примерно на неделю – время, необходимое для соблюдения биологических и технических ритмов, для сбора семенной жидкости, для замораживания и других таинственных лабораторных манипуляций, затем созревания эмбриона и его переноса в мою матку, – получится около десяти тысяч. Собрать такую сумму в короткий срок было невозможно. Доход от продажи нашей продукции, за вычетом необходимых затрат, был таким скудным и нестабильным, что накопить десять тысяч евро можно было только за три-четыре года, и это при условии, что с техникой на ферме не будет проблем, а урожай не пострадает от града, заморозков и кротов.

Доктор говорил: мы живем в третьем тысячелетии, в эру безграничных возможностей, когда мужчины и женщины в стерильных халатах и перчатках в тихих кабинетах, в Киеве, могут справиться с тем, что нам оказалось не под силу. Но мы с Берном жили в прошлом тысячелетии, мы были настолько отсталые, что все еще зависели от атмосферных явлений.

Мы знали, что в Пецце-ди-Греко живет один ростовщик. Но он, по слухам, брал огромные проценты и жестоко расправлялся с неисправными должниками. Так что от этого варианта мы отказались.

Втайне от Берна я позвонила отцу. Все наши с ним разговоры происходили по моей инициативе, правда нечасто. Хотя у меня были два телефона, домашний и мобильный, на каждый мой звонок он реагировал с таким изумлением, словно я жила в каком-то затерянном мире. Так было и на сей раз. Он говорил лаконично и сдержанно, с ноткой обиды: с тех пор как мы возобновили общение, он всегда брал со мной этот тон.

– Не мог бы ты одолжить мне денег? – без предисловий спросила я. – Когда соберем оливки, я тебе все верну.

– О какой сумме идет речь?

– Десять тысяч евро. Нам надо починить крышу, она уже пострадала от дождя.

Я удивилась, насколько легко мне оказалось солгать ему. В ответ в трубке послышался вздох.

– Нам придется внести плату за твое обучение. Из университета пришел счет. Мама сохранила его.

– Нет необходимости платить за обучение.

– Я и не собираюсь. Это твоя обязанность.

Мне стало не по себе. Мое тело еще не полностью оправилось от гормональной терапии.

– Сейчас нам нужны деньги на ремонт крыши, папа.

– В доме твоей бабушки была прекрасная, прочная крыша.

– Мне очень жаль. Но ты ведь слышал, что я сказала.

– От меня ты не получишь ни гроша. И не вздумай просить денег у мамы. Все равно я об этом узнаю.

И он прервал разговор. Несколько секунд я сидела неподвижно, зачем-то прижав к уху телефон. У меня было странное чувство, что равнина вокруг фермы вдруг раздалась вширь во все стороны, на сотни километров, а мы с Берном остались одни посреди безлюдного пространства.

Я была так разочарована, что не удержалась и рассказала об этом разговоре Берну. Мы были в постели. Я боялась, что он рассердится, ожидала, что он начнет поносить моего отца; но ничего этого не случилось. Он лежал молча, зажмурившись, словно давая мысли созреть. Потом улыбнулся, не размыкая губ. В некотором смысле это я подала ему идею.

– Твои родители добропорядочные люди, – сказал он, и в его голосе не было ни злости, ни насмешки. – Для них важно соблюдать условности. Значит, надо найти такое решение, чтобы им было некуда деваться, если они не хотят уронить себя в глазах других.

– Разве есть такое решение?

– Конечно, есть. Неужели оно тебе не приходит в голову?

– Нет.

– Выходи за меня замуж, Тереза.

От этих судьбоносных слов, абсурдных и неуместных в таком контексте, сказанных рассеянным тоном, как будто Берн не вникал в их смысл и думал о чем-то более важном, щеки у меня запылали, а затем жар разлился по всему телу.

– Но мы всегда говорили, что брак – это оковы, налагаемые на личность обществом. Мы говорили об этом с Данко.

Я испугалась, что из-под моей маски философского бесстрастия вдруг выглянет девушка с традиционными взглядами, какой я была на самом деле: словно Данко был здесь и пристально всматривался мне в лицо, проверяя, нет ли в нем признаков каких-то дурацких эмоций.

Берн сбросил одеяло и стал на колени на постели полуголый, с всклокоченными волосами.

– Если мы поженимся, всем придется дарить нам подарки!

– Хочешь превратить нашу свадьбу в сбор средств на благотворительность?

– Это будет праздник, Тереза! Мы устроим его здесь. Все деревья будут увиты белыми лентами. А после этого мы сможем поехать в Киев. Вставай! Вставай скорее!

Я откинула одеяло и встала на постели во весь рост. Берн стоял передо мной на коленях, я видела его сверху, и в таком ракурсе его слишком близко поставленные глаза были еще выразительнее; казалось, они нарочно были созданы для того, чтобы он произносил эти слова, повторяя их снова и снова, но на сей раз произносил вдохновенно, со страхом и надеждой, как свойственно совсем юным людям, которыми мы с ним и были:

– Тереза Гаспарро, хочешь стать моей женой?

Я схватила и притянула к себе его голову, прижала ухо к своей груди, чтобы он услышал ответ, живший во мне уже годы, созревший задолго до вопроса, истомившийся в ожидании минуты, когда сможет наконец выскочить наружу. «Да», тысячу раз «да».

И неважно, что это был всего лишь трюк, инсценировка, афера. С самого начала, когда я дала согласие Берну – не словами, не взглядом, а соединением наших тел, – я мечтала о свадьбе с нетерпением настоящей невесты. Обещания, которое мы дали друг другу, было достаточно, чтобы отогнать навязчивую мысль о предстоящей поездке в Киев. Мне так хотелось забыть о недостойной цели этого путешествия. А сейчас, впервые за последние месяцы, я почувствовала себя счастливой.

В первом варианте списка гостей набралось человек двадцать. Этого было мало, даже при условии, что они проявили бы необыкновенную щедрость. Мы начали расширять список, сначала включив в него тех знакомых, связь с которыми стала менее тесной, потом тех, о ком мы почти забыли. Но все равно гостей было недостаточно. Тогда мы решили пригласить каждого, кто, услышав мое имя или имя Берна, всего за несколько секунд вспомнит, о ком речь. Список расширялся в основном с моей стороны, за счет бывших одноклассников и однокурсников, коллег моих родителей. В памяти у меня всплыла фамилия мужа и жены, которых я встречала в прошлом; я предложила Берну пригласить их:

– А еще супруги Варетто.

– Кто такие?

– Они иногда приходили к нам ужинать. Один раз я ездила в летний лагерь с их дочерью. Ее звали Джиневра. А может, Бенедетта.

– Давай включим и ее тоже. Жених у нее есть?

– На всякий случай добавим еще одного.

Я сомневалась в том, что большинство гостей примет приглашение или хотя бы ответит на него, но Берн, казалось, был уверен в успехе:

– Праздники любят все. А свадьбы – особенно.

Он оказался прав: из почти двухсот человек, с которыми мы связались, примерно сто пятьдесят приняли приглашение, при том что жили мы далеко, при том что времени до свадьбы оставалось мало. Вторая суббота сентября? Так скоро? Да, мы рассчитывали на такой мощный фактор, как человеческий энтузиазм. Иногда собеседник не мог скрыть удивление: мы ведь так давно потеряли друг друга из виду. «Но все эти годы я часто думала о тебе» – когда я произносила эту фразу, мне почти удавалось убедить себя, что так оно и было. Собеседники были растроганы. Будет венчание в церкви? Нет, мы решили ограничиться гражданской церемонией. В отношении религии Берн и я настроены скептически. Затем я приступала к самой деликатной теме: мы решили отказаться от подарков, нам ничего не нужно, правда, у нас есть одна мечта: совершить далекое путешествие, а куда, мы пока не знаем, еще не решили. Мы поставим во дворе большую амфору, куда можно будет положить, сколько вы посчитаете нужным. Затем мы принимались восхвалять пейзажи Апулии, льющийся с неба свет и море в сентябре. По крайней мере, тут мы не кривили душой.

Мы были так увлечены, что, когда я предложила пригласить Чезаре, Флориану и Николу, Берн не стал возражать, словно его обида вдруг разом улетучилась. Если мы хотели приумножить наше достояние, нельзя было брезговать никем.

Когда мы исчерпали все ресурсы, перебрали всех едва знакомых, даже полузнакомых людей из прошлого, Берн сказал:

– Мы забыли про соседа. Того типа, который купил у тебя виллу.

– Но я с тех пор его больше не видела.

– Ну так зайди к нему.

Я набрала полную корзину овощей и зелени и пошла на виллу.

Мощеный дворик расширили, вокруг каждого дерева, которое там росло, появилось по клумбе. Сам дворик был огражден стеной высотой под два метра, отделявшей его вместе с бассейном от остальной территории. Сторожку тоже нельзя было узнать: к ней пристроили веранду, в стеклах которой отражалось ослепительное послеполуденное солнце. Исчезли пятна от сырости, трещины на стенах. Я спросила себя, понравилась бы она в таком виде бабушке.

– Стену я построил потому, что по вечерам мне бывает немного страшно, – объяснил Риккардо, подходя ко мне. – Я немного мнительный.

– Надеюсь, я не помешала?

– Ну что вы. Я ждал, что рано или поздно вы зайдете посмотреть, что я тут нафантазировал. Только не знал, как с вами связаться. Вас зовут Тереза, верно?

Я передала ему корзину с овощами. Любому местному жителю такой презент показался бы наивным и неуместным, но Риккардо посмотрел на него с восхищением. Он поставил корзину на плитки дворика в каком-то определенном месте, в тени, и, подобрав нужный ракурс, сфотографировал ее на телефон.

– Идеальное сочетание цветов, – сказал он. – Выложу это в моем блоге.

– А потом сможете еще и съесть.

– Да, вы правы.

Он предложил мне подробно осмотреть дом, а тем временем первоначальная взаимная настороженность постепенно сходила на нет. Комнаты остались в прежнем виде, но там, где раньше все было заполнено старинной мебелью и разными вещами, теперь было пустое пространство. Особенно меня поразило отсутствие дивана с цветастой обивкой, на котором возлежала бабушка, умевшая сделать время таким же неподвижным, как она сама.

– Я пришла пригласить тебя на мою свадьбу, – сказала я, когда мы вернулись во дворик.

– На твою свадьбу? Правда?

– Ты все же наш сосед.

Он ответил не раздумывая, как если бы заставлял себя сделать что-то непривычное. Да, сказал он, я с удовольствием приду.

Я прошла по дворику к выходу, чувствуя, что он смотрит мне в спину. Я не рассказала ему ни о подарке, ни о путешествии в неизвестные края, ни об амфоре. Так что моя миссия, можно сказать, провалилась. Но Риккардо казался таким порядочным человеком, был так благодарен мне за визит, что мне хватило совести не одурачить его, как остальных.

Выйдя за ворота, я сорвала две травинки и по дороге на ферму пыталась сплести из них маленький венок, вызывая в памяти и повторяя последовательность жестов, которым Флориана и ребята научили меня в прошлом тысячелетии. Но быстро устала и бросила.

Реакция моих родителей оказалась в точности такой, как я ожидала. Допустим, в телефонном разговоре мое сообщение застало их врасплох, и они просто не успели выказать радость; но чуть позже, очевидно, пришло понимание, что и на этот раз они не смогут помешать мне. Мама перезвонила через полчаса. Она не сказала: «Мы так счастливы, мы забыли это сказать в прошлом разговоре». Вместо извинений я услышала приказ: «Свадебное платье пойдем выбирать вместе. Не вздумай возражать. И у меня нет ни малейшего желания ехать на юг. Папа уже пошел покупать тебе билет на самолет».

Несмотря на резкость, несмотря на откровенное презрение к образу жизни, который я выбрала, и к уголку земли, который она возненавидела задолго до того, как я там поселилась, ее голос и непререкаемый тон в этот момент утешили меня. Но я промолчала, чтобы не дать ей почувствовать мою слабость. Тогда она добавила:

– Он тоже может приехать, если захочет. Но, разумеется, ему нельзя будет увидеть платье. Это верный способ накликать несчастье.

Ах, мама, если бы ты знала, как мы несчастны! Если бы знала, что именно несчастье толкнуло нас на эту авантюру! У меня сердце чуть не выскакивало из груди от желания рассказать ей все, вдруг захотелось, чтобы она стала моей лучшей подругой; и это желание было таким же сильным, как в тринадцать лет, когда меня удерживала не постыдность моих секретов, а то, что они могут показаться ей глупостью. А сейчас я просто обязана была молчать. Никому ни слова: среди наших с Берном решений, касающихся поездки в Киев, это было одним из первых. Если об этих планах узнает хоть один человек помимо Санфеличе и нас самих, наши права на дочь окажутся под угрозой: она будет наполовину нашей, наполовину чужой, и с этим уже ничего нельзя будет сделать.

Я не предложила Берну ехать со мной в Турин. Я была уверена, что он откажется; а если бы он и согласился, при его встрече с моими родителями мне не хватило бы сил, чтобы удержать ситуацию под контролем. Я с ужасом думала о нескольких часах, которые должна буду провести с матерью, когда мы будем выбирать платье. Но эти часы пробежали быстро, почти незаметно, как в детстве, за семейным ужином или в моей маленькой кроватке.

После подгонки по фигуре платье должны были отослать в Специале по почте через три недели. Ткань была такой светлой, такой тонкой и нежной, что, надевая платье, я старалась не касаться его пальцами, чтобы не остались следы. Лиф состоял из изящно переплетенных полос ткани, которые сзади на талии завязывались бантом. Если снять накидку, спина оставалась почти голой. Ты молодая, можешь себе это позволить, сказала мама. А продавщица добавила, что у меня идеальные лопатки.

Я поняла, что решение не говорить заранее Берну о платье, было правильным. Главное, он не должен был узнать, сколько оно стоит: если бы он спросил, я солгала бы. Платье и туфли обошлись в сумму, которой хватило бы, чтобы приблизить нас к Киеву минимум на тысячу километров.

Через неделю-другую мы с Берном пошли выбирать ему костюм. Сначала пришлось убеждать его, что это необходимо. Он утверждал, что может обойтись тем, что есть под рукой, например костюмом, который Данко надевал на похороны моей бабушки, или одолжить костюм у Томмазо. Со всей решимостью, на какую я была способна, я поклялась, что не выйду за него, если он будет в костюме с похорон или в форменном смокинге официанта.

В магазине, в торговом центре на промышленной окраине Мезанье, он капризничал, как ребенок. Брал пиджак у продавца, придирчиво изучал ценник, затем с негодованием возвращал, не померив. В итоге продавец уже не знал, что ему предложить.

– Но костюм для свадьбы просто не может стоить меньше этой суммы, – чуть ли не умоляющим тоном заметила я.

– Триста евро! – заикаясь от возмущения, произнес он.

– Я только хочу, чтобы ты оделся, Берн.

– Ты не хочешь, чтобы я оделся. Ты хочешь, чтобы я расфуфырился!

Давно уже я не слышала, чтобы его голос звучал так жестко: пожалуй с тех пор, как много лет назад, ночью, когда мы были еще детьми, насильно поцеловав меня в губы, он спросил: ты этого хотела? Я вдруг почувствовала огромную усталость и опустилась на стул. В помещении был кондиционер, но жара все равно была невыносимая. Продавец предложил мне воды.

Наверное, когда Берн увидел меня такой – бледной, растерянной, отрешенной, это все же тронуло его: он молча взял с прилавка темно-синий костюм за триста евро и исчез в примерочной. Через две минуты он появился в костюме – края брюк волочились по полу, пиджак был надет на голое тело. Раскинув руки в стороны, он повернулся кругом, и я увидела темные пятнышки сосков. Он не стал возражать, когда продавец принес ему белую рубашку, туфли и галстук. Галстук был чересчур яркий, но я не сказала ни слова, чтобы не разрушить чары. Берн оплатил покупки, и мы вышли из магазина, а затем и из торгового центра на гигантскую парковку, залитую июльским солнцем.

Теперь пора было подумать о праздничном убранстве дома. Берн и Данко принесли три электрические гирлянды, которые использовались для иллюминации в ближнем городке, с белыми фонариками причудливой формы, по две лампочки в каждом: когда их включали все одновременно, темная ночь на ферме полыхала огнем. Их развесили рядом, как три алтарных образа в церкви. Понадобились веревки, чтобы поднять гирлянды на нужную высоту, и подпорки, чтобы закрепить их.

Я не спросила у ребят, где они раздобыли иллюминацию, не спросила, откуда взялись деревянные столы, скамьи и десятки белых свечей в подсвечниках, которые они собирались развесить на деревьях. Я не сомневалась, что за это следовало благодарить главным образом Данко. Он был знаком чуть ли не со всей Апулией, так что у него было кого просить об одолжении.

В этих приготовлениях время пролетело незаметно. Не успела я опомниться, как уже стояла перед мэрией Остуни, об руку с Берном, теперь моим мужем, и нас осыпали пригоршнями риса. Рис застревал в волосах и покрывал белой пылью затейливую прическу, которую мама сделала мне утром собственными руками.

Потом мы пешком пошли на ферму, и, по мере того как солнце склонялось к горизонту, наши с Берном соединенные тени становились все длиннее, и в какой-то момент достали до теней фруктовых деревьев в саду. Мы двое слились в единое целое с природой.

Гости шли следом, разделившись на маленькие группы, их веселость заставляла нас идти быстрее. Время от времени кто-то обгонял нас и фотографировал на телефон. Томмазо остался на ферме, чтобы руководить ребятами из одного сельскохозяйственного кооператива, которые должны были стать у нас поварами и официантами.

Потом ночь поглотила последние остатки дневного света, а мы оказались внутри светового пятна, нарисованного лампочками.

– Никогда еще здесь не было столько народу, – погладив мне щеку, заметил Чезаре.

– Надеюсь, ты не против.

– Почему я должен быть против?

– Ты всегда рассматривал ферму как обитель тишины и покоя.

Я почувствовала, как рука Чезаре опустилась ниже, на шею: если бы это был кто-нибудь другой, я отстранилась бы, но это был Чезаре. В тот день его присутствие вселяло в меня уверенность.

– Я всегда рассматривал ее как священную обитель, – поправил меня Чезаре. – И я не представляю лучшего способа подтвердить этот ее статус.

Чезаре произнес это – и улыбнулся. Он всматривался в мое лицо, словно искал в нем какой-то секрет.

– Помнишь, однажды ты сказала, что в прошлой жизни была амфибией?

Конечно, помнила, но меня удивило, что и он это помнит.

– Сегодня я уверен в этом. Ты в состоянии приспособиться ко многим мирам, Тереза. Ты умеешь дышать под водой и на суше. Я бы хотел произнести молитву за тебя, за вас обоих. Знаю, Берн не разрешил бы мне этого, но, может быть, ты разрешишь.

На несколько мгновений праздник исчез. Остались только голос Чезаре, который читал молитву, возможно псалом, где говорилось о врагах, гонениях и коварстве.

Когда он закончил, мне показалось, что он стал мне ближе. Еще мгновение – и я рассказала бы ему, какая гнетущая мысль не дает мне забыться даже среди этого веселого гомона.

Мы хотим украсть девочку. Мы хотим украсть нашу девочку.

Он догадывался, что у меня есть секрет: я чувствовала это. Его взгляд призывал к откровенности, но я отвернулась и стала смотреть в другую сторону.

– Спасибо за благословение, – сказала я.

– Не убегай. Я хочу тебе кое-кого представить.

Я пошла за ним к беседке; там сидела женщина с черными волосами до плеч, в голубом платье, из-под которого виднелись стройные ноги. Чезаре тронул ее за плечо.

– Это Марина, моя сестра. Мать Берна. Кажется, вы никогда не встречались.

Верно, не встречались, но я поняла, кто это, еще до того, как он ее представил. Эти близко расставленные глаза, смотревшие в мои с каким-то странным удивлением, были те же самые, что у моего мужа. Я могла бы принять ее за его старшую сестру. Маленький мальчик лет трех-четырех вцепился в ногу Марины. Она покраснела.

– Берн сказал, чтобы я не приводила его, но я все же решилась.

– И правильно сделали, – ответила я. Хотя не могла заставить себя еще раз посмотреть на этого ребенка. В моем воображении сразу нарисовалась другая, скрытая сторона жизни Берна: мать-сестра, о которой он никогда не упоминал, которая завела новую семью, которую сначала внесли в список приглашенных, потом хотели вычеркнуть, но не посмели – рука, державшая перо, остановилась на середине имени, так что Марина и присутствовала, и отсутствовала одновременно. А еще – сводный брат: он был бы всего на два-три года старше нашей дочери, если бы судьба с самого начала была к нам более милостива.

– Марина очень рада с тобой познакомиться, – сказал Чезаре.

Женщина кивнула, но она была занята другим: шепотом объясняла мальчику, что надо вести себя сдержаннее в присутствии незнакомки.

– Вы уже бывали здесь? – спросила я, чтобы что-то сказать. Я вспомнила кучи миндальных орехов, вспомнила, как огорчился Берн, когда выяснилось, что его маме орехи не нужны, и вспомнила, что с тех пор у него начались боли в спине – от перенапряжения.

Марина кивнула.

– Какие красивые цветы у вас в волосах, – сказала она.

Мне хотелось бы услышать от нее и другие комплименты. Я познакомилась с ней всего несколько минут назад, и сразу она превратилась в самую важную гостью на этом празднике.

Но ее что-то смущало.

– Пойдем в дом, Чезаре? – предложила она.

– Конечно. После торта, – мягко ответил он.

Затем малыш удрал, он пробирался между ногами взрослых, как между деревьями в лесу: казалось, он не хотел присутствовать при разговоре, который зашел в тупик. Марина поспешила за ним, на ходу пробормотав: «Извините». Чезаре ответил на мой взгляд полуулыбкой и в свою очередь отвернулся, чтобы не смотреть мне в глаза.

Это был не последний момент во время праздника, когда я остро ощущала свое одиночество. А тогда меня вдруг подхватила и унесла волна рукопожатий и объятий, и я очутилась далеко-далеко от беседки. Я принимала участие то в одном, то в другом разговоре, смеялась, даже когда не понимала шутку, расхаживала среди гостей, следя за тем, чтобы каждый чувствовал себя комфортно, чтобы всем хватило еды. Время от времени я принималась искать взглядом Берна и находила его в окружении гостей, всякий раз где-то далеко от меня. Но не позволяла себе расстраиваться из-за расстояния между нами. Я была намерена наслаждаться абсолютно всем, вплоть до каждой секунды.

Подошла Коринна и увела меня от компании одноклассников по лицею, задававших ехидные вопросы о моей жизни на ферме.

– Твой отец устроил скандал, – сказала она, и ее лицо исказилось от гнева. – Он говорит, что вино отвратительное. Может, вино и правда не самое лучшее, но это же не повод, чтобы набрасываться на Томмазо. Он говорит, Томмазо нарочно подал вино охлажденным, чтобы скрыть его противный вкус.

Мы подошли к столу с напитками, у которого мой отец и Томмазо выясняли отношения.

– Ты как раз вовремя, Тереза. Надо принести другое вино. Это не вино, а чистый яд. Тампони выплюнул его на клумбу.

Тампони был папин начальник. Еще во время церемонии в мэрии папа только на него и обращал внимание, я даже пожалела, что пригласила его.

– У нас есть другое вино? – спросила я Томмазо.

Он медленно покачал головой, не разнимая рук, которые вызывающе скрестил на груди.

– И как вам только пришло в голову подавать такую гадость!

– Может, попалась испорченная бутылка, папа?

– Я попробовал уже три. Три! А этот тип стоит тут и ухмыляется.

– Нет, ты видала? – напустилась на меня Коринна, как будто это я затеяла ссору.

– Что, по-вашему, я должен сделать, синьор Гаспарро? – спросил Томмазо. – Знаете, у меня идея. Дайте мне вон ту амфору, он указал на амфору, в которой мы собирали деньги. – Вдруг я сумею превратить воду в хорошее вино. А если не сумею, можете побить меня камнями, как в древности.

Я уже представила, как мой отец перепрыгивает через стол, чтобы наброситься на Томмазо, но, к счастью, пришли музыканты, друзья Данко. Не имею понятия, где он их набрал и как с ними расплатился: это был его свадебный подарок (хотя мы с Берном втайне надеялись, что он все же бросит в узкое горлышко амфоры хоть немного денег). Гости толпой двинулись к ним, и кто-то подтолкнул меня на середину образовавшегося круга.

Парень с тамбурином отвесил мне поклон, а миг спустя напротив меня вдруг материализовался Берн, такой же растерянный, как я. Он первый внял призывам, которые слышались со всех сторон, поднял руки и стал ритмично двигаться вокруг меня. Он танцевал пиццику лучше меня, но какое это имело значение? Я взглянула на Берна, моего супруга, и доверилась ему.

– Босиком! – заорал кто-то, и тогда Берн наклонился и развязал шнурки на моих туфлях. Я коснулась босыми ногами земли. Возможно, гости восприняли это как долгожданный сигнал к бесшабашному веселью, потому что круг, в центре которого мы были, распался и все начали танцевать.

Берн прошептал мне на ухо, что он – самый счастливый человек на земле. Потом, как будто признания одной мне было недостаточно, громко прокричал:

– Я – самый счастливый человек на земле!

Между нами вклинились другие танцующие, я опять потеряла его из виду и стала танцевать с разными партнерами, в какой-то момент даже со своим отцом, которого втолкнули в эту толпу. Я танцевала долго, словно в забытье. В конце концов у меня закружилась голова, я едва не споткнулась, схватила туфли, которые кто-то заботливо отставил в сторону, чтобы не затоптали, и протиснулась сквозь толпу сначала к беседке, затем к дому. На кухне высилась гора грязной посуды, сковородок и тарелок с остатками еды. Ребята из кооператива старались справиться с этим хаосом и даже застенчиво улыбались мне.

Зайдя в ванную, я наконец успокоилась и взглянула в зеркало. От моей прически ничего не осталось, цветочные бутоны, которые понравились Марине, съехали набок, щеки были малиновые. Мне стало немного грустно от того, что я утратила первоначальный ухоженный вид и из-под косметики проглянула неотесанная крестьянка, в которую я превратилась. Я смочила водой полотенце и протерла лицо.

Дверь за моей спиной распахнулась. В зеркале я увидела массивную фигуру Николы. Он был такой же растрепанный, как и я, узел галстука почти развязался. Вместо того чтобы уйти, он зашел внутрь и закрыл за собой дверь.

– Сейчас освобожу ванную, – сказала я, но он не двинулся с места.

Он тяжело дышал. Сделав еще шаг вперед, он схватил меня за локти и прижался лицом к моему голому плечу, как будто хотел укусить его. Потом стал жадно целовать меня в шею, поднимаясь все выше и выше, до самого уха, прежде чем мне удалось высвободиться. Отталкивая его, я задела запястьем край умывальника.

– Выйди! – сказала я, но Никола не послушался: теперь он тупо таращился на меня, точнее, на мое отражение в зеркале.

– Выйди, Никола!

Он сел на край ванны, плечи у него обвисли. Осмотрелся, словно заново знакомясь с этим помещением, с каждым предметом здесь, потом закрыл лицо руками. Плечи у него то поднимались, то опускались, но я не была уверена, что он плакал, скорее, это были нервные спазмы.

У меня возникло чувство вины от того, что я довела его до такого отчаяния, но в этом платье я не могла опуститься на колени, к тому же мне не хотелось подходить слишком близко: я не знала, как он себя поведет.

– Что с тобой?

Он не ответил.

– Ты просто слишком много выпил. Почему ты не привел с собой Стеллу? Вы могли бы прийти вдвоем.

Он покачал головой. Затем встал и открыл кран. Он ничего не делал, просто стоял и смотрел, как течет вода.

– Ты так хорошо разбираешься в себе, верно? – процедил он сквозь зубы. – Для тебя все просто и ясно. Но ты ничего не поняла, Тереза. Ни во мне, ни в этом месте. Ни в человеке, за которого вышла замуж.

Я положила влажное полотенце на умывальник, чтобы он мог дотянуться до него.

– Он хотя бы рассказал тебе про ту девушку? Про Виолалиберу? До того, как жениться на тебе, до того, как произнести «да», он рассказал тебе о ней?

– Увидимся во дворе, Никола.

Я открыла дверь, заглянула в коридор, направо и налево, чтобы удостовериться, что меня никто не увидел, что никто не стал свидетелем этого предательства, в котором я не принимала участия.

И вот настал момент, когда должны были подать торт. Я все еще не могла опомниться. Я видела, как ребята вынесли внушительное сооружение круглой формы, украшенное разноцветными фруктами, которые просвечивали сквозь поблескивающий слой желе. Его поставили под лиственницей, на заранее приготовленный стол. Я не знала, что Берн распорядился подать его здесь. Опять я почувствовала, что меня подталкивают, и опять я очутилась в центре круга.

Берн встал на скамейку и подал мне руку, чтобы помочь подняться и встать рядом с ним. Раздались свистки и аплодисменты, больше всех старался Данко, он кричал изо всех сил, требуя, чтобы мы произнесли речь, остальные присоединились к нему. Но я не смогла бы связно произнести даже одну фразу, а Берн спрятал голову за моим плечом. Гости уже не так шумели, они и правда ждали, что кто-то из нас двоих произнесет речь.

Тут Чезаре сделал шаг вперед.