Текст книги "Творения догматико-полемическое и аскетические"

1. И поэтому если мы хотим достичь трудом и делом истинной полноты добродетелей, то должны повиноваться тем наставникам и руководителям, которые владеют ею на деле и опытно, а не грезят во сне праздным рассуждением и подобным образом могут и нас научить и к ней направить и показать вернейший путь, каким нам достичь ее; они свидетельствовали, что пришли к этому скорее верой, [Col. 450] чем заслугой трудов. И еще приобретенная ими сердечная чистота обеспечивала им главным образом то, чтобы они все более и более признавали себя отягощенными грехом, – ибо сокрушение о прегрешениях с каждым днем возрастало в них по мере того, как росла чистота души, – и непрестанно воздыхали из глубины сердца оттого, что чувствовали, что никогда не смогут избежать родинок и пятен тех грехов, который запечатлевались во множестве мельчайших помыслов.

2. И поэтому заявляли, что воздаяния будущей жизни [Col. 451] они чают не от заслуги дел, но от милосердия Божия, не признавая за собой ничего по сравнению с другими в таком хранении сердца, поскольку его приписывали не своим усилиям, а Божественной благодати; они не тешили себя небрежением низменных или теплохладных [людей], но завоевывали вечное смирение, гладя более на тех, о ком знали, что они истинно без греха и уже наслаждаются блаженством в Царствии Небесном. Посредством этого рассуждения они избегали падения превозношения и всегда находили, куда устремляться и о чем сокрушаться, понимая, что не могут достичь этой желанной чистоты сердца из-за сопротивления бремени плоти. <Р. 472>

Итак, согласно их преданиям и установлениям, мы должны устремиться к совершенству, подвизаясь постами, бдениями, молитвами, сокрушением сердца и тела, [Col. 452] чтобы не уничтожить всего этого под воздействием такого недуга. Ибо следует не только верить, что не можем обладать совершенством своими усилиями и трудом, но что само то, что ради него делаем (то есть наши труды, усилия, усердие), не можем совершить без помощи Божественной защиты, без вдохновения, порицания и побуждения благодатью, которую Господь обыкновенно милостиво изливает на наши сердца, посещая нас либо Сам, либо через кого-то.

1. Наконец, пусть Творец нашего спасения научит, что нам подобает в каждом нашем деле не только чувствовать, но и исповедать. Говорит: Я ничего не могу творить Сам от Себя (Ин. 5:30); Отец, пребывающий во Мне, Он творит дела (Ин. 14:10). Он говорит от лица воспринятого на Себя человека, что ничего не может сделать сам по себе, а мы, прах и земля, [Col. 453] полагаем, что не нуждаемся в помощи Божией в том, что касается нашего спасения? Так давайте научимся и мы, чувствуя во всем и свою немощь, и Его помощь, ежедневно возглашать со святыми: Отриновен превратихся пасти, и Господь прият мя. Крепость моя и пение мое Господь, и бысть мне во спасение (Пс. 117: 13–4); и: Аще не Господь помогл бы ми, вмале вселилася бы во ад душа моя. Аще глаголах: подвижеся нога моя, милость твоя. Гос поди, помогаше ми: по множеству болезней моих в сердцы моем, утешения моя возвеселиша душу мою (Пс. 93:17–19). 2. Видя также, что наши сердца укрепляются в страхе Божием и в терпении, скажем: и быстъ <Р. 474> Господь утешение мое. И возведе мя на широту (Пс. 17:19–20). Понимая, что мудрость прибывает через возрастание в делах, да скажем: Яко ты просветиши светильник мой, Господи, Боже мой, просветиши тму мою. Яко Тобою избавлюся от искушения и Богом моим прейду стену (Пс. 17: 29–30). Наконец, чувствуя, что мы стяжали силу терпения и [уже] легче и без труда направляемся по тропе добродетелей, добавим: Бог препоясуяй мя силою, и положи непорочен путь мой. Совершаяй нози мои яко елени, и на высоких поставляя мя. Научаяй руце мои на брань, и положил еси лук медян мышца моя (Пс. 17:33–35). 3. Стяжав также различение, укрепившись которым мы можем разбивать своих врагов, возгласим к Богу: наказание Твое исправит мя вконец, и наказание Твое то мя научит. Уширил еси стопы моя подо мною, и не изнемогосте плесне мои (Пс. 17: 36–37). И поскольку я так укрепился Твоей премудростью и добродетелью, добавлю уверенно то, что сказано далее, и скажу: Пожену враги моя, и постигну я, и не возвращуся, дондеже скончаются. Оскорблю их, и не возмогут встати, падут под ногама моима (Пс. 17:38–39).

Необходимость Божией помощи

4. Вновь вспоминая о своих немощах и о том, что мы, окруженные немощной плотью, не можем одолеть без Его помощи [Col. 454] столь злобных врагов, как пороки, скажем: О Тебе враги наша избодем роги, и о имени Твоем уничижим востающия на ны. Не на лук бо мой уповаю, и меч мой не спасет мене. Спасл бо еси нас от стужающих нам, и ненавидящих нас посрамил еси (Пс. 43:6–8); И препоясал <Р. 476> мя еси силою на брань, снял еси все востающия на мя под мя (Пс. 17:40). 5. Но, помышляя, что мы не можем победить своим оружием, скажем: прими оружие и щит и востани в помощь мою. Изсуни меч и заключи сопротив гонящих мя. Рцы души моей: спасение твое есмь Аз (Пс. 34: 2–3); положил еси лук медян мышца моя. И дал ми еси защищение спасения (Пс. 17:35–36); Не бо мечем своим наследиша землю, и мышца их не спасе их, но десница Твоя и мышца Твоя и просвещение лица Твоего, яка благоволил еси в них (Пс. 43:4). 6. Наконец, оглядывая внимательным умом все Его благодеяния и воздавая Ему благодарность за все: что одержали победу, либо что получили от Него просвещение знанием или науку различения, либо что Он снабдил нас Своими орудиями и защитил поясом добродетели, либо что Он обратил в бегство наших врагов или подал силу сокрушить их, яко прах пред лицем ветра (Пс. 17:43), – возгласим из глубины сердечного чувства к Нему: Возлюблю Тя, Господи, крепосте моя. Господь утверждение мое, и прибежище мое, и избавитель мой, Бог мой, помощник мой, и уповаю на Него: защититель мой, и рог спасения моего, и заступник мой. Хваля призову Господа и от враг моих спасуся (Пс. 17:2–4).

Воздадим Ему благодарность не только за то, что [Col. 455] создал нас разумными, либо наделил способностью свободной воли, либо что даровал благодать Крещения или разумение закона [Божия] и помощь от Него, но и за то, что нам подается ежедневным Его Промыслом: что <Р. 478> освобождает нас от козней врага, что содействует нам в преодолении плотских пороков, что защищает нас от опасностей, даже когда мы не знаем о том, что ограждает от грехопадения, что помогает нам и просвещает, так чтобы мы могли понять и признать саму помощь нам (которую кто-то хочет истолковать не иначе, как закон[573]573
  Скорее всего, речь идет о еретике Пелагии. – Ред.


[Закрыть]), когда по Его тайному вдохновению раскаиваемся в своем небрежении и в грехах, что Он посещает нас Своим вниманием, [Col. 451] наказуя спасительным образом, что нередко Он влечет нас ко спасению даже против нашей воли[574]574
  Данные слова стоит понимать не в смысле «спасение насильно», но в смысле особых условий для пробуждения желания спасения (ср. Собеседование III, 3-22; IV, 19–21; Препп. Пафнутий и Иоанн. Вопросоответы. 644–646). – Ред.


[Закрыть], что, наконец, само наше свободное суждение, которое легче устремляется к порокам, Он направляет к лучшему плоду и обращает на путь добродетелей, побуждая нас Своим посещением.

Это, собственно, и есть смирение перед Богом, это – подлинная вера древнейших отцов, которая остается нетронутой у их преемников и доныне. Добродетели апостолов, которые в них многократно [Col. 457] проявлялись, не только нам, но и заблуждающимся и неверующим подают неоспоримое свидетельство этой веры. Сохраняя в простоте сердца простую веру рыбаков, они восприняли ее не через диалектические силлогизмы и цицероновское красноречие в мирском духе, а опытом искренней жизни, чистыми делами и исправлением своих пороков; говоря точнее, они раскрыли через явные знамения, что в ней присутствует природа совершенства, без которой нельзя обрести ни преданность Богу, ни очищение от пороков, ни исправление нравов, ни исполнение добродетелей.

Я знал кое-кого из братии (лучше бы я его не знал, поскольку после этого он позволил себе принять бремя такого сана, как мой[575]575
  Намек на принятие прей. Иоанном Кассианом священного сана. – Ред.


[Закрыть]), <Р. 480> он исповедал одному очень опытному старцу, что его одолевает тяжкий плотский порок, ибо он против природного обыкновения разжигался желанием скорее подвергаться от других срамному жару похоти, нежели творить это самому. Тогда старец, как духовный и подлинный врач, тотчас же прозрел внутреннюю причину этого недуга и его исток; тяжко вздохнув, он сказал: «Никогда Господь не попустил бы, чтобы ты оказался во власти столь нечестивого духа, если бы ты не похулил Его». Получив это откровение, брат тут же упал к его ногам на землю, охваченный высшим благоговением, как будто Богу раскрывая тайны своего сердца, исповедал, что возвел нечестивым помыслом хулу на Сына Божиего. [Col. 458] Из этого очевидно, что тот, кем обладает дух гордыни, или тот, кто хулит Бога, наносит оскорбление Тому, от Кого надеется получить дары чистоты, и поэтому лишается совершенства целомудрия и не удостаивается освящения чистоты.

1. Нечто такое читаем в книге Паралипоменон. Ведь Иоас, царь Иудеи, призванный на царство первосвященником Иодаем в семь лет, все время, пока жил упомянутый первосвященник, по свидетельству Писания, был восхваляем. Послушай, что упоминает об этом Писание после кончины Иодая и каким образом возгордившийся предался постыдной страсти: Но по смерти Иодая пришли князья Иудейские и поклонились царю; тогда царь стал слушаться их. И оставили дом Господа Бога отцов своих и стали служить деревам посвященным и идолам, – и был гнев Господень на Иуду и Иерусалим за сию вину их (2 Пар. 24:17–18). 2. И немного далее: И по истечении года выступило против него войско Сирийское, и вошли в Иудею <Р. 482> и в Иерусалим, и истребили из народа всех князей народа, и всю добычу, взятую у них, отослали к царю в Дамаск. Хотя в небольшом числе людей приходило войско Сирийское, но Господь предал в руку их весьма многочисленную силу за то, что оставили Господа Бога отцов своих. И над Иоасом совершили они суд, и тогда они ушли от него, [Col. 459] оставив его в тяжкой болезни (2 Пар. 24:23–25). Видишь, сколь позорным и презренным страстям предает гордость. Ведь он, превозносясь дерзостью, позволил воздавать себе почести, как Богу; по слову апостола, предаваясь постыдным страстям и превратному уму – делать непотребства (Рим. 1:26,28). 3. И поскольку Писание говорит: Мерзость пред Господом всякий надменный сердцем (Притч. 16:5), – тот, кто раздулся чванливым превозношением сердца, подвергается позорнейшему осмеянию, чтобы, униженный таким образом, он почувствовал, что осквернен либо нечистотой плоти, либо страстной нечистотой совести, чего не хотел чувствовать в превозношении своей души, так чтобы обнаружил через постыдную сопричастность плоти скрытую нечистоту своего сердца, которую навлек злом гордости, и, в превозношении духа не почувствовав, что сделался нечистым, явил бы себя нечистым через очевидное осквернение своего тела. [Col. 462]

Этим ясно подтверждается, что каждая душа, которая окажется во власти гордой спеси, предается умопостигаемым сирийцам, то есть духовным бесстыдствам, и что она окутывается плотскими страстями, чтобы душа, хотя бы униженная земными страстями, познала, что является нечистой и плотски загрязненной, так как ранее в гордой теплохладности ума не смогла понять, что она сделалась нечистой пред лицом Божиим из-за превозношения сердца; униженный этим, [человек] отступит от прежней теплохладности и, подавленный и смущенный бесстыдством <Р. 484> плотских страстей, поспешит наконец более горячо предаться духовному рвению.

Итак, очевидно, [Col. 461] достичь цели совершенства и чистоты человек может только через подлинное смирение, которое он выкажет сначала братии, а также явит в глубинах сердца Богу, полагая, что без Его защиты и помощи, подаваемой каждый миг, он не может получить то совершенство, которого желает и к которому более всего стремится.

Сказанного нами доселе с Божией помощью, насколько хватило скудости нашего ума, о духовной гордыне, которой, как мы говорили, искушаются даже совершенные, пусть будет достаточно. Этот род гордости немногим известен и немногим знаком на опыте, ибо немногие стремятся стяжать совершенную чистоту сердца и дойти до этой ступени борьбы и немногие добиваются очищения от предыдущих пороков, природу которых и лечение мы уже описали – каждого в своей книге; [Col. 462] он имеет обыкновение искушать только тех, кто, победив прежние пороки, уже находится чуть ли не на вершине добродетелей. Поскольку изощреннейший враг не смог одолеть их плотским грехом, то пытается низложить духовным падением, через духовную гордость стремясь лишить их всех прежних приобретений, взысканных тяжким трудом.

А нас, еще опутанных земными страстями, она никогда не удостаивает искушать таким образом, но [делает это] более грубо и опрокидывает, так сказать, плотским превозношением. И поэтому полагаю необходимым, согласно нашему обещанию, немного изложить о той, которой обыкновенно искушаемся мы либо люди нашей меры, и в основном юные и новоначальные. <Р. 486>

Итак, эта, как мы сказали, плотская гордость [Col. 463] воцаряется в уме монаха, начавшего отречение от мира теплохладно и без усердия, не позволяя ему перейти от прежнего мирского самомнения [Col. 464] к истинному смирению Христову. Сначала делает его непослушным [Col. 465] и несговорчивым, а затем не дает быть миролюбивым и приветливым, быть на равных и обходительным с братиями, [Col. 466] не позволяет по наказу Бога и Спасителя нашего совлечься земных богатств и обнищать; [Col. 467] и хотя отречение есть не что иное, как свидетельство о своей смерти и кресте, и не может воздвигаться на каком-то [ином] основании, кроме не только понимания, что ты духовно мертв для мира сего в делах, но и уверенности в том, что даже и телесно можешь умереть каждый день, – и вот она, наоборот, заставляет его надеяться на долгую жизнь, представляет ему множество серьезных немощей, а также внушает смущение и стыд, если тот, обнищав, начинает поддерживать себя чужими средствами, а не собственным имуществом, и убеждает, что гораздо лучше доставать себе пищу и одежду самостоятельно, а не от чужого имущества, по слову Писания, тому, которое они уже не могут как-либо понять, будучи ослаблены тупостью и теплохладностью сердца: блаженнее давать, нежели получать (Деян. 20:35).

Итак, охваченные в уме таким маловерием, они лишаются и той искры веры, которую в них видели горящей на заре их обращения. Побуждаемые бесовским неверием, они начинают те деньги, которые прежде раздавали, усерднее хранить из жадности под тем предлогом, что однажды растраченное затем не могут вернуть, либо, что еще хуже, то, от чего прежде отреклись, забирают обратно, или, <Р. 488> что есть третий и самый худший род порочности, скапливают то, чем ранее они не обладали, свидетельствуя о том, что, удалившись от мира, не приобрели ничего, кроме имени и слова «монахи». [Col. 468] Итак, неизбежно, что на этом дурно и порочно положенном начале наконец будет воздвигаться вся порочная постройка; [монах] сможет положить поверх наихудшего основания лишь то, что уничтожит скорбным падением несчастную душу.

1. Ведь ум, огрубленный такими страстями и начинающий с гнусной теплохладности, неизбежно ежедневно впадает в худшее и оставшуюся жизнь завершает [еще] более отвратительным концом и, пока услаждается прежними вожделениями, побеждается кощунственным сребролюбием, по словам апостола, который провозглашает: любостяжание, которое есть идолослужение (Кол. 3:5), и еще: корень всех зол есть сребролюбие (1 Тим. 6:10); он никогда не сможет воспринять в своем сердце простое и истинное смирение Христово, пока или восхваляет себя за знатность рождения, или гордится почестью или собираемыми себе на погибель деньгами мира сего, который он оставил телом, но не умом.

2. Он уже не соглашается ни подчиняться игу монастыря, ни научаться правилам каких-либо старцев и не только не соизволяет хранить какое-либо правило подчинения или послушания, но не принимает своими ушами даже само поучение о совершенстве. И настолько возрастает отвращение в его сердце к духовному слову, что когда нечаянно возникнет такой разговор, то туда и сюда обращает глупый взгляд, [Col. 469] в какое-нибудь другое место и вопреки тому, куда обычно <Р. 490> устремляются глаза.

3. Вместо спасительных воздыханий из сухого горла скапливаются плевки, выделения мокроты производятся без перерыва, пальцы играют и носятся и рисуют, будто у пишущего, и так все члены тела движутся туда и сюда, так что, пока происходит духовная беседа, кажется, что он весь сидит либо на кишащих червях, либо на острейших шипах, и к чему бы ни обращалась простая речь для назидания слушающих, полагает, что это произносится для его порицания.

4. И все то время, что обсуждается рассмотрение духовной жизни, он занят своими подозрениями и не выискивает, что должен уловить для своей пользы, но высматривает беспокойным умом причины, почему то или иное сказано, или гадает в молчаливом беспокойстве сердца, как можно возразить на это; он совсем не может понять или исправиться в чем-то из того, что толкуется ради спасения. И так получается, что духовный разговор не только ни в чем ему не бывает полезен, но оказывается для него даже причиной большего греха.

5. Ведь пока своей совестью подозревает, что все произносится против него, еще больше черствеет непокорным сердцем и еще сильнее терзается муками гнева; наконец, после этого повышает голос, слова делаются грубыми, ответы – едкими и неспокойными, походка – резкой и быстрой, разговор – пустым, речь – распущенной и никогда не дружащей с молчанием, кроме как если против брата затаит в сердце какую-то обиду. Его молчание происходит не от сокрушения или какого-либо смирения, но является знаком гордости и негодования, так что трудно становится различить, что в нем более ненавистно: эта ли многоречивая и развязная <Р. 492> веселость или же эта свирепая и ядовитая серьезность.

6. Ибо в первой – неуместная речь, легкий и глупый смех, а также необузданная и распущенная гордость сердца; во второй же – полное гнева и язвительное молчание, которое затевается только для того, чтобы обида, хранимая против брата в молчании, могла бы дольше протянуться, а не чтобы явить этим добродетель смирения и терпения.

И когда он, охваченный этим высокомерием, с легкостью всем причиняет огорчения, гнушается подчиниться в угоду обиженному брату и отвергает предложенное ему и презирает, и не только не сокрушается и не смягчается никаким угождением, [исходящим от] брата, но [Col. 470] даже сильнее негодует, почему тот превзошел его в смирении, – [тогда] спасительное смирение и угождение, которые обыкновенно ставят предел бесовским намерениям, делаются причиной большого пожара.

Я слышал, и это стыдно и ужасно вновь пересказывать, как в этих краях было, что некий юноша получил упрек от своего игумена, почему тот начал оставлять смирение, которое во время отречения хранил очень краткое время, и стал раздуваться диавольской гордостью, тот ответил крайне дерзко: «Разве я смирялся какое-то время для того, чтобы всегда подчиняться?» Этому столь разнузданному и нечестивому ответу старец так изумился, что прервал свою речь, как будто эти слова были произнесены самим древним Люцифером, а не человеком; услышав их, он не смог произнести ни одного звука против такой наглости, кроме как всхлип сердца и вздох, помышляя только молчаливо в себе самом, что сказано о нашем Господе Спасителе: Он, <Р. 494> будучи образом Божиим, смирил Себя, быв послушным не так, как тот, охваченный диавольским духом и гордостью сказал: «какое-то время», но до смерти (Флп. 2:6, 8).