Текст книги "И даже небо было нашим"

По сторонам автострады потянулись решетки, за которыми росли пальмы. Это был питомник: значит, до Специале оставалось совсем недалеко. Я не знала, продавались ли эти пальмы, но они были такими громадными, что трудно было себе представить, как их можно вывезти. В этот раз все они были без верхушек: стволы торчали кверху ровными рядами, как зубцы грабель. Я спросила папу, что случилось с пальмами.

– Не знаю, – ответил он, рассеянно взглянув в ту сторону, – наверное, их подрезали.

– А раньше не подрезали.

Других пальм – тех, что росли у наших ворот, я тоже не обнаружила. Как объяснил потом Козимо, их распиленные стволы лежали где-то на участке, их собирались сжечь. А корни были такие мощные, что пришлось выкорчевывать экскаватором.

– Я покажу тебе одного из этих чертовых гадов, – сказал Козимо.

Он пригласил нас зайти в сторожку, но папа отказался, и зашла я одна. Из шкафа, на котором были сложены инструменты, Козимо достал стеклянную банку. На дне сидел ядовито-красный жук с длинным изогнутым хоботком.

– Красный долгоносик, вот кто это, – объяснил Козимо, тряся банкой у меня перед носом. – Самка забирается под кору пальм и откладывает яйца. Из каждого появляются тысячи личинок. Они выедают пальму изнутри, а когда покончат с одной, принимаются за следующую. А прислали нам эту пакость китайцы.

Мне стоило большого труда побороть нетерпение и не побежать сразу к Берну. А вечером пришлось еще сидеть на террасе с папой и бабушкой. Я рассказывала ей, как прошел школьный год, рассказывала так долго, что мне надоел собственный голос. Бабушка слушала меня внимательно. Это было непривычно. Я сидела спиной к ограде, но, встав, чтобы убрать со стола и вымыть посуду, сразу же посмотрела в сторону фермы: и мне показалось, что там, вдали, за верхушками олив, слабо поблескивает желтый огонек.

Утром небо было молочно-белое, сплошь затянутое тучами. Мне это не понравилось: я представляла себе, что наша встреча с Берном произойдет в ясный, безоблачный день. Я сказала бабушке, что пойду прогуляться, а потом, может быть, загляну на ферму, поздороваться с ребятами. Бикини от Banana Moon я спрятала под обычным раздельным купальником белого цвета; я дрожала мелкой дрожью, была словно пьяная от нетерпения, но надеялась, что никто этого не заметит. Мыло, начиненное гашишем, я положила в соломенную пляжную сумку. Я собиралась сразу же преподнести его в дар Берну, во-первых, чтобы удивить его, а во-вторых, потому что держать наркотик дома было небезопасно: служанка Роза шарила повсюду.

Но бабушка не пустила меня:

– Сначала позавтракай.

На столе меня ждали рогалик с вишней и стакан молока. Поколебавшись, я все же присела на краешек стула, а бабушка села напротив. Я отломила кусочек рогалика и сунула в рот.

– Вкусно? – спросила бабушка.

– Ты же знаешь, я с вишней больше всего люблю.

Придется вернуться, чтобы почистить зубы: когда же, наконец, я уйду?

– Кушай на здоровье. В Турине таких не найдешь.

На столе лежала одна из книг, которые она обычно читала. Я взяла ее, взглянула на обложку. Автор – Корделия Грей.

– Тебе понравилось? – спросила я, чтобы что-то сказать.

Бабушка неопределенно взмахнула рукой:

– Я только начала. Вроде бы неплохо. Но я так много их прочла, что после десятка страниц уже могу представить себе развязку.

– Угадываешь, кто убийца?

– Почти всегда. А если не получается, значит, сюжет специально построен так, чтобы запутать читателя.

В нескольких шагах от нас, на лавровом кусте сидела невидимая цикада: стоило мне пошевелиться, как она умолкала, но потом снова начинался монотонный, изматывающий стрекот.

В дальнем конце сада Козимо возился с оросительным устройством. Наладив его, он скрестил руки на груди и так и стоял под брызгами воды, которые доставали ему до пояса. Как-то раз он сказал мне, что мыши забавы ради грызут жиклеры, и с тех пор я стала бояться ходить по траве.

Я дожевала рогалик, допила молоко. Нечасто бабушка бывала так предупредительна и заботлива. И никогда не составляла мне компанию за завтраком, только бросала издалека укоряющие взгляды, потому что я всегда приходила в разное время. Но вчера вечером она была непривычно ласковой, да и сегодня тоже. Она загнула уголок обложки и наконец произнесла:

– Его там нет.

– Что?

К пальцам прилипли жирные крошки, а салфетки не было. Чтобы не запачкать купальник, я вытерла пальцы о ноги.

– Берна там нет.

Я оперлась локтем о стол. Несмотря на пасмурное небо, свет был таким ярким, что болели глаза. От жирного рогалика у меня едва не сделалась отрыжка, но я ее подавила. Бабушка отложила книгу и протянула ко мне руку, но я отпрянула.

– Помнишь, ты спрашивала о нем? В твой день рождения?

– Да.

– Я тогда сказала, что в последнее время не видела людей с фермы. Так и было. Берн и другой мальчик…

– Томмазо?

– Нет, не Томмазо. Яннис.

– Там нет никакого Янниса.

– Ты, наверное, не успела с ним познакомиться. Он приехал только к концу лета. Кажется, из Молдавии. Они с Берном работали тут до декабря, собирали урожай оливок. Берн с виду хрупкий, но видела бы ты, как он орудует палкой, когда сбивает оливки с дерева! Даже Козимо удивился. А Яннис расставлял под деревьями сетки и потом их вытряхивал. Масло получилось отменное. Я, конечно, его попробовала, отправила твоему папе в Турин…

– И что дальше?

Бабушка вздохнула:

– Когда кончился сбор оливок, работы почти не было, поэтому я их больше не нанимала. Но недели три назад мне вдруг захотелось узнать, что у них там происходит. В свое время Берн признался мне, что у него проблемы с математикой, я предложила позаниматься с ним, и теперь мне стало совестно, что я ни разу не поинтересовалась, как у него дела. И я пошла на ферму. Ах да, точно, это было в июле. Там была только синьора Флориана. От нее я и узнала… о том, что случилось.

Я увидела, как из-за угла дома вышел мой отец. Увидев нас вдвоем, он попятился и снова исчез за углом.

– Что случилось, бабушка?

– Вроде как Берн попал в историю… – Она посмотрела мне прямо в глаза: – …с одной девушкой.

Я подобрала одну за другой оставшиеся крошки. Потом машинально отправила их в рот.

– Если честно, Флориана не захотела сказать мне, в чем дело. Но я поспрашивала у местных.

– В какую историю?

Бабушка грустно улыбнулась:

– Ну, в какую историю можно попасть с совсем юной девушкой? Она от него забеременела. И потом…

Я вскочила с места. Стул упал, ударился о камень. Бабушка вздрогнула.

– Пойду выясню, – сказала я.

Мне не пришло в голову поставить стул на место.

– Ты не можешь туда пойти.

– Где велик? Куда, черт возьми, вы его подевали?

Ограда фермы была заперта на ключ и вдобавок на цепочку. Я бросила велосипед на землю и пролезла под оградой. Справа от меня росла груша, увешанная спелыми плодами; на земле валялось много опавших, от которых пахло гнилью. На самой ферме не было ни души. Я присела на садовые качели, но не стала раскачиваться. Просто сидела и ждала. Наверное, около часа.

Значит, какая-то девушка забеременела от Берна.

Я смотрела на кошек, бродивших вокруг дома. Среди них появились новые, которых не было в прошлом году. Один громадный рыжий котище долго пялился на меня.

От Берна забеременела какая-то девушка. А почему не я?

Услышав шум подъезжающей машины, я не шелохнулась. Чезаре и Флориана не ускорили шага, когда увидели меня. Они были одеты по-городскому, он – в синем хлопчатобумажном костюме и галстуке, она – в узком облегающем платье из переливчатой ткани. Чезаре подстриг волосы. Мне хотелось побежать им навстречу, броситься в их объятия, но вместо этого я чинно сидела на качелях. За ними шел какой-то юноша, тоже элегантно одетый, но без галстука.

– Тереза, дорогая, – сказала Флориана, взяв меня за руки и разведя их в стороны, как будто хотела осмотреть с головы до ног, – мы ходили на мессу. Ты долго нас ждала? С этой жарой… Сейчас же налью тебе стакан холодного чаю.

– Спасибо, не надо.

Сердце у меня вышло из-под контроля. Я боялась, что его удары будут слышны сквозь вены на запястьях.

– Очень даже надо. Немного холодного чаю, чтобы освежиться. Вчера это нам помогло. И вместо сахара я положила сушеную агаву, так что за фигуру можно не бояться. Ты еще не знакома с Яннисом, верно?

И она быстро исчезла за домом. Яннис молча отвесил мне нечто вроде поклона и тоже ушел. Чезаре, пыхтя от жары, ослабил галстук, взял стул и поставил его напротив меня.

– Мы выбрали себе приход, – сказал он. – Далековато отсюда, в Локоротондо, но тамошний священник – первый из встреченных мной служителей Церкви, у кого в голове не три-четыре заученные фразы. Его зовут дон Валерио. Это интересный человек и, по-моему, он глубоко уважает меня. Он проводит серьезную работу с Яннисом. Мальчик, кажется, православный, хотя сам толком не знает, что это значит. Так или иначе, но к мессе он с нами ходит. Мне хотелось бы познакомить тебя с доном Валерио. Ты здесь остановилась по дороге куда-то еще или задержишься подольше, как в прошлые годы?

Что-то в его словах сделало мои страдания еще мучительнее. Увидев меня здесь, Чезаре и Флориана реагировали достаточно вяло. Когда они шли от машины, мне даже показалось, что они не рады моему появлению.

– Не повезло тебе с погодой, – заметил Чезаре. – Буквально до вчерашнего дня было чудесно, а сегодня… такая высокая влажность… И, похоже, улучшения пока не намечается.

– Я пришла поздороваться с Берном, – сказала я. И, чтобы не показаться невоспитанной, прибавила: – И с Николой.

Чезаре хлопнул ладонями по коленям.

– Ах, Никола, дорогой мой сынок! С тех пор как он поступил в университет, мы его, паршивца, почти не видим. Хотя, надо сказать, он молодец. Сдал все экзамены за прошлый год, кроме частного права. Но ведь это такой трудный предмет. Приходится заучивать на память сотни страниц.

– А Берн?

Чезаре как будто не расслышал. Послюнив палец, он пытался стереть пятно на рубашке. Я заметила еще одну перемену в его внешности: он сбрил бороду. Без бороды в его круглом гладком лице было что-то детское.

– Никола приедет через четыре дня, – сказал он, – и пробудет здесь неделю. Думаю, он будет заниматься, он всегда так говорит, но я уверен, что он обрадуется, увидев тебя.

Флориана вышла из дома со стаканом холодного чая. В других обстоятельствах я не обратила бы на это внимания, но в тот момент я решила, что не притронусь к напитку. Каждая мелочь ранила меня, словно очередное предательство: Чезаре без бороды, Флориана, которая, вместо того чтобы побыть с нами, тут же пошла развешивать белье на веревке, натянутой между двумя деревьями, и новый обитатель фермы, Яннис, который успел переодеться и сейчас, полуголый, молча убежал в сторону фруктового сада.

Сколько часов я провела в мечтах о ферме и о них всех…

Я не решилась в третий раз спросить о Берне, а поинтересовалась, где Томмазо.

– Томми теперь тоже взрослый. У него своя жизнь. Он работает в Массафре, в отеле для богачей. Как называется отель, Флориана?

– «Замок сарацинов».

– Верно, «Замок сарацинов». Тот, кто придумал это название, не имел понятия, чем занимались сарацины в здешних краях. – Чезаре коротко рассмеялся, а за ним и я – сработал подражательный рефлекс.

Мне надо было только произнести: «Правда, что какая-то девушка забеременела от Берна?» – но почему-то казалось, что это будет, как если бы я дала пощечину Чезаре. Я смотрела, как он откидывается на спинку стула и испускает глубокий вздох.

– Думаю, обед сегодня отменяется. Слишком жарко. Но мы, конечно, будем рады, если ты еще побудешь с нами.

– Меня ждут дома.

Чезаре встал:

– Ну, если так… Я скажу Николе, что ты приехала.

Где-то в саду Яннис обивал палкой миндальное дерево. Мы слышали скрип веток и частый, как град, стук падающих орехов. Чезаре порывистым движением отер платком лицо.

– Тебе бы нужен новый велосипед, – заметил он.

Не знаю, как описать последующие дни, состояние, в которое я впала. Это было похоже на детские ночные страхи: когда я была маленькая, то ночью пристально смотрела на светящийся прибор от комаров, пока не начинала ощущать дыхание комнаты, чувствовать, как она расширяется и сжимается. Ничто больше не удерживало меня здесь, у бабушки, – разве что призрачная, безумная надежда на возвращение Берна. Да и ехать обратно в Турин тоже не было смысла: одноклассники, по которым я уже начала скучать, разъехались кто куда. И я решила дождаться приезда Николы.

Я проводила много времени в бассейне, плавая на надувном матрасе. Отталкиваясь то от одного края, то от другого, я вспоминала ночь, когда увидела купающихся ребят. С тех пор бассейн опорожняли и снова наполняли минимум три раза, несколько раз обрабатывали хлоркой и средством от водорослей; но вдруг там уцелела хоть одна молекула от кожи Берна? Мысли вроде этой не давали мне покоя. Я окунала руки в воду и терла себе живот и плечи.

Бабушка была ко мне все так же внимательна, как в первый день. Она даже перебралась со своим чтивом с дивана на лежак у бассейна, просто чтобы быть поближе ко мне. Она устраивалась в тени, под зонтом, а однажды даже надела купальник. И я увидела ее голые ноги, которых не видела уже много лет: они были бледные, дряблые, в коричневых пигментных пятнах. Она долго лежала не двигаясь, с закрытой книгой в руках, как будто обдумывая что-то. Затем вдруг решительно повернулась ко мне и сказала:

– А ты знаешь, что твой отец был почти женат, когда встретил твою маму?

Я схватилась за лесенку в бассейне, чтобы матрас не вертелся.

– Он был примерно в твоем возрасте, когда познакомился с ней. Ее звали Марианджела. Красивая была девушка.

Я соскользнула с матраса в воду: там было неглубоко.

– Когда он сказал мне, что хочет на ней жениться, меня чуть удар не хватил. Конечно, я была против, но ты же знаешь, какой упрямец твой папа. И мы с ним уговорились: сначала он окончит университет, а потом женится на Марианджеле.

Я попыталась представить себе эту девушку, но не смогла. На секунду бабушка повернула голову в сторону дома. Ее как будто что-то тревожило. Может, она боялась, что папа подслушает нас? Или уже пожалела, что открыла мне этот секрет?

– И он уехал в Турин и поступил на политехнический факультет. В первый год он приезжал сюда каждый месяц, всякий раз, когда у него были на это деньги. Начал давать уроки, чтобы оплачивать билеты на поезд. Затем приехал на каникулы. И сразу побежал к ней, но как только увидел, понял: у них больше нет ничего общего. И в тот же день они расстались. Это лето было ужасным для всех.

Она вытянула ноги и стала сгибать и разгибать щиколотки.

– Через год он встретил твою маму, – без выражения закончила она.

– А она знает?

– Кто? Твоя мама? Возможно. Но мне кажется, что нет.

– Думаешь, он ей ничего не сказал?

– Ах, Тереза! Если двое поженились, это не значит, что теперь они будут рассказывать друг другу обо всем.

От бабушки мне достались выпуклые ногти на ногах и на руках. Я еще не решила, красиво это или уродливо. Она жаловалась, что с возрастом ногти стали врастать.

– Вот что я тебе скажу: глупо думать, будто различия между двумя людьми исчезнут только оттого, что ему или ей так хочется. Твой отец впустую потратил годы, которые мог бы употребить с большей пользой. Почти наверняка они с Марианджелой были бы счастливы.

– Счастливы?

– Несчастливы. Я сказала: они с ней были бы несчастливы.

– Мне показалось, ты сказала: счастливы.

Бабушка покачала головой.

– Посмотри, во что превратились мои колени, – сказала она, погладив себя по ляжкам и обхватив колени ладонями, как два апельсина.

Повернувшись, она вгляделась мне в лицо:

– В жизни другого человека всегда приходится многое открывать для себя, Тереза. Открывать снова и снова. И порой думаешь: лучше бы ты не начинала.

Никола пришел ко мне однажды вечером, на закате. Я увидела его в окно, он стоял рядом со служанкой Розой: рядом с ним она казалась чуть ли не карлицей. Она как будто что-то объясняла ему, он слушал и кивал, но слов было не разобрать, да меня, в общем, и не интересовало, что они там говорили друг другу. Я попросила Николу немного подождать, оделась, накрасила ресницы и спустилась к нему.

Я сразу заметила, как изменились его манеры: в них появилась продуманная сдержанность. Он никогда не был самым бесшабашным во всей компании, а, оставшись в одиночестве, становился подчеркнуто серьезным. Он спросил, не хочу ли я пройтись, я ответила, что лучше съездила бы в Скало. Ему не хотелось туда, но я его уговорила. С тех пор как я безвылазно сидела в доме бабушки, он стал казаться мне тюрьмой.

В Скало народу было немного, мы сели за столик в середине поляны. Море было неспокойное – из-за трамонтаны. Никола пошел взять нам по пиву. Похоже, он был горд, что может наконец продемонстрировать, какой он галантный кавалер, и счастлив, что оказался наедине со мной. Это раздосадовало меня. Из них троих его общество всегда было мне наименее приятным. Прошлым летом осложнились отношения между мной и Томмазо, но с ним мне, по крайней мере, было не скучно.

Внезапно на меня нахлынула волна грусти. Я пожалела, что уговорила Николу привезти меня сюда. Вряд ли у нас с ним завяжется хоть какое-то подобие разговора.

– Твой отец говорит, что ты хорошо учишься в университете, – выдавила из себя я.

– Он всем это говорит. На самом деле – ничего особенного. Скажи, тебе хотелось бы побывать в Бари? Мы с тобой могли бы съездить туда в ближайшие дни.

– Посмотрим.

Руки у него выглядели как-то неестественно: очень большие и до странности гладкие с тыльной стороны ладоней. Кроме того, он слишком сильно надушился.

– У тебя там есть девушка? – спросила я. Мне хотелось, чтобы он выбросил из головы всякие фантазии насчет меня, включая совместную поездку в Бари.

Никола помрачнел.

– Ну, не то чтобы…

Гирлянды горящих лампочек дрожали от ветра. Часть из них была разбита. Интересно, подумала я, это те же, что светили здесь прошлым летом?

На будущий год к моему приезду здесь ничего не изменится.

– А у тебя есть парень? – спросил Никола.

– Так, ничего серьезного. – Я не хотела выглядеть несчастной страдалицей, которая все это время ждала кого-то, но так и не дождалась. – Только легкие увлечения.

– Легкие увлечения, – разочарованно повторил Никола.

– Где он?

Никола невозмутимо глотнул пива.

– Понятия не имею. Он исчез.

– Исчез?

– Уехал однажды ночью. Ты, наверное, заметила прошлым летом, что он стал каким-то странным.

– Ничего такого я не заметила.

Я не понимала, почему говорю с ним так резко, как будто это он во всем виноват.

– Что значит «странным»?

– Он был… как бы это сказать… Нервозным. И злым, особенно по отношению к Чезаре.

Меня всегда удивляло, что Никола называет родителей по имени.

– Чезаре снисходительный, – продолжал Никола, – он считает, что каждый вправе вести себя, как ему нравится, до тех пор, пока это не задевает других. Он никогда никого не заставлял что-то делать против воли. Но Берн… он его провоцировал. Особенно когда начал читать все эти книги и перелистывал их прямо у него перед носом.

– Какие книги?

– Самые разные, но кое-что у них было общее: их написали люди, которые отвергали Бога. Ницше, Шопенгауэр. Чуть не каждый день Берн оставлял Чезаре на столе одну из таких книг, где он выделял маркером самые вопиющие места, чтобы Чезаре обратил на них внимание. – Никола подобрал прутик и его заостренным концом стал вырезать на гладкой поверхности стола вертикальные линии. – Чезаре не давал ему ни малейшего повода для такого отношения. – Он помедлил, потом произнес: – Знаешь, что мне однажды сказал Чезаре?

– Что?

– Он сказал, что в Берна вселился нечистый.

– В смысле?

– Нечистый – это дьявол, Тереза. Чезаре знал, что он сидит у Берна внутри. И каждый день молил Бога, чтобы он не проснулся. Увы.

– Неужели ты веришь во все это? – возмущенно спросила я.

Прутик сломался пополам. Никола озадаченно взглянул на половинки и отбросил их.

– Если бы ты получше его знала, ты бы тоже поверила.

Я хорошо его знала. Мы были с ним в зарослях. Он исследовал языком мое тело.

– Если так говорит Чезаре, еще не факт, что это правда, – сказала я.

– Берн был сердит на него из-за того, что Томмазо ушел. Говорил, что Чезаре выгнал его. Но его никто не выгонял. Томмазо уже исполнилось восемнадцать. Совершеннолетний парень уходит с фермы, чтобы зажить своей жизнью: обычное дело. Если бы не Чезаре, Томмазо до сих пор торчал бы в детском доме при тюрьме. Но Берн его так и не простил. Они с Томмазо всегда были как сиамские близнецы. Помнишь, как они плакали в тот вечер, в день рождения Томмазо?

Я инстинктивно повернулась к тому месту, где Берн и Томмазо лежали на скалах во время праздника. Сейчас там никого не было. Чуть подальше, за колючей проволокой, на пустыре, высилась башня. Кажется, в зарослях крапивы возился какой-то зверек.

– А девушка?

Никола впился в меня взглядом, очевидно пытаясь угадать, многое ли мне известно. И я поняла: он не заговорил бы на эту тему, если бы это не сделала я сама. Он покачал головой, словно ему нечего было добавить от себя.

– Кто она?

Поднеся ко рту стакан, Никола заметил, что там пусто. Он казался растерянным. Наверное, представлял себе этот вечер совсем иначе: я это понимала, но мне было все равно. Я подтолкнула к нему свое пиво, к которому едва притронулась, и он поблагодарил меня кивком.

– Я видел ее всего несколько раз, ведь я теперь живу в Бари. У нее были проблемы с деньгами и… возможно, с наркотиками. Когда она забеременела, Чезаре согласился приютить ее на ферме. Ей было больше некуда идти.

Он прикинул, какое впечатление произвели на меня его слова. Я старалась оставаться бесстрастной, но думала о кусках мыла, превращенных в контейнеры для гашиша, и о том, какой глупой выглядела эта затея сейчас, когда события опередили меня.

Затем Никола произнес:

– У нее было странное имя. Виолалибера.

Мне показалось, что я падаю навзничь, и я ухватилась за скамейку.

– Виолалибера, – повторила я.

– Она… – он осекся.

Я была ошеломлена и, наверное, сильно побледнела.

– Что «она»?

Никола протянул свою ручищу к моему лицу, откинул волосы со лба и погладил щеку с нежностью, какой я от него не ожидала.

– Ничего. Я очень тебе сочувствую.

– Я хочу домой.

– Прямо сейчас?

– Да, сейчас.

– Как хочешь.

Однако прежде чем мы собрались уходить, прошло еще несколько минут. Скало никак не наполнялся. Девушка, продававшая пиво, стояла со скучающим видом, облокотившись на окошко своего фургона. Мы с ней долго глядели друг на друга через плечо Николы, пока она не уставилась на меня, словно спрашивая: какого черта ты пялишься?

На следующее утро я сказала папе, что собираюсь вернуться в Турин. Он спросил почему, как будто не знал причину. А я наврала, что хочу подготовиться к началу нового учебного года вместе с Лудовикой (которая на самом деле уехала с женихом в Форментеру), как будто рассчитывала, что он мне поверит. Папа сказал, что это даже не обсуждается: он не позволит мне несколько часов ехать одной на поезде; но позже бабушка, очевидно, уговорила его, потому что за обедом он объявил: вечером едем за билетом.

Когда я вспоминаю об этом сегодня, то думаю: лучше бы отец тогда поступил иначе, заставил бы меня сесть в машину и повез бы куда-нибудь далеко, на пляж в Кампомарино, а потом – ужинать на террасе в Галлиполи. Это не заменило бы мне пляж и ужин с Берном и все же позволило бы развеяться, предотвратило бы то, что случилось потом. Но после обеда он пошел к себе прилечь. А в пять часов мы с ним поехали на станцию и купили билет на ночной экспресс до Турина, на вечер следующего дня.

Я уложила вещи. Время от времени накатывала тошнота, приходилось садиться и делать глубокие вдохи. Я разозлилась на Розу за то, что она засунула в стиральную машину джинсы, которые я собиралась, а теперь не смогла бы взять с собой в Турин. Через час, выстиранные и поглаженные, они лежали на кровати рядом с чемоданом.

Утром я видела, как Козимо и Роза уехали на машине. Не помню, возникла ли у меня эта идея в один миг, или медленно созрела тоскливой бессонной ночью, но я залезла в ящик, где бабушка держала запасные ключи, и взяла ключ от сторожки. Там я достала со шкафа банку с красным долгоносиком. Потом села на велик и так быстро, как только могла, понеслась на ферму.

Чезаре стоял на коленях возле ямы с нечистотами и с чем-то там возился. На нем были высокие резиновые сапоги и длинные перчатки. Ему помогал Яннис, который стоял рядом и держался за торчавшую из земли жердь. От ямы исходила омерзительная вонь.

Я сунула банку с жуком под нос Чезаре и спросила:

– И ему тоже? И этому паразиту тоже надо устроить похороны?

Чезаре изумленно уставился на меня.

– Ну, так как? – не отставала я. – У него тоже должна быть душа, верно? Надо его похоронить.

Чезаре медленно поднялся на ноги, снял перчатки.

– Ну конечно, Тереза, – негромко сказал он.

Я потребовала, чтобы собрались все, в том числе Флориана и Никола. Чезаре выкопал указательным пальцем крошечную ямку и положил в нее жука. Он прочитал псалом: «Все дни наши прошли во гневе Твоем, мы теряем лета наши, как звук». Потом Флориана что-то спела без гитары. От ее беззащитного голоса у меня подступили к глазам слезы. Ямку прикрыли землей, и в это самое мгновение я сказала себе: хватит, больше я не допущу, чтобы мысль о Берне изводила меня.

Потом мы с Николой шли через поля, и оба долго молчали.

– Я уезжаю, – сказала я наконец. – Думаю, больше не приеду в Специале.

Я не знала, стоит ли говорить эти слова, они казались мне слишком жестокими; и все же добавила: – Мне здесь делать нечего.

Мы шли вдоль стены с наполовину осыпавшейся штукатуркой. Я остановилась у цветка каперса, который распустился в одной из щелей. Сорвала его, минуту-другую повертела в руках, потом бросила на землю.

Мы перешли через цепь холмов и неожиданно оказались у зарослей.

– Зачем мы сюда пришли? – спросила я у Николы.

Он подошел к краю небольшой рощицы. Положил руку на ствол оливы. Затем взглянул на землю – не в точности на то место, где лежали я и Берн, а чуть правее.

– Я спросила, зачем мы пришли сюда, – повторила я. От волнения у меня сжималось горло.

– Берн и Томмазо были для меня как братья, – сказал он. – Ты знала об этом? Может, они двое и были сиамскими близнецами, но тем не менее я был их братом.

– И что?

– Мы все делили на троих, – он поднял глаза на меня. – Все-все.

И девушка у вас тоже была на троих, подумала я. Виолалибера.

– Мне скоро на поезд.

– Но тебя Берн не захотел делить ни с кем. Сказал: она – только моя, и разговор окончен.

Он пригладил волосы. Вода в ручье бежала с негромким журчанием, никто не знал, где она пробивается из-под земли, а где опять уходит под землю. Я повернулась и торопливо зашагала к ферме. Никола и не подумал следовать за мной.

Отойдя на порядочное расстояние, я обернулась: он стоял все в той же позе, опустив одну руку, а другой опираясь о дерево; словно подсматривал за призраками, моим и Берна, слившимися в объятии, или призраками Берна и Виолалиберы, Томмазо и себя самого – каждого, кто лежал на этой земле, которую я, дурочка, считала только своей.

Я прошла между вековыми оливковыми деревьями, с серыми расщепленными, изглоданными ветром стволами. Узнала круглое детское личико, нарисованное узелками на коре одного из них. С тех пор, как я разглядела это лицо и показала его Берну, оно изменилось. Ствол неприметно изогнулся, и от этого лицо деформировалось, один глаз закрылся, а рот скривился в злой гримасе, – казалось, оно смеется надо мной.

В поезде у меня оказалось центральное место в купе на шестерых. На диванчике напротив лежал мужчина, завернувшись в жесткое серое одеяло с эмблемой железнодорожной компании. Несколько часов он пролежал неподвижно, но, когда я в очередной раз очнулась от короткого беспокойного сна, – было три или четыре часа утра, снаружи тьма непроглядная, – его уже не было.

По дороге на станцию бабушка рассказывала мне страшные истории про воров, которые орудуют в поездах, объясняла, что рюкзак надо подкладывать под голову, а конверт с документами пришпилить изнутри к поясу брюк. Контролер смущенно отвел взгляд, когда я полезла в брюки за билетом. У меня с собой была книга, но мне и в голову не пришло читать или слушать музыку. Я смотрела, как бегут фонари за окном, заляпанным грязными пятнами от пальцев, потом на черные распаханные поля и пролетавшие мимо панно с названиями маленьких городков, о которых я раньше никогда не слышала.

Где-то в Абруццо или Марке пошел дождь; окно сразу же запотело, а в купе стало сыро и невыносимо душно. От избыточной влаги у меня взмокло под трусами, но даже это не заставило меня встать. Я была словно парализована. Никогда раньше мне не доводилось испытывать такую жгучую боль, как будто мне вкололи огромную дозу яда. Меня неотвязно преследовала одна и та же картина – обнявшиеся Берн и Виолалибера. Так продолжалось до утра, и когда над равниной поднялось едва просвечивавшее сквозь дымку солнце, оно застало меня бодрствующей, все еще бодрствующей.

В последний год лицея я училась с необычайным прилежанием, потому что не представляла себе, что мне еще с собой делать. Только так я могла помешать моему мозгу преодолевать тысячу километров, отделявших меня от Специале. Даже во сне я видела все то же самое. Мальчики в бассейне. Терпкие ягоды ежевики, от которых щипало язык. Заросли у ручья, а затем возвращение домой, к отцу: он непременно хотел во второй раз послушать любимую песню «Звезда над головой», а я не знала, куда деваться от тоски. Утром мама находила меня за письменным столом, спящую: она будила меня, осторожно погладив по голове, но потом проходили часы, прежде чем я могла привести искривленную шею в нормальное состояние.

Раз в два дня по вечерам я ходила в городской бассейн, чтобы наплаваться до изнеможения. У первой сигареты, которую я выкуривала после этого, был странный вкус, похожий на жженый пластик, меня это всякий раз удивляло. Когда я закончила последний учебный год с высшими оценками, это посчитали каким-то чудом. Никто не мог понять, почему я вдруг превратилась в зубрилу, никто не догадывался, что мне надо было забыть мальчика, с которым я два года назад пережила такое приключение, мальчика, который, возможно, с трудом узнал бы меня, если бы увидел сейчас, и который, во избежание недоразумений, обрюхатил другую девчонку и сбежал вместе с ней.

Я обменялась двумя или тремя письмами с Николой, но письма эти были пустыми и банальными – как его, так и мои. И я перестала отвечать ему. В августе отец уехал в Специале один. Я, как и мама, не стала просыпаться рано утром, чтобы попрощаться. В последующие несколько дней я находила всевозможные предлоги, чтобы не звонить в Специале – и в итоге не позвонила ни папе, ни бабушке.