Текст книги "Все думы – о вас. Письма семье из лагерей и тюрем 1933-1937 гг."

1935.I.22. Дорогая Олечка, получила ли ты то письмо, в котором я тебе писал кое-что о Тютчеве? Я читаю теперь Расина и наслаждаюсь им. Сегодня, прочтя «Ифигению в Авлиде» и под обаянием этой трагедии я развернул, в ожидании проверки, нашей ежедневной вечерней проверки, «Фауста» Гете и был поражен, насколько «Фауст» груб и неприятен после Расина. Правда, надо добавить, что Расина я читал в подлиннике, а Гете – в переводе, огрубляющем и стирающем тонкую ритмику подлинного Гете. Скажу несколько слов о Расине, м.б. тебе будет интересно. Прежде всего удивительное построение трагедий, – конечно это все-таки не античное построение, но по-своему совершенное. Вся трагедия монолитна, нет спаек, склеек. Действие непреклонно идет вперед, не отвлекаемое ни археологическими подробностями, ни бутафорией, ни побочными мыслями, чувствами и словами. Поэтому нет остановок, безполезной повествовательности, все целеустремленно. Это – чистая динамика, без мертвых и неподвижных вещей. Второе, на что обращается внимание, можно было бы назвать, как это ни странно для придворного поэта, своеобразная внеклассовость или впечатление внеклассовости: оно объясняется тем, что действуют исключительно цари и герои, простые же смертные еле упоминаются и служат лишь бледным фоном. Таким образом все действующие лица между собою равны, а с прочим миром никак не соприкасаются и следовательно своих отношений к нему не проявляют. Третье, на что хотелось бы обратить твое внимание – это чрезвычайная смелость поэта. Его посвящения коронованным особам полны внутреннего достоинства, а его произведения, написанные для придворного театра, должны были служить уроками, нравоучениями и обличениями двора. Удивительно, как позволяли ставить на сцену подобные трагедии. Далее, чистота и прозрачность Расина, отчасти напоминающая моцартовскую музыку, хотя без игривости и детской ясности Моцарта. Нет ничего пошлого, тяжелого, мажущегося. Построение, словно кристаллы, возносится ввысь. И наконец, хотя и однообразная, но полнозвучная и острая ритмика стиха, при точном, математически точном языке, в котором нет ни одного слова лишнего, приблизительного, наудачу поставленного. – Вот, дорогая, все письмо ушло на Расина. Впрочем, я не знаю, о чем писать, ведь моя жизнь однообразна, день как другой, не только делать что-нибудь, но и думать некогда и негде. 1935.1.29. Неск<олько> слов относительно твоих вопросов (письма я получил на днях и одно сегодня). Анна Каренина мне тоже не представляется ясной в целом. Очень ярки отдельные черты, но они мелькают как в кино, но целостный образ и особенно внутреннее развитие А<нны> К<арениной> не выступают наглядно. Правда, читал я Толстого давно и помню его плохо. – Относительно тебя. Постарайся бывать побольше на воздухе. Боюсь, что головные боли и тяжелое состояние отчасти происходят от недостатка свежего воздуха и от переутомления. «Природа – лучшая очистительница». Можно сидеть в комнате много дней без толку и какой-нибудь час в природе даст понять то, чего не понимал раньше. Мысли и понимание растут и зреют, как растения; не надо слишком ковыряться в них. Терпеливо ожидая, когда мысль дозреет, получишь ценное, а вымучивая мысль, рискуешь попасть в кажущуюся ценность, которая будет только обременять сознание и, ненужная сама, не давать роста нужному. Главное, не торопись и спокойно взирай на свой собственный рост: не теряй времени зря, но вместе с тем не упреждай роста: все придет в свое время. Крепко целую тебя, дорогая. Напишу еще в следующий раз по другим вопросам, тобою поставленным. Пришли мне рукопись или копию поэмы «Оро».

Дорогой Олень, наконец-то ты стала поправляться. Только смотри, не напорти снова. Пользуйся, как можно больше, солнцем, это наилучшее истребление инфекции. Занимайся, как можно меньше, главное же – отсыпайся, отъедайся и дыши воздухом свежим. Хорошо было бы вам воспользоваться летом и есть побольше трав, но лучше в изготовленном виде. Чтобы не забыть. «Оро»¹ переписывать не надо целиком, кое-как я возстановил, хотя и плохо. Но присылать мне все-таки не надо. Пришли только два отрывка – о Батуме и о лесных пожарах, больше ничего не требуется. Этих отрывков я восстановить не могу.

О. Павел Флоренский с дочерью Ольгой.

Фотография. В.П. Флоренского. 1932 г.

Относительно историко-музыкального отделения (чего? – не помню) по-моему решать рано. Для занятия историей музыки требуется хорошая общеисторическая и эстетическая подготовка, знание древних языков и, конечно, хорошее музыкальное образование. Т. е. помимо понимания гармонии, контрапункта и инструментовки, надо уметь достаточно хорошо исполнять произведения и, кроме того, хотя бы плохо, но владеть рядом разнообразных инструментов. Иначе придется читать и говорить о вещах, которых воспринять не можешь, т. е. впустую. Поэтому-то я и думаю, что с решением относительно истор<ико>-музык<ального> отделения надо повременить; вероятно, за предстоящий год уже определятся твои музыкальные успехи и возможности, и тогда будет видно, стоит ли делать музыку занятием не для себя и близких, а профессией. Хорошо бы об этом посоветоваться с М<арией> В<ениаминовной>, но не сейчас, когда данных для решения еще недостаточно, а именно после зимы. Ведь музыка, как профессия, только тогда даст удовлетворение, когда имеются достаточные силы, иначе же она тягостна. Совсем другое дело музыка для внутреннего употребления, в часы досуга: тут и самая слабая музыка – великое подспорье для души. Но, за всем тем, это не значит, что не следует быть знакомым с историей и теорией музыки: это знание будет весьма полезно и для самой музыки, и для общего развития. Однако, еще раз предупреждаю тебя, как и ранее неоднократно. Чтобы ты не рассчитывала «старанием прибавить себе локоть роста»². В твоем характере есть напор и нетерпеливость, ты хочешь натиском брать то, что дается лишь органическим ростом и приходит само в свое время, вылупляясь из оболочек, скрывавших от взора внутренний рост. Не торопись, не предвосхищай не дарованного в настоящем, живи тем, что есть сейчас и в терпении надейся на будущее. Теперь ты нахватываешь себе занятий, и того и другого и третьего сразу, а в результате может получиться, что ничего не будет усвоено и голова не выдержит. Не горячись и не жадничай, все нужное придет. Работай в меру и оставляй силы и время для усвоения: ведь набивание головы без усвоения – дело не только не полезное, но и прямо вредное. Усвоение же совершается во время отдыха, в тиши чувств – даже в некоторой скуке: «fastidium est guies, – скука – отдохновение души». Старайся вдумываться в делаемое и усвояемое, старайся быть благодарной за то, что есть, а не роптать за то, чего нет, как в окружающем, так и в окружающих. Боюсь, ты недостаточно ценишь нашу дорогую мамочку, своих братьев и сестру и других. Бери от них то, чего никогда не получишь впоследствии, вероятно лучшее, что вообще сможешь получить в жизни. Ведь все другие дела – только приправа к отношениям с близкими, и когда нет этих отношений и когда они неполноценны, то никакая приправа, как бы она ни была изысканна, не насытит души и будет казаться ненужной. – Спрашиваешь о линиях роста русской литературы. Напишу после, теперь голова так забита и работой и безпокойством, что трудно сосредоточиться. Хочу тебе отметить только мысль, высказанную Проспером Мериме в его переписке с Соболевским³, а именно, что вся литература XIX века (русская и европейская) определяется двумя исходными центрами: В.Гюго и Пушкиным, они – антиподы. Мериме считает, что от Пушкина идет течение здоровое, а от Гюго неестественное, болезненное и риторическое. По последней линии пошел напр<имер> Достоевский, т. е. это все говорит Мериме. Вероятно провести мысль Мериме до конца было бы затруднительно, но в ней есть какое-то ценное ядро, над которым следует поразмыслить. Относительно генеалогии писателей обрати внимание на родственные связи славянофилов между собою и революционеров – между собою, причем последние идут преимущественно от декабристов (я говорю о деятелях XIX в., и притом не самого конца). Крепко целую тебя, дорогая, поправляйся скорее, отдохни за лето, чтобы быть крепкой к зиме. Ведь лето коротко и надо пользоваться солнцем.

1. Отец Павел говорит о поэме «Оро», которую восстанавливал на Соловках по памяти, но некоторые отрывки просит прислать.

2. Парафраза евангельских слов: «Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе роста хотя на один локоть» (Лк. 12, 25).

3. А.К. Виноградов. Мериме в письмах к Соболевскому. М., 1928.

Дорогая Оля, недавно прочел я «Сербский эпос» в изд. «Academia»¹ и получил истинное удовольствие, особенно от более древних песен. Большая красота, большая стильность и многое безконечно близко душе, вероятно вызывает отклик далеких предков с Балкан или, б.м., и каких-то более южных, мне неведомых. А вместе с тем – и противоречие зартуштрианству, вероятно от других предков идущему: это мрачность, безпросветность. Нет в славянстве солнца, прозрачности, четкости! Ясность и мир отсутствуют. Какие-то безысходные и внутренне немотивированные осложнения жизни. В этом сербском эпосе уже обнажаются корни Достоевского и делается ясно, как получился он из славянской души по вычете из него «юначества», т. е. рыцарства. Думается, это существенно связано с неусвоением символического, гетевского подхода к. Уметь видеть и ценить глубину того, что окружает тебя, находить высшее в «здесь» и «теперь» и не рваться искать его непременно в том, чего нет или что далеко. Страсть тем-то и вредна, что во имя того, чего нет, человек проходит мимо того, что есть и что по существу гораздо более ценно. Она ослепляет. Уставившись в точку, человек лезет на нее, не замечая красоты ближайшего. «Хочу того-то» и поэтому пренебрегаю всем остальным. А через некоторое время, когда этого уже нет, «хочу» этого и не пользуюсь тем, чего хотел раньше и что уже достигнуто. Страсть в таком истолковании – типично славянская черта: всегдашний упор в несуществующее или не в данное и немудрое отбрасывание всего прочего – отсутствие бокового зрения. Но незаметно для себя я стал писать не о красоте сербского эпоса, как хотел и теперь забыл уже, что именно. Главное, мне хочется, чтобы ты воспитывала в себе бодрое, жизненное настроение и умела символически воспринимать действительность, т. е., прежде всего, радоваться и пользоваться тем, что есть, вместо поисков того, чего сейчас нет. Я чувствую, ты не научилась ценить дома и окружающих, а этого никогда уже впоследствии не будет.

Здание быв. монастырской кузницы на берегут Святого озера.

Фотография П. В. Флоренского. 2002 г.

Мамочка гораздо ценнее и дороже всяких вещей и людей, которые кажутся ценными, но неизмеримо менее содержательны, чем она. Не уставляйся в случайные точки со страстностью, а смотри кругом себя спокойно и ясно. Все нужное придет в свое время, а имеющееся теперь – уйдет и его не воротишь. Кажется, ты уже поняла, что в игре нужна легкость; но ты не научилась быть легкой в жизни. Старайся не требовать от жизни, а сама давать. Маме надо оказывать помощь, чтобы она не чувствовала себя перегруженой тяжестью жизни. – Спрашиваешь, есть ли тут луна. Почти 1/2 года ее не видел, а теперь, последнее время, небо довольно часто бывает ясно, правда не очень надолго, и луна светит ярко. Озеро серебрится под нею. Местами видны столбы и пятна золота – от фонарей. С другой стороны неба светит северное сияние. Здесь очень разнообразны и своеобразны облака. Но начались ветры, по нескольку раз в день дождит. Озеро плещется, словно быстрая река. С крутого берега набираю ведром воду для умывания, чая и готовки пищи и смотрю, как плавает по озеру дикая утка или гусь. А сейчас – ночь, за окном бушует ветер, разносятся капли дождя, ветер проносится и по комнате, а я чувствую себя в небытии. Крепко целую тебя, дорогая. Не унывай и не забывай.

1. Сербский эпос. Перевод Н.В.Берга, Н.М. Гольковского, Н.И.Кравцова. М-Л.: Academia.1933.

Дорогая Оля, очень скучаю без тебя и безпокоюсь о твоем здоровье. Непременно позаботься о том, чтобы не простужаться, т. к. в твоем положении всякая простуда может повести к рецидиву болезни. Одевайся потеплее, это очень существенно, поможет организму бороться против инфекции. Думаю, было бы хорошо применить внутренний прогрев – диатермию (токами высокой частоты), м.б. мама спросит об этом опытного врача. Приходится ли тебе говорить с Наташей о музыке? Мне думается, весьма важно обсуждать музыкальные произведения, даже и не вполне правильно, потому что необходимость сформулировать свою мысль заставляет задуматься и приучает расчленять впечатления. Попробуй составлять схемы музыкальных произведений, ничего, если будешь ошибаться. Было бы хорошо с кем-нибудь обсуждать такие схемы. В свое время я, правда в другой области, на философских произведениях, многому научился на подобных схемах. Большое удовольствие и удовлетворение – сделать архитектонику произведения вполне прозрачной для себя и установить органическую связь отдельных его органов и тканей (в творческом произведении нет частей, а есть только органы). Тогда выясняется, что даже противоречия и невязки произведения вытекают из общего его замысла и, из всех мыслимых возможностей, наиполнейше его выражают. Чем отличается органическое-живое-творческое от механического, вещного, безжизненного, – рожденное от сделанного? Тем, что сделанное лишено истинного единства, оно не есть ЦЕЛОЕ, а рожденное – целое. «Целое прежде своих частей» (Аристотель), т. е.: оно из себя их производит, – выводит, полагает, тогда как сделанное слагается своими частями и ими полагается, есть лишь отвлеченная мысль о взаимодействии этих частей. Целого тут нет. Там же, где есть целое, части, им порождаемые, суть органы. Задачи изучения поэзии, музыки, живописи, научной мысли и т. д. – понять изучаемое, как целое, т. е. увидеть, как его целое полагает, производит свои части – органы. Вот, и твое целое должно исправить твои органы и направить их к полному здоровью. Это – дело времени, а пока надо хранить бодрость и энергию и помогать организму, в частности – теплом. Присылаю вам растения, появляющиеся здесь рано, в июне: папоротник и еще одно, покрывающее целые поля, названия которого я не знаю. Часть возьми себе, часть передай мамочке и еще, кто захочет. Кланяйся от меня бабушке и С<офье> И<вановне>. Если увидишь М<арию> В<ениаминовну>, скажи, что я постоянно вспоминаю о ней и желаю ей спокойствия и успехов. – Через день по 2 стиха пишу Оро, нет ни времени, ни места, ни благоприятного душевного состояния: природы. Крепко целую своего дорогого Оленя.

Дорогой Олень, в одном из писем ты выражаешь если не намерение, то тень его, бросить музыку, ссылаясь на безуспешность занятий. Уж сколько раз я говорил тебе о ложности самой постановки вопроса так. Чего ты хочешь, о какой успешности думаешь? Стать славной пианисткой? На это я никогда не разсчитывал и, пожалуй, не хотел бы для тебя. Эстрада – мучительное дело, требующее больших жертв, мало дающее внутреннему человеку, разлучающее с самой музыкой и переносящее интерес из музыки в самолюбие и угодничество публике. Не подменяй чистого безкорыстного любования красотою суетливой погоней за славой, кроме горя ничего не дающей. Не задавайся слишком большим. В «Воспоминаниях» Жихарева¹ приводится замечательное наставление ему престарелого Мерзлякова. «Страсть к большим литературным трудам – несомненный признак мелкого таланта, точно также, как и страсть к необдуманным колоссальным предприятиям – резкий признак мелкой души: то и другое доказывает неясное сознание своей цели и заблуждение самолюбия» (стр. 334). Ты спрашиваешь о Шекспире и о футуристах. О последних я уже писал тебе, наверно ты позабыла. О Шекспире начну теперь, чтобы поговорить еще в следующий раз. Но что же можно сказать о Шекспире в нескольких строках? Ведь Ш<експир> – это океан, то бушующий, то мирноплещущийся, принимающий все возможные цвета, скрывающий в себе все мыслимые существа. Это – полнота человеческих чувств, характеров, ситуаций. Он близок к Бетховену, но по силе Шекспир охватывает весь мир человеческих возможностей, все оттенки чувства. Но над этим бушующим океаном не носится луча просветления, который так ясен в античной трагедии. Тут много благородства, но нет святости, как новой по качеству силе, активно переустраивающей. Обрати внимание. Воли без конца, воли избыток – и все-таки эта воля пассивно берет жизнь, как данную, но не ставит себе задачей преобразование и просветление ее. Шекспир выражает в этом отношении самую суть новой, возрожденской, культуры – затерянность человека в мире, устранение человека, как начала новых рядов причинности. Человек – не творец, человек, смотрящий на мир через замочную скважину, человек, которому нет места в им же придуманном мировоззрении. Этот человек не имеет корней, иных, кроме стихийных, и потому он – игралище стихий, во всем: в нравственности, в личной жизни, в семье, в государстве, в обществе, в экономике и даже в познании и искусстве (натурализм). В знач<ительной> мере то же надо сказать о Бетховене. – Крепко целую тебя, дорогая Оля, кланяйся бабушке и Ан<астасии> Фед<оровне>. Поцелуй мамочку и непременно кушай по-человечески.

1. С.П. Жихарев. Записки современника. Т.1.М.-Л.: Academia. 1934.

Дорогой Олень, ты задаешь ряд вопросов, но мудрено ответить на них сколько-ниб<удь> понятно в письме, где так мало места. Спрашиваешь о применимости физич<еских> и химич<еских> законов к человеку и к обществу. Ответ на такой вопрос весьма сложен, потому что требуется разграничить ряд различных применимостей и неприменимостей. Прежде всего, человек и общество представляют качественно новые планы действительности, характеризующиеся своими собственными законами. Следовательно, поскольку физ<ические> и хим<ические> законы характеризуют материю иного качества, постольку прямая пересадка этого закона на инородный план недопустима. Однако, между планами есть какое-то соответствие, символическое выражение одного – другим, и потому возможно эмоционально-образное перенесение, метфора (а это и значит перенос), которая однако не есть только метафора, а представляет и нечто большее, указывает и на внутреннее сродство областей, однако не могущее быть точно формулированным. Я сказал «поскольку». Это потому, что большинство законов физики и химии не охватывают данного плана, как такового, но лишь поясняются им, как примером, на самом же деле шире своего общепризнанного, общеучитываемо-го содержания, истинным же их предметом служит не этот определен<ный> план бытия, а некоторое формальное его свойство, могущее быть обнаруженным и в явлениях другого и других планов. Математическая схема (формула), относящаяся к известной области и на ее почве найденная, часто учитывает все-таки не специфические свойства этой области, а некоторые общие отношения. Поэтому совершенно естественно, что она оказывается применимой к другим областям, по существу весьма отличным от данной, но однако обладающим теми же общими соотношениями. Если напр<имер> для электрического тока верна формула Ома I=E/R, то она окажется верной для теплоты, магнетизма, эл<ектрического> поля, диффузии и т. д. Ее можно перенести и на ряд явлений человеческой жизни. Всякий раз мы будем разуметь под символами I, E и R разное, но соотношение символов останется одним и тем же. Боюсь я, дорогой Олень, что ты, по обыкновению, прешь, уставившись в одну точку, и не видя окружающего. В данном случае говорю о мамочке, о братьях и о Тике, которых ты не замечаешь из-за своих товарищей, между тем как товарищи – дело временное, а близкие – навсегда. Надо стараться уметь брать то, что есть у тебя и около тебя, и не прельщаться нарядным взамен существенного. А чужие люди неизбежно наряднее своих, ибо они – в гостях, в гости же всегда наряжаются. Дело это естественное, но и понимать вещи, как они есть на самом деле – тоже естественно. Праздник есть праздник, против него нельзя возражать, но вредно и ложно искать постоянного праздника и подменять им будни. С<офья> И<вановна> страдает именно этим недостатком, ей нужен сплошной праздник (м.б. был нужен, теперь не знаю), и она умеет прекрасно их устраивать. Но забывая о буднях или не желая знать их, она остается неудовлетворенной и несытой. Ошибка многих! Но ты помни, что только в тиши мирной будничной работы можно найти себя самого и свое удовлетворение. Крепко целую тебя.