Текст книги "Истории Дальнего Леса"

ИСТОРИЯ ЧЕТВЕРТАЯ
Ночные разговоры о любви

Осень окончательно и бесповоротно прощалась с Дальним Лесом. Уже много раз она порывалась уйти в другие края, повинуясь извечной неизбежности всеобщего закона смены сезонов, но всякий раз этой мудрой королеве времени прощального тепла, созревших плодов и пронизывающих ветров казалось, что можно задержаться еще ненадолго. Но теперь, раздарив остатки теплых дней, уже на самом деле было пора отправляться в дорогу. Насмотрелась она на замысловатые узоры калейдоскопа разноцветных листьев, наплакалась с говорливыми струями проливных тоскливых дождей над странностями судьбы, которая бывает длиннее любви, подарила еще немного солнышка жителям Дальнего Леса. Но все в этом мире, однажды начавшееся, обречено закончиться.

Теперь уж точно, расставались они до следующего года. Осень терпеливо и с надеждой ждали уже давным-давно в других сказочных и далеко не сказочных краях, и потому грусть ее была, по большей мере, светлой. Но все равно: каждый год прощалась и каждый год грустила. Такая уж, видно, планида у осени – приходить после изнуряющей жары лета и, даря еще немного прощального тепла, закружить круговорот щемящих и светлых мелодий и провести нас по извилистой тропинке времени вперед, в снежную фантасмагорию зимней сказки.

Ветра из семейства Голдстрим разносили по всем уголкам Дальнего Леса и его окрестностей мелодичную и негромкую осеннюю песню, где печаль расставания чередовалась с веселыми воспоминаниями о лете. А еще в песне звучала надежда на новые встречи, которые несомненно еще впереди. И потому была эта мелодия удивительно светлой. Жителям Дальнего Леса и его окрестностей в самом деле было грех жаловаться на прошедший сезон: и урожаем лесных даров их природа в этот раз совсем не обидела, и талант хорька Василия внезапно открылся и ярко засиял благодаря нежданной природной несуразности да невольной помощи небожителя – помощника бога дождей и прочих осадков нелепого заоблачного жителя Пафнутия. Он, бедолага, до сих пор еще не отошел от этого неожиданного и страшного конфуза. И не будь Пафнутий небожителем, несомненно убежал бы в дальние страны во внеочередной отпуск. Но тем, кто обретался при небесной канцелярии, внеочередной отпуск не предоставляли.

Жизнь продолжалась, и обитателей Дальнего Леса ожидали новые необычайные приключения, а также непредсказуемые и удивительные встречи.

И вот однажды, во время начинающегося межсезонья, в конце суетного дня и почти перед самым заходом уставшего солнца, пролетая над дальней опушкой самой западной оконечности леса, увидела сова Василиса какие-то листки бумаги, ими играл пролетающий мимо шаловливый западный ветер из семейства Голдстрим.

Что-то в них заинтересовало Василису: захотелось ей посмотреть, что это за листки такие. То ли заезжие охотники, пировавшие в этих сказочных местах, за собой не убрали, то ли из сумки сороки-почтальона при неудачном и рискованном вираже стремительного полета что-то выпало. Как увидела сова Василиса эти листки, так сразу и вспомнила сороку Фиониту, местную сплетницу и почтальона, особо добрым словом.

Надо заметить, что в дополнение ко всем своим многочисленным талантам и умениям сова Василиса могла очень быстро найти для каждого доброе или особо доброе слово, что редкость даже в сказочном Дальнем Лесу. В нашем мире про таких говорят «за словом в карман не полезет». Это в полной мере можно сказать и про Василису, с той лишь существенной разницей, что карманов у нее отродясь не было. Уж так заведено у всех сов, особенно у тех, которые волею изменчивой и странной судьбы или игрою особо отчаянного и непредсказуемого случая обитают в волшебных и таинственных местах Архипелага Сказок. Причем это удивительно доброе слово, умело найденное совою, всегда оказывается к месту.

Но, так или иначе, взяла сова листки бумаги и полетела на огонек к норке Анфисе, известной любительнице различных тайн, загадочных историй и толстенных исторических романов, щедро приправленных любовной интригой. Вечернее чаепитие у норки было известным ритуалом в Дальнем Лесу. Оно нравилось многим зверям, удостоившимся особого приглашения.

Прилетев к Анфисе, сова вместе с хозяйкой расположилась на просторной кухне в ее новом домике, который та построила благодаря буквально нескончаемому потоку загогулин Василия, напоминающему долгий осенний дождь перед приходом зимы. Ну и конечно сказался неожиданный талант норки Анфисы продавать жителям Дальнего Леса кусочки кожи, пришпиленные к древесной коре как подлинные сокровища народного искусства. Даже если они сами и покупать не хотели.

Знали друг друга сова Василиса и норка Анфиса совсем недавно. Однако сдружились так, что, казалось, дружат с раннего детства. Да и домик Анфисы стоял как раз на пути от заброшенной делянки старого охотника в чащобе леса до жилища Василисы над новым комплексом благоустроенных норок самых состоятельных жителей Дальнего Леса.

Василиса рассказала о своей недавней находке. Развернув и расправив эти листочки, она бегло пробежала глазами по строчкам и тяжело вздохнула. Оказалось, это странная история об игре чувств. Сова читала про себя и качала головой, жалуясь на почерк и совсем некстати расплывшиеся буковки.

Пока сова расправляла листки да разбиралась, что же там такое написано, норка Анфиса заварила еще малинового чаю. В этот раз ей лень было зажигать огонь, да и спички куда-то задевались.

Поискав спички и не найдя их около себя, Анфиса вынуждена была подогреть чайник магическим образом. Так что лень в Дальнем Лесу – это великий двигатель магических вещей.

Сова Василиса поняла, что ей повезло. Любила она наблюдать за магическими опытами своей подруги. Как творческой и тонкой натуре нравилось Василисе все особо чувствительное, подернутое дымкой таинственности и налетом истинного, практического волшебства.

Любила она смотреть вблизи на дела магического свойства, хотя в действительности все выглядело весьма буднично и безо всяких чудесных и таинственных превращений. Норка Анфиса положила свою лапку на чайник, потом подняла ее строго вверх над чайником. Никаких магических слов не понадобилось. Норка просто направила часть своей внутренней энергии на разогрев. Простенько, но со вкусом. Правда, если чуть передержать, был риск разнести чайник на мелкие кусочки. Но в этот раз все обошлось без особых происшествий.

Анфиса, меж тем, удобно устроилась на стуле, довольная, что короткий сеанс практической магии с ее видавшим виды чайником так удачно получился. Как и всякий истинный кудесник, норка Анфиса любила слушать различные истории, особенно про невероятную любовь и страдания. Нравились ей сильные чувства в разумных и умеренных дозах читаемых романов.

– Ну вот, с чайником удачно получилось. Что ни говори, а магия в безопасных пределах – это великая и полезная вещь для жизни в нашем Дальнем Лесу, – довольно сказала норка. – Давай уже свои истории про любовь.

– Истории эти совсем не мои, – заметила сова Василиса. Потом поправила перышки и добавила: – Но мне, откровенно говоря, очень даже нравятся. Душевно так все написано, чувственно.

– Давай уже, читай свои душевные и чувственные истории, не томи.

– Анфиса, имей терпение. Ну ладно, слушай. И не взыщи, если в этом басурманском почерке какое-нибудь слово не разберу.

Сова Василиса, не торопясь, отпила малинового чая и решила получше устроиться. Она поднялась со своего места, принесла подушку, положила ее в кресло. Снова усевшись, она явственно ощутила, что стало удобнее, мягче. Но все равно чего-то ей явно не хватало для полного счастья. А читать длинные истории про любовь или еще какие-нибудь приключения, испытывая дискомфорт, сова просто не могла. Она привстала со своего кресла, отщипнула диковинного сладкого яства, поставленного норкой Анфисой на стол.

Не разобрав, нравится ей вкус или нет, сова не остановилась, пока не съела все до последней крошки. Она никак не могла до конца распробовать: на самом деле это настолько вкусно или ей только кажется. Но лакомство неожиданно закончилось, и, придя в состояние сытого удовлетворения, смешанного с некой долей конфуза, Василиса наконец успокоилась.

На нее снизошло откуда-то сверху вдохновение читать истории. Она взяла листки и начала медленно читать вслух, растягивая слова. Норка Анфиса тяжело вздохнула. Она с удовлетворением подумала, что это хорошо, что ей наконец удалось вернуть сову Василису в творческое настроение. Вот только жалко, что для этого пришлось пожертвовать диковинным яством, но настоящее искусство всегда требует жертв. Потом она вспомнила, что в шкафу еще осталось немного восточных сладостей. С этой мыслью норка Анфиса окончательно успокоилась и настроилась на особо лирический лад. Уже через несколько мгновений Анфиса положила голову на передние лапки и принялась внимательно слушать первую историю. А заунывный и негромкий голос Василисы уже переносил их в далекую страну, в зимний сезон чудес. Сквозь туманную дымку прошедших лет эта подлинная история кажется настоящей новогодней сказкой.

…Произошло это в обычный, отнюдь не високосный год в дальнем пригороде огромного, никогда не спящего города. В тот год нежданно случилась лютая зима, на лапландский манер, со стремительными всплесками бесконечных снегопадов. Белоснежная феерия на самом деле была редкой гостьей в тех относительно теплых краях дождливых зим. А местные старожилы совсем не расстраивались такому природному феномену и не обижались на Всевышнего за подобные капризы. Они радовались наступающему веселому и праздничному сезону зимнего волшебства…

Однажды кто-то из великих философов сказал, что часто мы подобны бутерброду: что в нас с раннего детства заложили, то мы, с видимым удовольствием или невольным сожалением, и носим всю жизнь.

Это изречение в полной мере относится и к Джейн: в нее с самых первых дней жизни заложили столько самомнения, несказанной гордости и исключительности, что она буквально вся светилась этими качествами.

Было это отчасти истинной правдой, но, по большей мере, довольно ловким рекламным ходом. Но она, глупая, ведь этого не знала. Она была абсолютно, до самой крайней степени блаженной истомы, довольна собой и не комплексовала. И как ни спешил ее хозяин открыть заветную дверцу, Джейн была всегда нетороплива и величава. Причем и неспешность, и переливы голоса должны были подчеркивать ее элитарность и значимость.

Она любила капризничать. Заедала ее суета каждодневных забот и излишняя стремительность открывания и закрывания дверцы сейфа. Казалось ей, что не было в этом должного почтения к ее замечательному механизму повышенной секретности.

И тогда хозяин сейфа, мужчина весьма серьезный и начисто лишенный излишней учености и всяческого тонкого технического понятия, без колебаний приглашал колоритного техника Никиту, который смазывал ее заковыристый механизм специальным маслом и удивительно приятно щекотал пружинки.

Никита красавице Джейн очень нравился. Особенно ей нравилось то, как он всегда восхищался красотой ее чудного и диковинного механизма. Она ведь была весьма непростой и сама признавала особую вредность своего характера. Джейн невероятно гордилась своей сложностью: ведь была она чудом механики, и таких замков повышенной секретности было не так много. И не то чтобы на самом деле их было очень мало, но ведь Джейн об этом не знала.

Мы так часто наслаждаемся своей уникальностью в узком кругу избранных нами же друзей. Вот и Джейн любила свою исключительность. Она старалась подчеркнуть это качество каждый день. И все бы шло так, как она хочет, но чувство некоторой неустроенности и сомнения не проходило. Отчасти, видимо, потому, что была у Джейн проблема с партнером.

А надо отметить, что партнер достался ей совсем незатейливый. Простой металлический ключ. Он был изготовлен из специального сверхпрочного сплава. А больше о нем ничего особенного и уникального и сказать было нельзя. Так, железка железкой по имени Ки, с номером два, выбитым на обеих сторонах.

Страдала Джейн страшно от этой ужасно нелепой, как ей казалось, насмешки затейливой судьбы: как же это может быть, чтобы у такой начищенной до блеска несказанной красавицы был эдакий неказистый и простой партнер. Какой-то неведомый заморский шутник из весьма известной компании, производящей особо точные механизмы, соединил их судьбы навсегда. И ведь в порыве усердия он даже не подумал о совместимости и прочих тонких материях.

Джейн просто не понимала и не могла потом даже себе объяснить все то, что с ней происходило, когда Ки, не мудрствуя лукаво, неспешно приближался к ней. Он каким-то непонятным и загадочным для нее образом умел быстро проникнуть так глубоко внутрь, что Джейн мгновенно и без видимых причин добрела и запускала свой чудной механизм, после чего дверца сверхсекретного сейфа открывалась со страшным скрипом. А потом Джейн сама долго удивлялась своей сговорчивости, доброте и странности насмешливой судьбы. И всякий раз обещала себе, что уж в следующий раз ни за что не поддастся и не откроется, как бы Ки ни старался. Вот тогда все поймут, что он ей не пара. Совсем даже не пара!

Но как только Ки приходил, все повторялось с пугавшей ее определенностью и предсказуемостью. Причем после того, как дверца открывалась или закрывалась, Ки просто терялся из вида и уходил в темную и таинственную неизвестность. Для него это была просто обычная работа, без особых переживаний, кризисов и волнений. Джейн, меж тем, ужасно злилась и трещала своими позолоченными пружинками: этакая железяка двухслойная! Ну каких чувств тут можно ждать – ведь не заложено в него никакой лирики. Да и куда там закладывать-то, ведь был он прост и неказист!

Джейн ужасно страдала и думала, что, совершенно очевидно, здесь что-то не так. Она продолжала поскрипывать своими пружинками и размышлять о странностях своей непонятной судьбы. Вот ведь планида какая…

А жизнь вокруг кипела: позолоченный рыцарь в блестящих латах на больших напольных часах каждый час выходил из своего старинного замка и танцевал с прекрасной улыбающейся дамой в красном платье под перезвон старинных часов. Потом они возвращались внутрь массивного механизма, спрятанного под старинным замком, малюсенькая дверца закрывалась, и кто его знал, что они там делали при закрытых дверях и мерном тиканье.

А на столе перед Джейн лежали, переливаясь на солнце, два подарочных итальянских ключа, закрепленных на ярко блестящей в лучах солнца золотой цепочке. Красавцы просто неописуемые. Никто не знал, откуда они взялись, и какой замок они должны открывать, и вообще способны ли они на это, но все восхищались их блеском и черными наконечниками. Сколько раз они посылали солнечные зайчики в сторону Джейн, вот только ответа никакого не было. Она, глупая такая, все ждала своего неказистого партнера, тоскливо поскрипывая пружинами сверхточного механизма. Как ей хотелось поближе узнать этих красавцев, но что-то ее останавливало всякий раз. Наверное, чувство долга пересиливало интерес и острое желание познакомиться поближе с блестящими красавцами. И сделать хотелось это без спешки, с каждым из них по очереди, чтобы разобраться, который из ключей придется ей больше по вкусу и сможет закрутить ее пружинку в нужную и приятную сторону. Вот такие неприличные мечты бывают порой у обычных на вид офисных замков повышенной секретности.

Но вот однажды, когда за окном вьюга уже репетировала свою новую новогоднюю песню, а хозяин, прихватив Ки, уехал отмечать Рождество к дальним родственникам, было ей особенно тоскливо и одиноко. Начинался сезон веселых новогодних праздников и бесшабашных гуляний, а Джейн оставили одну грустить в тишине огромного кабинета. Она знала, что ни хозяина, ни Ки долго не будет, и именно в этот день Джейн решила наконец позвать итальянцев и познакомиться с ними поближе. Она призывно заскрипела пружинами. Раскачивая шестеренки вправо и влево, она издавала нежную и призывную мелодию любви. Уж очень одиноко ей было среди всеобщего ликования по поводу начинающегося главного зимнего праздника. Итальянцы, мастера по этой части, тотчас догадались, о чем поскрипывала Джейн.

– Уж не хотите ли познакомиться с нами поближе? – прозвенели ключи, ударяясь друг о друга и посылая отражение ярко горящей люстры прямо к Джейн.

А Джейн, меж тем, вся светилась изнутри и призывно скрипела всеми своими пружинками все сильнее и сильнее. Уж так ей хотелось сблизиться с красавцами-итальянцами!

– Давно я ни с кем не знакомилась. Да и некогда мне. Всё работа да работа, – скрипела пружинками Джейн, и весь ее механизм призывно щелкал и позванивал.

Симпатии довольно трудно скрыть, и уже скоро один итальянский ключ подобрался совсем близко к Джейн, как бы намекая, что совсем не прочь пощекотать ее пружинки. И Джейн была совсем не против. Никто не предупредил Джейн, что красивые ключи ни разу не открывали да и не могли открыть никакой замок. Были они лишь красивой игрушкой, вели жизнь легкую, пустую и праздную. А если бы кто и предупредил, разве послушалась бы Джейн умного, но холодного совета? Вряд ли.

Все мы любим пустые и блестящие безделушки. Такие экземпляры встречаются и в нашем мире, далеком от сказочного живописания и прочей магии. Вот только и мы тоже удивительно любим обманываться и наделять безделушки теми прекрасными качествами, которыми они обладать просто не могут.

А Джейн и не замечала, что этот красивый итальянец не мог прокрутиться и открыть дверцу. Не для этого совсем он жил на белом свете: для любви да красоты жил он, а не для какой-либо тяжелой и нудной работы. А ей было так хорошо вместе с ним, что она забыла обо всем. И при чем тут какая-то дверца сейфа? Вот глупости какие! Только бы он никуда не уходил, а так и оставался с ней, приятно щекоча пружинки. А он, глупый, все крутился и крутился. Не понимал легкомысленный и красивый ключ, что ей и не надо, чтобы он открыл дверцу, не это ее заводит и нравится в нем.

Так они и остались: Джейн и красивый ключ-итальянец всю ночь и весь следующий день, сцепившись вместе, став одним целым. А второй ключ решил, что ему в этот раз просто не повезло, и всю ночь пел им удивительные песни о несчастной любви, качаясь из стороны в сторону на золотой цепочке.

А днем вернулся за какими-то бумагами хозяин сейфа и очень удивился, увидев в своем новом сверхсложном, сверхсекретном замке декоративный итальянский ключ, подаренный ему на проходившей недавно выставке. Он попытался вытащить ключ, но тот застрял, и разъединить ключ и счастливую своим неожиданным безумством Джейн не было никакой возможности.

Подергал удивленный и перепуганный хозяин сейфа итальянца пару раз туда и сюда, да понял, что другого выхода нет: придется, хочешь не хочешь, вызывать в этот неурочный час мастера Никиту. Хозяину сейфа повезло: обычно разбудить Никиту на следующий день после веселого праздника не удается. Но на этот раз его смогли растолкать. Хоть и слабо соображал Никита, где он в момент находится и, главное, зачем пришел, но мастерство на самом деле не пропьешь. Права народная мудрость. Вот и мастер Никита, даже после бурного праздничного вечера и не менее бурной ночи, оказался самым рукастым из всех собравшихся. И пусть слегка качало землю под его крепкими ногами из стороны в сторону, но мастер он был знатный. Другого такого во всей округе все равно не сыщешь. Да и где искать мастера в праздничный-то день!

Никита достал свой инструмент и попытался что-то сделать. Но как он ни старался – и так и эдак, только не смог он разъединить ключ итальянский и Джейн. Пришлось непутевого красавца, к всеобщему недовольству и явной досаде, разрезать на куски. И все-таки один кусочек в Джейн остался навсегда: очень уж глубоко он забрался внутрь ее механизма. В самую что ни на есть сердцевину. И чтобы вытащить его, надо было разобрать Джейн.

Джейн с сожалением и вздохами всех окружающих сняли со ее привычного места, и оказалась она в огромной и грязной сумке Никиты, а потом в его темном чулане. Определили ее в коробку с разными деталями простых замков и самыми обычными винтами. Так что страдала она ужасно, до сумасбродства: ведь там и поговорить-то было абсолютно не с кем. Одна надежда оставалась на Никиту, который обещал разобрать ее и прочистить. А пока суд да дело, все единодушно решили на место Джейн привинтить совсем другой замок.

Звали его Джон, хоть и не был он таким блестящим и красивым, но ничуть не уступал Джейн по степени секретности и сложности. Вот только никаких аллегорий, страданий и нежных чувств он не признавал. Не было у него такой напасти совсем. Жизнь казалась ему прямой дорогой. Его отношения с Ки навсегда остались сугубо деловыми. Поэтому и проблем больше никаких не было – сейф всегда открывался быстро и надежно, без всяких сантиментов и страданий.

А второй ключ-итальянец счастливо избежал возможной трагедии. Но вот только, вспоминая печальную судьбу своего несчастного друга, зарекся петь песни о любви и невероятной страсти. Решил он, глупый, что ничего хорошего из этой страсти не выходит. Одни только трагедии и расстройства. Стал сочинять философские баллады, а потом и вообще пропал. Считал он, что это знак судьбы, и избегал всяких чувствительных и страстных историй. Хотел прожить свой век тихо и спокойно. Никто и не знал, куда он подевался вскоре после этой истории. А через короткое время о нем и забыли совсем.

Как часто мы ищем неземную страсть. Но вот только не все блестящее и сказочно красивое помогает нам жить. Порой мы сравниваем любовь с направленным взрывом, а потом удивляемся необузданной стихии чувств. Но на каких весах взвесить долгие годы спокойного и сытого существования и ослепительные мгновения счастья, кажущиеся безумством всем, кто не охвачен пожаром любви? Это немыслимо понять, не пережив. В это нельзя поверить с чужих слов. И невозможно объяснить тому, кто сам не пережил. Да и надо ли объяснять?.. Любовь – редкий дар в нашем рациональном мире. Она или есть, или нет. А уж принимать этот дар или отвергнуть – каждый решает для себя…

Но так или иначе, практически при любом раскладе служебный роман с удивительным роковым постоянством заканчивается…

Василиса неожиданно остановилась, не закончив последнюю фразу только потому, что дальше было оторвано. Сама судьба подкидывала сове Василисе эту загадку. Вот такая беда!

Наступила какая-то странная звонкая тишина, лишь только где-то за окном в темноте ночи о чем-то печалился одинокий восточный ветер. А где-то очень далеко, в самой чащобе Дальнего Леса, затянул заунывную песню о своей непонятной судьбе одинокий охотник – волк.

Норка с нескрываемым наслаждением пила чай с вареньем, а сова задумчиво смотрела в окно, прислушиваясь к ночной симфонии, и тяжело вздыхала, пытаясь придумать окончание истории.

Так и молчали они несколько минут до тех пор, пока затянувшуюся паузу не прервала Василиса:

– Вот ведь беда какая, прямо вселенская трагедия. Душещипательная история получилась какая. Бедная Джейн, мало того что имя какое-то странное, басурманское, так еще и служебный роман, говорят, плохо заканчивается. Вот ведь какая нескончаемая и бесконечная напасть приключилась.

– А я думаю, надо мне в новой галерее Василия замок поменять, а то вдруг у него тоже любовная напасть случится, – по-деловому заметила норка Анфиса. – А тот служебный роман наверняка закончился плохо. Эх, любишь ты, Василиса, от всяких глупостей страдать. И вот подумай сама: чего хорошего-то, когда любовь неземная и коммерция рядом. Любовь любовью, работа работой. А смешивать их никак нельзя. А любовь, скажу тебе честно, в мире людей – это всегда страшная напасть. Спокойнее жить без нее совсем. Да и у нас то же самое, в наших сказочных краях. Вот только представь на минутку что я, например, обопьюсь сока березового или просто что-то в природе нашей сказочной сдвинется, то есть, как талант наш часто лопочет по любому поводу, случится природный «катаклизм» и я полюблю хорька Василия нашего.

– Да ты что, – возмутилась сова Василиса, – он же совсем на голову сдвинутый, хоть и, как говорят многие, большой талант. Да и любить там особо нечего. Сам похож на загогулины свои. Шпиндель он и есть, а ты вон какая у нас норка видная.

– Не об этом я, – возмутилась Анфиса, – не поняла ты меня. Соберись и вникни в то, что я тебе говорю. Будь он красавец писаный, как филин твой перелетный – все равно. Я бы его штуковины тогда продавать не смогла. Это же с холодной головой делать надо, а не в этом сумасшедшем состоянии влюбленности. Ведь всякая любовь – это всегда умопомрачение. Не нужно мне этого совсем. А замок все равно поменяю. Увидишь. Только мне трагедий и любовных переживаний у ключей с замками не хватало для полного счастья. Вот это уж на самом деле сущая природная напасть!

– Так вторую-то бумажку читать, или как? – недоуменно произнесла Василиса. – Уж больно первая история жалостливой оказалась. Прямо-таки катарсиса какая-то.

– Не «катарсиса», а катарсис, – поправила подругу норка, – это так называют на ученом языке благодать земную, которая возникает после потока слез и страдания. Многие творческие индивидуумы считают, что это сильная штука, говорят, очищает душу. Только, слава богу, со мной еще такого не было. Не люблю я все эти выкрутасы, не мое это.

– Не знаю я, какие там еще очищения и благодати бывают, и как ты это все ни назови, все одно гадость какая-то, – пробурчала Василиса. – Какая еще там благодать после слез. Вот ведь истинная глупость и несусветное безобразие. Страданий только не хватало у нас в лесу.

– А ты представь, – мечтательно произнесла Анфиса, – заплачут небеса проливным дождем. Станет тоскливо всем.

– И мокро, – добавила сова Василиса.

– Ну да, и мокро, конечно тоже, не без этого, – согласилась Анфиса. – А потом все заканчивается и наступает полная благодать. И воздух чист и свеж, и капли на листочках переливаются всеми цветами радуги, и небо проясняется. Красота неземная! Вот тебе и самый что ни на есть катарсис природный: осенью почти каждую неделю, если не каждый день, такое случается.

– Вон ты куда махнула, – устало произнесла Василиса. – Так то же совсем другое, дела небесные таинственны и скрыты от нас. На самом деле, все это очень далеко. Да и ладно, пусть те дела сами боги со своими помощниками там и обсуждают. Поздно уже, будем, что ли, вторую-то бумажку читать?

– Непременно будем, – ответила норка Анфиса, отпив малинового чая, – непременно. Знаешь, как мне любопытно послушать еще одну историю. Люблю я истории слушать. Так что давай начинай. И не спеши.

Анфиса, отпив чая и тяжело вздохнув, развернула второй листок и начала читать.

…Жил-был молодой итальянец приятной наружности из хорошей семьи. Все его любовно называли Чиппо. Происходил он из знатной, но обедневшей семьи итальянских луковиц, волею судьбы и холодного ветра заброшенной за океан. Не нынешних гибридов из поколения новомодных скороспелок, а исконных луковиц, населявших огороды Сицилии. Он уже вошел в ту благодатную пору, когда появилась зелень наверху, которую можно срезать, и корни заметно выросли. Но жил он не в рыхлой земле, а в некой загадочной сущности, которую люди прозвали банкой. Давал этот сосуд ему удивительную и недоступную для его прорастающих в земле сородичей возможность путешествовать. Он мог ненадолго покинуть заветную банку и обернуться этаким щеголем.

И вот, подстриженный по последней зелено-парковой моде, оставив лишь несколько свежих ростков над совсем даже не маленькой головой, сросшейся с туловищем в одну большую и толстую очевидность, представитель древнего рода, ведущего родословную от славного и знаменитого деда – лука Порея, заинтересовался наконец женским полом. Даром, что ли, он истинный итальянец!

И не то чтобы это ему было жизненно необходимо или очень важно – луковицы имеют счастливую возможность не испытывать желания продолжения рода, равно как и прочие, свойственные нам несуразности и биологические лукавства. Просто нравилось ему думать, что и луковицам доступна такая непонятность, как любовь. Кто-то говорит, что есть любовь эта, а большинство и не встречались с ней никогда. Всё, мол, придумали поэты да сумасшедшие мечтатели. Причем несчастны и те и другие: как верные солдаты армии любви, так и не смазанные маслом каких-либо высоких чувств винтики механизма жизни. Те, кто верит в любовь как образ жизни и высшую ценность, сами загоняют себя в угол невозможностью полета, если нет крыльев и соответствующей взлетной площадки. Те же несчастные, кто не верит в нее вообще, будто и нет и никогда не было на белом свете такого чувства, замученные суетой жизни, умирают от приземленности пешеходного существования, не видя неба, звезд и никогда не испытав счастья безумного и прекрасного полета души. Однако манит любовь души живые. Правда, живых-то душ по всему белому свету осталось не так много…

Вот и наш герой, при своей-то луковичной красоте, в момент находил себе избранницу. Но всякий раз, когда он доходил до самого интересного и предлагал руку и сердце несчастной избраннице – она плакала. Рыдала, слезы текли ручьями. И никто из вежливости не объяснил ему в детстве, что от лука все плачут. Законы природы выполняются с пугающим постоянством.

И убегала избранница, не выдерживая подобных отношений, и не принимало его женское сердце – уж больно плакать хотелось от такого кавалера. А жить все время в слезах абсолютно невозможно.

А он переживал и всякий раз расстраивался. Приходил домой и страдал, а затем опускал корни в воду, и рана на сердце зарастала новой кожицей. И снова поиски, и снова страсть и свидания, желание близости. Но потом он снова в порыве страсти срывал кожу, и опять слезы, опять страдание.

Вот и в этот раз: ну такая превосходная партия могла бы состояться. Настоящая аристократка. Из семьи быстро богатеющих американских овощей. Встречались они недолго, но только так ей жалко становилось Чиппо, что хотелось плакать. Другая бы убежала – и все сразу закончилось, а эта нет: она любила свои страдания и слезы, считала их символом любви. А Чиппо и рад был дарить ей свое сердце.

Так бывает в любви: мы просто не знаем, кто мы на самом деле. Мы дарим свое сердце, не понимая, что от этого иногда хочется плакать. Многие ищут свою судьбу, стремясь к непознанным и манящим особам разного цвета, вкуса и запаха, не понимая, что уж если угораздило родиться луковицей – то нужно тебе в этой жизни лишь немного воды и тепла от неиссякаемой доброты дневного светила, лучи которого ученые мужи всё стремятся разложить на цвета небесные, а не шибко ученые – просто им радуются. Ну и спасительной влаги, воды простой, не обогащенной чудесами нашего сумасшедшего века и совсем не огненной. Той, которая не дает засохнуть корням. И если ты в душе луковица, хотя внешне, может, и не похож совсем, оставь катарсисы всякие и томления другим тварям земным и росткам божьим. Не дари свое сердце всем подряд, не рви душу, вызывая рыдания.