Текст книги "Петр Чайковский: Дневники. Николай Кашкин: Воспоминания о П.И. Чайковском"

Дневник № 11

Дневник № 11. Путешествие в Америку в 1891 году, с 14/26 апреля по 17/29 мая включительно.

Тетрадь формата ¼ в бумажном переплете черного цвета.

1891

26/14 апреля. Когда наконец бесконечная процедура приставания кончилась и я сошел с парохода, ко мне подошли г.г. Рено [791]791
  Морис Рено, президент Музыкального общества Нью-Йорка, которому принадлежала инициатива приглашения П. И. в Америку.


[Закрыть], Гайд (Hyde) [792]792
  Фрэнсис Гайд, директор Кредитной компании, президент Филармонического общества в Нью-Йорке.


[Закрыть], Майер (представитель Кнабе [793]793
  Представитель фортепианной фабрики «Кнабе».


[Закрыть]), дочь Рено и какой-то молодой человек. Они быстро помогли мне исполнить все формальности с таможней, усадили в карету рядом с миленькой Мисс Алис [794]794
  Дочь Рено.


[Закрыть] и повезли в Hôtel Normandie. Дорогой я вел невероятно любезный и невероятно оживленный (как будто я радовался всему происходящему) разговор с моими спутниками. В душе же было отчаянье и желанье удрать от них за тридевять земель. Впрочем, нужно сказать правду, что все эти милые люди оказали мне самый сердечный прием. В гостинице меня ожидал весьма комфортабельный аппартамент (с ватер-клозетом и ванной), в коем, по уходе встречавших, я и водворился. Прежде всего я довольно долго плакал. Потом взял ванну, переоделся и пошел в ресторан внизу. Меня поручили услугам гарсона-француза, очень ласкового (что меня весьма утешило), но как будто придурковатого. Я обедал без всякого удовольствия. Вышел на улицу (она главная: Броадвей) и довольно долго бродил по ней. Так как это было воскресенье, то улица была не особенно оживленна. Меня поразило обилие негритянских физиономий. Воротившись домой, опять несколько раз принимался нюнить. Спал отлично.

22/15 апреля. Понед[ельник]. Пил чай внизу. Написал два письма у себя наверху и стал ожидать гостей. Первый пришел Майер. Искреннее дружелюбие этого милого немца удивляет и трогает меня. Будучи представителем фортепьянной фабрики, он не имеет ни малейшего интереса ухаживать за музыкантом – не пианистом. Вслед за тем пришел репортер, с которым я мог беседовать только потому, что тут был Майер. Некоторые из его вопросов были очень курьезны. Тут явились Рено и другой очень милый и любезный господин. Рено сообщил, что меня ждут на репетиции. Спровадивши репортера, мы пошли пешком в Music-Hall [795]795
  Концертная зала, сооруженная главным образом на средства Карнеги, для торжественного открытия которой и был приглашен П. И.


[Закрыть](Рено, Майер и я). Здание великолепное. На репетиции кончали финал 5‐й симф[онии] Бетховена. Дамрош [796]796
  Вальтер Дамрош, сын Леопольда Дамроша, основателя Симфонического общества в Нью-Йорке, один из директоров Музыкального общества Нью-Йорка, дирижер симфонических концертов и оперы в Нью-Йорке.


[Закрыть] (дирижировавший без сюртука) показался мне очень симпатичен. По окончании симфонии я направился к Дамрошу, но тотчас же должен был остановиться, чтобы ответить на громкое приветствие оркестра. Дамрош произнес маленький спич; снова овация. Я успел прорепетировать только 1‐ю и 3‐ю части сюиты. Оркестр превосходный. После репетиции мы пошли с Майером завтракать, а после завтрака он водил меня по Броадвею, помог купить шляпу, подарил сотню папирос, показал весьма интересный Бар Гофмана, украшенный превосходными картинами, статуями и гобеленами, и наконец отвел меня домой. Невероятно утомленный, я лег спать. Проснувшись, стал одеваться в ожидании Рено, который сейчас же и явился. Пытался уговорить его избавить меня от Филадельфии и Балтиморы. Он, кажется, не прочь исполнить мою просьбу. С ним по Hoch-Bahn отправились к нему. Жена его и дочери очень милы и любезны. Он же отвел меня к Дамрошу. Дамрош год тому назад женился на дочери очень богатого и важного человека. Обедали втроем; оба хозяина очень симпатичны. С Дамрошем к М-ру Hyde и к М-ру Carnegie [797]797
  Эндрю Карнеги (родился в семье простого ткача), оратор, писатель, политический деятель и необычайно щедрый благотворитель. На его средства был построен Мюзик-холл.


[Закрыть]. Этот последний, богач, обладающий 30 миллионами долларов, похожий на Островского старичок, очень понравился мне, главное, тем, что обожает Москву, которую посетил 2 г[ода] тому назад. Не менее Москвы он любит шотландские песни, которые Дамрош на превосходном Штейнве и сыграл ему в значительном количестве. Жена его молодая и весьма милая. После этих двух посещений я был еще вместе с Hyde и с Дамрошем в Atletical Club и в другом, серьезном, похожем на наш Английский клуб. Atletical Club поразил меня; особенно бассейн, где купались члены [клуба] и верхняя галерея, где зимой на коньках катаются. В серьезном клубе мы пили прохладительные напитки. Наконец в 11 часов меня отвезли домой. Нужно ли говорить, что я был утомлен до полного изнеможения?

Апр[еля] 28/16 [18]91. Спал очень хорошо. Меня навестил Рейнгардт [798]798
  Молодой человек, служащий в фирме «Кнабе».


[Закрыть], представитель Майера – Кнабе, единственно для того, чтобы узнать, не нужно ли мне чего-нибудь! Удивительные люди эти американцы! Под впечатлением Парижа, где во всяком авансе, во всякой любезности чужого человека чувствуется попытка эксплуатации, здешняя прямота, искренность, щедрость, радушие без задней мысли, готовность услужить и приласкать – просто поразительны и вместе трогательны. Это, да и вообще американские порядки, американские нравы и обычаи очень мне симпатичны, – но всем этим я наслаждаюсь, подобно человеку, сидящему за столом, уставленным чудесами гастрономии, но лишенному аппетита. Аппетит во мне может возбудить только перспектива возвращения в Россию.

В 11 часов отправился фланировать! Завтракал в каком-то ресторане, довольно изящном. Дома был в 1 ч[ас] дня и дремал. Рейнгардт (очень симпатичный молодой человек) пришел за мной, чтобы идти вместе к Майеру. Зашли в великолепный Гофманский Бар. Магазин Кнабе. Майер повел меня в фотографию. Поднявшись в какой-то 9‐й или 10‐й этаж, мы были приняты маленьким старичком в красном колпаке, оказавшимся хозяином фотографии. Оригинальнее чудака я, кажется, никогда не видал. Эта пародия на Наполеона III (очень схожая с оригиналом, но в смысле карикатуры) сначала вертел меня, отыскивая хорошую сторону лица. Затем он долго развивал теорию хорошей стороны и проделал опыты этого искусства также и с Майером. Засим меня снимали в разных позах; в антрактах между позированиями старичок потешал меня какими-то почти клоунскими штучками. При всех этих странностях он необыкновенно симпатичен и опять-таки радушен на американский лад. Оттуда в коляске отправились с Майером в парк. Парк молод, но великолепен. Масса изящных экипажей и дам. Заехали за женой и дочерью Майера и продолжали прогулку по высокому берегу Гудсона. Становилось холодно; беседа с добрыми американскими немками утомляла меня… Наконец мы подъехали к знаменитому ресторану Дельмонико. Здесь Майер угостил меня роскошным обедом. Он и его дамы проводили меня в гостиницу. Переодевшись во фрак, я ожидал Мистера Hyde. С ним, его женой, Дамрошем, супругами Рено и молодым Тома мы просидели в большом оперном театре на необычайно скучном концерте. Исполнялась оркестром и хором из 500 человек оратория Американского композитора Max Vogrich’a Captivity. Более пошлой и плохой музыки я еще никогда не слышал. Скука была страшная. Хотелось домой, но добрейшие супруги Hyde затащили меня с молодым Томасом ужинать к Delmonico. Ели устрицы, соус из маленьких черепах (!!!) и сыр. Шампанское и какая-то мятная жидкость со льдом поддерживали мой падавший дух. Домой они завезли меня в 12 часов. Телеграмма от [П. С.] Боткина [799]799
  Секретарь Русской миссии в Вашингтоне.


[Закрыть], зовущая в Вашингтон.

Апр[еля] 29/17. Спал тревожно. После чая писал письма. Прошелся по 5[ – й] Avenue. Какие дворцы на ней! Завтракал дома, один. У Майера. Доброта и внимательность этого милого человека просто поражают меня, и я, по парижской привычке, все стараюсь постигнуть: чего ему от меня надобно? Но нет! – ничего. Он присылал Рейнгардта узнать утром, не надо ли чего-нибудь, и пришлось обратиться к его помощи, ибо без него я не знал бы, как поступить с телеграммой в Вашингтон. Дома был в 3 часа в ожидании г. William de Sachs [800]800
  Впоследствии жил в Вене и состоял корреспондентом нью-йоркских журналов.


[Закрыть], очень любезного, изящного джентельмена, любителя музыки и писателя о ней. При нем же явились пароходные приятели – французы: May, Buso и какой-то их приятель. Я очень им обрадовался и ходил с ними пить absynthe. Вернувшись, спал. В 7 часов за мной заехали Hyde с женой. Как жаль, что у меня нет слов и красок, чтобы описать этих двух оригиналов, столь ко мне ласковых и добрых. Особенно интересен язык, на котором мы беседуем: он состоит из курьезнейшего смешения слов английских, французских и немецких. Каждое слово, которое Hyde произносит, говоря со мной, есть результат громадного умственного напряжения, причем иногда проходит буквально целая минута, пока из неопределенного мычанья наконец испускается какое-нибудь невероятное слово, неизвестно какого из трех языков. При этом у Hyde’а такой серьезный и вместе такой добрый вид. Они довезли меня до Рено, дававших ради меня большой обед. Дамы были разряжены в бальные платья. Стол был весь уложен цветами. Около прибора каждой дамы лежал букет, а для мущин были приготовлены букетики из ландышей, которые, когда мы сели, каждый вздел в бутоньерку фрака. Около каждого дамского прибора стоял мой портретик в изящной рамке. Обед начался в 7½ часов и кончился ровно в 11. Я пишу это без малейшего преувеличения; таков здешний обычай. Перечислить все кушанья невозможно. В середине обеда было подано в каких-то коробочках мороженое, а при них аспидные дощечки с грифельным карандашом и губкой, на коих были изящно написаны грифелем отрывки из моих сочинений. Тут же я должен был на этих дощечках написать свой автограф. Беседа была очень оживленная. Я сидел между М-те Рено и М-те Дамрош, очень симпатичной и грациозной женщиной. Против меня восседал маленький старичок Carnegie, обожатель Москвы и обладатель 40 миллионов долларов. Удивительно его сходство с Островским. Он все время толковал о том, что нужно привезти в Нью-Йорк хор наших певчих. В 11 часов, терзаемый потребностью покурить и доведенный до тошноты бесконечной едой, я решился попросить М-те Рено встать. Через полчаса после того все разъехались.

Апр[еля] 30/18. Становится очень трудно писать – не нахожу времени. Завтракал я с моими французскими друзьями у них в Hotel Mortm. Rendez-Vous с von Sachs около Post-office. Ходили по Бруклинскому мосту. Оттуда отправились к Ширмеру, владетелю обширнейшего музыкального магазина в Америке, однако магазин и особенно металлография во многом уступают Юргенсону. Ширмер просил сочинений для издания. Дома принимал у себя журналистку Jvy Ross, приходившую просить написать для ее газеты какой-нибудь отрывок, и пьянистку Вильсон, порядочно мне надоевшую. После ухода ее я сидел на диване, как истукан, часа полтора предаваясь наслаждению покоя и одиночества. Не обедал. В 8½ часов был уже в Music Hall для хоровой репетиции. Хор встретил меня овацией. Пели очень хорошо. Уходя оттуда, я встретил около выхода любезного архитектора, строившего зал; он представил мне симпатичного, довольно толстопузого человека, своего главного помощника, талантом и деловитостью коего он не мог достаточно нахвалиться. Человек этот оказался чистокровным русаком, обратившимся в американского гражданина. Архитектор объяснил мне, что он анархист и социалист. Мы побеседовали с этим соотечественником по-русски, и я обещал побывать у него. Интересное знакомство. Видался тут же с милым семейством Рено. Остальной вечер посвятил легкому ужину и прогулке. Читал и перечитывал полученные письма. Как водится, плакал.

Мая 1 /19. Встал поздно. Сел сочинять статейку для Miss Jvy. Явился Рено с известием, что он устроил мне каюту на Furst Bismark, отходящем 21‐го. Боже! как еще далеко!!! Зашел за добрейшим Майером, с коим завтракал в превосходном итальянском ресторане. По Elevated отправились в Down Town. Только тут я увидел, до чего доходит оживление Broadway в известные часы. До сих пор я судил об этой улице по ближайшим к отелю частям ее, мало оживленным. Но ведь это ничтожная часть улицы в 7 верст длины. Дома в Down Town колоссальны до бессмыслицы; по крайней мере я отказываюсь понять, как можно жить в 13‐м этаже. Мы взобрались с Майером на крышу одного из таких домов; вид оттуда великолепный, но у меня голова кружилась при взгляде на мостовую Broadway. Потом Майер выхлопотал мне позволение посмотреть на государственное казначейство с его подвалами, в коих хранятся сотни миллионов золота, серебра и новых банковых и кредитных бумаг. Необыкновенно любезные, хотя и важные чиновники водили нас по этим подвалам, отворяя монументальные двери таинственными замками и столь же таинственным верчением каких-то металлических шишечек. Мешки золота, похожие на мешки с мукой в амбарах, покоятся в хорошеньких, чистеньких, освещенных электричеством чуланчиках. Мне дали подержать пачку новых билетов ценностью в 10 000 000 долларов. Наконец я понял, почему золота и серебра нет в обращении; мне только тут объяснили эту странность. Оказывается, что американец предпочитает грязные, отвратительные бумажонки металлу, находя их удобнее и практичнее. Зато бумажки эти, не так, как у нас, благодаря огромному количеству хранимого в казначействе благородного металла, ценятся больше золота и серебра. Из казначейства мы отправились в место служения добрейшего М-ра Hyde’а. Он директор какого-то тоже банкового учреждения и тоже водил меня по подвалам, показывая горы хранимых в них ценных бумаг. Были на Бирже, которая показалась мне несколько тише парижской. Hyde угощал нас лимонадом в местном кафе. Наконец мы опять по Elevated отправились домой.

Во все время этой интересной прогулки я чувствовал какую-то особенную, должно быть старческую, отвратительную усталость. Попавши домой, я должен был дописывать еще статейку (о Вагнере) для Miss Jvy. А в 5 часов я уже стремился к г. Виллиаму von Sachs. Он живет в огромном доме, в коем могут нанимать нумера лишь холостые мущины. Женщин в этот странный американский монастырь допускают лишь в качестве гостей. И самый дом, и квартира Sachs’а очень элегантны и изящны. У него я застал маленькое общество, которое постепенно увеличивалось, и нас набралось порядочно. Это был 5 o’clock Tea. Играла пианистка Вильсон (вчера бывшая у меня), большая поклонница русской музыки, исполнившая, между прочим, прелестную Серенаду Бородина. Отделавшись от приглашения, я провел вечер один, и, Боже, как это было приятно! Обедал в ресторане Гофмана, по обыкновению без всякого удовольствия. Прогуливаясь по дальнему Broadway, наткнулся на митинг социалистов, в красных шапках. Тут было, как я узнал на другой день из газет, 5000 человек со знаменами, громадными фонарями и на них надписями вроде следующей: «Братья! Мы рабы в свободной Америке. Не хотим работать больше 8 часов!» Однако вся эта демонстрация показалась мне каким-то шутовством, да, кажется, так и смотрят на нее туземцы, судя по тому, что любопытных было мало и публика циркулировала совершенно по-будничному. Лег спать усталый телом, но несколько отдохнувший душой.

Мая 2/20. В 10¼ часов был уже в Music Hall на репетиции. Она происходила уже в большом зале при шуме рабочих, стуке молотка, суете распорядителей. Расположен оркестр в ширину всей громадной эстрады, вследствие чего звучность скверная, неровная. Эти причины скверно действовали на мои нервы, и несколько раз я чувствовал приступы бешенства и желанье со скандалом бросить все и убежать. Кое-как проиграл сюиту, кое-как марш, а фортепьянный концерт, вследствие беспорядка в нотах и усталости музыкантов, бросил в середине 1‐й части. Страшно усталый, вернулся домой, взял ванну, переоделся и отправился к Майеру. С ним опять завтракал в итальянском ресторане. Дома спал. Пианистка von der Ohe пришла в 5 часов и сыграла мне концерт, столь неудачно репетированный утром. Писал к Направнику (ответ на милейшее его письмо). Обедал внизу с отвращением. Гулял по Broadway. Рано лег спать. Слава Богу, сон не покидает меня.

Мая 3/21. Депеша от Юргенсона: «Христос Воскресе». Надворе дождь. Письма от Моди и Юргенсона. «Нет, только тот, кто знал» что значит быть далеко от своих, знает цену письмам. Никогда еще и не испытывал ничего подобного. Меня посетил г. Наррайнов с женой. Он высокий, бородатый, полуседой человек, очень грязно одетый, жалующийся на болезнь спинного хребта, говорящий по-русски не без акцента, но хорошо; ругающий жидов (хотя сам очень смахивает на еврея); она – некрасивая англичанка (sic, не американка), ни слова не говорящая иначе, как по-английски. Она принесла ворох газет, указывая в них на статьи свои. Зачем эти люди приходили ко мне – я не знаю. Он спрашивал, сочинил ли я фантазию на Красный сарафан. На отрицательный ответ он заявил удивление и прибавил: «Странно! Тальберг сочинил, а вы нет! Вы должны это сделать как русский. Я вам пришлю фантазию Тальберта, и вы, пожалуйста, сделайте вроде его!» Насилу я спровадил этих странных гостей. В 12 часов за мной зашел von Sachs. Этот изящный маленький человечек, превосходно говорящий по-французски, отлично знающий музыку и очень ко мне ласковый, – едва ли не единственный человек в Нью-Йорке, общество которого мне неотяготительно и даже приятно. Мы пошли пешком через парк. Этот парк, на месте которого еще не старый Майер помнит, как паслись коровы, теперь один из лучших парков в мире, хотя деревья сравнительно еще не стары. В это время года, с деревьями, покрытыми свежею зеленью, с газоном, отлично выхоленным, он имеет особенную прелесть. В 12½ мы по лифту взобрались на четвертый этаж колоссального дома, в квартиру г. Ширмера. Ширмер – здешний Юргенсон, т. е. обладатель наилучшего магазина и первоклассный издатель. Ему 63 г[ода], но на вид не более 50. Он в Америке с 12‐летнего возраста и хотя очень обамериканился, но сохранил много немецких привычек и вообще остался в душе немцем. Он очень богат и живет не без роскоши. При нем живут симпатичные дочь его, М-с White, с детьми и сын с женой. Жена с двумя младшими дочерьми живет уже 2‐й год в Веймаре, куда он и старших детей посылал учиться, боясь, дабы они не перестали быть немцами. За обедом кроме меня и Сакса были здешняя знаменитость капельмейстер Зейдль [801]801
  Антон Зейдль, ученик Лейпцигской консерватории, поклонник Вагнера, капельмейстер в Лейпциге, Байрейте, потом в Нью-Йорке (немецкая опера).


[Закрыть] (Вагнерьянец) с женой, пианистка Adele aus der Ohe, которая будет на фестивале играть мой концерт, с сестрой и семья Ширмера. Обеду предшествовало угощение какой-то смесью из виски, биттера и лимона – необычайно вкусное. Обед был обильный и очень вкусный. Ширмер по воскресеньям всегда обедает в 1 ч[ас] дня и любит при этом пропустить лишнюю рюмочку. Разговор сначала тяготил меня, но все семейство Ширмера, и особенно М-с White, так милы, просты и радушны, что в конце обеда мне стало легче. Капельмейстер Зейдль объявил мне, что в будущем сезоне они дают мою Орлеанскую Деву. В 4 часа мне нужно было быть на репетиции. Меня довезли до Music Hall в карете Ширмера в сопровождении von Sachs’a. Music Hall была сегодня впервые освещена и прибрана. Пока шла оратория Дамроша-отца Суламит, я сидел в ложе Carnegie. Потом спели скучную кантату Шютца: Семь слов. Настала моя очередь. Мои хорики [802]802
  Мои хорики – «Легенда» и «Отче наш» – Прим. Μ. И. Чайковского (см.: Жизнь П. И. Ч. Т. III. С. 456).


[Закрыть] прошли очень хорошо. Довольно неохотно поехал я с фон Саксом опять к Ширмеру, взявшему с меня обещание вернуться. Здесь я застал большое общество, приглашенное для того, чтобы видеть меня. Ширмер повел нас на крышу дома, в коем он живет. Огромный 9‐этажный дом имеет крышу, устроенную так, что она представляет очаровательную и обширную прогулку с видами, открывающимися на все 4 стороны. Солнце в это время заходило, и нельзя описать всей роскоши величественного зрелища. Спустившись вниз, мы уже застали только интимный кружок, среди которого я, совершенно неожиданно, почувствовал себя очень приятно. A[dele] aus der Ohe сыграла весьма хорошо несколько пьес, а со мной концерт мой. В 9‐м часу мы сели ужинать. В 10½ нас, т. е. меня, Сакса, aus der Ohe с сестрой, снабдили великолепными розами, спустили по лифту, посадили опять в карету Ширмера и развезли по домам. Надо отдать справедливость американскому гостеприимству; только у нас можно встретить нечто подобное.

Мая 4/22. Получил письма от Коли Конради, Annette, Сапельникова, Конюса. Чай пил у себя. Визит г. Ромейко, обладателя конторы вырезок из газет. Вероятно, он тоже из наших анархистов, подобно вчерашним двум таинственным русским, разговаривавшим со мной на репетиции. Писал письма и дневник. Зашедши за Майером, поехал с ним по Elevated в Down Town. Зашли за Hyde, который повел нас завтракать в Down Town Club. Сначала он, подняв нас по лифту невероятно высоко, показал помещение 5 адвокатов и библиотеки законов служащих при их Trust Company. Down Town Club есть не что иное, как превосходнейший ресторан, в который, однако, не пускают никого, кроме членов клуба. Все это коммерческие люди, которым далеко до дому, и поэтому они там кушают свой lunch. После превосходного завтрака я пошел по Броадвею пешком, увы, с Майером. Этот добрейший немец никак не может понять, что его жертвы ради меня излишни и даже тяжки для меня. Что за удовольствие было бы одному пройтись! Но Майер готов пренебречь своими сложными занятиями, лишь бы только не оставлять меня одного. Итак, несмотря на мои уговаривания поехать домой и заниматься делом, он тащился со мной 1½ часа пешком! Вот прогулка, которая может дать понятие о длине Броадвея. Мы шли l½ часа, а прошли едва только треть этой улицы!!! Освежившись в туалетной комнате, отправились в Chikerimy Hall на концерт знаменитого английского певца Сантлея. Знаменитый певец оказался старичком, очень в такте, очень бесцветно исполнявшим арии и романсы по-английски, с английским произношением и английской прямолинейностью и аршинностью. Был приветствован разными критиками, в том числе тем Финком [803]803
  Музыкальный критик газеты «New York Evening».


[Закрыть], который зимой писал мне восторженно о Гамлете. Не дождавшись конца концерта, отправился домой, где мне предстояло заняться с A[dele] aus der Ohe моим ф[орте]п[иаиным] концертом. Она явилась с сестрой, и я указал ей разные нюансы, подробности и тонкости, в коих ее сильная, чистая и блестящая игра нуждалась, судя по вчерашнему, несколько топорному исполнению. Интересные подробности сообщил мне Рено про американскую карьеру aus der Ohe. Она приехала сюда 4 г[ода] тому назад без гроша денег, но заручившись приглашением сыграть концерт Листа (коего она ученица) в симфоническом Обществе. Игра ее понравилась; посыпались отовсюду приглашения, везде ее сопровождал огромный успех; в течение 4 лет она слонялась из города в город по всей Америке, и теперь у нее капитал в полмиллиона марок!!!! Вот какова Америка! Едва успел по уходе ее переодеться во фрак и отправиться на обед к Рено. Я шел пешком и нашел без затруднения. На этот раз мы обедали в семейном кружке. Только после обеда приходил Дамрош. Я играл с милой Алисой в 4 руки. Вечер прошел довольно приятно. Рено проводил меня до трамвая. Стало вдруг очень холодно.

Мая 5/23. Слуга Макс, подающий мне по утрам чай, провел все свое детство в Нижнем Новгороде и учился в тамошней школе. С 14‐летнего возраста он жил то в Германии, то в Нью-Йорке. Теперь ему 32 года, и русский язык он забыл настолько, что выражается с большим трудом, но большинство обыденных слов знает. Мне очень приятно бывает говорить с ним немножко по-русски. В 11 часов явился пианист Руммель [804]804
  Франц Руммель, ученик Брассена в Брюссельской консерватории, пианист и композитор.


[Закрыть] (старый берлинский знакомый) все с тем же приставанием дирижировать в его концерте 17 числа, по поводу чего однажды он уже был у меня. Приходил журналист, очень любезный и ласковый. Он спрашивал, нравится ли моей супруге пребывание в Нью-Йорке? Этот вопрос мне уже нередко предлагали. Оказывается, что на другой день после моего приезда в некоторых газетах было сказано, что я приехал с молоденькой и хорошенькой женой. Произошло это оттого, что два репортера видели, как я садился в карету с Алисой Рено у пароходной пристани. Завтракал внизу в отеле. Гулял по Броадвею. Зашел в рекомендованный мне венский кафе, но имел несчастье натолкнуться на капельмейстера Зейдля, и пришлось беседовать с ним, – а мне было не до беседы. Я волновался по поводу предстоявшего первого появления на вечернем концерте перед 5‐тысячной публикой. Возвратившись домой, имел крайнее неудовольствие принять ворвавшегося ко мне M-r Buso (один из французских пароходных приятелей). Он сидел бесконечно долго, имея напускной, грустный вид и как бы ожидая, что я спрошу, почему он расстроен. Когда я наконец предложил ему этот вопрос, то Buso рассказал, что у него вчера в Central Park украли все деньги и что он пришел просить у меня 200 фр. А богатый отец? а миллиарды пробок, которые фабрикуются и рассылаются по всему миру? Все эти россказни его, значит, вздор? Я объявил ему, что теперь денег не имею, но, может быть, дам в конце недели. Очень все это подозрительно, и я начинаю думать, что не он ли стянул мой кошелек на пароходе? Нужно будет посоветоваться с Рено. В 7½ за мной зашел зять Рено. В переполненном каре мы доехали до Music Hall. Освещенная и наполненная публикой, она имеет необыкновенно эффектный и грандиозный вид. Я сидел в ложе с семейством Рено. Началось с того, что Рено произнес речь (по поводу чего бедняга ужасно накануне волновался). После него пели национальный гимн. Затем пастор говорил длинную, как говорят, необыкновенно скучную речь в честь устроителей здания, и особенно Carnegie. После того исполнена очень хорошо Увертюра к Леоноре. Антракт. Сошел вниз. Волнение. Моя очередь. Приняли очень шумно. Марш прошел прекрасно. Большой успех. Остальную часть концерта слушал в ложе Hyde’а. Те Deum Берлиоза скучноват; только в конце я испытал сильное удовольствие. Рено увлекли меня к себе. Импровизированный ужин. Спал как убитый.

Мая 6/24. Tschaikovsky is a tall, grey well built interesting man, well on the sixty (?!!). He seems a trifle embaras-sed, and responds to the applause by a succession of brusque and jerky bows. But as soon as he graps the baton his self confidence returns [805]805
  Чайковский – полный с проседью, хорошо сложенный, интересный человек лет около шестидесяти (?!!). Он, кажется, немного стесняется и отвечает на рукоплескания рядом резких и коротких поклонов. Но как только берет палочку, его самообладание возвращается. – Перевод с англ. П. И. Чайковского.


[Закрыть]. Вот что я прочел сегодня в Herald. Меня злит, что они пишут не только о музыке, но и о персоне моей. Терпеть не могу, когда замечают мое смущение и удивляются моим brusque and jerky bows.

На репетицию отправился в 10½ час[ов] пешком. Насилу нашел с помощью рабочего вход в залу. Репетиция прошла очень хорошо. По окончании сюиты музыканты кричали что-то вроде hoch. Весь облитый пóтом, должен был беседовать с Μ-те Рено, ее старшей дочерью и двумя другими дамами. У Рено в Office. Пароходный билет, инструкция касательно поездки в Филадельфию и Бостон. Переодевшись, поспешил к Майеру, где меня ожидал Руммель целых 1½ часа, чтобы проиграть 2‐й концерт. Однако мы его не играли, а вместо того я упражнялся в красноречии, т. е. доказывал, что мне нет никакого основания принимать его предложение дирижировать в каком-то концерте 17‐го числа даром. Завтракали с Майером в итальянском ресторане. Дома спал. В 7‐м часу неожиданно явился милый П. С. Боткин из Вашингтона. Он приехал нарочно для концерта. В 7½ за мной заехали Hyde и [его] жена. Второй концерт. Шла оратория Илия Мендельсона. Прекрасная, но несколько растянутая вещь. В антракте был таскаем по ложам к различным здешним тузам. Карнеги (симпатичный миллионер, основатель Music Hall) зовет обедать к себе в воскресенье, но я принять [предложение] не мог, ибо должен на весь день ехать к М-ру Smalls за город. Домой, отделавшись от всех, пошел пешком. Ужинал в ресторане внизу. Письма от Моди и Коли – брата. Сильный пожар где-то.

Мая 7/25. 51 год. Страшно волнуюсь в утро этого дня. В 2 часа предстоит концерт с сюитой. Удивительная вещь этот своеобразный страх. Уж сколько раз этой самой сюитой я дирижировал! Идет она прекрасно; чего бояться? А между тем я невыносимо страдаю!

Страдания мои шли все crescendo. Никогда я, кажется, так не боялся. Не оттого ли это, что здесь обращают внимание на мою внешность и что моя застенчивость тут даст себя знать? Как бы то ни было, но, переживши несколько тяжелых часов, особенно последний, когда в ожидании выхода пришлось вести разговоры с Fr. Mielke [806]806
  Антония Мильке, певица, ранее певшая также в Петербурге.


[Закрыть]и т. п., я наконец вышел, был опять превосходно принят и произвел, как говорится в сегодняшних газетах, сенсацию. После сюиты сидел в кабинете Рено и давал аудиенции репортерам (о эти репортеры!), между прочим, очень известному Жаксону. Заходил в ложу к М-тпе Рено, приславшей мне в это утро массу цветов, точно предчувствуя, что сегодня день моего рождения. Чувствовал необходимость остаться одному, и поэтому, продравшись сквозь толпу дам, окружавших меня в коридоре и пучивших на меня глаза, в коих я невольно и с удовольствием читал восторженное сочувствие, отказавшись от приглашений семейства Рено, я побежал домой. Здесь написал записку Боткину, что не могу, согласно обещанию, с ним обедать; затем, облегченный и насколько могу счастливый, отправился фланировать, обедать, заходить в кафе, словом, предаваться наслаждению молчания и одиночества. Очень рано лег спать.

Мая 8/26. Начинаю затрудняться относительно времени для писем и этого дневника. Осаждают посетители: репортеры, композиторы, авторы либретто, из коих один старичок, принесший мне оперу Wlasta, очень тронул меня рассказом о смерти единственного сына, а главное, целые вороха писем со всех концов Америки с просьбой автографа, – на которые я очень добросовестно отвечаю. Был на репетиции фортеп[ианного] концерта. Сердился на Дамроша, который, забирая все лучшее время, отдает мне остатки репетиции. Однако репетиция прошла благополучно. Переодевшись дома, завтракал один в 3‐м часу. Был у Кнабе. Он с Майером был у Мартинелли (где я их застал с компанией за шампанским); благодарил их обоих за превосходный подарок, сделанный вчера (статуя свободы). Как-то только пропустят в России эту штуку? Поспешил домой. Посетители без конца, в том числе две русские дамы. Первая из них: г-жа Мак-Гахан [807]807
  Варвара Николаевна Мак-Гахан (Каган).


[Закрыть], вдова знаменитого корреспондента во время войны 1877 г., сама состоящая корреспонденткой Русских Ведомостей и Северного Вестника. Так как впервые мне пришлось разговориться по душе с русской женщиной, то случился скандал. Вдруг подступили слезы, голос задрожал, и я не мог удержать рыданий. Выбежал в другую комнату и долго не выходил. Сгораю от стыда, вспоминая этот неожиданный пассаж. Другая дама – Г-жа Нефтель, говорившая про своего мужа, доктора Нефтеля, так, как будто все должны знать, кто он. Но я не знаю. Был также г. Вейнер, президент Общ[ества] камерной музыки (с флейтой), с коим я переписывался из Тифлиса. Немного спал перед концертом. Хорики прошли хорошо, но если бы я меньше конфузился и волновался, прошли бы лучше. Сидел в ложах у Рено и у Hyde во время исполнения прекрасной оратории Дамроша-отца: Sulamith. На ужин к Дамрошу мы шли пешком с Рено и Карнеги. Этот маленький архимиллионер ужасно благоволит ко мне и все толкует о приглашении на будущий год. У Дамроша очень оригинальный ужин: мущины пошли к столу одни, а бедные дамы остались невдалеке. Ужин был обильный, но кухня американская, т. е. необыкновенно противная. Пили много шампанского. Я сидел рядом с хозяином и с концертмейстером Данрейтером. Говоря с ним про брата его, я в течение целых двух часов должен был казаться или сумасшедшим, или отчаянным лгуном. Он раскрывал рот от удивления и недоумевал. Оказалось, что я смешал в своей памяти Данрейтера-пианиста с Гартвингсоном-пианистом. Моя рассеянность делается несносна и, кажется, свидетельствует о моей старости. Между прочим, все ужинавшие были удивлены, когда я сказал, что мне вчера минуло 51 г[од]. Карнеги особенно удивлялся; им всем казалось (кроме знавших мою биографию), что мне гораздо больше. Не постарел ли я за последнее время? Весьма возможно. Я чувствую, что что-то во мне расклеилось. Довезли меня в карете Карнеги. Под впечатлением разговоров о моей старообразности всю ночь видел страшные сны… [808]808
  Рукой П. И. зачеркнуто десять строк.


[Закрыть] По гигантскому каменному скату я неудержимо катился в море и уцеплялся за маленький уголок какой-то скалы. Кажется, все это отголосок вечерних разговоров о моей старости.