Текст книги "Петр Чайковский: Дневники. Николай Кашкин: Воспоминания о П.И. Чайковском"

Г. Ромейко присылает мне ежедневно ворохи газетных вырезок обо мне. Все они без исключения хвалебны в высшей степени. 3‐ю сюиту превозносят до небес, но едва ли не еще больше – мое дирижированье. Неужели я в самом деле так хорошо дирижирую? Или американцы пересаливают?!!!

Мая 9/27. Погода сделалась тропическая. Макс, милейший немец из Нижнего Новгорода, устроил теперь мою квартиру так, что она вышла идеально удобна. Нет сомнения, что нигде в Европе нельзя иметь столь безусловный комфорт и покой в гостинице. Он прибавил 2 стола, вазы для массы присылаемых цветов и расставил иначе мебель. К сожалению, это как раз перед началом моих странствований. Вообще курьезную разницу констатирую я в обращении со мной всех служащих при гостинице в начале пребывания и теперь. Сначала ко мне относились с той холодностью и несколько обидным равнодушием, которые граничат с враждебностью. Теперь все улыбаются, все готовы бежать за тридевять земель по первому моему слову, и даже состоящие при лифте молодые люди при каждом моем путешествии вверх или вниз заговаривают о погоде. Но я далек от мысли, что все это результат на-чаев, которые я раздаю довольно щедро. Нет, кроме того, всяческая прислуга очень бывает благодарна, когда к ней относятся дружески.

Посетили меня М-ры Mowson и Smith, представители Composer’s Club [809]809
  Клуба композиторов (англ.).


[Закрыть], собирающиеся дать вечер, посвященный моим произведениям. Милая M-ss White прислала мне такое обилие чудных цветов, что, за недостатком ваз и места, я должен был подарить их Максу, пришедшему в полный восторг, ибо жена его их обожает. Посетил меня также скрипач Ритцель, приходивший за портретом и рассказывавший, как меня полюбили оркестровые музыканты. Очень это меня тронуло. Переодевшись, пошел к Майеру с тем большим портретом. Оттуда к Ширмеру, а оттуда стремительно в Music Hall, где предстояло последнее появление перед публикой. Эти визиты перед концертом показывают, как я мало волновался на сей раз. Почему? решительно не знаю. В Артистической комнате познакомился с певицей, которая пела вчера мой романс: И больно и сладко. Чудесная певица и милая женщина. Концерт мой, в отличном исполнении Adele aus der Ohe, прошел великолепно. Энтузиазм был, какого и в России никогда не удавалось возбуждать. Вызывали без конца, кричали upwards [810]810
  Здесь: браво (англ.).


[Закрыть], махали платками – одним словом, было видно, что я полюбился и в самом деле американцам. Особенно же ценны были для мепя восторги оркестра. Вследствие жары и обильного пота от нее и от махания палкой, был не в состоянии остаться в концерте и, к сожалению, не слышал сцены из Парсиваля. Дома взял ванну и переоделся. Завтракал (или обедал) в 5 часов у себя внизу. На последнем вечернем концерте фестиваля сидел поочередно в ложах у Carnegie, Hyde, Smalls и Reno. Исполнена была целиком оратория Генделя Израиль в Египте, и исполнение было отличное. В середине концерта овация архитектору здания. После концерта пошли с Дамрошем на ужин к von Sachs’y. Этот роскошный ужин был дан в Manhattan Club. Здание грандиозное и роскошное. Мы сидели в отдельной зале. Хотя кухня этого клуба славится, но она показалась мне все-таки противною. На изящной виньетке меню был написан для каждого из приглашенных отрывочек из какого-нибудь моего сочинения. Гости кроме меня и Дамроша были пианист von Suten, венгерец Korbay, Рудольф Ширмер, брат фон Sachs’а и наконец весьма знаменитый, весьма уважаемый и любимый Шурц. Шурц, друг Кошута, Герцена и Мазини, бежал из Германии в 48 г[оду]. Мало-помалу он составил себе громадное имя и достиг сенаторства. Человек действительно очень умный, образованный и интересный. Он сидел рядом со мной и много говорил про Толстого, Тургенева и Достоевского. Ужин вообще прошел очень весело, и не было недостатка в изъявлениях мне сочувствия. Мы разошлись в 2 часа. Венгерец Korbay проводил меня до отеля.

Мая 10/28. Воскресенье. Это был очень трудный и тяжелый день. Утром я был осажден посетителями. Кого только не было! И учтивый, интересный г. Corbay, и молодой, очень красивый композитор Клейн [811]811
  Бруно Оскар Клейн, ученик Мюнхенской Королевской музыкальной школы, бывший потом органистом в Нью-Йорке; композитор.


[Закрыть], и von Sachs, и пианистка Friend с золотом в зубах, и г. Суро с женой-красавицей, докторшей прав, и я не помню еще кто. Был доведен просто до бесчувствия. В 1 ч[ас] вышел, чтобы посетить нигилиста Штарка-Столешникова, но он живет столь далеко и жара была так ужасна, что пришлось отложить. Зашел к Гофману и там встретил г. Парриса, пароходного спутника, того, что снабжал меня папиросами. Он ненавидит Америку и только и помышляет об отъезде. Оттуда поспешил на lunch к доктору Нефтель. Едва успел вовремя дойти. Докт[ор] Нефтель оказывается русским или по крайней мере воспитывавшимся в России. Жена его, как я наконец узнал, княжна грузинская, двоюродная сестра Егора Ивановича. Они в Америке живут с 1860 г. Ездят часто в Европу, но в России с тех пор не были. Почему они ее избегают – неловко было расспрашивать. Оба страшные патриоты, любят Россию настоящей любовью. Муж мне более по душе, чем жена. Что-то мягкое, доброе, милое и искреннее чувствуется в каждом не без труда произносимом русском слове и в каждом ленивом движении усталого и несколько печального старика. Про Россию он все время говорил в том смысле, что деспотизм и чиновническая администрация мешают ей стать во главе человечества. Эту мысль он повторял с разными варьяциями бесчисленное число раз. Жена его – тип бойкой московской барыни. Хочет казаться умной и самостоятельной, но, в сущности, кажется, ни ума, ни самостоятельности нет. Очень любят оба музыку и хорошо ее знают. Нефтель когда-то и чем-то в сфере медицины прославился, и в Нью-Йорке его очень уважают. Мне кажется, что он вольнодумец, когда-то навлекший на себя гнев правительства и благовременно скрывшийся из России; но по-видимому, теперешний либерализм его очень далек от нигилизма и анархизма. Оба несколько раз повторяли, что они с здешними нигилистами не якшаются. Позавтракав у них (в 3‐м часу!!!), побежал (ибо здесь за неимением извощиков приходится все бегать) к В. Н. Мак-Гахан. Если Нефтели живут, можно сказать, роскошно, то обстановка этой корресподентки русских газет и журналов совсем студенческая. Она живет в Boarding Room, т. е. в чистеньком меблированном доме, где внизу у всех общая гостиная и общая столовая, а в верхних этажах жилые комнаты. У нее я застал очень странного русского молодого человека Грибоедова, говорящего совершенно ломаным русским языком, но по-французски и английски в совершенстве. Внешность он имеет современного дэнди и немножко ломается. Позднее появился известный скульптор Каменский, не знаю отчего уже 20 лет в Америке проживающий. Он старик, с глубоким шрамом на лбу, болезненный и довольно на вид жалкий. Поставил меня в тупик, попросив рассказать все, что я про теперешнюю Россию знаю. Я совсем потерялся было перед великостью этой задачи, но, к счастью, Варвара Николаевна заговорила о моих музыкальных делах, а затем я посмотрел на часы и увидел, что пора бежать домой и переодеваться для обеда у Carnegie. По случаю воскресенья все кафе закрыты. Так как это единственные места, где можно: 1) купить папирос и 2) исполнить малую нужду природы, а я в том и другом чрезвычайно нуждался, то можно себе представить, как велики были мои страданья, пока наконец я добежал до дому. Остатки английского пуританизма, проявляющегося в таких вздорных мелочах, как, напр[имер,] в том, что иначе как обманом нельзя достать рюмку виски или стакан пива по воскресеньям, очень возмущают меня. Говорят, что законодатели, издавшие этот закон в Нью-Йоркском штате, сами страшные пьяницы. Едва успел переодеться, и в карете (за которой пришлось посылать и очень дорого заплатить) доехали до Carnegie. Архибогач этот живет, в сущности, нисколько не роскошнее, чем другие. Обедали супруги Рено, супруги Дамрош, архитектор Music Hall с женой, неизвестный господин и толстая приятельница Μ-те Дамрош. Я опять сидел рядом с этой очень аристократической и изящной на вид дамой. Carnegie, этот удивительный оригинал, из телеграфных мальчишек обратившийся с течением лет в одного из первых американских богачей, но оставшийся простым, скромным и ничуть не подымающим носа человеком, – внушает мне необыкновенную симпатию, может быть, оттого, что и он преисполнен ко мне сочувствия. В течение всего вечера он необыкновенно своеобразно проявлял свою любовь ко мне. Хватал меня за руки, крича, что я некоронованный, но самый настоящий король музыки, обнимал (не целуя: здесь никогда мужчины не целуются), выражая мое величие, поднимался на цыпочки и высоко вздымал руки и, наконец, привел все общество в восторг, представив, как я дирижирую. Он сделал это так серьезно, так хорошо, так похоже, что я сам был восхищен. Жена его, чрезвычайно простая и миленькая молодая дама, тоже всячески изъявляла свое сочувствие ко мне. Все это было мне и приятно, и вместе как-то совестно. Я очень рад был в 11 часов отправиться домой. Меня проводил до дому Рено пешком. Укладывался для предстоявшей назавтра поездки.

Мая 11/29. Понед[елъник]. Майер зашел за мной в 8¼. Ну что я бы делал без Майера? Как бы я достал себе билет именно такой, какой нужно, как бы добрался до жел[езной] дороги, как бы узнал, в какие часы, где, как и что мне делать? Я попал в вагон-салон. Это кресельный наш вагон, только кресла расставлены теснее и спиной к окнам, но так, что можно поворачиваться во все стороны. Окна большие и вид на обе стороны совершенно открытый. Рядом с этим вагоном был вагон-ресторан, а еще через несколько вагонов – курительный вагон с буфетом. Сообщение из вагона в вагон совершенно свободное, гораздо удобнее, чем у нас, ибо переходы эти крытые. Прислуга, т. е. кондукторы, гарсоны в вагоне-ресторане и в буфете с курильней, – негры, очень услужливые и учтивые. В 12 часов я завтракал (цена завтрака один доллар) по карте, имея право съесть хоть все кушанья, назначенные в карте. Обедал в 6, опять-таки так, что из нескольких десятков кушаний я мог выбрать что и сколько угодно, и опять за один доллар. Вагоны гораздо роскошнее, чем у нас, несмотря на отсутствие классов. Роскошь даже совершенно излишняя, напр[имер] фрески, хрустальные украшения и т. п. Туалетов, т. е. отделений, где умывальных приборов с проведенною холодной и горячей водой, полотенец (здесь вообще насчет полотенец удивительное обилие), кусков мыла, щеток и т. п. – множество. Броди по поезду и мойся сколько угодно. Есть ванна и цирюльня. Все это удобно, комфортабельно, – и между тем почему-то наши вагоны мне все-таки симпатичнее. Но может быть, это отражение тоски по родине, которая вчера опять угнетала и грызла меня весь день до сумашествия. В 8½ часов мы приехали в Buffalo. Здесь меня ожидали 2 господина, которых Майер просил проводить меня с одного поезда на другой, ибо найтись в лабиринте этого узла разных линий довольно трудно. Один из них поляк-пианист. Свидание с этими господами продолжалось всего 10 минут. Через 50 минут после выхода из Buffalo я уже был на Niagara Fall. Остановился в Hotel Kaltenbach, где для меня помещение, опять-таки благодаря Майеру, уже было готово. Отель скромный, вроде небольших швейцарских, – но очень чистенький и, главное для меня, удобный, ибо в нем все говорят по-немецки. Пил чай, к сожалению, вместе с каким-то господином, надоедавшим разговорами. Чувствовал себя необыкновенно усталым, я думаю, оттого, что в поезде была страшная духота, ибо американцы и особенно американки сквозного ветра боятся, вследствие чего окна все время закрыты и сообщения с внешним воздухом нет. А потом сидеть приходится больше, чем у нас. Остановок почти вовсе нет. Это тем более утомительно, что только первые часы на пути, по берегу реки Гудсона, были интересны для взора; все остальное время местность плоска и мало привлекательна. Лег спать рано. Шум водопада среди ночной тишины очень чувствителен.

Мая 12/30. Ниагара. Встал в 8‐м часу. В 8 Breakfast. Познакомился с хозяином, г. Кальтенбахом. Несколько сдержанный, но весьма учтивый и distinguished [812]812
  Достойный (англ.).


[Закрыть]немец. Ландо уже было готово. Гидов здесь нет – и это прекрасно. Кучер везет повсюду куда следует и частью словами, частью жестами указывает не знающему английского языка, что делать. Сначала мы отправились через старинный мост на Goat Island. Там, взяв вправо, остановились, и кучер велел мне спуститься к уровню American Fall. Описывать красоту водопада не буду; ибо эти вещи трудно выразить словами. Красота и величественность зрелища действительно удивительны. Находившись и насмотревшись на эту часть водопада, разделяющегося вообще на несколько отдельных водопадов, из коих два колоссальные, особенно второй, мы отправились по окраине острова к островкам 3 сестер. Вся эта прогулка очаровательна особенно в это время года. Зелень совершенно свежа, и среди травы красуются мои любимчики одуванчики. Страшно хотелось сорвать несколько из этих желтых красавчиков с запахом свежести и весны, но на каждом шагу торчит доска с напоминанием, что даже и wild flowers [813]813
  Дикорастущие цветы (англ.).


[Закрыть]нельзя срывать. Потом я смотрел на главный водопад Horse Shoe Fall. Грандиозная картина. Оттуда, возвратившись на материк, переехали через дивный, смелый, чудный мост на Канадскую сторону. Мост этот выстроен или, лучше сказать, переброшен через Ниагару всего 2 года тому назад. Голова кружится, когда смотришь вниз. На Канадской стороне мне пришлось решиться, дабы не мучиться мыслью, что я струсил, на очень безобразное переодевание, спуск по лифту под водопад, хождение по тоннелю и, наконец, стояние под самым водопадом, что очень интересно, но немного страшно. Наверху – приставание с покупкой фотографий и всякой другой дряни. Навязчивость и наглость этих пиявок была бы непостижима, если бы по чертам лиц мужского и женского пола, терзавших меня предложениями услуг, я не усмотрел, что это евреи. Притом Канада уже не Америка. Отсюда мы поехали вниз по течению к Rapids View. Ниагара, река шириной больше Волги, разделившись на рукава, падает с огромных скал вниз и тут вдруг суживается до размеров Сены; потом, как бы справившись с силами, она натыкается на пороги и вступает в борьбу с ними. Тут по фуникулярной жел[езной] дор[оге] я спустился вниз с проводником-мальчиком и довольно долго шел по берегу на уровне бушующей реки. Зрелище, напоминающее Иматру в больших размерах. Затем я шел довольно долго пешком, около моста опять сел в свой ландо и приехал домой незадолго до обеда. В Table d’hôte’e я сидел вдали от других; обед был европейский, очень вкусный. После обеда ходил к водопаду и вообще по городку пешком. Во время этой прогулки, так же, впрочем, как и утром, никак не мог побороть какую-то особенную, должно быть, нервную усталость, мешающую мне как бы следовало наслаждаться прогулкой и красотой местоположения. Точно будто что-то расклеилось во мне, и машина действует не совсем свободно. В 6 часов 15 минут я выехал в спальном вагоне, в отдельной комнате. Прислужник-негр не особенно любезный и непонятливый. Из-за него я не мог достать еды и лег спать голодный. Удобства всевозможные: умывальник, мыло, полотенца, роскошная постель. Но спал скверно.

Мая 13/1 [18]91. Проснулся в 5 часов усталый и с мучительными мыслями о предстоящей ужасной неделе. Приехал к себе в 8 часов. Взял ванну, рад был увидеть доброго Макса, но огорчился, прочтя в газете известие о покушении на Наследника. Огорчительно также, что писем из дому нет, – а я их ожидал во множестве. Посетители: Рейнгардт, Mowson, Smith, Huis и т. д. Ввиду отдаленности разных концов Нью-Йорка, в коих мне приходилось быть сегодня, я нанял отдельную карету. Прежде всего поехал проститься с Дамрошем, который отправляется в Европу. Он просил меня взять его себе в ученики. Я отказался, разумеется, но проявил невольно слишком много ужаса при мысли о приезде ко мне в деревню Дамроша с целью учиться!!! Оттуда поспешил на lunch к Рено. Кучер был совершенно пьян и решительно отказывался понимать, куда меня нужно везти. Хорошо, что я теперь уже умею ориентироваться в Нью-Йорке. Семейство Рено по обычаю выказало много радушия. Оттуда к Майеру, где мне предстояло знакомство с г. Кейделеси, компаньоном Кнабе. Оно и совершилось. Затем, все с тем же пьяным кучером, мы с Майером поспешили па громадный паром-пароход, перевозящий экипажи с лошадьми и людей через East-River, и оттуда по железной дороге к нему на дачу. Я чувствовал себя до того усталым, раздраженным и несчастным, что едва удерживался от слез. Дача Майера и окрестные дачи очень напоминают по стилю подмосковные дачи. Разница только в том, что под Москвой есть рощи, трава, цветы; здесь ничего, кроме песку. Ничего безотраднее этих дач и представить себе было бы нельзя, если бы не океан, который заставляет позабыть все, что, по нашим понятиям, составляет прелесть дачной или деревенской жизни. Вскоре по приезде мы сели обедать. Младший сын Майера, этого истого немца, мальчик 14 лет, уже до того обамериканился, что по-немецки говорит так: «du haben kalt in Russland» [814]814
  У тебя в России холодно (искаж, нем.).


[Закрыть]. Семья добрая и милая, но умственный уровень их очень низок, вследствие чего я особенно сильно скучал и томился. После обеда мы ходили по песку у самого океана, который немного бурлил. Воздух здесь свежий, чистый, и эта прогулка доставила мне удовольствие и облегчение. Ночевал у них и скверно спал.

Мая 14/2. Встал в 6‐м часу. Ходил к морю и восхищался. После Breakfast’а мы уехали в город. Хотелось хоть немножко одному побыть, но это было трудно. Явилась Miss Tri-Ross. Письмо мое о Вагнере, отосланное ей, было напечатано, произвело сенсацию, и г. Антон Зейдль, знаменитый капельмейстер-Вагнерьянец, отвечал на него довольно пространно в очень для меня любезном тоне [815]815
  Статья П. И. и возражение Зейдля не найдены. – Прим. Μ. И. Чайковского.


[Закрыть]. Она приходила просить, чтобы я отвечал на письмо Зейдля. Начал было писать ответ, – но явился г. Дитман и необычайно долго сидел, рассказывая очень неинтересные и сто раз уже слышанные музыкальные местные сплетни. Затем был корреспондент Филадельфийской газеты, мой, кажется, особенно искренний поклонник. Пришлось говорить по-английски: я сделал успехи; кое-что говорил весьма порядочно. Писал письма. Завтракал внизу в отеле один. Сделал пешую прогулку по Central Park. Согласно обещанию, зашел к Майеру, чтобы написать отзыв о роялях Кнабе. Так вот, наконец, разгадка ухаживаний Майера!!! Все эти подарки, вся эта трата Кнабевских денег ради меня, вся эта непостижимая внимательность, – только плата за будущую рекламу!!! Я предложил Майеру самому сочинить требуемый отзыв; он долго сидел, но почему-то не мог ничего придумать и просил отложить это дело до следующего свиданья. Я сделал после того визит г. Третбару, представителю Штейнве, который, предупрежденный Юргенсоном, до сих пор все ожидал меня с письмом от Петра Ивановича, не желая идти ко мне первый. Я нарочно отложил визит щепетильному немцу до тех пор, когда уже ближе знакомиться не придется. Дома укладывался. Вскоре появился Рейнгардт с письмом от Майера, в коем последний просил подписать отзыв о роялях Кнабе. В этом проекте отзыва говорилось, что я нахожу рояли Кнабе бесспорно лучшими из американских. Так как я этого в действительности не только не нахожу, но признаю Штейнве (несмотря на сравнительную относительно меня нелюбезность его представителя Третбара) несомненно выше, то я и отказался от этой редакции моего отзыва-рекламы. Рейнгардту я поручил передать Майеру, что, несмотря на всю благодарность мою, лгать не желаю. Был репортер Herald’а, очень симпатичный человек. Явился наконец Thomas-junior, с коим в карете Hyde’а мы к последнему и отправились. Мне жаль, что я решительно не в состоянии изобразить всю прелесть, симпатичность и оригинальность этой пары. Hyde встретил меня словами: «Как уаше здаройуэ, сидитэ, пожалюст». При этом он хототал сам как сумашедший, хохотала его жена, хототали я и Thomas. Оказывается, что он купил русский самоучитель и вызубрил несколько фраз, чтобы удивить меня. М-те Hyde потребовала, чтобы я немедленно выкурил папиросу у нее в гостиной, – верх гостеприимства для американки. После папиросы мы пошли обедать. Стол был густо разукрашен цветами; каждый из нас имел букетик для бутоньэрки. Засим совершенно неожиданно Hyde сделался серьезным и, опустивши глаза в землю, прочел Отче наш. Я сделал, как другие, т. е. тоже опустил глаза вниз. Потом начался длинный до бесконечности обед с огромными претензиями (напр[имер,] мороженое подавалось каждому в виде живой, настоящей огромной розы, из середины которой вываливалось мороженое). Среди обеда М-те Hyde потребовала, чтобы я покурил. Длилось все это очень, очень долго, так что я устал до полного отупения, в особенности потому, что все время приходилось говорить по-английски или выслушивать безуспешные опыты обоих хозяев сказать что-нибудь по-французски. В 10 часов я ушел с Томасом. Дома меня уже ожидал Рейнгардт. Мы выпили пива внизу и отправились с моими чемоданчиками по Elevated в Down Town, там на пароходе-пароме переехали Гудсон и наконец добрались до вокзала жел[езной] дор[оги]. Здесь Рейнгардт (без помощи которого я бы пропал) устроил меня в удобном компартименте; ласковый негр сделал мне постель, на которую я повалился одетый, не имев силы разоблачиться, и немедленно заснул как убитый. Спал крепко, но мало. Негр разбудил меня за час до прихода поезда в Балтимору.

Мая 15/3. В гостинице приняли, как водится, с холодом и пренебрежением. Очутившись один в комнате, я почувствовал себя необыкновенно жалким и несчастным, главное, оттого, что иначе, как по-английски, никто не говорит. Немножко поспал. Отправился в ресторан есть Breakfast и очень раздражился на прислужника-негра, никак не хотевшего понять, что я просто хочу чаю с хлебом и маслом. Пришлось идти в Office, где тоже никто ничего не понял. Наконец выручил какой-то господин, понимавший по-немецки. Едва я уселся, как пришел толстяк Кнабе, а вскоре я увидел Adele aus der Ohe с сестрой и ужасно им обрадовался; все-таки хоть по музыке мы свои люди. Вместе с ними отправился в карете на репетицию. Сия последняя происходила на сцене театра Lyceum. Оркестр оказался маленьким (всего играло 4 первых скрипки!!!), но недурным. О 3‐й сюите нечего было и думать. Решились вместо нее играть струнную Серенаду, которую музыканты не знали вовсе, а г. Резберг (капельмейстер) и не думал предварительно проигрывать, как мне обещал Рено. Концерт с Aus der Ohe сошел сразу хорошо, но с Серенадой пришлось возиться порядком. Музыканты были нетерпеливы, а молодой концертмейстер даже не особенно учтив, ибо слишком усердно давал чувствовать, что пора кончить. Правда, что этот несчастный путешествующий оркестр очень утомлен переездами. После репетиции отправились опять с aus der Ohe домой, в полчаса переоделись и сейчас же поехали в концерт. Как водится в дневных концертах, я дирижировал в сюртуке. Все сошло вполне благополучно, но особенного восторга в публике я не заметил, по крайней мере сравнительно с Нью-Йорком. После концерта поехали переодеваться домой, а не прошло и получаса, как приехал за нами колоссальный по фигуре и колоссально гостеприимный Кнабе. Этот безбородый великан устроил в мою честь у себя пиршество. Я застал там большое общество. Μ-lie von Femow, бывший друг Koтeка [816]816
  Иосиф Иосифович Котек, известный скрипач, ученик Лауба, друг П. И.


[Закрыть], очутившаяся в Балтиморе в качестве музыкальной учительницы, композитор и директор Консерватории Гамерик, глубокий старец Курляндер – пианист, Бурмейстер – композитор, Финк – профессор пения, очень остроумный и красноречивый застольный оратор, 2 сына Кнабе, 2 его племянника, музыкальный критик Sun’а (здешней газеты) и еще несколько господ, коих фамилии не помню и один из коих бывал в Петербурге. Последний потешил нас после обеда фокусами. Обед был бесконечный, страшно вкусный, обильный и едой, и вином, коего Кнабе усердно подливал в течение всего обеда. Начиная с середины обеда я почувствовал необыкновенную усталость и невообразимую ненависть ко всем, но главное, к двум соседкам: Μ-lie v[on] Femow и сестре aus der Ohe. После обеда беседовал со всеми понемножку, больше всего с старцем Курляндером, смотрел фокусы упомянутого выше господина, слушал ф[орте]п[ианный] концерт молодого пианиста Бурмейстера, курил и пил без конца. В 11½ Кнабе отвез меня и сестер aus der Ohe домой. Я повалился в постель как сноп и заснул сейчас же как убитый.

Мая 16/4. Проснувшись рано и позавтракав внизу, писал дневник и ожидал не без ужаса Кнабе, с коим предстояло осматривать город и достопримечательности. Приходил г. Сутро, еврей, брат того, что женат на красавице докторше прав. Кнабе явился, и мы вместе с сестрами aus der Ohe отправились в его карете мыкаться по Балтиморе. Погода скверная, дождливая. Балтимора очень хорошенький, чистенький город. Дома небольшие, все красные, кирпичного цвета, и с белыми, мраморными лестницами перед входом. Прежде всего поехали на фабрику Кнабе и осмотрели его огромное фортепьянное производство во всех подробностях. В сущности, оно очень интересно, и особенно некоторые машины весьма понравились мне; да и вид массы рабочих с серьезными, умными лицами, столь чистоплотных и заботливо одетых, несмотря на черную работу, оставляет хорошее впечатление. Но я ощущал ту особенную, американскую утреннюю усталость, которая тяготит меня здесь с первого дня приезда. С трудом даже говорил и понимал, что говорили другие. Стакан пива, предложенный Кнабе после осмотра, весьма ободрил меня. Оттуда отправились в центральный сквер, с чудесным видом на гавань и город. Оттуда в Peabody Institute. Это огромный дом-красавец, построенный на деньги богача Peabody. В нем заключаются: огромная библиотека, открытая для всех; галерея живописи и скульптуры (необычайно бедная и жалкая, что не мешает балтиморцам гордиться ею) и Консерватория. Последняя с внешней стороны превосходна. Кроме чудно устроенных классов она имеет 2 концертных залы, свою музыкальную библиотеку, массу инструментов и т. д. Директор ее – Гамерик, очень любезно встретивший и сопровождавший меня. Профессора – все мои вчерашние собутыльники. Молодой Бурмейстер сгорал желанием сыграть мне свою симфоническую поэму, и пришлось согласиться сесть и прослушать ее, несмотря на предстоявший в 3 часа выезд. Сочинение это свидетельствует о принадлежности автора к Листьянской группе молодых музыкантов, но не скажу, чтобы оно восхитило меня. Бурмейстер просил, чтобы я пропагандировал ее в России. Тотчас после того мы уехали домой укладываться и готовиться к отъезду, но по дороге Кнабе завозил нас смотреть кое-какие достопримечательности. Добрейший великан помог мне уложиться, угостил меня с aus der Ohe завтраком и шампанским и усадил в карету для отъезда на вокзал. Они уехали в Филадельфию, а я через пять минут после них – в Вашингтон. Ехал всего ¾ часа. Был встречен Боткиным. Поцеловавшись с ним, имел несчастие потерять шатавшийся передний зуб и с ужасом услышал из уст своих шипящие буквы с совершенно новым, особенным присвистыванием. Очень неприятно. Боткин довез меня до гостиницы Арлингтон, где им заказан был для меня превосходнейший, несказанно удобный, со вкусом и изящной простотой убранный номер. Отказавшись от поездки на скачки, я просил Боткина зайти за мной перед обедом и по уходе его взял ванну и переоделся во фрак. Обед был для меня устроен в Metropolitan Club, где Боткин и его сослуживцы-члены. Обедали мы вчетвером: он, я, Грегр, советник посольства, и Гансен, первый секретарь. Грегр – спортсмен, и как раз в этот день он на скачках взял первый приз. Гансен – музыкант. Оба очень милые, симпатичные. Гансен немного напоминает манерами г. Никитенко и вообще петербуржцев этого типа. Люди они молодые, но Гансен уже плешив. Обед был очень веселый, и я наслаждался счастьем говорить исключительно по-русски, хотя счастье это омрачалось констатированием печального факта, что мои ч, ш, щ шипят и свистят по-старчески. За обедом пришло сначала телеграфическое, а потом телефонное известие о возвращении посланника Струве нарочно для меня из деловой поездки в Нью-Йорк. В 10‐ом часу отправились в миссию, где Боткин в парадном помещении ее устроил музыкальный вечер. Приглашенных было около ста человек. Явился посланник. Он оказался стариком очень радушным, простым в обращении и в общем чрезвычайно симпатичным. Общество, собравшееся в посольстве, было исключительно дипломатическое. Все это были посланники с женами и дочерьми и лица из высшей администрации. Почти все дамы говорили по-французски, вследствие чего мне было не особенно тяжко. Особенно долго беседовал я с очень умной и изящной Miss Williams. Программа состояла из моего трио и квартета Брамса. Фортепьянную партию исполнял секретарь Гансен, оказавшийся весьма недурным пианистом. Трио мое он сыграл положительно хорошо. Скрипач был плоховат. Перезнакомился я со всеми. После музыки был подан превосходный холодный ужин. Когда большинство гостей разъехалось, мы в числе десяти человек (кроме русских был бельгийский посланник и секретари шведский и австрийский) долго сидели у большого круглого стола, попивая превосходнейший крюшон. Струве, по-видимому, очень любит выпить стакан-другой винца. Он производит впечатление человека надломленного и печального, ищущего в вине забвения своих горестей. Около 3 часов в сопровождении Боткина и Гансена я пришел домой. Спал хорошо.

Мая 17/5. Проснулся под приятным впечатлением вчерашнего дня. Необыкновенно отрадно мне было быть среди русских и иметь возможность обходиться без иностранных языков. Напившись чаю внизу, погулял по городу, который очень мил. Он весь утопает в роскошной, весенней зелени. Возвратившись домой (американская утренняя усталость все-таки дает себя чувствовать), предавался полудремоте в необычайно комфортабельном кресле. В 12‐м часу за мной зашел Боткин, и мы отправились на завтрак к посланнику Струве. Так как он вдовец и хозяйства не держит, то завтрак происходил все в том же Metropolitan Club, где все эти господа проводят большую часть жизни. После завтрака я с Боткиным и Гансеном поехали в ландо осматривать Вашингтон. Были у знаменитого обелиска (величайшее здание в мире после башни Ейфеля), в Капитолии, откуда открывается чудный вид на Вашингтон, буквально тонущий в густой роскошной зелени каштанов, акаций, дубов и кленов, за городом в Soldier’s House (великолепном парке, окружающем приют для ветеранов), на некоторых лучших улицах и, наконец, вернулись в миссию. Не только сам посланник, но и все сослуживцы его живут в этом великолепном доме. У Боткина превосходное помещение наверху. Пили у него чай, к нему пожаловал и милейший Струве, рассказывавший много интересного из своего прошлого. Он, между прочим, очень дружен с Митрофаном Чайковским, с коим вместе совершил Хивинский поход. Подошел и Грегр. Мы сыграли с Гансеном несколько вещей в 2 рояля внизу, в зале, а потом этот секретарь-виртуоз прекрасно сыграл несколько пьес соло. Обедали в Metropolitan Club. Читал в N. S. Herald статью симпатичного репортера, бывшего у меня в день отъезда, обо мне, и опять, конечно, с портретом. В 9‐ом часу отправились в здешнюю музыкальную школу, где Гансен с оркестром учеников сыграл 2 концерта Бетховена. В публике были все друзья Гансена, в том числе моя приятельница Miss Williams, в которую бедный Гансен, как оказывается, безнадежно влюблен. Оттуда в очень курьезном здешнем двухколесном фиакре, изрыгающем из своей задней части седоков, когда цель поездки достигнута, – снова поехали в клуб. Там побеседовали, и в сопровождении Гансена и Боткина я пришел домой. Имел сильные кошмары, прежде чем заснул.