Текст книги "Петр Чайковский: Дневники. Николай Кашкин: Воспоминания о П.И. Чайковском"

Петр Ильич восхищался талантом одной из артисток итальянской оперы, а также ее умом, тонким и блестящим; потом ему показалось, как я думаю, что он влюблен и может надеяться на сочувствие, так что речь шла уже о браке. Труппа итальянской оперы уехала из Москвы и, кажется, остановилась на несколько представлений в Варшаве, откуда совершенно неожиданно получилась телеграмма, извещавшая о состоявшемся бракосочетании артистки с одним из членов итальянской труппы. Петр Ильич, по-видимому, не был особенно поражен этим, то есть имел вид скорее очень изумленного, нежели огорченного человека. Когда в следующем сезоне артистка выступила в первый раз на сцене Большого театра, мне пришлось сидеть в партере рядом с Чайковским, волновавшимся очень сильно. При появлении артистки на сцене он закрылся биноклем и не отнимал его от глаз до конца действия, но едва ли много мог рассмотреть, потому что у него самого из-под бинокля катились слезы, которых он как будто не замечал. Припоминая дальнейшие наши беседы об этом предмете, я склонен думать, что в Чайковском скорее было оскорблено самолюбие, нежели привязанность к женщине. Лет семь или восемь спустя мне случайно пришлось присутствовать при первой встрече Петра Ильича с предметом его мнимой любви. Он в это время уже оставил преподавание в консерватории и приехал в нее уже гостем, только что вернувшись из-за границы или из Киевской губернии, где он поселился. В консерватории встретил Чайковского я, и мы вместе отправились в директорскую комнату к Н. Г. Рубинштейну, но швейцар нам сказал, что к нему вошла какая-то посторонняя дама, и мы остались в приемной, откуда дверь вела в директорскую, ожидать выхода посетительницы, сообщая друг другу разные новости. Дверь директорской отворилась, вышла дама, которую я не узнал сперва, а Чайковский вдруг вскочил с места и весь побледнел; дама, в свою очередь, слегка вскрикнула и так смутилась, что стала искать выхода в глухой стене, и потом, увидевши наконец дверь, быстро ушла в переднюю. Чайковский с минуту постоял молча, потом разразился громким хохотом и сказал: «И я думал, что влюблен в нее». Вышедший вслед за дамой Н. Г. Рубинштейн с изумлением смотрел на эту очень быструю, молчаливую сцену, потом мы все немножко поговорили о неожиданности такой встречи, и тем дело окончилось. Петр Ильич потом уже за границей встретился с артисткой, и они сделались большими друзьями, а он опять стал горячим поклонником ее ума и таланта, но никакого следа иного чувства в нем не пробуждалось, из чего я заключаю, что и ранее настоящей любви тут не было, а все дело ограничивалось увлечением великой артисткой, производившей действительно обаятельное впечатление всею даровитостью своей натуры.

V

В 1871 году в среде общества любителей естествознания возникла мысль ознаменовать 200‐летнюю годовщину рождения Петра Великого большой выставкой, которую назвали «Политехническою». За осуществление этой мысли в Москве принялись с большой энергией, и вначале планы были необычайно широкие, почти не входившие ни в какие границы. При образовавшемся выставочном комитете существовал и музыкальный отдел под председательством Н. Г. Рубинштейна, который должен был организовать все, что касалось музыки на предстоящей выставке. В то время вопрос о национальности в музыке' был в сильном ходу; много занимались также определением сущности русской народной песни и ее отношения к музыке художественной русских композиторов, начиная с Глинки. Появление сборника русских песен Μ. А. Балакирева имело в этом случае большое значение и послужило доказательством того, что у нас еще много не записано народных мелодий удивительно красивых, сильных и оригинальных. Н. Г. Рубинштейну пришла мысль подвинуть вперед дело знакомства с русской народной музыкой и связать его с предположенной выставкой. Он предложил комитету выставки командировать на лето 1871 года Г. А. Лароша, Петра Ильича Чайковского и меня в различные концы России, ассигновав каждому из нас по 1 000 рублей на расходы и поручив нам, во‐первых, записывать напевы и тексты былин и песен, во‐вторых, вместе с тем постараться отыскать хороших певцов и певиц из народа, которые бы знали по возможности большое число чисто народных песен старинного происхождения, и пригласить таких народных исполнителей в Москву на все время выставки 1872 года. Таким образом, предполагалось представить народную музыку и в подлинных записях с голоса народа различных местностей коренных областей России, а также и в исполнении народных певцов. Вначале проект этот был принят очень благоприятно, надеялись даже, что затраты с избытком окупятся, а мы, кандидаты на командировку, уже начали было вырабатывать себе общий план действия. Петр Ильич Чайковский хотя и привык уже тогда посвящать лето какой-нибудь большой композиторской работе, но перспектива ознакомиться на месте с народной музыкой его заинтересовала. Вскоре, однако, в среде комитета явилось мнение, что предположенный расход в 3 000 рублей слишком велик, и мнение это восторжествовало, вследствие чего Н. Г. Рубинштейн, получив отказ на свое предложение, совсем вышел из состава комитета, а на место его был избран К. Ю. Давыдов. Наше летнее странствие таким образом не состоялось, хотя, вспоминая теперь об этом предположении, я думаю, что оно заключало в себе верную и хорошую мысль.

Петру Ильичу все-таки пришлось принять косвенное участие в выставке, потому что по предложению К. Ю. Давыдова ему было поручено за 750 рублей сочинение кантаты для ее открытия; текст, сколько помнится, был написан Я. П. Полонским. Кантата вышла произведением очень обширным, длившимся при исполнении едва ли не целый час; она была исполнена однажды на Политехнической выставке в 1872 году под управлением К. Ю. Давыдова, в присутствии августейшего президента Выставки, великого князя Константина Николаевича, и потом все это сочинение куда-то бесследно исчезло. Быть может, если только кантата не была уничтожена, она находится с партитурой и голосами где-нибудь в архивах Общества любителей естествознания. Некоторые следы этого сочинения сохранились в 3‐й симфонии D-dur, написанной Петром Ильичам Чайковским три года спустя; сам он в позднейшие годы совершенно забыл свою кантату и даже удивлялся, что у меня сохранялись о ней некоторые воспоминания.

Гораздо более тогда занимала Петра Ильича его опера «Опричник», которую он окончил и представил в Петербургский театральный комитет на рассмотрение. Некоторое время он очень опасался, что «Опричника» постигнет судьба «Ундины», то есть что он будет забракован. Некоторым подтверждением опасений служило то обстоятельство, что одновременно с «Опричником» была представлена другая опера – композитора ничем особенно себя не заявившего, и эта опера была немедленно одобрена и назначена к постановке, между тем как с «Опричником» дело затянулось. Наконец, не помню сколько времени спустя, получился благоприятный ответ: «Опричник» был одобрен и назначен к постановке, состоявшейся, впрочем, только весной 1874 года, когда уже композитор успел несколько разочароваться в своем произведении. Когда пришлось представить что-то очень спешно клавираусцуг «Опричника», Петр Ильич, занятый также какою-то срочной работой, обратился за помощью к Н. А. Губерту и ко мне, и мы сделали, кажется, по одному акту, остальное он сделал сам.

При постановке «Опричника» в Петербурге мне присутствовать не пришлось, хотя я и ездил туда для этого, но неудачно, ибо представление было почему-то отложено, а во второй раз приехать было неудобно, так как близко уже подходило время консерваторских экзаменов. Роль боярыни Морозовой в «Опричнике» предназначалась для Е. А. Лавровской, и Петр Ильич писал всю эту партию, соображаясь с ее средствами и талантом, но пока оперу поставили, знаменитая артистка успела уже покинуть петербургскую сцену, вынужденная к тому отношением к ней дирекции. Опера имела значительный успех, но продержалась на сцене недолго. В «Хронике петербургских театров» А. И. Вольфа значится, что с весны 1874 года по 1 марта 1881 года она выдержала только 14 представлений; но, впрочем, к этому времени она уже была снята с репертуара, когда именно – не знаю. Сам композитор остался далеко не совсем доволен своим произведением, на которое раньше возлагал большие надежды. Как он мне рассказывал после, уже на репетициях ему стали очевидны некоторые большие промахи и в том числе главный – помещение целой сцены из «Воеводы», вследствие чего пришлось сделать в либретто неловкую перемену; кроме того, все показалось ему написанным слишком тяжело, трудно. Позднее Петр Ильич почувствовал к «Опричнику» какую-то ненависть, в сущности несправедливую; впрочем, он хотел его подвергнуть очень капитальной переделке, и перед самой неожиданной кончиной своей готов был взяться за эту работу, после которой опера, по его предположениям, должна была появиться в совершенно ином свете; но жестокая судьба не допустила осуществиться этому намерению. После первого представления «Опричника» Чайковский на другой же день уехал за границу, безостановочно проехав от Петербурга до Неаполя и все время опасаясь только встречи с каким-нибудь знакомым или вообще с лицом, с которым бы пришлось вести беседу: ему нужно было успокоить возбужденные нервы и собраться с силами для новой большой работы, которая уже была у него намечена.

Если не ошибаюсь, в начале того же 1874 года играли в первый раз домашним образом, в квартире Н. Г. Рубинштейна, второй квартет F-dur Чайковского, в присутствии А. Г. Рубинштейна. Случай этот, между прочим, может служить образцом отношения к музыке П. И. Чайковского его учителя по композиции, А. Г. Рубинштейна – отношения, по нашему мнению, просто необъяснимого. Я знаю, что А. Г. Рубинштейн очень любил Петра Ильича, как человека, и очень ценил его талант, но в тоже время он к большинству его сочинений, особенно крупных, относился чуть не враждебно. Как пианист, он совсем почти игнорировал Чайковского; будучи капельмейстером в Вене, он исполнял, например, «Садко» Н. А. Римского-Корсакова, но не исполнил ничего из сочинений своего ученика и пламенного почитателя. По поводу «Евгения Онегина» нам еще придется вернуться к этому обстоятельству; но и с квартетом F-dur произошел случай довольно характерный. Квартет игрался, как я уже сказал, в квартире Н. Г. Рубинштейна, при очень немногих слушателях; кроме исполнителей, в том числе Ф. Г. Лауба, И. В. Гржимали, В. Ф. Фитценгагена, – не помню, кто играл на альте, вероятно, Г. Ю. Гербер, – присутствовали только, кажется, К. К. Альбрехт, Н. А. Губерт, я и, как уже сказано, А. Г. Рубинштейн. Мне представляется, хотя, быть может, я ошибаюсь, что самого хозяина квартиры Н. Г. Рубинштейна почему-то не было. Все время, пока музыка продолжалась, Антон Григорьевич слушал с мрачным, недовольным видом и по окончании со свойственной ему беспощадной откровенностью сказал, что это совсем не камерный стиль, что он совсем не понимает сочинения и т. д. Все остальные слушатели, как и исполнители, были, напротив, в восторге; но главный, по крайней мере наиболее дорогой для композитора ценитель упорно стоял на своем мнении. Петр Ильич в то время еще благоговел перед своим строгим судьей, одно сочувственное слово которого для него было дороже всякого успеха и всяких похвал, а между тем этого сочувственного слова он не слышал и, по всей вероятности, был глубоко огорчен жестоким приговором. Этот случай все-таки не породил в нем озлобления и не излечил от пламенной привязанности; когда около года спустя Антон Григорьевич посвятил Петру Ильичу одну из своих фортепианных пьес, то последний был приведен этим в совершенный восторг и немедленно отвечал посвящением шести пьес на одну тему ор. 21, но не получил ни ответа, как говорится, ни привета, и А. Г. Рубинштейн никогда не играл ничего из этих композиций. Такого нерасположения к композитору Чайковскому в А. Г. Рубинштейне мы решительно не умеем понять, потому что великодушная, чуждая зависти и пристрастия, натура великого артиста решительно не допускает мысли о каких-нибудь низменных побуждениях; вероятно, в самом характере творчества П. И. Чайковского было что-нибудь антипатичное его учителю.

Очень хорошим временем в жизни П. И. Чайковского были те три недели, когда он писал музыку к «Снегурочке» Островского, появление которой было вызвано случайным обстоятельством. В 1873 году Малый театр капитально ремонтировался, спектаклей в нем с весны уже не было, и Большой театр оставался единственным местом, где подвизались все три труппы: драматическая, оперная и балетная. Кажется, В. П. Бегичеву, бывшему тогда инспектором репертуара, пришла мысль поставить в Большом театре нечто вроде феерии, в которой бы участвовали все три труппы. С предложением написать такую пьесу обратились к А. Н. Островскому, и тот охотно взялся за это, избрав сюжет «Снегурочки», а музыка была заказана П. И. Чайковскому.

Сколько помнится, А. Н. Островский работал над «Снегурочкой» с большим увлечением и очень быстро, а Петру Ильичу Чайковскому, которому приходилось ждать текста, оставалось чрезвычайно мало времени и постоянно нужно было спешить, во что бы то ни стало. Весна уже наступила, а ее приближение всегда вызывало в Петре Ильиче восторженное, поэтическое настроение; он восхищался именно русской весной, когда природа просыпается от долгого, мертвенного сна зимы и все кругом меняет свой вид, иногда в несколько дней. Весна в 1873 году, кажется, была довольно ранняя, так что сочинение музыки к «весенней сказке» совпало с наступлением самой весны. Петр Ильич работал с необыкновенным увлечением, а так как приходилось очень спешить, то, вопреки своему обычаю, он занимался даже по вечерам, и таким образом в три недели успел написать объемистую партитуру, продолжая в то же время с неукоснительною аккуратностью давать свои консерваторские уроки; если принять в соображение, что уроков этих было 27 часов в неделю, то быстрота, с какой написано это сочинение, покажется почти невероятной.

Из оперных солистов у него участвовали двое: талантливая красавица Кадмина, исполнявшая пастуха Леля, и г. Додонов в роли деда Мороза, имевшего целую арию. Вообще роли в «Снегурочке» были распределены между лучшими силами Малого театра и превосходно исполнялись; г-жа Федотова была Снегурочкой, г-жа Ермолова – Весной, г-жа Никулина – Купавой, И. В. Самарин – царем Берендеем, г. Музиль отлично пел песню «Купался бобер» в роли бобыля Вакулы и т. д., даже хор и оркестр, обыкновенно довольно слабые в опере, были очень хороши.

Первое представление «Снегурочки» состоялось 11 мая (тогда весенний театральный сезон был гораздо длиннее теперешнего), и наиболее сильное впечатление сделала сцена Купавы с царем Берендеем, удивительно хорошо декламированная г-жою Никулиной и Самариным под аккомпанемент прелестной музыки в оркестре. Постановка по тому времени была сделана необыкновенно роскошная, обойдясь, как тогда говорили, в 15 000 рублей. Г-жа Кадмина, только начинавшая свою сценическую карьеру, очаровала всех своей талантливой игрой и пением. Несмотря на прекрасное исполнение, «Снегурочка» не имела особенно блестящего успеха: вследствие недостатка сценического действия получилось впечатление некоторой растянутости, расхолаживавшей впечатление, но отдельные моменты были прелестны. А. Н. Островский не присутствовал на первом представлении, – он в это время уже был у себя в деревне, в Костромской губернии, куда мы ему послали телеграмму после спектакля.

В один из ближайших дней после первого представления «Снегурочки» наш консерваторский кружок вместе с И. В. Самариным и, кажется, с Е. П. Кадминой задумал сделать загородную прогулку, и по предложению Петра Ильича избрали местом Воробьевы горы. Был прелестный весенний день; сады села Воробьева белели от покрывших их цветов; все под впечатлением весны и «Снегурочки» находились в удивительно радостном, счастливом настроении. Крестьяне и крестьянки собрались смотреть на пирующих господ, расположившихся на открытом воздухе, прямо на траве, и Н. Г. Рубинштейн устроил целый сельский праздник, закупив для крестьян вина и сластей, какие нашлись в местной лавочке. Н. Г. Рубинштейн очень любил настоящие народные песни и потому заставил крестьян петь, те, разумеется, не заставили себя долго просить, и начались песни и хороводы. Эта сцена осталась в памяти Петра Ильича, и воспоминание о ней пробудилось почти девять лет спустя, в теме для вариаций в фортепианном трио, посвященном памяти «великого артиста», то есть Н. Г. Рубинштейна. Музыка «Снегурочки» очень нравилась Н. Г. Рубинштейну, и впоследствии, когда она была снята с репертуара в Большом театре, он исполнил ее всю без пропусков в концерте, имевшем большой успех.

Я позволю себе привести один смешной, хотя и совершенно незначащий случай, который несколько рассердил Петра Ильича, а приятелям его подал повод долго приставать к нему с ним. Петр Ильич переехал, вероятно осенью 1872 года, на Кудринскую площадь, в дом бывший Казакова, где занял маленькую квартиру во флигельке, рядом с лавками, только в верхнем этаже. Один из его светских знакомых однажды послал к нему с какой-то посылкой слугу, подробно рассказав ему, что он должен вручить посылаемое «господину» Чайковскому, живущему в доме Казакова. Слуга, твердый в преданиях хорошего дома, где он служил, возвратился и принес посылку обратно, объяснив барину, что «господина» Чайковского в доме Казакова нет, а живет там «музыкант» Чайковский, которому он не счел возможным вручить посылаемое.

П. И. Чайковский всегда придавал большое значение ежедневной печати и признавал за ней значительное влияние на все стороны умственного и художественного развития, в том числе и на музыкальное, только по его мнению влияние это в половине 60‐х годов было скорее отрицательное, нежели положительное, ибо он в одинаковой степени мало симпатизировал наиболее выдающимся из тогдашних музыкальных рецензентов. Впрочем, деятельность их сосредоточивалась в Петербурге, в Москве же до открытия консерватории и поступления в состав ее преподавателей Г. А. Лароша музыкальная критика находилась почти исключительно в руках дилетантов, очень мало понимавших в этом деле. Старейшим из всех постоянных музыкальных хроникеров Москвы был я; но с 1863 года я с лишком на пятнадцать лет прервал свое участие в газетах и даже не предполагал возобновить его когда-нибудь, совершенно отдавшись педагогической деятельности. Мы с Чайковским возлагали большие надежды на Г. А. Лароша по отношению к музыкальной печати и не обманулись в этом отношении, ибо он с первых шагов на этом поприще успел блистательно заявить себя самостоятельностью суждений и литературным мастерством изложения. В 1867 году Г. А. Ларош принял довольно деятельное участие в «Московских ведомостях», «Русском вестнике» и «Современной летописи», издававшейся при последнем журнале. Редакторы всех трех изданий Μ. Н. Катков и П. Μ. Леонтьев очень высоко ценили талант г. Лароша и его обширную начитанность в европейской литературе. Некоторые статьи молодого критика, которому тогда было немного более двадцати лет, обратили на себя большое внимание и заслужили одобрение всех тогдашних представителей различных направлений в музыке; особенно выделялись более значительные работы, как например, «Μ. И. Глинка», «Об историческом изучении музыки» и др., не утратившие значения и до сих пор. П. И. Чайковский относился с большой страстностью к журнальным работам Г. А. Лароша и всеми силами старался его поощрить к усиленной деятельности на этом поприще. Вероятно, та же страстность вызвала и то временное охлаждение между друзьями, о котором я говорил по поводу постановки «Воеводы»; но и охлаждение не мешало Петру Ильичу относиться с интересом и уважением ко всякой новой статье Г. А. Лароша. Когда последний переселился в 1871 году в Петербург, Петр Ильич взял было на себя отдел музыкальной хроники в «Современной летописи», но в скором времени передал свои обязанности Н. А. Губерту, который в продолжение многих лет вел этот отдел в «Современной летописи», а позднее в «Московских ведомостях». Н. А. Губерт довольно часто хворал, и тогда мы с Чайковским заменяли его на страницах этих изданий, но, сколько помнится, мы не подписывались в этих случаях.

С 1872 года Петр Ильич на несколько лет сделался постоянным сотрудником «Русских ведомостей», с редакцией которых мы оба около этого времени познакомились. Вначале Петр Ильич хотел сохранить втайне свое сотрудничество в «Русских ведомостях» и подписывался буквами Б. Л. В известной всем школьникам тогдашнего времени так называемой «Тарабарской грамоте» эти буквы служили заменой букв П. Ч., бывших его инициалами. Впрочем, участие в газете недолго оставалось секретом, и в очень скором времени все узнали, кто скрывается под таинственными буквами. Статьи Петра Ильича были чужды каких-либо особенных литературных претензий, но живость, общедоступность изложения и тонкий художественный вкус автора доставили им большой успех в среде читателей. Сам Петр Ильич никогда не придавал большого значения своей газетной работе: он довольствовался тем, что удовлетворял потребностям минуты, высказывая просто, ясно и очень искренно свое мнение о всех новых явлениях в музыкальной жизни Москвы. Нужно прибавить, что он совсем не чувствовал особенного расположения к такой работе, но считал себя обязанным делать ее во имя интересов искусства, По его мнению, в печати необходимо было лицо, которое бы проводило взгляды, выработавшиеся в нашем консерваторском кружке, но я тогда очень упорно отказывался брать на себя эту обязанность, а Н. А. Губертом он был не совсем доволен за его медлительность, главным образом обусловленную состоянием его здоровья: эти причины и заставляли его писать о музыке. Хотя он делал это неохотно, однако внес и в это занятие свойственную ему неуклонную настойчивость и аккуратность. Иногда он позволял себе вступать и полемику по поводу несимпатичных ему явлений в музыкальной жизни и на этом поприще потерпел поражение, потому что его противники скоро перенесли все дело на почву личных напалок, уязвлений, недосказанных намеков. Таким оружием Петр Ильич не мог сражаться, он считал его слишком недостойным себя и дела, а потому в скором времени у него явилось непобедимое отвращение к занятию, вызывавшему все это, и он наконец отказался от него, хотя и не без сильной внутренней борьбы, стоившей ему даже серьезного нервного расстройства. Последними его статьями о музыке были отчеты о «Кольце Нибелунгов» Вагнера но поводу первоначальной постановки тетралогии в Байрейте в 1876 году, где Петр Ильич был вместе с Н. Г. Рубинштейном и Г. А. Ларошем. Вообще период музыкального хроникерства не имел большого значения в жизни Петра Ильича; сам он был даже совсем пренебрежительного мнения о своих писаниях в «Русских ведомостях», но это не совсем верно, ибо все-таки невозможно не признать за ними известной доли влияния не только на читателей газеты, но и на других рецензентов, до известной степени подчинявшихся авторитету композитора, все более и более приобретавшего известность.

В 1872 году скончалась великая княгиня Елена Павловна, основательница Русского музыкального общества и покровительница обеих консерваторий. […] между прочим, она предложила пользовавшемуся ее милостивым расположением А. Н. Серову написать оперу на сюжет «Ночи перед Рождеством» Гоголя; кажется, великая княгиня сама поручила составление либретто Я. П. Полонскому, но А. Н. Серов как-то не особенно охотно брался за этот сюжет, написал один номер танцев и умер в январе 1871 года, работая над своею оперой «Вражья сила», а полтора годя спустя не стало и его высокой покровительницы. Петербургская дирекция Музыкального общества решилась в память великой княгини осуществить ее мысль и объявила конкурс на сочинение оперы «Кузнец Вакула» по готовому уже либретто Я. П. Полонского.

Всем нам, друзьям П. И. Чайковского, конечно, пришла мысль, что он должен принять участие в конкурсе, но сам Петр Ильич, не избалованный вниманием к себе критики, не решался браться за работу, опасаясь, что она пропадет даром. Несколько времени в нем продолжалась борьба между желанием писать на интересный сюжет и этим опасением; наконец он сказал мне однажды, что если Н. А. Римский-Корсаков не будет писать «Кузнеца Вакулы», то он, пожалуй, решится взяться за работу, По всей вероятности, Петр Ильич навел об этом справки в Петербурге и, узнав, что Н. А. Римский-Корсаков не намеревается участвовать в конкурсе, с большим рвением принялся за сочинение конкурсной оперы. Пока длились колебания, Петр Ильич изучал либретто, и многое у него уже сложилось в голове, так что работа пошла необычайно быстро, а в августе 1874 года была совсем окончена.

На конкурсе было представлено семь опер, но обе премии, первая и вторая, были присуждены композиции Петра Ильича. Мы все, конечно, очень интересовались новой оперой, и польщенный этим композитор решился нам сыграть ее всю, чего с прежними операми не делал. Несколько ближайших консерваторских друзей собрались у Н. Г. Рубинштейна в квартире; среди нас был и юный С. И. Танеев, вероятно, только что окончивший, а пожалуй, даже оканчивавший еще курс в консерватории. Петр Ильич уселся за фортепиано и начал играть, но при его конфузливости даже немногочисленная аудитория друзей его смущала, и он играл довольно плохо, то есть не то чтобы фальшиво или с запинками, но от смущения он начал, как с ним часто бывало, с преувеличенной старательностью выделывать различные второстепенные фигуры аккомпанемента, а главное содержание почти упускал из вида, вследствие чего впечатление получилось совсем неясное. Слушатели почти все время молчали; композитор, чувствуя, что выходит что-то не совсем ладное, смущался еще более и окончил совсем разогорченный сдержанной холодностью отзывов и заметным старанием как бы утешить его в неудаче. В утешениях он, конечно, не нуждался, ибо ожидал совсем иного. Мы все были разочарованы в наших ожиданиях, потому что, за исключением некоторых мест, опера произвела на нас впечатление неблагоприятное. Впоследствии, уже имея печатные ноты в руках, мы убедились, что в данном случае исполнитель погубил композитора, ибо «Кузнец Вакула» принадлежит к числу лучших произведений Петра Ильича. Долго спустя С. И. Танеев как-то сказал при нем, что его собственное исполнение дает плохое понятие о его новых сочинениях, и П. И. долгое время, лет 10, не играл сам ничего из написанного вновь.

«Кузнец Вакула» доставил ему неприятность еще до постановки на сцене. Клавираусцуг оперы был напечатан и выпущен в продажу, кажется, весной 1876 года, и один из петербургских рецензентов, ныне умерший, написал длинный, весьма неосновательный, но довольно неблагоприятный разбор «Кузнеца Вакулы», напечатанный за несколько месяцев до постановки оперы на сцене. Хотя Чайковский не нашел в разборе ничего для себя убедительного, но преждевременный приговор рецензента произвел на него неприятное впечатление, и он с тех пор поставил для своего издателя условие выпускать клавираусцуги новых опер не раньше дня первого представления; исключение было сделано для «Евгения Онегина», да и то потому, что на постановку его на большой сцене автор совсем не надеялся, она и действительно заставила себя ждать довольно долго.

«Кузнец Вакула» был в 1876 году поставлен в Петербурге на сцене Мариинского театра; постановка была сделана роскошная, но, к сожалению Петра Ильича, между первой и второй картиной первого акта не сделали, во избежание лишнего расхода, снежной бури, закрывающей всю сцену; в это время должна была, по его предположению, делаться перемена декораций. Вместо того предпочли просто опустить занавес, а оркестр продолжал доигрывать картину бури до поднятия занавеса для второй картины. Оперу отлично выучили, исполнители были подобраны очень хорошие, как, например, Бичурина в партии Солохи, Комиссаржевский в партии Вакулы и Мельников в партии Беса; даже небольшую партию Головы пел знаменитый ветеран русской сцены О. А. Петров. Во внешних признаках успеха недостатка не было: много аплодировали, вызывали исполнителей и композитора много раз, но я, присутствуя на первом представлении, не вынес впечатления настоящего, полного успеха; такого же мнения держался, кажется, и сам Чайковский, бывший очень чутким в этом отношении. Последствия оправдали наши предположения, ибо, заглядывая теперь в «Хронику петербургских театров» А. Вольфа, я вижу, что «Кузнец Вакула» дан был до 1881 года всего семнадцать раз, а потом его сняли со сцены. У Вольфа, впрочем, говорится: «Насчет «Кузнеца Вакулы» мнения разделились, – иные признавали новую оперу Чайковского одним из лучших произведений последних годов, а другие находили музыку убийственно скучной. Как бы то ни было, но «Кузнец Вакула» игрался довольно часто и давал сборы». Многие ждали услышать легкую, простенькую комическую оперу, вроде итальянских или французских, а «Кузнец Вакула» оказался сложнее и богаче музыкой, нежели очень многие из больших опер; ждали также мелодий в характере романсов вроде «Виют витры», а услышали вместо того здоровые, коренастые напевы действительно в народном духе, потому что «Виют витры» настолько же может служить образцом малороссийской народной песни, насколько «Чем тебя я огорчила» может служить тем же по отношению к великорусской. Во всяком случае Петр Ильич на этот раз чувствовал себя очень хорошо после оперы и был доволен своей музыкой, а это было главное, потому что успех далеко не вознаграждал его, если он сам находил сочинение неудавшимся.

После первого представления «Кузнеца Вакулы» Петр Ильич был приглашен к К. Ю. Давыдову, но он там не намеревался оставаться долго и обещал прийти к нам в ресторан Палкина, куда мы отправились с Ларошем и еще некоторыми из друзей и родственников Петра Ильича, и действительно, он явился туда довольно скоро, и мы просидели за ужином очень долго среди неумолкавших разговоров и шуток.

Среди занятий «Опричником» и «Кузнецом Вакулой» Чайковский написал несколько значительных сочинений, преимущественно в летние месяцы, свободные от консерваторских занятий, отнимавших очень много времени. Так, в 1872 году была написана вторая симфония c-moll, которую бы можно назвать «малороссийской», ибо главные части ее, первая и финал, написаны на малороссийские народные темы. Первая тема первой же части, по словам Петра Ильича, есть малороссийский вариант песни «Вниз по матушке по Волге». Для второй части был взят, как я уже упоминал, марш из уничтоженной оперы «Ундина», а третью часть, скерцо, автор признал неудавшеюся, потому что в исполнении не получался тот звуковой эффект, который был им задуман. Зато финал на малороссийскую песню «Журавель» сразу произвел огромное впечатление и доставил симфонии большой успех в Москве и Петербурге. К сожалению, некоторые музыканты, теперь не могу даже припомнить, кто именно, стали указывать на различные недостатки в первой и последней частях с такой настойчивостью, что Петр Ильич поддался и переделал обе части; в этой переделке симфония и напечатана. Я всегда отдавал предпочтение первоначальной редакции, и, к счастью, ее, кажется, возможно восстановить, по крайней мере для сравнения, потому что в консерваторской библиотеке, в Москве, нашлись оркестровые партии, служившие при первоначальном исполнении.