Текст книги "И даже небо было нашим"

…Пройдя через пшеничное поле, мы с Даниэле свернули на узенькую дорожку, по обеим сторонам которой росли кипарисы. Дорожка заканчивалась скалой, круто обрывавшейся вниз, а под скалой открывался туфовый карьер. Его дно заросло кустарником.

– Спустимся здесь, – сказал Даниэле.

Мы шли вдоль края карьера, пока склон не стал пологим. Дикие заросли доходили мне до бедер, большинство кустов кололись, но я не обращала на это внимания.

– Накануне акции в «Замке сарацинов», Берн передал мне тетрадь. «Сбереги ее», – сказал он. Как будто знал, что не вернется в лагерь, – продолжал свой рассказ Даниэле, шедший впереди меня.

У стены, где заканчивался карьер, стояли палатки. К нам подошли несколько молодых людей, Даниэле представил меня как жену Берна. Лица у ребят просияли, они стали подходить по одному, чтобы пожать мне руку. Все они были очень молоды, на вид от двадцати до двадцати пяти лет.

– Вы уже начали? – спросил Даниэле.

– Еще нет. Идемте.

Активисты собрались на площадке, где росла уже порядком затоптанная трава. Кто-то принес мне табуретку, и я, единственная из всех, села, а другие опустились на корточки вокруг меня, будто я была божеством.

«Нет, – тут же подумалось мне. – Будто я – супруга божества».

Девушка с дредами, закрученными на африканский манер стала перед нами, на фоне мощной глыбы туфа, открыла маленькую черную книжечку и начала читать вслух.

Даниэле повернулся ко мне, и я нагнулась, чтобы он мог шептать мне на ухо. «Это не настоящая тетрадь. Настоящая хранится у меня. Но мы сделали по копии для каждого».

Я кивнула, не зная, что сказать, а он добавил: «Могу дать копию и тебе».

– Мысль 88, – читала девушка. – Вы смотрели на остовы вековых олив? Смотрели, как они рассыхаются и скручиваются, словно в каком-то недвижном танце? Прикладывали ухо к этим обрубкам? Слышали то, что слышал я? Если да, то как вы можете говорить: «Это дерево – просто материал, и я делаю с ним, что хочу»?

– Мысль 56, – продолжала она. – Сколько стоит жизнь одного, отдельно взятого человека? Больше, чем жизнь одного дерева? Если так, сколько нужно деревьев, чтобы их цену можно было приравнять к цене одной человеческой жизни? Десять? Пятьдесят? Миллион? А я лично думаю, что моя собственная цена не превышает стоимости травинки, выросшей на обочине дороги.

Даниэле сидел, упершись коленями в грудь. Время от времени он поглядывал на меня, словно ожидая подтверждения услышанного.

Солнце садившееся у нас за спиной, исчезло. В ту же минуту мистраль угомонился, и мне показалось, что вся природа притихла и внимала заповедям Берна.

– Мысль 39. Однажды один человек спросил меня: «Если моя жизнь стоит не больше травинки, что я должен делать? Перестать питаться даже травой и умереть от голода?» Но он так ничего и не понял. Пределы моей жизнедеятельности – экосистема. Я вправе убить то, что мне нужно для пропитания, лишь бы я оставался внутри нее. Но когда высокомерие или жадность побуждают меня выйти за ее пределы, я совершаю преступление.

Когда девушка с дредами закончила чтение, все встали. Как по команде они молча взялись за руки и выстроились в круг. Даниэле и еще один парень потеснились, чтобы освободить место для меня. Потом кто-то запел, я не успела заметить, кто именно, потому что другие тут же присоединились к нему. Это он нас научил, сказал мне потом Даниэле. Мог бы и не говорить: я узнала одну из песен Флорианы и характерную для Берна манеру поднимать подбородок к небу.

Потом принесли и раздали еду: завернутые в бумажные салфетки сандвичи с сыром и жаренными на гриле цукини. Мы пили вино из бутылки, передавая ее друг другу. На обратном пути я заснула в машине Даниэле. Когда он разбудил меня, положив свою руку на мою, авторадио молчало. Фары освещали беседку на ферме.

Начался школьный год, но образовательные экскурсии на ферму не возобновились. Я позвонила учительнице Эльвире, она не ответила. Я позвонила снова через час, потом назавтра, потом на следующий день. С каждой неудачной попыткой я все больше падала духом. Когда наконец она ответила на звонок, я не смогла сдержать раздражения в голосе:

– Я хотела бы узнать расписание на осень.

– Мне жаль, Тереза. Эти встречи в нашей программе не предусмотрены.

– Я собираюсь построить вольер и держать в нем птиц всех пород, какие водятся в нашем регионе. Горихвосток, зуйков, дроздов, синиц.

– Тереза…

– Теперь, когда у нас появились сороки, биоразнообразие оказалось под угрозой. Не говоря уже об охотниках…

– Мне правда очень жаль.

Идея с вольером появилась у меня за час до этого разговора. Я не знала даже, с чего начинать его строительство. А возможно ли вообще, чтобы птицы разных пород ужились в одной клетке?

– Детям это наверняка понравится, – настаивала я.

– Педагогический совет решил в этом году не включать ферму в программу внеклассных занятий.

А как бы я защитила своих питомцев от бездомных кошек и лис? Если бы даже клетка была с такими частыми прутьями, что они не смогли бы в нее сунуться, само их появление напугало бы птичек до смерти.

– Знаю, последняя экскурсия оказалась неудачной, – продолжала я. – На ферме был кавардак.

Стала бы я умолять ее? А если и стала, изменило бы это что-нибудь? Так или иначе, Эльвира не оставила мне выбора. Ее тон внезапно изменился.

– Как, по-твоему, я смогла бы оправдаться перед родителями, если бы повела их детей на экскурсию в дом к… – она запнулась и не смогла произнести это слово.

Затем, дав волю обиде, которую таила в себе все лето, добавила:

– Ты должна была сказать мне, Тереза.

– Сказать что?

– Ты должна была мне сказать. Бог ты мой, я же привозила сюда детей! Детей! Я отвечала за них!

После этого разговора я взглянула на ферму другими глазами. Эльвира была права. Сейчас ферма не имела ничего общего с заманчивой фотографией на моем сайте. Несколько месяцев назад бурей сорвало водосточную трубу, гортензии умерли от жажды, а огород был в полном запустении. А во мне только с большим трудом можно было узнать ту женщину в фартуке, которая улыбалась с фотографии, держа в руках цветочную гирлянду.

Из банка мне прислали сообщение, что на моем счете отрицательный баланс. Я пересчитала наличные, оставшиеся в коробке из-под чая: сорок два евро и несколько центов. На меня напал истерический хохот.

Наконец, даже садовнику надоело ждать, когда он получит свое жалованье. Он объявил, что пришел в последний раз. Подтвердив мои опасения насчет лиственницы, показал полоски смолы на стволе, похожие на раны, сочащиеся кровью. Дерево медленно умирало, эта агония могла длиться годами. Хочу ли я, чтобы он пришел и срубил лиственницу? Нет, ответила я, не надо. Я предпочитала, чтобы лиственница угасала медленно, день за днем, вместе со мной.

Сначала я продала кур. Потом улья. Затем кое-какие инструменты и, наконец, козу, ее купил один сельскохозяйственный кооператив в Латиано. Они не зарезали бы ее, для этого она была уже слишком старая, но беременеть еще могла, и козлята родились бы как раз к Пасхе. Они спросили, нужен ли мне козленок, они бы оставили его для меня. Не стоит, сказала я.

Последние месяцы были засушливыми, поэтому инжир вызрел в изобилии, плоды были сочные и очень сладкие. Я собрала урожай с деревьев на ферме, потом с тех, что росли в бабушкином саду. Сосед уехал двумя неделями раньше, так что он не узнал бы об этом. Я выбрала лучшие ягоды, красиво разложила их в коробочки, для большей привлекательности сделала для них подстилку и обрамление из листьев. Остальные пошли на варенье. Вечером у меня все пальцы были в липком соке, пришлось смывать его жидкостью для снятия лака. Я была совершенно без сил, зато ощутила некоторую уверенность в себе, возможно впервые за долгое время.

На следующий день я загрузила багажник инжиром и поехала на обзорную площадку между Остуни и Челье. Поставила машину в тупик у обочины, разложила коробки с товаром в открытом багажнике, а сама села в тени на невысокую каменную ограду.

Ну вот я и превратилась в странствующую торговку, вроде тех стариков, которые сидят с голой грудью на улицах в провинции и продают арбузы. В детстве я не понимала, как на это можно жить, и часто просила папу купить у них что-нибудь. А он терпеливо объяснял, что это не нищие, а земледельцы, но не мог меня переубедить. Что бы он подумал, увидев меня сейчас?

Многие притормаживали, чтобы взглянуть на коробочки, но редко кто останавливался. По всей округе полно было спелого инжира, а туристы, единственные, кого можно было этим удивить, уже разъехались. Какой-то тип опустил окно и, прикрываясь солнечными очками, сделал мне непристойное предложение, причем вполне дружеским тоном. Мимо ехал в грузовом мотороллере крестьянин из Специале с женой. Я узнала их, а они узнали меня. У них был участок земли недалеко от фермы. Они проехали, не поприветствовав меня.

И все-таки до заката я продала весь свежий инжир и большую часть варенья. На деревьях фруктов уже не осталось, и в дальнейшем надо было придумать что-то еще. Но в данный момент, если сократить потребности до минимума, вырученных денег хватило бы на несколько недель.

Как-то вечером, в сумерках, я увидела мотороллер соседа-крестьянина у ворот фермы. Он вышел, поставил что-то на землю и уехал.

Я долго шла к воротам по дороге, которая уже успела зарасти высокой травой. У ворот стояла корзина. В ней были свежие овощи, два пакета пасты, бутылка масла и бутылка вина. Милостыня. Наверное, прав был мой папа. Никогда мне не понять Специале, не понять местных нравов и местных жителей с их постоянными перескоками от ненависти к милосердию, с их ошарашивающей грубостью и неожиданной заботливостью. Я сварила овощи и пообедала за столом в беседке. Впервые за долгие месяцы я поела сидя.

От прошлогодних попыток заняться бизнесом у меня остался интернет. Связь функционировала с перебоями, так было с самого начала, но скорость была вполне сносной. Мне и не нужно было быстрое соединение: секунды ожидания перед пустым экраном, когда загружалась очередная страница, были моментами полной отрешенности, без страдания.

Чаще всего я смотрела ролики на Ютьюбе. Начинала с первого попавшегося, а потом позволяла перебрасывать себя с одного на другой, убаюканная этим эфемерным путешествием. Ничто из увиденного не вызывало у меня интереса, но все завораживало. Снаружи садилось солнце, тьма заволакивала поля и дом, кроме светящегося прямоугольника, от которого мучительно болели глаза. Но я продолжала смотреть на него до глубокой ночи, пока совсем не переставала соображать и, дотащившись до дивана, засыпала.

Однажды я проснулась от шороха колес по щебенке. Я еще не подняла жалюзи, хотя было уже позднее утро. Я осталась лежать, глядя на полоску света, которая просачивалась в комнату. В дверь постучали, через минуту-другую стук повторился.

– Доставка! – крикнул снизу мужской голос.

Я подошла к окну, сощурившись, приподняла жалюзи настолько, чтобы можно было взглянуть вниз. Курьер помахал пакетом:

– Вы синьора Гаспарро?

– Да.

– Надо расписаться.

Я натянула старую майку Берна и спустилась вниз.

– Извините, что разбудил.

– Я давно проснулась, – соврала я. – Просто немного простужена.

– Я с трудом до вас добрался. У вас тут улица без названия, верно? В итоге мне ваш сосед показал, как проехать.

Пакет от «Амазона», заклеенный скотчем.

– Что внутри?

– Наверное, вам лучше знать, что вы заказали, – улыбнулся курьер.

– Ничего я не заказывала. Я даже не зарегистрирована на «Амазоне».

Он пожал плечами и указал на экран, на котором я должна была расписаться. – Распишитесь пальцем. Не страшно, если подпись получится неидеальной. – Он убрал гаджет в боковой карман брюк. – Если не заказывали, значит, это подарок. В таких случаях внутри обычно бывает записка.

Оставшись одна, я вскрыла пакет. Внутри был флакон с какой-то жидкостью. Рисунок на этикетке изображал растение и нечто похожее на вошь, увеличенную под микроскопом. Очевидно, это было средство для борьбы с садовыми вредителями, но инструкция была написана по-немецки или на другом языке, я даже не могла определить, на каком именно.

Очевидно, жидкость прислали мне по ошибке. Так или иначе, поскольку у меня в данный момент не было более интересного (или вообще никакого другого) занятия, я села за компьютер и старательно набрала в переводчике Google немецкий текст с этикетки. Результат получился не слишком вразумительный, но я все же поняла, что речь идет о пестициде, произведенном из натуральных компонентов. Колпачок средства надо было развести в десяти литрах воды и раз в два дня, вечером, опрыскивать им зараженное растение. Опять милостыня, подумала я. Это садовник пожалел меня или пожалел лиственницу. Я дала дереву дозу пестицида, и этого хватило, чтобы мне стало легче и я весь день чувствовала себя спокойнее.

Каждый день я думала о том, чтобы снова отправиться в карьер и слушать мысли Берна в густеющих сумерках, но всякий раз что-то меня удерживало. Однажды вечером на ферму опять приехал Даниэле. Мы долго сидели под навесом беседки и пили наливку из плодов рожкового дерева, которую он привез с собой. Когда мы встали с места, бутылка была пуста.

Я была совсем пьяная и повела его в дом, на второй этаж, в нашу с Берном спальню. Даниэле послушно шел за мной. Я смотрела, как он раздевается у постели, с трудом сохраняет равновесие, снимая носки. Живот у него был немного дряблый, и, увидев это, я расхохоталась.

Не знаю, что на меня нашло. Я лизала ему лицо, покусывала плечи, пока он не попросил меня перестать, – ему было больно. Тут я внезапно лишилась сил, меня захлестнула волна грусти. Я упала на кровать и вмиг унеслась куда-то далеко. Позволила ему сделать то, что он должен был сделать с самого начала, и дойти до конца. Вещи в комнате то разрастались, то съеживались, как в ту пору, когда я была маленькой девочкой.

Только потом я вспомнила, что дом напичкан «жучками». И задалась вопросом: что подумают обо мне полицейские, которые прослушивали дом сегодняшней ночью, что они скажут о жене террориста, которая, соблазнив мужчину моложе себя, потом больше часа говорит с ним о пропавшем муже, жалуется, как ей в это самое мгновение не хватает его плоти и как ей не хватало его плоти мгновением раньше. И что они скажут об этом мужчине, который выслушал ее исповедь молча, не переставая гладить ее по голове.

Когда утром я проснулась, то была в постели одна. Даниэле на кухне готовил завтрак. Стаканы, из которых мы пили вчера, были вымыты и сушились рядом с мойкой. Меня вдруг охватило отвращение, настолько сильное, что я с трудом его скрывала. После того, как мы поели, я сказала Даниэле, чтобы он уходил и больше не возвращался. Он не стал спрашивать, в чем дело. Когда его машина скрылась из виду, я тут же пожалела, что выгнала его, и чуть не побежала за ним вслед.

Несколько недель спустя, в середине октября, мне доставили еще один пакет. Тот же курьер, тот же фургон, припаркованный наискось у заросшего огорода.

– Вы все-таки зарегистрировались, – сказал курьер, протягивая мне пакет.

– В смысле?

– Зарегистрировались на «Амазоне». Не говорите мне, что это опять ошибка, я не поверю.

– Боюсь, так и есть. Это опять ошибка.

– На «Амазоне» ошибок не бывает. Вы уверены, что ничего не заказывали?

Я снова расписалась пальцем.

– На вашем месте я проверил бы кредитную карту, – сказал курьер. – Для собственного спокойствия.

На этот раз я не стала дожидаться его ухода, чтобы вскрыть пакет. А он, похоже, и не торопился уходить. С интересом следил за моими руками.

– Записка есть? – спросил он, когда я рассматривала обложку книги.

– Нет.

– Вы хорошо себя чувствуете, синьора?

Он ушел, да, конечно, в какой-то момент он точно ушел, хотя я не могла бы сказать, когда именно, потому что совсем не помню эти минуты, помню только, что снова осталась одна и сидела под навесом беседки с книгой в дрожащих руках и не могла отвести от нее глаз, хотя у меня не было сил открыть и перелистать ее. Другое издание, более яркая, гладкая обложка; но это была та самая книга, которую я почти двадцать лет назад пыталась, но так и не смогла прочесть, тот же автор, то же название: Итало Кальвино. «Барон на дереве».

Я села за компьютер, зашла на сайт «Амазона». Несколько раз пыталась набрать свой электронный адрес, но все время ошибалась, потому что у меня дрожали пальцы. Нажала на «восстановить пароль», получила код, чтобы войти в почту, куда я не входила неделями, потому что устала от спама, рекламы распродаж и дурацких предложений секса. Ввела код, теперь надо было выбрать новый пароль. Я долго смотрела на экран, в голове было пусто, я не могла придумать комбинацию букв и цифр. Попробовала написать два слова, но они не подошли, оказались слишком простыми. Когда наконец мне удалось подобрать пароль, я очутилась на своем аккаунте в «Амазоне», аккаунте, который я никогда не заводила.

Я кликнула на «Мои заказы» и увидела два заказа: пестицид из натуральных компонентов и «Барон на дереве». Выбрала книгу – и узнала, что купила ее 16 октября 2010 года. Где-то должен был быть раздел об оплате заказов; я стала его искать. Номер кредитной карты совпадал с номером моей, я узнала последние цифры.

Ничего не понимая, я села в машину и поехала в Специале. Там был только один банкомат. Летом его кто-то украл, подцепив крюком от трейлера, но недавно на его место поставили новый. Баланс моего счета опять стал положительным, хотя я его не пополняла. Я распечатала выписку. Приход: тысяча евро; поступление: месяц назад; расход: заказы в «Амазоне» и обслуживание карты. Источник поступления: перевод с банковского счета моего отца.

Я вернулась на ферму. Нужная мне визитная карточка должна была до сих пор лежать на столе. Безразличие и отрешенность, охватившие меня на исходе весны, привели к тому, что у меня накопился целый ворох всевозможного мусора – квитанций, рекламных буклетов, упаковок от фаст-фуда, свернутых целлофановых пакетов. По неизвестной причине я перестала что-либо выбрасывать. Порывшись в этой куче, сначала беспорядочно, потом отбрасывая ненужное, я нашла то, что искала. «Алессандро Брельо. Помощь при проблемах с компьютером». Контакты были указаны внизу. Я набрала его номер, но затем подумала, что звонить – это риск.

Час спустя я вошла в мастерскую в Бриндизи, заваленную неисправными мониторами и клавиатурами. Парень за прилавком смерил меня взглядом, пытаясь вспомнить, где он мог видеть мое лицо, но я не дала ему на это времени.

– Может ли быть так, что другой человек вошел в мой компьютер и совершал действия от моего имени, например покупал те или иные товары?

Его глаза зажглись каким-то странным огнем, словно от возбуждения.

– Вас взломали? Такое вполне возможно.

– Откуда это можно сделать?

Он не мог сдержать улыбки. Видимо, понял, что перед ним – начинающий пользователь, которому нужно подробно объяснять, как войти в почту, как открыть и закрыть письмо и так далее.

– Это можно сделать даже с Луны, – ответил он. – Если хотите, я могу взглянуть, что у вас там. У нас есть очень удобная система безопасности.

– Мне нужно идентифицировать человека, который совершал покупки от моего имени.

– Думаю, это будет очень трудно сделать. Можете заявить в полицию, но я по опыту знаю, что они от вас просто отмахнутся. Присаживайтесь, я расскажу вам, как действует наша система.

– Не надо мне никакой системы!

Наверное, я закричала: ошарашенный продавец откинулся на спинку стула и замолчал.

Минуту спустя он сказал:

– На вашем месте я бы хорошенько подумал. Эти хакеры – просто дьяволы. Они даже могут шпионить за вами, если захотят.

– Шпионить за мной? Но как?

– Вы представляете себе, что такое веб-камера? Миниатюрный объектив, который устанавливается над экраном. Вот такой. Теоретически они могут смотреть на вас отсюда, когда ваш компьютер включен.

Я попыталась вспомнить, был ли включен компьютер той ночью, когда я привела Даниэле в дом.

– Так вы хотите, чтобы я взглянул на ваш компьютер, или нет?

Но я уже выходила из мастерской. На обратном пути я ехала очень медленно. Передо мной тащился грузовик с сеном. Сухие травинки высыпались из кузова и плавали в воздухе. За мной выстроилась целая вереница машин, но я не пыталась обогнать грузовик.

Приехав, я позвонила в Турин. К телефону подошел мой отец.

– Я только хотела узнать, как ты, – сказала я.

– Минутку.

Я услышала, как он переходит из одной комнаты в другую и закрывает за собой дверь.

– Спасибо за деньги, – сказала я.

Возможно, это было ошибкой. Если бы эту простую фразу услышал кто-то чужой, она могла бы вызвать цепную реакцию с ужасными последствиями. А вдруг это не папа перевел деньги на мой счет? Я двигалась на ощупь внутри плана, цель которого была мне неизвестна. Я могла положиться только на собственное чутье и на слепую веру в Берна.

Папа откашлялся и сказал:

– Я все еще думаю о том, что ты мне написала.

То, что он произнес затем, торопясь и смущаясь, было для меня настолько неожиданно, что я даже не уверена, ответила ли ему перед тем, как повесить трубку. Это были слова, абсолютно естественные в разговоре отца с дочерью, но абсолютно неестественные в нашем с ним разговоре:

– Ты ведь знаешь, что я тоже тебя люблю.

Я долго потом смотрела на бумажный мусор, разбросанный по полу, как будто сейчас даже в этом хаосе содержалось некое тайное послание, которое надо было расшифровать.

Я открыла бутылку красного вина, вынесла ее из дому и села на садовые качели. Их металлические перекладины были изъедены ржавчиной. Воздух был теплый, напоенный ароматами, я различала запах зерен перца в плодах, которые медленно высыхали на деревьях. Лиловый гибискус, посаженный мной год назад, ростом уже доставал до середины стены. Все, что я видела, глубоко волновало меня, почти что причиняло боль.

Я стала читать книгу, которую прислал Берн. Под конец меня развезло от вина, я уже мало что понимала, но не прерывала чтения, строчки проплывали у меня перед глазами одна за другой, вплоть до самой последней. Книга не побывала в руках у Берна, она прибыла на ферму прямо из магазина, запечатанная в целлофан, но я все же поднесла ее к носу, словно на ней мог остаться его запах.

Когда я встала с качелей, было уже темно. В доме я натыкалась на мебель, как будто кто-то в шутку передвинул все эти столы и комоды на несколько сантиметров. Берн был где-то там, далеко, он не мог сказать мне об этом, но нашел способ дать мне это понять, единственный способ, который не могли отследить «жучки». Головоломка скринсейвера то складывалась, то рассыпалась в полутьме, это было похоже на дыхание. Я тронула «мышь», и монитор стал таким же, каким я оставила его несколько часов назад. Казалось, прозрачный глаз веб-камеры погас. Но, быть может, в эту минуту на меня смотрел Берн?

Я сбросила куртку, стащила с себя свитер. Снимая майку, зазывно повела плечами, как бы с иронией, словно играла перед зеркалом. Потом начала плавно покачиваться из стороны в сторону, но это был не танец, хоть я и пыталась напевать про себя какую-то мелодию.

Я смотрела на холодный зрачок компьютера, когда снимала джинсы, когда осталась в одном белье в сырой комнате, когда расстегивала лифчик и скидывала трусы, я была уверена, что Берн сейчас видит меня, экран компьютера смотрел на меня его черными глазами. Я еще немного покачалась, стараясь двигаться так, как ему могло бы понравиться, так, как я двигалась только для него одного.

Каждый день я ждала новой посылки. И поскольку она не приходила, каждый день входила в свой аккаунт на «Амазоне», чтобы проверить, не изменилось ли что-нибудь. Но больше там ничего не происходило.

До тех пор, пока однажды утром, в конце ноября, на ферму не приехал Даниэле с еще одним активистом, которого я помнила только смутно, – он был в тот день в лагере. Я пошла навстречу Даниэле, когда он вылезал из заляпанной грязью машины.

– Я сказала тебе, чтобы ты больше сюда не приезжал.

– Тебе надо ехать с нами.

– Ты что, не слышал? Ты находишься на моей земле.

– А я тебе сказал, что время не терпит. Садись в машину!

Что-то в его голосе заставило меня повиноваться. Он уже откинул переднее сиденье, чтобы я могла протиснуться внутрь.

– Не надо ничего брать с собой, просто садись в машину, – сказал он, заметив, что я оглянулась на дом, где у меня остались сумка, бумажник и ключи.

Я села в машину. Второй парень с невероятной скоростью набирал что-то на клавиатуре телефона. Он не удостоил меня взглядом. Машина резко сдала назад, подняв колесами тучу пыли.

– Ты слышала про яхту?

– Нет.

– Про яхту Де Бартоломео. Ее захватили прошлой ночью.

– Не понимаю, о чем ты.

Парень, писавший что-то в телефоне, быстро взглянул на меня в зеркало заднего вида.

– Они скоро приедут, – произнес он, снова глядя на экран телефона.

– Черт!

Даниэле совершил отчаянный маневр, обогнав на изгибе дороги впереди идущую машину. Та едва не вылетела на встречную полосу и спустя долю секунды рявкнула на нас клаксоном.

– Де Бартоломео – депутат Европейского парламента, председатель специальной комиссии по борьбе с ксилеллой. Это он подписал приказ об уничтожении олив.

Он говорил, стискивая зубы, и, похоже, сам не замечал этого.

– Коротко говоря, это продажный сукин сын. Он подписал приказ, а потом распорядился насадить вместо уничтоженных деревьев другие, генно-модифицированные, невосприимчивые к ксилелле. Патент на эту породу принадлежит компании, зарегистрированной на Кипре. И надо же: среди учредителей этой компании случайно оказалась жена Де Бартоломео. На кону миллионы.

На секунду он обернулся, словно желая проверить, едут ли за ним остальные. Машину слегка занесло к центру проезжей части.

– Мы и раньше подозревали, что он в сговоре с владельцем «Замка сарацинов». Это некто Наччи, ты, наверное, видела его по телевизору после тех событий.

– Да.

– Наччи сунул взятку Де Бартоломео за то, чтобы его оливковую рощу включили в план по вырубке. Там совершенно здоровые деревья. Мы с самого начала это знали, но у нас не было доказательств.

Другой парень показал ему что-то на экране телефона, он кивнул.

– А прошлой ночью этот Наччи был гостем Де Бартоломео на его яхте, в порту Леуки.

Второй парень стал водить большим пальцем по экрану, чтобы увеличить изображение.

– Он в больнице. Схватил пулю.

Даниэле хлопнул по рулю.

– Черт!

– Говорят, его только задело. Рана неопасная.

Даниэле глубоко вздохнул и снова посмотрел на меня в зеркало заднего вида.

– Мы пока не знаем подробностей. Только то, что они проникли на яхту во время праздника. Собрали на палубе всех, и гостей и команду. Но кое-кого они не заметили.

– Повара, – сказал другой парень.

Даниэле покачал головой.

– Он связался с береговой охраной. Те прибыли на место, и началась перестрелка между ними и людьми, захватившими яхту.

– Кто это был? – спросила я.

Но Даниэле как будто не слышал.

– Это было неправильно.

– Кто это был, Даниэле?

Я просунула голову между спинками передних сидений.

– Это их методы. Но не наши.

Я оперлась о спинку переднего кресла. На автостраде было много машин, и мы ехали зигзагами, обгоняя всех.

– Они взяли Данко, – сказал Даниэле. – Мы должны попасть в Лечче до того, как его перевезут в тюрьму.

Парень с телефоном остался в машине, а мы с Даниэле побежали к полицейскому управлению. Сразу после нашего приезда к зданию подрулили два полицейских автомобиля с включенными сиренами. На ступеньках перед входом собралась группа людей; сначала я подумала, что это журналисты, но потом, когда полицейские вытащили из машины человека в наручниках, взяли его с двух сторон под локти и Данко, а это был он, улыбнулся маленькой толпе своей дерзкой улыбкой, передние шеренги сомкнулись и образовали живую цепь. Я узнала несколько лиц, которые видела в карьере. Они стояли здесь, сцепившись за руки. Зазвучала песня, я уже слышала ее в тот вечер, но сейчас они пели очень громко, как будто это был боевой гимн.

Даниэле толкнул меня вперед, но я осталась на месте. Я смотрела на Данко, на торжествующий вид, с которым он шел к товарищам, смотрела, как они раскачиваются, словно канат на ветру, пятятся назад, но не повинуются полицейским, которые знаками приказывают им расступиться.

Даниэле снова подтолкнул меня вперед:

– Пошли!

– Нет.

– Он хотел бы этого!

Поняв, что я не двинусь с места, он побежал к манифестантам. Наверху лестницы стояли фотографы и щелкали затворами. Песня кончилась, наступила странная тишина, во время которой две группы людей выжидающе смотрели друг на друга. Ближе всего к активистам стояли трое полицейских, позади, в нескольких шагах, между двумя другими полицейскими – Данко с опущенной головой. Он производил впечатление какого-то чужеродного элемента по отношению ко всему тому, что происходило вокруг него.

В этот момент он повернул голову в мою сторону. Он не искал меня взглядом, не удивился, когда заметил, словно ожидал увидеть именно на этом месте. Мгновение он смотрел на меня, затем его рот растянулся в улыбке, которая показалась мне полной грусти.

Приехали два броневика, оттуда высыпали полицейские в шлемах и бронежилетах из подразделения быстрого реагирования, которые без труда прорвали живую цепь. Образовался проход, через который провели Данко, и он исчез в дверях полицейского управления. Люди выкрикивали лозунги, проклинали полицию, один раз прозвучало имя Николы.

Вечером Наччи в больничной палате дал интервью, в котором рассказал, как три человека проникли на яхту и собрали всех на палубе, как обстановка накалилась и как один из нападавших выстрелил и ранил его в плечо. Затем он разволновался и не смог больше произнести ни слова, только рыдал перед телекамерой, которая продолжала его снимать.

В противоположность ему Данко за несколько дней не сказал ни слова. В новостях ежедневно сообщали о его молчании. Упорство Данко поражало многих, но не меня. В дальнейшем стало понятно, что тогда он только готовился к своему звездному часу. Уже после новогодних праздников он изложил собственную версию происшедшего, но настоял на том, чтобы сделать это по-своему. Он прочел перед судьей и журналистами заранее написанное заявление, потребовав, чтобы за все время чтения его ни разу не прерывали.

Он выглядел гораздо более ухоженным, чем когда я видела его у полицейского управления; рыжеватые волосы и борода окаймляли его белое лицо. На нем был серый костюм, а в нагрудном кармане вместо платка – веточка оливы, которую многие комментаторы приняли за католический символ мира.

Он читал уверенным, жестким голосом, взгляд его временами перебегал с текста заявления на судью, и в этом взгляде не было ничего похожего на страх. Он обращался к тем, кто присутствовал в зале суда, но и ко всем нам, зная, что мы впоследствии услышим его, зная, как нас много и какие истины он должен нам открыть. Он прочел свое письмо из тюрьмы не как исповедь, не как акт капитуляции, а как программную речь, которую, вероятно, не раз прорабатывал в своем могучем воображении.