Текст книги "И даже небо было нашим"

– Сами не заметили? – ехидно произнесла я: надо было хоть как-то ответить на сарказм, который она щедро расточала в мой адрес в эти часы.

– Я уже говорила: мы были немного не в себе. Видела бы ты, что мы там ели. Одни консервы, к тому же еще и холодные. А у Немца было странное пристрастие к азиатской еде быстрого приготовления – а может, это была инициатива его помощников, ведь это они приносили нам еду. Мне казалось, она стала для меня медленно действующим ядом, и, наверное, так оно и было.

Джулиана вздохнула, как будто уже не раз повторяла эту историю и ей это надоело.

– Короче, я взломала компьютер Наччи. Так же, как компьютер Даниэле и твой. Пароль там оказался настолько примитивный, что я расхохоталась, когда мне удалось угадать его уже с пятой или шестой попытки. Я обнаружила там всевозможные гадости. А главное, нашла доказательство того, что мы были правы насчет поля для гольфа и всего остального, и если бы нас тогда послушали, ничего бы не случилось. Ничего.

– О чем ты на самом деле сожалеешь? – Ее словоохотливость почему-то разозлила меня больше, чем все остальное. – Тебе жалко Николу, которого убили? Или человека, который был ранен? Тебе жалко оливы? Или только саму себя?

Впервые в ее взгляде промелькнула неуверенность.

– Оливы были важнее всего, – прошептала она.

– Оливы? По-твоему, оливы были важнее человека, которого убили?

– Так я думала тогда. Мы все тогда так думали. Наверное. Возможно, мы ошибались.

Да, вы ошиблись, и как еще ошиблись. Но вслух я этого не сказала.

Когда мне было двадцать лет, мы с Николой переписывались, он писал мне из Бари, я отвечала из Турина, но в этих письмах мы так и не сумели сказать самого главного – что он влюблен в меня, а я в него – нет. Но я и этого не сказала Джулиане. Только проговорила осуждающим тоном:

– У вас были пистолеты.

– В тех местах Сети, куда нам помог проникнуть Немец, можно достать все.

– И что дальше?

– Я только хочу сказать, что достать пистолеты было легко. Легче, чем можно себе представить. А Данко… В тот момент он не возражал. Совсем. Как будто этот план полностью его устраивал. Вернуться на юг, несмотря на огромный риск, с оружием, – такая перспектива его не пугала. Он тогда уже решил сдаться, но мы об этом не догадывались. Я в жизни не встречала другого такого притворщика. Казалось, именно этот план разбудил его, вернул ему веру в себя.

– А Немец?

– Он был не в курсе. Берн решил ничего ему не говорить. Даже о том, что мы уезжаем. Они оба были такие странные. После той первой встречи, когда они обнялись, они больше не подходили друг к другу. Никто бы не подумал, что это отец и сын. Накануне отъезда я гуляла с Немцем по берегу Неккара. Он долго говорил о Берне, рассказывал, как ему не хватало сына после того, как они год провели вместе. Я спросила, почему он решил излить мне душу, а он ответил, что просто вдруг ощутил такую потребность. Но, думаю, он предчувствовал, что этой ночью мы уедем и он никогда больше не увидит сына.

Джулиана расчувствовалась. У нее на глазах выступили слезы. Когда она замолкла, то, похоже, ее удивило, что я все еще здесь. Глядя на нее, захваченную воспоминанием о незначительном событии, которое касалось даже не ее, а Берна и его отца, я кое-что поняла. Не то, как человек может совершить нечто, прежде казавшееся ему непостижимым, даже немыслимым, а то, как можно поймать порхающий в воздухе комочек пыльцы, если долго следить за ним взглядом, даже не догадываясць, что это такое. Я поняла то, что давно уже знала, но не хотела принимать. То, что знала с той самой минуты, когда всматривалась в группу встречающих в аэропорту, надеясь увидеть среди них Берна, а вместо него увидела Джулиану.

– Зачем ты так коротко остригла волосы? – спросила я.

И снова этот жест, который со вчерашнего вечера Джулиана повторяла уже много раз: она дотронулась до своей макушки, словно искала отсутствующую шевелюру.

– Не знаю.

– Чтобы тебя не узнали?

– Нет, – ответила она, но тут же добавила: – Может быть. Я подумала… Ему так больше нравилось.

– Берну так больше нравилось? Да?

Я знала это задолго до того, как приземлиться на этом далеком, холодном острове. Нескрываемая враждебность, с которой Джулиана встретила меня тогда на ферме и которая со временем не угасла, ее привычка подолгу смотреть на Берна, класть руки ему на плечи в конце дня, массировать ему лопатки и шею (он при этом закрывал глаза: это всего лишь проявление дружбы, говорила я себе, но всякий раз находила себе занятие, чтобы не смотреть на них, не видеть блаженный покой, нисходящий на его лицо).

– Вы были любовниками, – сказала я.

И поскольку Джулиана не удостаивала меня иным ответом, кроме удрученного молчания, мне пришлось продолжить:

– Это началось еще раньше. До моего приезда на ферму.

– Какая теперь разница?

Она достала сигареты, закурила. Пальцы у нее дрожали.

– И не прекратилось, когда я приехала?

– Отстань от меня со своей паранойей.

Я схватила ее за ту руку, которая была ближе ко мне, – за правую. И сжала так сильно, что под несколькими слоями ткани чувствовала биение ее пульса; я не хотела причинять ей боль, только не дать ей ускользнуть, как будто правда, которую она отказывалась признать, была привязана к ее телу. Джулиана напрягла мускулы, но не попыталась высвободиться.

– Я вправе знать, – тихо произнесла я.

– Только два раза. В самом начале.

Я отпустила ее руку, откинулась назад.

– А Данко?

Джулиана пожала плечами, это могло означать, что ей теперь нет дела до Данко, или что Данко теперь нет дела до нее, или же что Данко был не в курсе. Но нет: оказалось, что Данко все знал. Это объясняло многое: и его постоянные ссоры с Берном, и, возможно, даже его арест. Главной причиной его разрыва с другом была Джулиана. Судьба олив, применение оружия, даже убийство – все это играло второстепенную роль.

Потом у меня возникло ощущение, которое я испытывала когда-то давно, – что предметы отдаляются от меня, уменьшаясь в размере. Только на этот раз отдалялась я сама, несясь с бешеной скоростью назад, по туннелю, открывшемуся у меня в голове.

– Стой! – крикнула я Джулиане, но она еще несколько секунд продолжала двигаться, и, прежде чем я успела повторить это, у меня из желудка хлынула едкая струя, наполнившая мне рот, но я удержала ее руками. Джулиана застыла на месте. Я открыла дверь и извергла из себя остатки супа, все эти ядовитые грибы.

Она протянула мне платок, я не взяла его, и тогда она положила платок мне на колено. Я вытерла рот, откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза, сердцебиение понемногу утихало. Я кивнула, давая Джулиане понять, что можно ехать дальше. Я почувствовала, как внедорожник вернулся на проезжую часть, как он начал двигаться со все возрастающей скоростью, но я не открыла глаз: не хотелось снова увидеть, что окружающий мир неумолимо отторгает меня.

Через два часа мы подъехали к озеру Мюватн. Небо очистилось, повеяло летом. Из расселины в горе валил густой пар. И здесь тоже чувствовался запах серы, причем сильнее, чем накануне в пансионе.

Мы немного постояли у озера, водная гладь искрилась, там и сям из-под нее выглядывали торфяные островки, поросшие изумрудной травой, некоторые были соединены деревянными мостиками. Дальше виднелись группы домов и лужайка, где паслись лошади. Это место было более привычным и умиротворяющим, чем безлюдные, угрюмые пространства, которые мы пересекали на пути сюда.

Джулиана въехала на парковку на пологом склоне и заглушила мотор.

– Там, внутри, есть купальни, – сказала она.

Я чувствовала себя слабой, отупевшей.

– Мы уже на месте? – спросила я Джулиану.

– Нам надо сменить джип. На этой машине мы не доедем до пещеры.

У нового джипа были гигантские колеса, непропорционально большие по отношению к шасси, как будто кто-то шутки ради надул их сильнее, чем надо: когда я стояла рядом, они доходили мне до плеч. Машина принадлежала какому-то агентству, организующему групповые туры, его название я обнаружила в салоне – то ли Adventure, то ли Outdoor, не помню. Помню только фотографию на машине снаружи: группа туристов во время рафтинга, их улыбающиеся лица в брызгах пены.

Джулиана представила мне нашего гида, Юргена. На вид ему было не больше двадцати пяти, одет он был, несмотря на холод, в рубашку с короткими рукавами, а рукава непромокаемой куртки завязаны вокруг пояса. Они поговорили друг с другом на быстром, отрывистом английском языке, который я была не в состоянии понять. Затем Юрген самым сердечным тоном спросил, есть ли у меня с собой перчатки и какая-нибудь обувь помимо той, что сейчас на мне. Джулиана ответила за меня, сказав, что одолжит мне и то, и другое. С помощью Юргена я взобралась на очень высокую ступеньку джипа, Джулиана следила за этим снизу, а через минуту мы тронулись в путь.

Мы поехали по той же дороге вокруг озера, только в обратном направлении, миновали то место, где свернули на нее с автострады, и через полчаса Юрген направил джип на грунтовую дорогу без указателей. Мы с Джулианой сидели на противоположных рядах сидений. Джип был рассчитан на двенадцать пассажиров, но, кроме нас, в салоне больше никого не было. Я разглядывала пейзаж, начинала уже привыкать к этим просторам и смогла представить себе, что почувствовал Берн, когда впервые ехал по этой земле, какое изумление его охватило, – ведь изумление у него всегда было непомерным. Он искал нечто первозданное. Мне хотелось попросить Джулиану рассказать об этом подробнее, но, если бы она снова заговорила о Берне, я бы не вынесла этого – по крайней мере, в тот момент.

Через несколько километров дорога стала неровной. Если вначале она была похожа на вьючную горную тропу, то теперь сузилась до размеров двойной колеи, проложенной, по всей видимости, гигантскими колесами того самого джипа, на котором мы и ехали. Посередине тропы росла трава. Я вспомнила подъездную дорогу на ферме, но эта была более опасной – совсем разбитой, как после наводнения. Из-за впадин и кочек джип трясло так сильно, что, казалось, еще немного – и он перевернется. Глядя в зеркало заднего вида, Юрген знаком велел мне схватиться за резиновую ручку, свисавшую с потолка, и я успела это сделать за мгновение до того, как колесо джипа попало в особенно глубокую впадину и я слетела со своего сиденья. Немного дальше Юрген остановился, вышел из джипа и осмотрел одну из покрышек. Он открыл заднюю дверь, достал ящик с инструментами и вернулся к переднему колесу.

– У нас пробито колесо? – спросила я Джулиану. Я инстинктивно обернулась, чтобы взглянуть на нее. Это можно было истолковать как перемирие, в чем я тут же раскаялась. Но Джулиана едва взглянула на меня.

– Он снижает давление в шинах, чтобы у колес улучшилось сцепление с дорогой, которая дальше станет только хуже.

Когда Юрген проделал эту операцию со всеми четырьмя колесами, мы двинулись в путь. Мне казалось невозможным, что дорога может стать еще хуже, но я ошибалась. В течение следующего часа мне пришлось все время держаться одной рукой за резиновую ручку, а другой – за сиденье. Пальцы у меня побелели от усилия. Но эти постоянные встряски не могли замаскировать внутреннюю дрожь, которая началась у меня при мысли о страшном месте, куда мы направлялись. Хотя нет: не само место внушало мне страх, а встреча с Берном после долгой разлуки. И эта дрожь, почти конвульсивная, не прекратилась и тогда, когда дорога вдруг выровнялась, колеса джипа покатили по мягкому, как ковер, и ровному песку у подножия вулкана. Небо здесь было еще более странным, чем в других местах, тускло-голубое, сплошь в белых полосках, пересекавшихся под разными углами.

Юрген снова повозился с шинами, но теперь он увеличил давление. Я не отрываясь разглядывала невысокие деревца, росшие на склоне, похожие на рододендроны. Это были первые растения, которые я увидела после приезда сюда. Затем я заметила вдали сооружение, похожее на судно для перевозки лошадей, единственный след пребывания человека в этой пустыне. Джулиана спросила Юргена, долго ли еще не стемнеет: был уже шестой час. Юрген пожал плечами и сказал, что мы уже на месте.

Внутри этого сооружения на деревянных полках были расставлены по размерам черные сапоги. Напротив, в ящике, лежала куча грязных защитных касок.

– Надо переобуться, – сказала Джулиана.

– Останусь в этих, – ответила я.

В сложившейся ситуации принять от нее какое-либо одолжение было невозможно. Но она с такой жесткостью произнесла: «Здесь ты должна делать то, что мы скажем» – что я нагнулась и начала развязывать шнурки на кроссовках. А вместо них надела ботинки Джулианы.

– Завяжи шнурки на щиколотках крест-накрест. Затяни как можно туже, – приказала она все тем же властным тоном.

Затем Юрген дал мне пару сапог, каску и толстые носки, от которых пахло застарелым потом. Он объяснил, что все это надо будет надеть перед тем, как войти в пещеру, а туда идти еще полчаса. Он указал направление.

– Лавовое поле, – объяснил он, показывая на нагромождение широких, плоских скал, открывшееся перед нами. Это пространство прорезали маленькие каньоны, похожие на прожилки в камне. Пещера была где-то там. Берн был где-то там.

Переход через поле занял больше времени, чем предполагалось. Возможно, я двигалась не так быстро, как думал Юрген, или же время пути рассчитали, соединив две точки воображаемой прямой линией, а нам надо было выискивать лазейки среди скал. Я очень устала, была совсем без сил, но внутреннее напряжение поддерживало меня. Один раз я неловко встала на камень и подвернула ногу. Джулиана успела подхватить меня сзади, не дав упасть, но мне пришлось на несколько минут остановиться. Юрген присел передо мной на корточки, положил мою ногу себе на колено, развязал шнурки и осторожно покачал ступню то в одну сторону, то в другую. Затем спросил, смогу ли я идти дальше: если я не смогу идти самостоятельно, он не пустит меня в пещеру. Щиколотка болела, но я сказала: да, я в состоянии идти, – и, как могла, старалась скрыть, что прихрамываю.

У входа в пещеру мы увидели палатку и двух девушек. Они сидели за походным столом, на котором стояли два термоса. Нас быстро представили друг другу, девушки явно знали заранее о моем приезде и ждали меня. Они обменялись несколькими словами с Джулианой по поводу нашего опоздания, возможно, сказали они, сегодня уже не стоит идти в пещеру, лучше отложить экскурсию на завтра. Джулиана настояла на том, чтобы мы побывали там сегодня. В итоге мы договорились, что вернемся самое позднее через час.

Пока они спорили, я подошла ко входу в пещеру. Это было круглое отверстие в земле диаметром метров в десять, но его можно было заметить, только подойдя совсем близко. Влажный, поблескивающий мох, словно плащ, покрывал груду камней, очевидно, образовавшуюся после обвала, в результате которого люди узнали о существовании пещеры. Вниз вела узкая, железная, ненадежная на вид лестница с веревкой вместо перил. Я шагнула ближе, чтобы заглянуть внутрь, но у меня закружилась голова, и пришлось попятиться назад.

Инструкции Юргена я слушала невнимательно, голова все еще кружилась. Мне одинаково сильно хотелось броситься туда, вниз, – и немедленно уехать отсюда, вернуться домой. Однако из его объяснений я усвоила, что пещера внутри покрыта льдом, поэтому резиновые подошвы сапог подбиты гвоздями, чтобы не поскользнуться, но все равно я должна быть осторожной. Еще, помнится, Юрген спросил, не страдаю ли я клаустрофобией, для верности он дважды повторил по-английски это слово.

Потом мы спустились по лестнице, Юрген шел впереди. Джулиана не пошла с нами, она осталась у входа. Я снова поднялась на несколько ступенек:

– Ты не пойдешь?

Она стояла, скрестив на груди руки, под глазами у нее были лиловые круги – или так падал свет.

– Он хочет говорить с тобой наедине, – сказала она. – Он просил меня об этом, так что иди.

Затем она отвернулась, и тут я поняла, чего ей стоило сказать мне эти слова, чего ей стоило встретить меня в аэропорту, ночевать со мной в одной постели, а потом ехать в одной машине почти десять часов, – чтобы отвести к человеку, за которого мы с ней молчаливо соперничали долгие годы; она – с самого начала сознавая это, а я – только чувствуя. Мне стало ее жаль.

Низ лестницы находился в полутьме, так что виднелась только решетка, преграждавшая вход в пещеру. Чтобы войти, надо было вскарабкаться на скользкий валун и протиснуться в щель шириной с полметра. Юрген показал, как это делается, но у меня получилось только с пятой попытки. Потом пришлось идти нагнувшись, по низкой подземной галерее, фонарик на моей каске освещал синтетические брюки Юргена. Я почувствовала, что мне не хватает воздуха, сердце бешено заколотилось, может, я ошиблась и у меня на самом деле клаустрофобия. Я вспомнила ту ночь, когда Берн привел меня в башню, и черные ступеньки перед собой; вспомнила, как я запаниковала и стала умолять Берна поскорее вывести меня на воздух. Здесь все обросло плотным слоем льда, и луч фонарика выхватывал из тьмы разноцветные камешки, сверкавшие, как хрусталь, под этой ледяной корой.

Когда галерея пошла под уклон, Юрген велел мне перевернуться на живот и осторожно сползти вниз, держась за веревку. Потом он должен был помочь мне приземлиться. Сначала я никак не решалась отпустить веревку, но, услышав его подбадривающий голос, который раздавался откуда-то издалека, все же разжала руки и съехала вниз.

Мы оказались в узкой и длинной расселине с ледяным полом и нависающими над головой темными каменными выступами. Юрген предупредил, чтобы я не соприкасалась с торчащими снизу сталагмитами: некоторые из них были высотой всего в несколько сантиметров, другие – в человеческий рост. Он сказал, что сталагмиты формируются столетиями, но достаточно задеть их ногой, чтобы они рассыпались, поэтому я должна идти за ним след в след. Вначале я продвигалась крошечными шажками, потом почувствовала себя увереннее на этом скользком полу. Мы прошли через одну нишу и вступили во вторую. Я огляделась, чтобы представить себе ее размеры. Она был меньше первой, и из нее не было видно выходов. Казалось, здесь пещера заканчивается.

Юрген поднял руку и указал на что-то вверху; только тогда я различила впереди горизонтальную, очень узкую трещину.

– He is here[4]4
  Он здесь (англ.).


[Закрыть], – произнес он.

Затем сложил ладони рупором и позвал:

– Берн!

Это имя пробудило эхо, которое показалось мне бесконечным.

Тишина еще не успела поглотить его, когда Берн откликнулся:

– Yes.

Я больше не могла сдерживаться, слезы вскипели у меня в груди и хлынули из глаз. Позже, много позже вспоминая эту минуту, я подумала, что слезы с моих щек упали на пол и спаялись в одно целое со слоем вечного льда, – но это было позже. Тогда для меня существовал только Берн, он был по ту сторону скалы, толщину которой я не могла себе представить.

Юрген помог мне взобраться на метр-два вверх, ближе к трещине. Показал на камень, куда можно было сесть, подняться выше я бы не смогла, но отсюда Берн мог меня слышать, если бы я говорила достаточно громко. Юрген отошел в противоположный конец прохода: он не хотел уходить, оставив меня там одну.

– Берн, – сказала я.

Ответа не последовало.

– Громче, – подсказал Юрген, и я повторила имя: это был почти крик.

– Вот и ты, – произнес Берн сквозь щель, или сквозь вибрации камня, словно он ждал меня. Мне казалось, что он находится где-то ниже по отношению ко мне, потому что звук был далеким и приглушенным, – но, возможно, я ошибалась. Что мне сказать ему?

Но он заговорил сам:

– Ты успела вовремя. Я знал, что ты успеешь. Никогда больше не услышать твоего голоса – такое невозможно себе даже представить.

– Почему ты не возвращаешься, Берн? Выйди оттуда, вернись, прошу тебя.

От холода у меня перехватывало дыхание. Воздух в пещере был плотный, тяжелый.

– Ах, Тереза, поверь, я хотел бы вернуться, но, боюсь, уже слишком поздно. Я не в состоянии этого сделать. Наверное, я что-то сломал, когда падал, – скорее всего, берцовую кость. Да еще ребро, потому что у меня болит бок – болит, правда, не постоянно, уже несколько часов я его вообще не чувствую.

– Но тебе помогут выбраться. Сможет же кто-нибудь пробраться туда и вытащить тебя на поверхность.

Где-то там, в темноте, находился Юрген. Он погасил фонарик на своей каске, наверное, чтобы я почувствовала, что мы с Берном одни.

Берн как будто не слышал меня.

– Здесь высокая, гладкая стена, – сказал он. – Она словно отлита из серебра, и по ней стекает тоненькая струйка воды. Если направить на нее определенным образом луч света, то в ней, как в зеркале, можно различить очертания моей головы. И это при том, что батарейка у меня на исходе. Как бы я хотел, чтобы и ты, Тереза, увидела это чудо. А знаешь что? Я постараюсь представить, что лицо, которое я там вижу, не мое, а твое. По правде-то говоря, я уже проделывал этот трюк несколько раз, с тех пор, как оказался здесь. И я хочу кое о чем тебя попросить. Можно?

– Конечно, – пробормотала я, но он не мог расслышать такой слабый звук, и мне пришлось прокричать это слово еще раз.

– Оглядись вокруг. Найди какое-нибудь закругление, выступ скалы, которое было бы похоже на мое лицо, и говори, обращаясь к нему. Ты же помнишь, как мы смотрели на стволы олив и видели в складках коры фигурки животных? А однажды ты разглядела на стволе детское личико.

Я направила луч фонарика на стену пещеры, но, сколько ни вглядывалась, не увидела в этом страшном месте ничего, кроме бесформенных выступов, острых и выпуклых.

Берн помолчал, давая мне время на поиски, затем спросил:

– Нашла?

– Да, – солгала я.

– Хорошо. А этот шорох? Ты слышишь, как шуршат капли? Если мы секунду помолчим, ты его услышишь; это похоже на музыку, на звук, который издает ксилофон, если ударить по нему совсем слабо. Но главное, выключи фонарик, чтобы зрительные образы не отвлекали тебя, ведь они всегда целиком поглощают наше внимание. Тереза, выключи свет на каске. Ш-ш, а теперь прислушайся.

Я сделала, как он сказал. Возилась с фонариком на каске, пока он не погас. Пещера погрузилась в кромешную тьму, темнее которой я не видела в жизни. Берн был прав: через несколько секунд я услышала, как падают капли. Некоторые просто стучали, как деревянные палочки, а другие издавали настоящие музыкальные звуки, с регулярными интервалами. К ним постоянно присоединялись новые, словно мой мозг натренировался и начал лучше распознавать их, а слух научился извлекать их из тишины. Под конец звук обрел полноту, это напоминало оркестр из сотен крохотных инструментов, и мне показалось, что я вижу пещеру, ощущаю ее каким-то шестым чувством, к которому не прибегала до сих пор и которое теперь воссоздавало для меня пространство, его объемы и формы.

– Слышала? – спросил Берн, и по сравнению с симфонией капель его голос показался мне ревом. – Только Бог мог создать нечто подобное.

– Ты снова веришь в Бога, Берн?

– Верю всей душой. Я никогда по-настоящему не переставал верить. Но теперь это новая вера, она разлита по всему моему телу, внутри и снаружи. Чтобы почувствовать ее, мне даже не нужно совершать никаких усилий. Ты знаешь эти слова, Тереза? «Я ускользнул из руки твоей, чтобы вернуться в руку твою». Ты их знаешь?

– Нет. Я их не знаю, Берн, – сказала я, а сердце у меня разрывалось.

– Это была одна из любимых фраз Чезаре, он произносил ее, когда мы, ребята, чем-то его огорчали. Иногда мы огорчали его нарочно. А он притворялся, что не понял: он знал, что раньше или позже мы опять придем к нему. Когда такое случалось, он шептал мне на ухо эти слова: «Я ускользнул из руки твоей, чтобы вернуться в руку твою».

Берн делал длинные паузы между фразами, как будто ему не хватало дыхания.

– Расскажи мне о ферме. Прошу тебя. Ты не представляешь, как мне ее не хватает. Я мало о чем сожалел, оказавшись здесь, в пещере, – помимо возможности встретиться с тобой. Но я тосковал по ферме. Скажи, что там было, когда ты уезжала.

– Созрел инжир.

– Созрел инжир. Ты собрала его?

– Собрала все, что смогла.

– А лиственница? Ты вылечила ее?

– Да.

– Хорошая новость. Я за нее очень боялся. А еще? Расскажи что-нибудь еще, Тереза.

Но я не смогла сдержать слез, подступивших к горлу, они душили меня.

– На гранатовом дереве тоже много плодов, – выкрикнула я наконец, повернувшись к щели во льду.

– На гранатовом дереве, – задумчиво повторил он. – Тут надо подождать, по крайней мере, до ноября. Ты ведь знаешь, что за нрав у этого граната. Дерево усыпано великолепными плодами, а за неделю до того, как дозреть, они лопаются. Так говорил Чезаре. «Наверное, с корнями что-то не в порядке», – говорил он. Может, его отравляет перец, который растет рядом, но я в этом не уверен. Тебе надо будет укрыть его, когда наступят первые холода.

– Укрою.

– Знаешь, какое время дня я больше всего любил? Время наших прогулок, перед закатом, когда все работы уже закончены. Ты всегда немного задерживалась, и я ждал тебя под лиственницей. Потом мы шли по подъездной дороге. Дойдя до конца, обычно поворачивали направо. Не каждый раз, но чаще всего. И никогда не колебались, прежде чем свернуть. Как будто сговорились заранее. Заходящее солнце с головы до ног заливало нас светом. Я все еще чувствую его тепло, представляешь? Слабо, но чувствую. Когда созревал инжир, мы собирали его не только со своих, но и с чужих деревьев. Потому что на самом деле нам принадлежало все. Разве не так, Тереза?

– Да, Берн.

– Все принадлежало нам. Деревья, стены. И небо. Небо тоже принадлежало нам, Тереза.

– Да, Берн.

«Да, Берн» – это было единственное, что я могла произнести, потому что мысль моя забегала вперед, к моменту, когда я больше не смогу его услышать. И я перестала его слушать – уже тогда меня парализовала паника.

Из темноты раздался голос Юргена, наблюдавшего за мной: пора уходить, сказал он. Я притворилась, что не слышу. Как же можно позволить себе прервать все в такой момент? Как можно прекратить этот разговор и оставить Берна одного? Но я знала, что долго не выдержу: ноги в сапогах одеревенели от холода. Я не могла пошевелить пальцами, которые больше не чувствовала.

– Мне нужно кое о чем спросить тебя, Берн. Это касается Николы.

Он помолчал, затем сказал совершенно спокойно:

– Говори громче. Я тебя не слышу.

Действительно ли он не расслышал или просто хотел, чтобы я повторила вопрос? Возможно, он чувствовал, что мужество мое на исходе, ведь он знал меня лучше, чем кто-либо другой.

Но я была в состоянии произнести это снова, вернее, прокричать, чтобы он не смог сделать вид, будто не расслышал, и оглушительное эхо бросило мне обратно мое подозрение, множество раз отраженное каждым камнем пещеры.

– Я хочу знать про Николу. Это был ты, Берн?

Я представила себе его близко посаженные глаза, выражение его лица. Мне не нужно было искать выступ скалы, похожий на это лицо, оно запечатлелось у меня внутри.

– Хотелось бы солгать, сказать, что это был не я. Но лжи больше не будет, я дал слово.

– Но зачем ты это сделал, Берн, зачем?

– Что-то толкнуло мою ногу. Что-то чудовищное. Голова Николы лежала на камне, и эта сила приподняла мою ногу и направила вниз. Господь остановил руку Авраама, но там, в оливковой роще, он не остановил меня. Бога не было там в ту минуту, была только его противоположность, – и тогда я наступил на висок Николы. Я бы так хотел сказать, что все это неправда, Тереза. Поверь, у меня нет более сильного желания.

– Он был твоим братом. Я не понимаю.

– Он сказал эту фразу.

– Какую фразу?

Но он снова умолк.

– Какую фразу, Берн?

– Это он дал ей те листья. Понимаешь? Нарвал листьев и сунул их ей в руки. Он сделал это, чтобы защитить себя.

– Какие листья? О чем ты говоришь, Берн?

– Иногда мы впадаем в безумие, Тереза.

В глубине пещеры блеснул фонарик: Юрген направлялся ко мне.

– We have to leave now[5]5
  Нам пора уходить (англ.).


[Закрыть], – сказал он.

– Нет.

– We have to leave now.

Не знаю как, но он вытащил меня оттуда. Подниматься оказалось труднее, чем спускаться. Может быть, у меня от холода и душевной боли просто кончились силы. Я попробовала поставить ногу в углубление, на которое указал Юрген, но сапог соскользнул: нога потеряла чувствительность. Я стала сползать вниз, Юрген подхватил меня. Он посмотрел на мое лицо, освещенное фонариком, и я увидела ужас в его глазах. Он сказал: надо поторопиться, у тебя может возникнуть переохлаждение.

И снова голос Берна наполнил ледяной свод:

– Ты вернешься?

Я пообещала, что вернусь. Потом мы прошли пещеру в обратном направлении, пробрались между хрупкими ледяными сталагмитами, лежа на животе, протиснулись по наклонной галерее вверх, потом поползли на коленях, и все это время Юрген не отпускал рукав моей куртки, словно боялся, что я потеряюсь.

После этого у меня наступает провал в памяти. Когда я очнулась, лежа на лавовой скале, надо мной снова было небо, слишком светлая ночь, а на мне – два одеяла. Джулиана, склонившись, разглядывала меня. Она сказала, что я потеряла сознание, когда поднималась по металлической лестнице, и чуть не скатилась вниз.

Когда я смогла сесть, мне дали кофе и велели пить маленькими глотками. Прошло полчаса, а может, меньше.

– Он умрет, – сказала я.

Джулиана отвела глаза. И налила в колпачок термоса новую порцию кофе.

– Выпей еще.

– Как он смог выжить там все эти дни?

– Он хорошо подготовился. Запасся едой и водой на неделю. К тому же он невероятно выносливый.

– Но почему его не спасают?

– Ни один спасатель не смог бы туда пробраться. А если бы и смог, не сумел бы его вытащить. По-видимому, у него сломана нога.

– Можно взломать скалу, чтобы образовался проход.

Ее глаза зажглись.

– Пещера – охраняемый природный объект. Ее нельзя разрушать.

– Но ведь там, внутри, человек! Там Берн!

Джулиана коснулась моей щеки. Рука у нее была холодная и сухая.

– Тебе никогда этого не понять, да?

Мы вернулись к озеру в сумерках, которые сгущались с необычной медлительностью. Нас сопровождали двое молодых людей, которых мы встретили накануне. Обратный путь показался мне короче, чем вчерашняя поездка. Мне предоставили комнату в доме, где жили проводники. Она была похожа на больничную палату: ничего лишнего. На кровати лежала сложенная перина. Время ужина давно прошло. Джулиана сказала, что все магазины закрыты, но, если я голодна, можно найти автоматы с готовой едой. Я долго стояла под очень горячим душем, чтобы прогнать холод, который пробрал меня до костей. Когда я вернулась в комнату, там стояло белое облако пара. У меня не было сил даже на то, чтобы достать из чемодана чистое белье; нагишом, как была, я завернулась в одеяло и заснула.

Той ночью мне приснилась ферма. Я не могла войти, потому что дверь была заперта на замок, но я знала, что Берн в нашей спальне, лежит на кровати; я стояла во дворе и звала его, но он не откликался. Вдруг из открытого окна спальни вылетел камешек. Я подобрала его и бросила обратно Берну – наверное, он выбрал такой способ общения со мной, подумала я. Из окна вылетело еще несколько камешков, их бросали пригоршнями. Под конец камешки посыпались с неба, стуча, как град темного цвета, они в одно мгновение погребли под собой дом, покрыли поля вокруг, и я оказалась одна посреди бескрайней пустыни.