Текст книги "Все думы – о вас. Письма семье из лагерей и тюрем 1933-1937 гг."

XXVI

 
Так сблизились: Аджаристан,
Полузатухнувший вулкан,
И с огнедвижною мечтой
Эвенков край над мерзлотой.
Оро в томящуюся грудь
Свободу мысли мог вдохнутъ,
А в гостя хмурого проник
Прохлады девственный родник.
Оро ходил за гостем вслед,
Ждал упоительных бесед,
Ему на разсмотренье нес
Он за вопросом вновь вопрос,
В надежде твердой, что вперед
Вожатай верный поведет.
В уме влюбленном яркий свет
Сиял навстречу, как привет,
И долrий, углубленный rул
Ответ полученный тянул.
Любовь, привычка и расчет
Оро все далее влечет.
Надеждою разгорячен
Он тщится изменить закон
Орбиты жизненной – идти
По своевольному пути.
Мечтает тайно: может быть,
С Сандро удастся жизнь прожить
И прочно, крепче кровных уз,
Спаяет мыслию союз.
Сам от себя с своей мечтой
Сперва закутывался тьмой,
Упорной тайной окружил
Надежд заветных жгучий пыл
И не давал себе отчет,
К чему желание влечет.
Стремленьем властным ослеплен,
Оро rлушил разлуки стон.
Любил свой дом. Отец и мать…
Он жизнь без них не моr понять.
Страшила мысль покинуть их.
Но замысел, – мерцавший шлих, —
Путь в мерзлоте себе прорвал,
И вот, расплавленный металл
Струей слепящею потек —
Времен река, событий рок.
Но в слове находил предел
И под корою цепенел.
 

XXVII

 
И так тянулось. День за днем.
Оро молчал, палим огнем.
Но близился разлуки срок.
Таиться долее не мог
Орон и в сбивчивых словах
Отцу поведал о мечтах.
Старик:«Ужели мрачный уруса́
Тебе дороже, чем краса
Пустынных гор, rлухой тайги,
Где человеческой ноги
Следа не встретишь? Ах, Оро,
Ты рвешься: взяться за перо,
Забыть смолистый наш костер,
Отдать безропотно простор, —
Чтоб схоронить навек в стенах
Души иссохшей жалкий прах,
Что все с урусом потерять —
Народ и дедов, даже мать.
 
 
Поберегись, мой сын, обой!
Смотри, ты борешься с Судьбой.
Она ж не терпит, коль идем
Мы к цели собственным путем.
Она желанье утолит, —
Однако странен будет вид
Вотще осуществленных нужд,
И. замысл жаркий станет чужд.
Все должное само собой
Придет, когда в неравный бой
Вступать не будешь. Но не снестъ
Судеб властолюбивых месть
За вызов, ежели мечты
Покорно не отрекся ты.
Судьба свой кубок поднесет,
Но горький, горький вкусишь мед:
Она согласьем отомстит,
Подлив язвительных обид.
Вручит она напрасный дар,
Когда ты сердцем дряхл и стар,
Когда о просьбе позабыл
И отступил в покорный тыл.
Она припомнит всякий вздох.
Воздаст тебе, что тайно мог
Желать в безмолвии ночном,
Когда хотел оставить дом,
Когда не чувствовал, что сир,
Когда в атаку шел на мир.
 
 
Поберегись, мой сын, обой!
Не спорь с ревнивою Судьбой».
Оро в молчании поник:
Слова нейдут, и нем язык.
 

XXVIII

 
Текут минуты. Нет, века.
Порыв уносит старика
Сказать Оро, друзьям, родне,
Всей обезлюдевшей стране.
«Могучий край, пустынный край,
Свои сокровища скрывай
От алчных западных волков,
От хищных касс и сундуков.
Златые россыпи таи
Под ржавым мусором хвои,
В молчаньи тихом берегись
Двуногих и лукавых лис.
Своим безмолвьем мерно стой.
Огонь, огонь – под мерзлотой!
Но вспыхнут недра древних гор,
Лишь осквернит их жадный взор.
Обуглится лесная сень,
Лишится пастбища олень.
Обрыщет льстивая лиса
На юг склоненные леса.
На достояние толпы
Пойдут заветные тропы.
Распуган, зверь лесной сбежит
Туда, где гнейсы да гранит.
И на бездетсrво обречен,
Исчезнет древний орочон.
Подземных кладов, мирный край,
Врагам тиши не открывай…»
 
 
Тут входит гость. Не слышал он
Вещаний сих, но сам смущен.
Он ищет слов – издалека
Повесть атаку старика.
 

XXIX

 
Странник: «Я отдохнул. Пора мне в путь.
Но пред уходом помянуть
Твоих старинных предков ряд
Дозволишь ли? Куда стремят
Усилья родотворных сил?» —
Будь я тобой – себя б спросил.
Отвечу сам. Твой древний род —
К единой цели путь ведет.
Жизнь рода, смысл, порыв и честь —
В великой цели – чтоб процвесть.
Оро, твой сын, он – тот цветок.
Благоуханен им, Восток
Самосознанья светлый луч
Получит, мыслию могуч…
Оро ты пустишь, может быть,
Со мной на Станции пожить:
В живой работе, лучше школ,
Свое признанье б он нашел…»
 
 
И недоволен сам собой,
Проигранным считает бой.
Седою головой поник,
Ответных ищет слов старик.
Вот, поднялася голова,
И мерно потекли слова.
 

ХХХ

 
Старик: «Старинный водится завет:
Гость да не слышит слова нет.
Но помрачило б навсегда
Мне душу горестное да.
Ведь больше жизни хочешь взять,
Сандро, наш гость. Подумай, мать
И я, старик… К чему нам жить,
Когда любви сотлеет нить?
У нас одно лишь солнце. Ты ль
Затмишь его, развеяв пыль,
И серой, мертвой пеленой
В постели погребешь больной?
 
 
Вам сына своего вруча
Чем буду сам я? – heruпча[16]16
  heruпча – дерево, пораженное молнией. – Авт


[Закрыть], —
Засохшим деревом. Смотри,
Сосна стоит там, но внутри
В щепу разбита, и кора
Винтом ободрана. Сера
Полуистлевшая хвоя.
Так знай: таким же буду я,
Когда покинет нас Оро.
Замерзнет птица, коль перо
На ней ощиплешь. Так отец
Без сына хладный ждет конец.
Как море дорог милый сын
Тебе твой собственный. Один
Ты разве знаешь, что любовь
Нам греет сердце, движет кровь?
И вот последний мой ответ:
От сердца сам скажи ты НЕТ».
 

XXXI

 
Странник: «Увы, знакомый крик души
Звучит и здесь, в лесной глуши.
Но как ни грустно, как ни жаль,
А праведна твоя печаль.
Величъе в будущем – оно
Нам не заменит, что дано
Сейчас, теперь, на каждый день.
Лишь только призрачная тень
Растет и тянется длинней
На грань закатных наших дней.
Росток, бутон, цветок и плод —
Все радостью своей живет,
Само прекрасно, тешит глаз:
Не жди ж, а радуйся сейчас.
 
 
Твой сын Оро пока – бутон.
Предутренний витает сон
Еще над юной головой —
Прожить минервиной совой.
Прозрачен этот сон. Так что ж,
Не нарушай, раз он хорош.
 
 
Ваш воздух рад был я вдохнуть.
Теперь пора, пора мне в путь.
Прощай, спасибо за приют.
И знай, содействие найдут
Ваш сын, отец его и мать,
Коль им придется помогать.
Прощай и сыном счастлив будь»,—
Пошел, не смея вспять взглянуть.
 

XXXII

 
Пришла весна – весны здесь нет.
Враз испарился тощий снег.
Суха, поблекла и мертва
По марям длинная трава.
Горюч, как порох, мох сухой.
И лесовал и сухостой.
Чаrды[17]17
  Сосна, сосновая поросль. – Авт.


[Закрыть] и лиственниц стволы —
Огню добыча. Ток смолы
Вздымает пламень. Лесопал
От малой искры запылал.
Цветут огни в тайге, меж ям;
Несется смольный фимиам,
И облаком живым повит
Олъдой, Селип и Муртегит.
Коварный прометеев дар,
Ползет тигрицею пожар.
И над изсушенной травой
Крутится вихорь огневой.
Там огненная пелена
По скатам гор наведена,
Здесь в ночь густую и средь дня
Трепещет полог из огня.
Дымятся марь, кусты, луга,
Дымятся пни, дымит тайга.
Лесная запылала сень.
То рудозолотой олень
Вздымает пламени рога.
Из-под копыт несется зга.
И зарева со всех сторон
Румянят дымный небосклон.
Стоит здесь мгла и дым густой.
И запах гари. Полосой
Огня хребты обведены
Во дни той огненной весны.
Пылают жгучие цветы
Золотоносной мерзлоты,
И медно-красный солнцещит
Над дымной бездною висит.
 

XXXIII

 
Оро безмолвно тосковал.
Худел и сох. Бродил у скал.
Его звенящий голос стих.
В местах унылых и пустых
В мысль беспредметную Орон
Уединялся погружен:
Воспламенился в нем опять
Огонь подземной страсти знать.
И жаром хищным и немым
Был мальчик яростно палим.
Всходил на кручи, с высоты
Вперяясь в мертвые хребты,
Где бродит снежный лишь баран
Вдоль неоттаявших полян,
Куда лишь эхо издали
Раскаты гулкие несли.
Чуждо житейской суеты,
Там для. себя и Я – лишь Ты.
Наш бсзпристрастный Судия,
Себя само рассудит Я.
Подъяло безпощадный меч,
Чтобы разить, рубить и сечь.
Сорвав завесы, мrлу, обман, —
Психолоrический туман.
Безропотно на грозный суд
Прельщенья мутные придут,
И острунится шелуха
Самозабвенного греха.
Безсильны, жалостно малы
Здесь порицанья и хвалы,
И с паутиной пыль легла
На серо-ветхие дела,
И льда хрустального чистей
Здесь волны мутные страстей.
 

XXXIV

 
За четом – нечет, снова чет;
За скорбью – радость: все течет.
И за пылающим огнем
Цветистого июня ждем.
Пришел комарник – нганмак’та,
И пробудилась мерзлота.
Ложбины, южный скат долин
Чуть зелены листом первин.
Вот, опушенный анемон
Сквозь осыпь выбился на склон —
Сереет хмурая сирень,
Как жидкая затменья тень.
А вслед, торжествен, величав
И зеленеть еще не став,
Покров священный протянул
Пурпурно-розовый баrул.
И почки клейкие струят
Его камфарный аромат.
Отцвел багул. Холодный морг
Родит взамен другой восторг.
Земли промерзлой всходит весть
Лучами крупных алых звезд:
Краса и пища здешних стран,
Расцвел пылающий саран[18]18
  Саран или сарана, Lilium floreatrorubente, цветет в июле. – Авт.


[Закрыть]
И теплой кровью окропил
Поляны, луг и серый ил.
Оро в молчании страдал.
Саран его ли кровью ал?
Куда исчез румянец щек?
Отец глядел – сам изнемоr.
Печальной думой не шутя,
Повез родимое дитя.
 

XXXV

 
«Приехали!» – несется весть.
Их обступили, просят слезть.
Ведут гурьбой. На сваях дом,
В земле термометры кругом.
Не бейся, сердце! Близок тот,
Свиданья с кем Орона ждет.
Как пулеметом из бойниц
Толпу обводит чуждых лиц.
Оро: «А rде ж Друдзовский?» – Все молчат,
Смущенно потупляя взгляд
Оро: «Друдзовский звал…» —
Голос из толпы: – Он поручил
Тебя пристроить, Михаил.
Живи на Станции, учись…
Взирать с вершин на грустный низ.
Оро: «Но где же сам он, где мой друг?»
Волненье вскрыв лишь хрустом рук.
Голос из толпы: – Внезапно вызван. Час был лих.
Как слышно, нет его в живых.
Старик: Старик-отец: «Так что ж тогда?
Ты здесь останешься ли?»
Оро: – Да.
Сандро заветов не забыл,
Хочу работать, он где жил.
Старик: «А мне здесь слишком тяжело».
Вскочил оленю на седло —
В тайге родной развеять гнет.
За ним другой олень бредет.
Прощанья длить печальный час
К чему, раз свет уже погас.
 

XXXVI

 
Идет навстречу, сам бурчит
В ботинках желтых одессит.
«Зачем же, ну, чтоб да, так нет?
Всегда паршивый здесь обед.
Я одолжил ему пятьсот —
Верну чрез месяц или год,
Безделушка. Но не беда —
И не вернуть. Так нет, чтоб да».
Как эльф порхает меж воров,
Кудрявый Коленька Быков:
Дощечек ищет с давних пор.
Чтоб укрепить на них мотор.
 
 
В лазури ль места не нашел
Кирилл, что прямо в комсомол
Спустился. Все ж огромный взор
Глядит на неприбранный двор,
Печалью тайною томим.
Так многокрылый серафим
Лежит, падением разбит.
Но песнь небесная звучит.
 
 
В лабораториях развлечь
Оро стараются, но речь
Едва доходит. Он дрожит.
Напрасно тщится юный rид
Вскрыть смысл таблиц, кривых и карт.
Скользнул – и мимо тусклый взгляд.
И лишь одна из-под стекла
Вниманье странно привлекла.
Там лист, червями источен,
Увидел грустный орочон,
Нечто воздушное, легки
Те кружева…
В ответ он вздрогнул, почему
Ему неясно самому.
Он отвернулся. Наугад
Уперся в стол тревожный взгляд.
 
 
Оро: «Скажи, прошу, что за червяк
Чернеет здесь, среди бумаг?»
Гид: «Червь этот мерзлоту грызет
И скажет, как построен лед.
Предупрежу тебя, серо
Познание червей, Оро»,
Так из лесов Олень попал
В тройной Лежандров интеграл.
 

* * *

Поэма писалась в течение всей ссылки, была начата на Дальнем Востоке и значительно переработана в период Соловецкой ссылки, таким образом, годы ее создания – 1933–1937. Но в основе сюжета – впечатления и события периода пребывания на Дальнем Востоке, когда о. Павел начал исследования мерзлоты, познакомился с этим краем, с населяющим его народом орочонов, историей которого заинтересовался, изучал его язык и начал составлять орочонскую азбуку – в поэме появляются некоторые орочонские слова, с попыткой передать их звучание. На примере орочонского народа Флоренский поднимает целый пласт волновавших его тогда вопросов – закономерности бытия народа, отдельного рода и личности в их взаимосвязи, на фоне природной жизни, а вечная мерзлота становится символом противоречивых, таинственных, но прекрасных законов жизни и природы, и истории, и человеческой личности. Посвящена поэма младшему сыну Михаилу – Мику.

Поскольку письма из ссылки являются лучшим комментарием к поэме, ее органическим контекстом, мы не будем останавливаться на подробном объяснении отдельных сюжетных линий, приведем лишь фрагменты писем, непосредственно относящиеся к поэме, к ее «объяснению».

22-23 апреля 1935 г… А. М. Флоренской

Изредка вспоминаю о Дальнем Востоке с сибиряками, которые знают как север Азии, так и восток. К сожалению орочон никто не знает и орочонского языка здесь не изучишь – нет ни книг (кроме эвенкийского словаря, который оказался со мною), ни людей. Был бы хоть какой-нибудь текст, сели не орочонский, то тунгусский. Как-нибудь пойду в библиотеку при музее, попробую поискать в старых изданиях. Мне хочется изучить этот язык, а главное надобен он для местного колорита в поэме. Приходится оперировать одними существительными, т. к. глаголы спрягать не умею и не по чему учиться.

12 мая 1935 г., Василию

Всегда безпокоюсь о тебе и все думаю. Пишу понемногу, по несколько строчек в день, за неимением ни времени, ни сил, «Оро» и думаю о вас: не только пишу для вас, но и стараюсь воплотить все свое и ваше в образ орочонского мальчика, который для этой цели оказался подходящим. Вспоминаю свое и ваше детство, детские лереживания и чувствую, как целостно это все выкристаллизовывается, наверно изоморфная кристаллиэация.

19 июля. 1935 г., А. М. Флоренской

Помалу, очень помалу, пишу «Оро» и все время вспоминаю детей и себя в детстве. В нем сливается столько пережитого, что и сам Оро для меня живой мальчик и мне было бы странно слышать, если бы кто сказал, что он выдуман мною.

7 декабря 1935 г., Кириллу

Ты говоришь об «Оро», Но при этом впадаешь в несколько ошибок. Во-первых, тебе известно лишь несколько отрывков из этой вещи и ты не знаешь не только замысла в целом, но даже и первой, написанной, песни. Во-вторых, ты впадаешь в обычное заблуждение читателей, спешащих отождествить одно из действующих лиц произведения с автором. Но, ведь, если произведение не натуралистично, а истинно творческое, то автор отображает свой внутренний мир не в одном лице, а во всех, т. к. в противном случае часть их, не будучи связана с основной интуицией произведения, была бы бесполезным балластом. А с другой стороны ни одно из лиц не выражает автора целиком: все они в живом взаимодействии дают внутренний мир автора в его движении, а потому – и реальности.

Кто такой Оро? – И я, и Вася, и ты, и Мик, и Мих. Фарадей и многие другие. Кто странник? Частично б.м. и я, но очень частично, а гл<авным> обр<азом> один знакомый. Кто отец-орочон? Частично я, значительно больше – другие, мне известные, много – мой отец. Кто мать Оро? – Отчасти мама, отчасти моя тетя Юля и др.

И наконец, в третьих, ты не замечаешь (полагаю в этом виноват автор) бодрого тона, данною размером и ритмом, и бодрой идеологии, которая раскрывается в преодолении обратного мироощущения, а не в простом незамечании всего, что может ослабить дух и вести к унынию. Это – древнеэллинское понимание жизни, трагический оптимизм.

Жизнь вовсе не сплошной праздник и развлечение, в жизни много уродливого, злого, печального и грязного. Но, зная все это, надо иметь пред внутренним взором гармонию и стараться осуществить ее. Оро проходит чрез ряд тяжелых обстоятельств и испытаний, но проходит чрез них для того, чтобы окрепнуть, чтобы выработалось его мировоззрение, чтобы он сделал научный подвиг – дал новый подход к природе, новое конкретное реалистическое понимание мира, в противовес безжизненному, отвлеченному, призрачному.

4-5 июля 1936 r., А. М. Флоренской

Несколько раз я посылал Мику стихи, доходят ли они до вас и доходят ли до вашего сознания. Ведь они автобиографичны и гено-биографичны, т. е, передают основные свойства нашего родового мышления (генос – род); поэтому мне хотелось бы, чтобы вы видели в них не просто стихи для развлечения, а итоги жизненного опыта, которые могут быть полезны как направляющее начало в работе и жизни.

«Священник не снявший с себя сана»

Прошли годы, выросло два поколения наших соотечественников. Палачи тщательно стирали следы своих преступлений. Они рушили бараки, ровняли с землей могилы, жгли документы, смывали невинную кровь кровью своих сообщников. Так что будто ничего и не было. Не было БАМЛАГа, Беломорканала, СЛОНа и СТОНа. Но было. И подобно тому, как вечная мерзлота исторгает из земли в оттепель истлевшие корни деревьев, камни острогов и обрывки колючей проволоки, так и река времени неизбежно выносит в поток вечности свидетельства о жизни, ставшей житием.

Теперь нам известны события последних месяцев жизни отца Павла Флоренского и обстоятельства его мученической кончины. Последнее письмо от з/к Флоренского П.А. пришло в Загорск 19 июля 1937 года. На запросы было сообщено, что Флоренский П.А. снова осужден «сроком на 10 лет без права переписки». И всё. Два десятилетия неизвестности и… надежд. Поминали всегда «О здравии». Новое сообщение о судьбе осужденного з/к Флоренского П.А. было получено в связи с возбуждением дела о его реабилитации. В свидетельстве о смерти П.А. Флоренского, выданном Невским ЗАГСом г. Ленинграда 3 ноября 1958 года, сообщалось, что реабилитированный П.А. Флоренский умер 15 февраля 1943 года. Эта дата соответствует сроку осуждения в 1933 году на 10 лет, но она близка и к датам смерти, которые указывали при реабилитации в 50-е годы. Хотя дата эта и вызывала сомнения, но теперь поминать о. Павла стали «За упокой» и по просьбе Анны Михайловны Флоренской был совершен наместником Троице-Сергиевой Лавры архимандритом Пименом (Хмелевским), позже архиепископом Волгоградским и Саратовским, чин погребения.

«Вы спрашиваете о подробностях погребения о. Павла в Лавре (заочном), – отвечает 29 апреля 1987 года Высокопреосвященный Пимен в ответ на вопрос В.А. Никитина, родственника Флоренских, церковного публициста. – Мне уже трудно вспоминать подробности. Пришла ко мне Анна Михайловна Флоренская (я был наместником Лавры) и сказала, что получила откуда-то справку, в которой говорилось, что П.А. Флоренский умер в 1943 году. Она просила отслужить погребение. Погребение я отслужил в Духовской церкви Троице-Сергиевой Лавры 15 декабря 1959 года (П.В. Флоренский вспоминает, что это происходило в Трапезном храме. – Ред.) Присутствовали при службе: Анна Михайловна, Кирилл Павлович, Павлик, Ваня (второй сын Василия Флоренского. – Ред.), Наталья Ивановна, Ольга Павловна, Саша, Маша и Анна Васильевна. Затем они все были у меня в покоях, что-то рассказывали (уже не помню что, но много житейского, из своей жизни)».

Таким образом, священник Павел Флоренский был церковно погребен лишь спустя 22 года после мученической кончины, о которой стало известно еще через тридцать лет. Смерть всегда больше, чем просто факт, тем более смерть священника, смерть насильственная, мученическая. Она приобретает символическое значение, и каждая деталь ее, подробность бесконечно важна, ибо становится предметом не биографии, а жития.

Лишь в июне 1989 г., по запросу семьи в управление КГБ СССР по г. Москве и Московской области, было произведено расследование обстоятельств осуждения и смерти священника Павла Флоренского. На основании полученных новых сведений 24 ноября 1989 г. ЗАГС Калининского района Москвы выдал семье новое свидетельство.

СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ

Гражданин ФЛОРЕНСКИЙ Павел Александрович умер 08 декабря 1937 г. в возрасте 55 лет, о чем в книге регистрации актов о смерти 1989 г. ноября месяца 02 числа произведена запись за № 6в.

Причина смерти – расстрел.

Место гибели: область Ленинградская.

Место регистрации – отдел ЗАГС исполкома Калининского Райсовета г. Москвы.

Дата выдачи – 24 ноября 1989 г.

Заведующий отделом (бюро) ЗАГС (подпись) VIII– МЮ № 423815.

(Печать учреждения, выдавшего документ).

В результате хлопот семья получила сначала ксерокопию отдельных листов дела и пыточную фотографию подследственного Флоренского П.А., но только анфас, а также рукопись его работы «Предполагаемое государственное устройство в будущем», которую он написал после завершения следствия в Бутырской тюрьме. Позже, в феврале – апреле 1991 г., в дни Великого поста, в архиве КГБ СССР с делом осужденного и реабилитированного Флоренского П.А., которое имеет архивный номер 212727, работал П.В. Флоренский. Ему удалось переписать более тысячи страниц протоколов допросов, служебной переписки и других документов. Позже ксерокопия всего дела была предоставлена семье. Сведения, почерпнутые из дела, дополнены материалами, добытыми подвижниками Ленинградского отделения «Мемориала»: трагически погибшим В.В. Иоффе и И.А. Резниковой, а также расстрельными списками соловчан, найденными в архиве ФСБ Архангельской области Т.В. Сошиной. Собранные материалы обобщены в очерке А. Разумова и В. Груздева «Скорбный путь соловецких этапов» (Ленинградский мартиролог. 1937–1938. Том 4. 1937 год. СПб. 1999. С. 658–664). По этим материалам и излагаются некоторые подробности последних месяцев жизни и мученической кончины священника Павла Флоренского.

В год 20-летних юбилеев Октября и органов ВЧК– ОГПУ – НКВД Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение раз и навсегда избавиться от всех неблагонадежных и «социально опасных граждан». Избавиться к дню Сталинской конституции 5 декабря. Летом 1937 года партией и правительством было принято решение о сокращении количества заключенных в лагерях. Началась подготовка к выполнению решения и в Соловецком лагере. Связь с внешним миром предназначенных к ликвидации заключенных была прервана уже в июне, и систематические письма перестали приходить и от Р.Н. Литвинова, и от Н.Я. Брянцева, и от других з/к. Дальнейшая их судьба стала на полвека тайной.

Святые – расстрельные – врата Соловецкого монастыря,

Почтовая открытка издания УСЛОН. 1926 г.

В июне 1937 г. Соловецкие лагеря особого назначения, составляющие часть Беломорско-Балтийского комбината НКВД СССР (СЛОН ББК НКВД СССР) перевели в ведение 10-го (тюремного) отдела ГУГБ НКВД СССР для реорганизации в Соловецкую тюрьму особого назначения (СТОН). 4 июня начальником Соловецкой тюрьмы вместо П.С. Раевского был назначен ст. майор ГБ И.А. Апетер, служивший с 1934 г. начальником санитарно-курортного отдела АХУ НКВД СССР.

В августе 1937 г. были изготовлены типографские бланки приказа Народного комиссара Внутренних дел Союза ССР, генерального комиссара Госбезопасности товарища Ежова. В стандартном бланке были оставлены свободные места, куда вписывалось название лагеря и число запланированных к расстрелу заключенных. Соловецкому лагерю 16 августа была спущена разнарядка на расстрел 1200 з/к. 19 августа эта директива поступила в Ленинград, и начальник УНКВД ЛО Л.М. Ваковский передал ее для исполнения своему заместителю В.Н. Гарину, руководившему всей репрессивной кампанией в Ленинградской области и Соловецкой тюрьме.

Вот как описывает Ю.И. Чирков атмосферу, царившую на Соловках: «Прекратило деятельность и проектно-сметное бюро, в завершение составив проект перестройки монастырских помещений в тюремные. П.А. Флоренский и другие видные сотрудники ПСБ, очевидно, были тоже под замком. В кремлевских дворах было сравнительно малолюдно. Цветники во втором дворе уничтожены. Закрытые щитами окна первой колонны выглядели как ослепленные… Произошла смена погоды. Стояли пасмурные дни, листва с деревьев облетела. Плохая погода, наступление мрака и холода всегда нервировали соловчан, а тут еще неопределенность. Что будет с нами? Кого оставят в этой тюрьме особого назначения? Кого вывезут и куда? Вопросы, вопросы… Ясно было одно: все изменения к худшему. В газетах бушевал шквал ненависти и подозрительности. Термин “враги народа” упоминался почти во всех статьях. Создавалось впечатление о множестве “врагов” во всех звеньях госаппарата, на производстве, в литературе, армии и т. п. Все действовало угнетающе. Казалось, все руководство вместе с Великим сошло с ума. Газеты читали молча, без обычных комментариев, что уже стало и в Соловках опасным: были случаи ареста тех, кто вслух высказывал возмущение происходящим». (Ю.И. Чирков. А было все так…М., 1991.С. 170–172).

План на расстрел для Соловецкой тюрьмы, утвержденный в Москве 26 августа 1937 г.

Среди рассказанных, написанных и опубликованных свидетельств сохранились последние письма Р.Н. Литвинова и Н.Я.Брянцева, каким-то чудом прорвавшиеся домой в сентябре 1937 года. На письме Р.Н.Литвинова рукой Варвары Сергеевны Литвиновой поверх порядкового номера написано «последнее письмо.1937.IX.19»:

«…Итак, очень любимая Варька, по старому стилю 5 сентября, т. е. я перевалил еще одну годовщину… ночью придется дежурить (одно слово зачеркнуто цензурой – Ред.), то есть сидеть ночью у дверей с 12 до 6 ночи, так как сегодня моя очередь. До сих пор у меня нет работы. Это нехорошо в смысле еды, потому что безработные получают (замарано цензурой две трети строки – Ред.), а при длительном отсутствии это начинает сказываться… Нужно добавить, что, учитывая возможность далеких передвижений, я продал серое пальто за 30 рублей, так как это выгоднее, чем выбрасывать… В прошлую выдачу писем я не получил ничего. А так как выдача идет теперь два раза в месяц, 1 и 15, то теперь жди две недели, что очень грустно, потому что главная тяжесть моей жизни состоит в беспокойстве о тебе и семье. О себе самом я как-то не беспокоюсь – создалось какое-то фаталистически насмешливое отношение к своим злоключениям. Безработное состояние я использую для занятий математикой и аэродинамикой и провожу время довольно интересно… лучше бывает, если получаешь письмишко или в крайнем случае бандероль. А этого нет. Ни от тебя, ни от Любы. Как Колька? Не собираешься ли ты сфотографировать его? Ему я не буду писать, потому что он мне не пишет. Да и не знаю я его. Помню маленьким, а теперь парень большой со своими интересами, которых я не знаю. Изменения идут, и логически нужно ждать еще более крупных, но ничего определенного предчувствовать нельзя, а логические рассуждения обладают недостатком в том смысле, что выходит не так, как рассчитывают. Чтобы не ошибиться, лучше не загадывать ничего, окружение смешанное, есть приятное, но есть и отвратительное, профессионалов (воров – Ред.). Но не исключена возможность переезда, а куда – пес его знает, потому что мои пункты считаются очень опасными. А самое главное, будь здорова, не падай духом, помни, что я тебя крепко люблю и не забывай о твоем Р…»

В соответствии с Приказом к началу сентября 1937 г. были подготовлены списки к осуждению на расстрел 1116 соловчан. 21 октября их вывезли в Кемь. «…В конце октября, – продолжает рассказ Ю.И. Чирков (с. 173) неожиданно выгнали всех обитателей открытых камер кремля на генеральную проверку. На проверке зачитали огромный список – несколько сотен фамилий – отправляемых в этап. Срок подготовки – два часа. Сбор на этой же площади. Началась ужасная суета. Одни бежали укладывать вещи, другие – прощаться со знакомыми. Через два часа большая часть этапируемых уже стояла с вещами. В это время из изоляторов вышли колонны заключенных с чемоданами и рюкзаками, которые направлялись не к Никольским воротам, где была проходная, а к Святым воротам, которые выводили на берег бухты Благополучия. Я подбежал к краю «царской» дороги еще до приближения колонн и видел всех проходивших мимо, ряд за рядом, по четыре человека в ряду. Мелькали вперемешку знакомые и незнакомые лица. На всех было одно общее выражение – собранность и настороженность. Все стали какие-то суровые, отчужденные… Кремль совсем опустел. 9 ноября было интенсивное северное сияние. В черном небе сходились и расходились не обычные многоцветные полосы, а багрово-красные дуги, что толковалось некоторыми, как грозное знамение… Прошел страшный слух, будто второй этап был утоплен в море. Все это не способствовало хорошему настроению».

Соловки. Секирная гора. Здесь располагался штрафной изолятор СЛОНа.

Фотография Н.С. Кармазина

Расстреливали этап 27 октября и 1, 2, 3, и 4 ноября под Медвежьегорском в лесном массиве Сандормах на 16 км дороги на Повенец. Не случайно расстрел проходил в канун октябрьских праздников, по традиции совершать кровопролитие перед «красными» днями календаря. Что же касается слухов о том, что этап был утоплен, то это отражение драмы, происшедшей с транспортом «Джурма», перевозившем заключенных в Магадан и вмерзшем в лед недалеко от парохода «Челюскин», пассажиров которого героически спасали летчики, ставшие первыми Героями Советского Союза.

Еще до расстрела первого этапа в Соловецкой тюрьме были подготовлены дополнительные 509 справок и тюремных дел з/к, также подлежащих расстрелу уже в порядке перевыполнения плана. Эти справки объединили в три повестки к заседаниям Особой тройки УНКВД ЛО. Заключение к повестке № 199 по групповым делам 12 «троцкистов», 63 «шпионов», 61 «террориста», 32 «вредителей» и 25 «контрреволюционеров», к которым был отнесен и з/к Флоренский П.А., подписаны Шилиным в Ленинграде 22 ноября. Эти заключения и составили основу расстрельных протоколов № 134 (от 10 ноября 1937 г.), № 198 и № 199 (от 25 ноября 1937 г.), которые были утверждены Тройкой в составе Заковского Л.М, Гарина В.Н., Позерна и секретаря Егорова М.А. 26 ноября сотрудники 8-го отдела УГБ УНКВД Нудель и Анстрам сверили 4 экземпляра протокола № 199, а члены Тройки его подписали.

Фрагменты протокола заседания особой тройки УНКВД ЛО № 199 от 25.XI. 1937 г.

28 ноября 1937 г. Л.М.Заковский направил на Соловки И.А. Апетеру указание немедленно приготовить всех 509 осужденных к сдаче начальнику конвоя согласно протоколам Особой Тройки. На левом поле копии этого документа подпись Н.И. Антонова-Грицюка. Вслед депеше в Кемь был отправлен железнодорожный эшелон для доставки обреченных в Ленинград. На Соловках подготовили новый «список осужденных, содержащихся в Соловецкой тюрьме ГУГБ, подлежащих направлению в лагеря» – 509 имен. На последнем листе списка подпись П.С. Раевского с датой: «3/XII декабря 1937 г. ост. Соловки». По-видимому, из Соловков этап, в котором был и з/к Флоренский П.А., переправляли по морю в Кемь 2–3 декабря.

Справа от фамилии каждого заключенного в этом этапном списке проставлены фиолетовым карандашом числа от 1 до 15. Около имени П.А. Флоренского стоит цифра 8. Предполагается, что это номер вагона. В вагоне № 8 ехало 42 человека, это был один из самых перегруженных вагонов.

По прибытии эшелона в Ленинград и размещении з/к в тюрьме, 7 декабря Заковский подписал предписание Поликарпову на их расстрел.

Судя по имеющимся документам, 509 человек казнили, быть может, в ночь с 8 на 9 декабря, а может быть, в течение 3 ночей – с 8 по 10 декабря. Все акты по приведению в исполнение приговора подписаны комендантом УНКВД ЛО Поликарповым и датированы 8 декабря. Рабочая ночь – 8 часов, 480 минут. Получается меньше минуты на человека, а если расстреливали три ночи, то три минуты на человека… Добавим, что начальника Соловецкой тюрьмы И.А. Апетера 11 декабря 1937 г. арестовали, 26 декабря уволили из органов НКВД, а 22 августа 1938 г. расстреляли.

Запрос на выдачу 509 соловчан

Итак, з/к П.А. Флоренского не стало 8 декабря. День не случайный – 9 декабря 1937 года весь советский народ с энтузиазмом пошел голосовать в соответствии со Сталинской конституцией за блок коммунистов и беспартийных – снова расстрел перед «красным днем» календаря. «Когда я получил Дело, то я не мог слушать инструкцию архивиста, – рассказывает П.В. Флоренский. – Я искал две бумажки – последняя связь с дедом, которому оставалось несколько часов жизни. Первая, тонкая, на 3 строки – полоска, вырезанная из листа протокола. Вторая – акт о приведении в исполнение ВМН по отношению к Флоренскому Павлу Александровичу – я знал, что она на 694 странице Дела и сразу же нашел ее».