Текст книги "И даже небо было нашим"

Меня перевезли в другое помещение, поменьше, с большим окном. Я лежала там одна, в ожидании, которое, вероятно, длилось недолго, но мне показалось вечностью. В окно я видела заснеженный холм, а в центре, среди этой белизны, золотые купола Лавры. Мы побывали в ней вчера, но отсюда, издалека, она выглядела привлекательнее и походила на мираж. Где Берн? Почему он не стал ждать меня? Мне было холодно. И вдруг я поняла, что больше не нахожусь в здании клиники, а быть может, и в Киеве, и все стало каким-то далеким и недостижимым, как миниатюрная Лавра на холме.

Потом дверь распахнулась, и вошли Санфеличе, доктор Федченко, две медицинские сестры, а за ними Берн, который словно стал меньше ростом. Он не решился подойти к кровати, пока мы не остались наедине. Тогда он помог мне встать и одеться (чья-то невидимая рука перенесла мое белье из предоперационной, где я его сняла, в шкаф этой палаты). Потом мы шли по коридорам, одни, без сопровождения. Берн ухитрился запомнить дорогу, как будто за то время, пока я была в операционной, успел обследовать все закоулки клиники. Мы спустились по каким-то другим лестницам и очутились в вестибюле. Васса наклонилась, чтобы снять бахилы, снова надетые поверх моей обуви, и показала на машину, которая ждала нас на улице.

Прошла неделя после нашего возвращения из Киева. Растения на ферме все еще были погружены в зимний сон. Жизненные соки в них циркулировали в замедленном ритме. Берн и я пребывали в ожидании, как и природа вокруг нас. Он без слов разглядывал меня, выискивая изменения в моей внешности, функционировании моего организма, в режиме сна. Я ссорилась с ним попустякам, ругала его за то, что он не подмел цементную площадку во дворе, и опавшие листья забили водосток; на самом же деле мне хотелось крикнуть: перестань ходить за мной, спрашивать, как я себя чувствую, перестань изводить меня этим вопрошающим взглядом! Если в глубинах моего чрева и зреет новая жизнь, мы все равно не сможем определить этого. Однако я сознавала, что и у меня самой нервы напряжены до предела, а чувствительность обострилась до такой степени, что любой, даже незначительный симптом не ускользнул бы от моего внимания. Но правда была в том, что я чувствовала себя абсолютно такой же, какой была раньше, только стала более ленивой и раздражительной.

Поэтому я не особенно удивилась, когда Санфеличе, введя мне внутриматочный зонд и всмотревшись в экран эхографа, объявил, что там ничего не происходит, нет никаких подвижек.

– Сожалею. Бластоцисты были такие замечательные. Так или иначе, в марте будет следующий заезд.

Берн не поехал со мной на осмотр. Пусть этот день будет для нас самым обычным днем, сказал он. Когда я позвонила ему, он был на рынке в Мартина-Франка. Мне пришлось ждать, пока он обслужит покупательницу. Я слушала, как они обмениваются обычными в таких случаях фразами, потом представила, как он садится на корточки за прилавком, чтобы создать хоть какое-то подобие уединения. У нас обоих скрытность вошла в привычку.

– Ну что? – вполголоса спросил он.

Я сообщила ему результат без всяких предисловий, прямо и почти грубо. Затем, пожалев об этом, добавила:

– Мне так обидно за тебя.

– Все нормально, – ответил он, но голос у него был грустный.

– Мне обидно за тебя, – повторила я.

– Почему ты так говоришь? Почему тебе обидно за меня?

– Я только сейчас отдала себе в этом отчет. Но это правда. За тебя мне больнее, чем за себя.

– Ты так не думаешь, Тереза. Просто ты испытала потрясение, и это на тебе сказывается. На самом деле ты так не думаешь.

– Тебе надо найти другую девушку, Берн. Такую, у которой все в порядке.

Прежде чем Берн ответил («не говори так, что за бред, что ты несешь»), была короткая пауза – какую делает тот, кто колеблется, и которой может хватить только на то, чтобы вдохнуть чуть глубже. Но за этот крошечный миг я поняла, что была права. Берн взвешивал возможность, которую я ему предложила. На одной чаше весов оказалось желание обладать мной, на другой – страстное желание иметь ребенка. Да, такое бывает. В жизни часто случается, что у человека зарождаются два несовместимых желания. Это несправедливо, но этого нельзя избежать, и это произошло с нами.

Его неуверенность помогла мне понять, какое из двух желаний одержало верх, пусть сейчас он и отрицал это со всем красноречием, на какое способен человек в телефонном разговоре на рынке. Но я не рассердилась на него. Напротив, я чувствовала себя спокойной и просветленной, как в ту ночь, когда у меня были спазмы. А если по правде, то я больше не чувствовала ничего. Совсем ничего.

– Возможно, сейчас ты еще не сознаешь этого, – сказала я. – Но рано или поздно, через пять, десять, тридцать лет до тебя дойдет, чего ты лишился по моей вине, и ты возненавидишь меня. За то, что я загубила твою жизнь.

– Ты заговариваешься, Тереза. Это разочарование на тебя так подействовало. А сейчас возвращайся домой. Возвращайся домой и отдыхай. Мы съездим туда еще раз, предпримем еще одну попытку.

– Нет, Берн. Не будет еще одной поездки. Мы и так слишком далеко зашли. Да от нее и не было бы толку. Не спрашивай меня, как я это узнала, но я это знаю.

А вокруг него шумел рынок. Мне казалось, я видела его, Берна, видела, как он все сильнее съеживается под прилавком, словно играет в прятки.

– Мы женаты, Тереза.

Он произнес это строгим голосом, как будто этого было достаточно, чтобы прекратить дискуссию. Нет, так у меня ничего не получится. Берн будет настаивать, если понадобится, будет умолять. Дома мы встретимся, и он заделает образовавшуюся пробоину своими эффектными, выверенными фразами. В итоге искорки в его черных глазах сломят мое сопротивление, и мы начнем все сначала. Еще одна нелепая затея с поиском денег, еще один курс терапии, еще одно бесполезное путешествие в самое негостеприимное место на земле, еще одно разочарование, и так далее, до бесконечности, пока мы не уничтожим друг друга.

Я вспомнила ничего не выражающее лицо женщины, сидевшей в кресле в гостинице в Киеве, ее одержимость, которая постепенно, год за годом, калечила ей душу. Я не хотела, чтобы то же самое случилось со мной. Ведь мы были еще так молоды.

Был только один способ остановить этот механизм, который включился в тот момент, когда Томмазо и Коринна рассказали нам о своей дочке, а мы принялись мечтать о нашей собственной; только один способ вернуть Берну свободу.

– Мы совершили ошибку, Берн, – сказала я.

– Перестань!

– Между нами есть кто-то третий.

Странно, мы с ним поменялись ролями, этого я не предвидела. Впрочем, я не предвидела ничего из того, что случилось. Но в этот момент я достаточно хорошо знала Берна и себя, чтобы понимать: другого пути нет и быть не может.

– Как это «кто-то третий»?

– Другой мужчина.

– Ты лжешь.

Я промолчала: скажи я в этот момент что-нибудь, он бы все понял. Голос у него изменился. За несколько секунд Берн превратился в кого-то другого, в какое-то незнакомое, невменяемое существо.

– Это он, да? Это он, Тереза? Скажи, это он?

– Не имеет значения, кто это.

Эти слова стали последними, которыми нам суждено было обменяться, – на долгие годы вперед, почти на все оставшееся время нашего короткого, несчастливого, нелепого, но все же такого прекрасного супружества.

Я не вернулась на ферму. Несколько часов, до темноты, разъезжала по окрестностям Бриндизи. Впоследствии я не смогла восстановить по памяти свой маршрут: сначала по грязным сельским дорогам, которые иногда заканчивались тупиком. Я оказывалась перед оградой чьих-то владений, с внутренней стороны которой сбегались сторожевые псы и поднимали истошный лай. Я приехала в Специале, но не смогла вернуться домой. У меня было предчувствие, что Берн засел там в ожидании момента, когда сможет взглянуть на меня, чтобы узнать уже у моего тела, было ли правдой то, что сообщил ему мой голос по телефону. Нет, я не могла сейчас говорить о вымышленной измене, я должна была провести эту ночь в каком-то нейтральном пространстве: только так можно было обеспечить нашу с ним физическую безопасность.

«Это он, да?»

«Это он?»

У меня в ушах все еще раздавались его крики.

Перед перекрестком, где начиналась подъездная дорога к ферме, я свернула на узкую дорогу, которая вела к вилле бабушки. Я позвонила, дождалась, когда откроются дистанционно управляемые ворота; мигающий фонарь над ними загорался всего на миг, и глаз не успевал уловить эту вспышку. Риккардо вышел мне навстречу, одетый в спортивный костюм. Я спросила, можно ли переночевать у него в сторожке. Просьба была наглая, почти комичная, но, наверно, у меня был такой расстроенный вид, что он ответил:

– В сторожке собачий холод.

– Неважно.

– У меня есть комната для гостей, она свободна. Входи. Я схожу за бельем.

Комнатой для гостей оказалась моя бывшая комната. Риккардо принес мне белье и полотенце, пожелал спокойной ночи и удалился, поняв, что мгновение спустя его присутствие станет для меня непереносимым.

И вот я очутилась у отправной точки, в комнате моего детства, на вилле, где давно уже погасили свет и я одна еще не спала, но я не ощущала сонливости, только усталость, мучительную усталость, которая способна прогнать сон. Я легла в ту самую постель, где все началось.

В темноте появился какой-то проблеск света. Луна вышла из-за туч, подумала я. Но это не могла быть луна, свет был неровный, дрожащий. Я встала с кровати, распахнула окно, не обращая внимания на охвативший меня холод, открыла ставни и увидела огонь, языки пламени и дым, который в отсутствие ветра поднимался вертикально вверх и исчезал в черном небе – горело там, где была ферма. Ни шума, ни запаха, какие обычно бывают при пожаре, только проблеск света между верхушками деревьев.

Первой моей мыслью было броситься туда. Но мне хватило секунды, чтобы понять: это был только сигнал, последний призыв, с которым Берн обратился ко мне сквозь ночь, который заклинал меня вернуться и опровергнуть то, что я сказала. Пока будет гореть этот костер, я буду ждать тебя, готовый поверить всему, что бы ты ни сказала, готовый забыть обиду. Но когда пламя погаснет, а пепелище остынет, я уйду и сказанное необратимо станет правдой.

Я прикинула, что он мог поджечь, – сарай с инструментами, теплицу или сам дом со всем его и моим имуществом? Ни то, ни другое, ни третье, как я узнала на следующий день. Берн поджег дрова, весь наш запас, а вокруг костра налил оливкового масла, чтобы огонь не распространился дальше. Но там, в комнате бабушкиной виллы, я еще этого не знала. В тот момент я могла только смотреть, не могла оторвать босые ноги от холодного, как лед, каменного пола, протянуть руку к кровати и взять одеяло, чтобы накинуть на плечи, – только смотреть, пока зарево не стало меркнуть, и наконец, уже на рассвете, не погасло совсем.

Меньше чем через месяц после этого внезапного и шокирующего расставания я вернулась в Турин. У меня было впечатление, что моя жизнь в Специале закончилась раз и навсегда. Как бы я одна справилась с работой на ферме? Я собиралась продолжить жизнь, прерванную смертью бабушки, – университет, общение с подругами. Собиралась теперь, став уже слишком старой, снова заняться тем, что бросила, когда была слишком молодой.

Но я не выдержала и трех недель. Отлаженный и бездушный механизм большого города, нескончаемый дождь, сияющие, мучительные мартовские дни, ветер, метущий широкие улицы, треск, который издавали мои свитера, когда я их снимала. А главное – настороженная снисходительность матери и затаенное торжество отца, ставшего свидетелем моего краха. Нервы у меня постоянно были напряжены до предела. Теперь моим домом была ферма, и я вернулась туда. Не с волнением, как когда-то в юности, не с облегчением, как в последние годы, а с тихим смирением. Как если бы у меня не было альтернативы.

И снова я освоилась с жизнью, которую приходилось там вести. В каком-то смысле, после отъезда Данко и остальных это было медленное врастание к одиночество, ставшее теперь абсолютным. Окружающая природа предлагала мне пусть и суровое, но все же утешение, и я принимала его. Я стала чаще бывать в деревне, записалась в местный клуб, в волейбольную команду и церковный хор. Одна из бывших учениц бабушки, сама теперь преподававшая в начальной школе, подала мне идею: устраивать экскурсии на ферму. Она сказала, что проект, который мы там начали претворять в жизнь, имеет огромное значение, что я могу приобщать детей к таким ценностям, как почитание традиции и уважение к земле. Сначала я не верила в успех этой затеи, ведь у меня не было опыта работы в школе, и одна мысль о том, что придется говорить с детьми, приводила меня в ужас. К тому же я не считала себя вправе рассказывать о принципах, которым была подчинена жизнь на ферме; все это придумали Берн и Данко, а я лишь подражала им.

Но все оказалось легче, чем я думала. Я стала объяснять ученикам, почему мульчирование позволяет экономить до девяноста процентов воды и почему так необходимо проводить его. Я научила их сеять и поливать. А когда мне хотелось шокировать их, рассказывала, как полезна для животных и птиц сухая ванна, и как ее применение помогает удобрять почву. Самые смелые даже заглядывали в компостную яму.

Что я знала о Берне? Что он какое-то время бродяжничал, а сейчас живет в Таранто, у Томмазо, который тоже остался без жены, – их брак с Коринной распался. Мне рассказал об этом Данко. Однажды он явился на ферму по поручению Берна с подробным списком вещей, которые тот пожелал забрать.

– Мог бы и сам прийти, – вырвалось у меня.

– После того, что ты ему сделала?

Видимо, сообразив, что ляпнул лишнее, он поспешил добавить:

– Это меня не касается.

Он так непринужденно расхаживал по комнатам, словно все еще жил здесь. И заглядывал в листок, исписанный каллиграфическим почерком Берна.

– Как он? – спросила я.

– Хорошо. Ему было хорошо у нас, а теперь ему хорошо у Томмазо. Он помогает другу по хозяйству.

Узнав, что с Берном все в порядке, я должна была бы испытать облегчение, но у меня не хватило на это великодушия. Я вдруг почувствовала такую слабость, что пришлось сесть за кухонный стол, а Данко тем временем рылся в ящиках.

– Берн создан для великих целей. Никто из нас не вправе проводить для него границы.

– По-твоему, я это делала? Проводила границы?

Данко пожал плечами:

– Я говорю только, что до твоего появления на ферме у нас были свои планы. А сейчас мы можем к ним вернуться.

– Интересно, о каких планах ты говоришь? По освобождению коров? Или овец?

Данко холодно взглянул на меня:

– На свете есть что-то поважнее нас самих, Тереза. Ты всегда была рабыней собственного представления о счастье.

Во всяком случае, я не была расположена слушать его лекции о морали.

– И вы собираетесь осуществлять эти планы на деньги от продажи виллы моей бабушки, которые ты у меня взял? Поставь кофейник на место. Это я его купила. Он мой. Если он в списке, значит, Берн ошибся.

Он убрал кофейник на полку.

– Как хочешь.

Больше я не мешала Данко выполнять его миссию. Все время, пока он был в доме, я сидела за столом на кухне. Перед тем как уйти, он погладил меня по щеке и покачал головой, словно выражая сочувствие. На столе в беседке я нашла листок с адресом Томмазо.

В течение последующих тринадцати месяцев я ничего не знала о Берне, кроме этого адреса. До того утра, когда меня разбудило шуршание колес по щебенке подъездной дороги. Было рано, солнце только взошло. Я не сразу заставила себя пошевелиться, встать и дойти до входной двери. За долю секунды до того, как я дошла, в дверь решительно постучали. Я не спросила, кто там, сняла с вешалки куртку и надела ее прямо на ночную рубашку, как будто это могло придать мне более приличный вид.

Один из карабинеров представился, но его фамилия вылетела у меня из головы. Возможно, я ее даже не расслышала, ведь я еще не успела толком проснуться и вдобавок меня озадачил этот нежданный визит.

– Вы синьора Колуччи? – спросил карабинер.

– Да.

– Жена Бернардо Колуччи?

– Да, – сказала я, хотя было странно вспоминать об этом в холодный рассветный час.

– Ваш муж дома?

– Он здесь больше не живет.

– Он не появлялся в последние несколько часов?

– Я же сказала: он здесь больше не живет.

– Вы знаете, где он может быть сейчас?

Что-то заставило меня ответить «нет» – смутное, инстинктивное желание защитить его. Вы обещали беречь друг друга – не нарушайте обещания. Я точно знала, в каком ящике лежит листок с адресом, который оставил Данко, более того, я так долго смотрела на него, что успела выучить наизусть. Но я ответила «нет».

– Вы предпочитаете, чтобы мы вошли и сели, синьора?

– Нет. Я предпочитаю остаться на ногах. Вот на этом самом месте.

– Как хотите. Думаю вы не в курсе того, что случилось сегодня ночью. Несколько человек протестовали против вырубки больных оливковых деревьев, завязалась драка. Ваш муж был среди протестующих. – Полицейский потер подбородок, словно ему было неловко продолжать. – Похоже, он замешан в убийстве.

Внутренний шов на воротнике куртки впивался мне в шею. Нельзя было надевать ее без джемпера или шарфа.

– Думаю, вы ошибаетесь, – сказала я.

– К сожалению, нет, синьора.

– О каком человеке идет речь?

– Это полицейский. Он находился там, хоть и не был при исполнении. Его звали Дельфанти. Никола Дельфанти.

5

Итак, есть история, которую я знаю, и есть параллельная, тайная история. В которой умирают девушка и ее ребенок. Но обо всем этом Берн не сказал мне ни слова. Он сдержал до конца обещание, данное друзьям.

Руки Томмазо все еще лежали поверх выцветшего покрывала. Он смотрел на них, не наклоняя головы, а только опустив глаза, с равнодушным, тупым любопытством, словно эти бледные руки были прозрачными и он мог видеть сквозь них красные и синие ромбы орнамента на покрывале. Растопыренные пальцы как будто давали понять: вот и все, что было, на этот раз я не утаил ничего.

Есть история, которую я знаю, но она не единственная. Их две. Не то чтобы одна была правдивой, а другая вымышленной, обе были настоящими, такими же реальными, как Томмазо и я, сидевшие в этой комнате, как запах металла от давно остывших батарей. Две версии, словно две противоположные стороны куба: если видишь одну, другую увидеть нельзя, и только чутье может подсказать тебе, что она существует. Чутье, которому я упорно отказывалась доверять, когда дело касалось Берна, Виолалиберы, их ребенка и еще двух парней. Я была слепа и глуха, но не только, у меня была и другая, еще более опасная аномалия, не связанная со зрением или слухом, – органическая неспособность осознать то, что происходит вне меня самой, вопреки моей воле.

О Господи, Берн, что ты наделал?

Но я не говорила ничего. Не сказала даже: так вот, значит, как было дело? Молчала, когда Томмазо рассказывал о том, как Виолалибера привязала себя за руки и за ноги в стволу оливкового дерева. А теперь замолк и он. Пять минут, или даже дольше, царило угрюмое молчание. За это время там, далеко внизу, не проехала ни одна машина, ни разу в щели ставен не проник свет фар.

Потом Томмазо произнес:

– Ты не могла бы взглянуть, как там Ада?

Я почти с облегчением встала со стула, который становился все более жестким.

Я подошла к дивану так близко, что смогла разглядеть, как медленно и равномерно вздымается одеяло на груди Ады. Все спокойствие мира было в этом дыхании. Я дождалась, когда это спокойствие захватит и меня, затем вернулась к Томмазо, не зная, стоит ли опять садиться на неудобный стул, похожий на орудие пытки, или лучше постоять.

– Она спит, – сказала я.

Он накинул уголок одеяла на свои руки – бескровные руки вечного ребенка.

– Сделай для меня еще кое-что, – сказал он. – Погуляй с Медеей.

Я посмотрела на собаку, свернувшуюся калачиком на кровати, возможно прямо на ногах Томмазо.

– По-моему, она тоже сладко спит.

– Она спит, но если в ближайшие полчаса какой-нибудь добрый человек не выведет ее, эта постель превратится в один большой подгузник. Я пойду сам. Я смогу.

Он откинул одеяло, спустил ноги на пол. На нем были только длинные трусы и майка. Я думала, он в пижамных брюках, или вообще не представляла себе ничего определенного, но, неожиданно увидев его голые ноги, на секунду смутилась. Казалось, у Томмазо все тело было обтянуто той сверхчувствительной кожей, которая скрывается у нас на кончиках пальцев, под ногтями.

Он встал, но почти сразу же пошатнулся.

– Наверно, лучше не надо, – сказал он, ложась обратно. – Стоит мне переменить положение, как все вокруг начинает кружиться.

Я неохотно взяла с тумбочки поводок Медеи. Овчарка тут же вскочила на ноги, беззвучно, как взлетает насекомое. Соскочила с кровати и два раза тявкнула, прежде чем Томмазо успел приказать ей молчать.

– Только прошу тебя: увидишь других собак – удерживай ее изо всех сил. Даже если они будут за оградой. Она может прыгнуть невероятно высоко.

Ночь была такой тихой, какой может быть ночь на старых улочках Таранто. Я направилась к разводному мосту, но не взошла на него, а свернула налево, к порту. Медея вертелась у бордюров тротуара, внюхиваясь в невидимые следы других собак или в запах рыбы, которую выгружали здесь каждый день. Это было самое странное Рождество в моей жизни: я проводила его отчасти с маленькой девочкой, не знавшей, кто я, отчасти с ее беспомощным отцом, лежавшим в соседней комнате и испытывающим ко мне не самые добрые чувства.

Медея натянула поводок. Я дернула его к себе – наверное, слишком сильно, потому что она оторвала передние лапы от земли, на секунду повисла на ошейнике, обернулась и с упреком посмотрела на меня. А если бы Виолалибера решила сохранить ребенка? Если бы ее не оставили одну в то утро, если бы у нее не случилось такого приступа паники, если бы первый глоток отвара оказался таким тошнотворным, что она вылила бы остальное в умывальник? Странно было сознавать, что твоя судьба зависела от чьего-то импульсивного решения, от момента слабости другого человека. Но как оправдание это не выдерживало критики. «…Согрешил помышлениями, словами, делами и упущениями», сказано в покаянной молитве, но об упущениях никто не задумывается. Мы с Берном тоже не задумывались. И все же в эти минуты, когда я шла к порту с Медеей и вокруг не было ни одного человека, прервалось мое многомесячное одиночество. Словно теперь, когда я узнала правду, моя жизнь растянулась назад и вширь, во все стороны, соприкоснулась с жизнью Виолалиберы и двух других парней. Словно я наконец нырнула вместе с ними в бассейн, где они купались тайком в ту первую ночь. Берн сумел бы выразить эти мысли лучше, чем я. Его нежданный уход превратил меня в умственного калеку.

Я посмотрела на темную кучку, которую Медея оставила посреди тротуара, потом заставила себя наклониться и употребить по назначению один из целлофановых мешочков, прикрепленных к ошейнику.

Когда мы вернулись, Томмазо дремал сидя. Как он объяснял мне в самом начале этой нелепой ночи, это было единственное положение, при котором, когда он закрывал глаза, на него не сваливалась вся мебель в комнате. Я тронула его за руку, но он не проснулся. Я встряхнула его сильнее, и он выкатил на меня глаза, как будто очнувшись от летаргии.

– Что случилось?

– Получается, точно вы не знали.

– А тебе известно, что даже на Гуантанамо узников в моем состоянии не пытали бессонницей?

– Вы не знали точно, чей он.

Я не произнесла слово «ребенок», потому что и так было ясно, о ком речь.

– Каждый из нас был уверен, что ребенок – его, и в то же время каждый был уверен, что это не так. Не знаю, можно ли понятнее объяснить.

– И чтобы установить отцовство, вы решили бросить жребий.

Томмазо не шелохнулся. Все уже было сказано, и мои резкие слова только усугубляли душевную боль, которую он глушил алкоголем.

– Но Берн нарочно проиграл, – продолжала я. – Потому что очень хотел, чтобы ребенок принадлежал только ему одному.

Или чтобы она принадлежала только ему одному. Но ни я, ни Томмазо не произнесли этого вслух.

Медея опять свернулась калачиком в ногах кровати, в той же позе, что и раньше, словно никуда не уходила. От ночного зимнего воздуха ее шерсть стала прохладной.

– А Виолалибера ничего не сказала? Она не имела права выбора?

– Берн до этого поговорил с ней. Так я думаю. Должен был.

– Или ей было все равно, кто из вас отец. А если это был ты?

Впервые за эту ночь Томмазо повернулся лицом ко мне. Ни разу во время разговора он не смотрел на меня в упор, и сейчас я удивилась, увидев почти прозрачные радужные оболочки его глаз. Потом перевел взгляд на покрывало, очень медленно, потому что, если он резко менял положение головы, боль пронзала ему череп.

– Думаю, он заранее объяснил ей ситуацию и обещал, что его камень упадет ближе остальных. Вдвоем они все это начали и вдвоем надо было это закончить. В общем, у них был уговор. Не знаю, я тогда не очень-то над этим задумывался. А сейчас мне кажется, Виолалибера слишком поздно поняла, что этот вариант ей не подходит, что ей больше нравится Никола или что мы нужны ей все трое.

– Или, наоборот, никто из вас троих.

– Может, и так. Невозможно было догадаться, что в голове у этой девушки. Она видела, что Берн сначала хотел принести себя в жертву, – и только, а потом искренне захотел стать отцом будущему ребенку, убедил себя, что он и в самом деле его отец. А может, все было совсем иначе. Виолалибера спланировала все заранее, разыграла представление перед Чезаре, Флорианой и нами тремя, уже собираясь прервать беременность; нашла решение, в то время как мы, все трое, не знали, что делать. А до того, как осуществить свой план, она смогла бы наслаждаться теплом этого дома, вниманием, какого ей никто еще никогда не оказывал. Может, она рассчитывала, что все это будет продолжаться и после того, как она избавится от ребенка. Очень она была странная, эта девушка. Ей не было и восемнадцати, когда она убежала из дому, потом было еще одно бегство, и каждый раз она оставляла за собой выжженную землю. Вместо имени, данного при крещении, она взяла выдуманное имя, название чистого, здорового растения. От такой, как она, можно было ожидать чего угодно.

Томмазо вытер лицо, затем приложил ладони к глазам, обведенным лиловыми кругами.

– Теперь ты знаешь все.

– Нет, еще не все.

– Как это не все?

– Я хочу, чтобы ты рассказал мне о той ночи, когда Берн… о нем и о Николе.

– Ты же знаешь, меня не было дома.

– Тебя не было всего несколько часов. А почему вообще Берн жил здесь? Здесь, с тобой? За ним пришли на ферму, но он жил здесь, с тобой. И перед тем как пойти на акцию и сделать то, что он сделал, он был здесь.

– Четыре часа, – сказал Томмазо, взглянув на часы, висевшие на стене (я заметила их только сейчас). Он произнес это не как человек, ищущий предлог, чтобы от чего-то увернуться, и не с мольбой, а с каким-то просветленным смирением. Из-под футболки с обтрепанными рукавами виднелось его тело, с которым не совсем еще рассталось отрочество, а возможно, и не расстанется никогда.

– Ладно, – сказал он, – принеси мне вина. Под умывальником должна быть открытая бутылка. А может, я уже выпил ее – и забыл.

– Ты шутишь?

– Мне станет лучше. Я же говорил тебе: я профессионал. В конце концов, сегодня рождественская ночь, так или нет?

Я нашла вино, принесла и налила ему.

– Помнишь случай с пчелами? – спросил он.

– При чем тут пчелы?

Он немного помолчал. Комната, полная призраков, приотворенная дверь и все еще горящая лампа на тумбочке. Его нижняя губа, вначале пересохшая и бледная, а сейчас окрасившаяся красным.

– Накануне вечером Коринна сказала мне об том. О том, что беременна. В смысле, об Аде. С тех пор как я ее знаю, она всегда так делала – ставила меня перед свершившимся фактом. Считала себя вправе. Даже когда она решила взять на себя ответственность перед Наччи за кражу в баре, даже тогда она не спросила у меня, согласен ли я на это. Взяла на себя вину – и тем самым сделала меня своим должником: она словно держала наготове расписку, в которой я обязывался выплачивать ей долг благодарности. Я бы не стал ее разыскивать, если бы не эта жертва, которую она принесла, если бы не этот ее эмоциональный шантаж. И я не стал бы ее разыскивать, если бы Чезаре долгие годы не внушал каждому из нас чувство неиссякаемой благодарности, всем и за все. И сейчас я не стыжусь в этом признаться. Я не поехал бы за ней в хостел, где она остановилась, не привез бы ее на ферму и не представил бы всем как мою девушку. Точнее, она сама себя так представила. Когда мы приехали туда, Коринна в первый же день взяла мою голову в ладони, чуть наклонила и прижала мой рот к своему. Так она дала понять: теперь я твоя девушка. Для всех это уже стало реальностью, окончательное решение за тобой. Но помни: у меня в кармане твоя расписка.

– Я думала, ты влюблен в Коринну.

– Я не сказал, что не был в нее влюблен. Полагаю, у некоторых людей определенные вопросы решаются труднее, чем у остальных. Во всяком случае, труднее, чем у тебя и у Берна.

Он бросил на меня недобрый взгляд.

– В какой-то момент она решила, что больше не будет принимать противозачаточные таблетки. Решила с присущими ей непреклонностью и эгоцентризмом, не спросив моего согласия, даже не посоветовавшись со мной. В точности так, как созналась Наччи в преступлении, которого не совершала, в точности так, как позднее впечатала свои губы в мои. Но не дочка, не Ада была ее целью. И это тоже типично для Коринны. Как много времени нужно, чтобы научиться хоть чуть-чуть понимать другого человека. Слишком много времени.

– Вступая в союз с человеком, мы вступаем в союз со светом и тьмой.

– Вот именно. Думаю, в этом Чезаре был прав. Собственно говоря, он много в чем был прав. Так или иначе, Ада не была ее конечной целью. Она никогда не мечтала о детях, они ее просто не интересовали. Беременность была для нее самым быстрым и надежным способом забрать меня с фермы раз и навсегда. Знаю, ты считаешь, что я несправедлив к ней. Наверное, в последнее время она рассказывала тебе про меня всякие ужасы.

– С тех пор нам больше не довелось беседовать.

– Но Коринна не отдавала себе в этом отчета. На самом деле она ненавидела ферму. Она поселилась там только потому, что это должно была стать последней, самой чувствительной пощечиной, какую она запечатлела на невозмутимой физиономии своего отца. Как только щека перестала гореть от удара, – а это произошло очень скоро, потому что у отца Коринны болячки заживают вдвое быстрее обычного, – она увидела, что представляет собой ферма на самом деле: мрачное, полудикое место без элементарных бытовых удобств. Я не хотел тебя обидеть. Позднее на ферме многое изменилось к лучшему, вы с Берном не пожалели сил для этого; но к моменту, когда мы вернулись, она долгое время простояла заброшенной и стала такой, как я ее описал. Мрачной, полудикой, без удобств.