Текст книги "Петр Чайковский: Дневники. Николай Кашкин: Воспоминания о П.И. Чайковском"

В Москву в это время приезжал директор гамбургского театра Поллини, бывший горячим поклонником таланта Чайковского и ставивший у себя в Гамбурге его оперы. Пришедши вечером к обеду в Московскую гостиницу, я нашел там Поллини, В. И. Сафонова и еще двух заграничных гостей. Оказалось, что обед имел полуделовой характер, потому что обсуждалось предложение Поллини о большом концертном путешествии по России с немецким оркестром, под управлением русских дирижеров. Поллини предполагал собрать отличный оркестр в Германии и в летний сезон, начиная с июня, сделать с этим оркестром путешествие по средней и южной России, по прибрежью Черного моря и Кавказу, по Волге и т. д. Дирижерами должны были быть Чайковский для своих сочинений, а В. И. Сафонов для остальной программы. Оркестр должен был в мае месяце прибыть в Москву и сделать тщательнейшим образом репетиции для двух симфонических концертов – больше в одном городе не предполагалось давать, – а с июня предполагалось начать путешествие, причем в большинстве городов думали давать только по одному концерту. Проект был соблазнителен в том отношении, что при средствах Поллини и его знании дела он мог устроить все наилучшим образом, и подобные концерты для провинции были бы совершенно неслыханными по средствам исполнения и тщательности подготовки. Проект Поллини в принципе был очень сочувственно принят всеми присутствовавшими, решили тщательнее выработать детали, составить подробные сметы и по возможности осуществить предприятие ближайшим летом. Поллини, В. И. Сафонов и один из иностранцев ушли в смежную комнату, где занялись некоторыми предварительными соображениями относительно общей постановки дела, бывшая туг же заграничная певица уехала в свою гостиницу или в театр, и мы остались вдвоем с Петром Ильичом.

Мы не виделись все лето, и потому переговорить нашлось многое. Он рассказывал мне о Кембридже, с большой симпатией говорил о профессоре тамошнего университета, поместившем его у себя, и об одном из сотоварищей по докторству, Арриго Бойто, очаровавшем его умом и образованностью. Я рассказывал о поездке, сделанной мною по Швеции и Дании, он с большим интересом расспрашивал у меня разные подробности, потому что сам давно хотел туда съездить, но ему все почему-то не удавалось. Только узнав, что я был недалеко от Бергена, он начал с горячностью пенять мне, что я не заехал познакомиться с жившим поблизости Бергена Э. Григом. Петр Ильич не только ценил его композиторский талант, но и очень любил, как людей, Грига и его жену, по его словам ангела-хранителя своего мужа, обладающего хрупким здоровьем. Нечувствительно разговор перешел на наши последние утраты: смерть Альбрехта и Зверева; пришлось с тем вместе вспомнить, что наш прежний кружок страшно поредел, и уже немного нас осталось. Невольно пришла в голову мысль: чей-то будет ближайший черед безвозвратного ухода? Я с полным убеждением сказал Петру Ильичу, что, вероятно, ему придется всех нас пережить; он оспаривал эту вероятность, но в заключение сказал, что он никогда себя не чувствовал ни таким здоровым, ни таким счастливым, как в настоящее время. Петр Ильич в тот же вечер должен был уехать с курьерским поездом в Петербург, и пора уже было отправляться на железную дорогу. Он ехал дирижировать в Петербурге свою новую симфонию, шестую, совершенно мне не известную; автор сказал мне, что относительно первых трех частей у него нет никаких сомнений, но последняя часть составляет еще для него вопрос, и, быть может, после петербургского исполнения часть эта будет уничтожена и заменена новой. Концерт Музыкального общества в Москве был назначен на 23 октября: Чайковский предполагал вернуться в Клин несколькими днями ранее, а в день концерта приехать в Москву; на случай, если бы мы не встретились в концерте, он назначил свидание после концерта в Московской гостинице, куда он хотел привести ужинать несколько человек и в том числе певца Е. Удэна, приглашенного в Музыкальное общество по его указанию. На этом разговор наш кончился, мы все распростились, и Чайковский поехал на железную дорогу, куда багаж его был уже отправлен из гостиницы. Ни Петр Ильич, ни я проводов не любили, а потому мне и в голову не пришло поехать с ним на станцию, тем более что через две недели мы предполагали опять свидеться, а возможность вечной разлуки, конечно, не приходила нам в голову.

Я был совершенно уверен, что в субботу, 23 октября мы увидимся, потому что Петр Ильич любил очень точно соблюдать свои предположения. С той же уверенностью я пришел и в концерт 23 числа и здесь только узнал, что В. И. Сафонов получил телеграмму о болезни Чайковского, но телеграмма была успокоительного характера, в ней говорилось о миновавшей страшной опасности. Оказалось потом, что это была горькая ошибка – неотразимая опасность только наступала тогда, когда посылалась в Москву успокоительная телеграмма.

Мы не имели никаких сведений о болезни Чайковского, и полученная телеграмма была нам совершенно непонятна, да кроме того, обстоятельства сложились так, что не было возможности навести немедленно справки. Петр Ильич последние годы всегда останавливался в Петербурге у брата своего Модеста Ильича, а тот незадолго перед тем переменил квартиру, и никто из нас не знал его нового адреса. В. И. Сафонов послал телеграмму в Петербургскую консерваторию, но по случаю воскресного дня она там залежалась; одним словом, мы ничего определенного не знали, и только часов в 8 утра в понедельник, 25 октября, меня известил Д. А. Грингмут из «Московских ведомостей», что моего дорогого друга не стало. Я в тот же день выехал в Петербург и нашел там уже закрытый и запаянный гроб.

Этим я оканчиваю мои «Воспоминания»; конечно, возможно было бы дополнить их различными эпизодами, но пока этого делать не буду, а быть может, и никогда не сделаю. Одну главу я оставлю в запечатанном пакете, и если через тридцать дет поинтересуются еще этим, тогда возможно будет его вскрыть; пакет я оставлю на попечение Московской консерватории. Там будет рассказан один эпизод из жизни Чайковского, о котором здесь только слегка упомянуто.

Упомяну еще, что, по моему мнению, совершенно напрасно усматривают какую-то связь между шестой (патетической) симфонией h-moll и кончиной ее автора; стараются отыскать в ней выражение предчувствия смерти, как бы последний завет живущим, Ничего подобного такому впечатлению не осталось у меня от последнего свидания с Чайковским; он упоминал вскользь о первоначальном намерении, потом оставленном, написать целую программу к этой симфонии, говорил о ней вообще как о всяком другом сочинении и, окончив симфонию в августе, немедленно принялся за другие работы. В последние дни, проведенные им в Москве, он напомнил мне о своем предположении сделать огромное морское путешествие вроде поездки в Южную Америку или Австралию, причем я бы сопутствовал ему. В разговорах о моей поездке в Швецию он упоминал, что ближайшей зимой побывает наконец в Стокгольме, где он предполагал продирижировать один или два концерта и где его уже ждали, как мне говорили в самом Стокгольме. Композитор Свендсен из Копенгагена недавно сообщил мне, что он получил от Чайковского письмо, извещавшее о скором приезде в Данию, утром того дня, когда в вечернем издании газет появилась телеграмма о его смерти. Это служит еще лишним доказательством, что он был полон забот о будущем. Вместе с тем у него была уже намечена ближайшая большая работа: капитальная переделка его оперы «Опричник», причем едва ли не половина оперы была бы написана вновь и самое либретто должно было подвергнуться значительным изменениям. Одним словом, его занимали думы и планы относительно жизни, а не смерти; о смерти мы уже несколько лет говорили как о приближающейся неизбежной развязке нашего существования, и в последние дни нисколько не больше, нежели ранее. В дни молодости Чайковский боялся самой мысли о смерти, но с приближением старости страх этот исчез совершенно, хотя и оставалось во всей силе желание продлить по возможности земное существование, в котором наибольшую прелесть для него представляла его собственная внутренняя жизнь и наслаждение природой, любовь к которой доходила у него до обожания.

* * *

В августе месяце 1895 года, вернувшись из-за границы, я отправился в Клин, где не был уже несколько лот; раньше у меня не хватало духа увидеть места, где мы столько раз бывали вместе с Чайковским, посетить дом, где он жил в последнее время. Я знал, что дом принадлежит в настоящее время бывшему слуге Петра Ильича, Алексею Ивановичу Софронову, заботливо охраняющему квартиру своего барина в том виде, как она была при его жизни. По старой привычке я отправился с почтовым поездом, как я обыкновенно приезжал туда перед ранним ужином Чайковского. Я уже упоминал, что на последней квартире Петра Ильича я не бывал, но едва ли не половина клинских извозчиков меня знают, знают они все и дом, где жил мой умерший друг, и один из них меня доставил туда. Взволнованный и с тяжелым, трепетным чувством вошел я в опустевшее жилище, но как-то сразу успокоился, увидев кругом себя знакомые вещи, знакомую обстановку. Мне стало казаться, что я бывал тут много раз, все знаю и даже чувствую как будто присутствие хозяина; я боялся горьких воспоминаний и вместо того ощутил какое-то чувство особенного удовольствия, точно после долгой разлуки увиделся с кем-то близким, дорогим. Алексей Иванович оставил меня одного среди моих воспоминаний, потом явился, как в прежнее время, звать меня ужинать. Усадив меня за стол, он подошел ко мне с бутылкой в руке и сказал: «Эту бутылку Петр Ильич приказал беречь и не давать никому до вашего приезда». Оказалось, что летом 1893 пода Чайковский получил из-за границы в подарок несколько бутылок и последнюю из них, в ожидании скорого моего приезда, велел сохранить до меня, что и было исполнено. Я рано улегся спать, встал также довольно рано и провел еще несколько часов, окруженный предметами, живо напоминавшими невозвратное прошлое. Все в комнатах оставалось в том порядке, как было при покойном; шкафы с книгами, нотами, портреты на стенах, всякие мелкие вещи на письменном столе, не исключая и карт для пасьянса, все было на своих местах, недоставало только хозяина, но казалось, что он просто ушел на прогулку и вот-вот вернется. Перебирая книги и бумаги, я нашел листок, где Петр Ильич записывал для памяти, что ему нужно сделать, и там, между прочим, увидел заметку: «Написать Кашкину», но письма этого я, вероятно, не получил уже. Я испытывал тихое, сладкое чувство удовольствия, точно кроткий дух моего друга витал около меня. Я был все время один, ко мне после утреннего чая никто не входил. Опасаясь, что более долгое пребывание возбудит во мне иные чувства, я поблагодарил радушного домохозяина, простился с ним и уехал в Москву.

Русский композитор Петр Ильич Чайковский. 1862 год

Семья Чайковских. 1848 год

Слева направо: Петр Ильич Чайковский (в возрасте 8 лет), мать Александра Андреевна, сестра Александра (у коленей матери), сводная сестра Зинаида, старший брат Николай, младший брат Ипполит, отец Илья Петрович

Александра Ильинична Давыдова (урожденная Чайковская), сестра композитора. 1870 год

Модест Ильич Чайковский и Анатолий Ильич Чайковский, братья композитора. 1870 год

XX выпуск Императорского училища правоведения. Петр Чайковский – 7-й слева в 1-м ряду. 1859 год

Петр Чайковский. 1863 год

Петр Чайковский. 1865 год

Письмо Антону Павловичу Чехову. 20 октября 1889 года

Афиша первого представления «Пиковой дамы». 1891 год

Петр Чайковский (слева), Владимир Аргутинский (в центре) и Николай Конради (справа). 1889 год. РИА Новости

Петр Чайковский (сидит справа), племянник композитора Георгий Карцев (справа), Владимир Жедринский (слева), Алексей Апухтин (второй слева). 1888 год. РИА Новости

Дом Петра Чайковского в г. Клин. Композитор называл его «мое милое клинское убежище»

Петр Ильич Чайковский во Фроловском. 1882 год

Обед в садах Ортачала. Петр Чайковский во главе стола, напротив Варвары Зарудной. Фотография Иосифа Андроникашвили. Тифлис. 30 апреля/12 мая 1889 года

Слева направо: Николай Фигнер, Петр Чайковский и Медея Фигнер. Фотография Георгия Трунова. Лобынское. 1890 год

Композитор Петр Ильич Чайковский. Фото Чарльза Ройтлингера. Париж. Ноябрь 1886 года

Александр Зилоти и Петр Чайковский. 1888 год

Анатолий Брандуков и Петр Чайковский. Фото Чарльза Ройтлингера. Париж. Март 1888 года

Портрет русского композитора Петра Ильича Чайковского. Автор – Рундальцов Михаил Викторович