Текст книги "Разгадай мою смерть"

Глава 12

Через полтора часа после ухода детектива Финборо Тодд привез маму. Батареи окончательно остыли, поэтому она осталась в пальто. Дыхание вылетало изо рта морозным облачком.

– Ну что ж, начнем укладывать вещи. Я взяла с собой мешки, бумажные пакеты и целлофан.

Видимо, мама надеялась, что, настроившись на деловой лад, мы убедим себя, будто сможем устранить последствия хаоса, вызванного твоей смертью. Хотя, если честно, на самом деле смерть оставляет после себя пугающе длинный список практических задач. Все эти вещи, которые тебе уже не пригодятся, нужно рассортировать, упаковать и как-то распределить в мире живых. Мне почему-то представляются безлюдный аэропорт и багажная лента, на которой по кругу без конца вращаются твои картины, книги, платья, контактные линзы, не нужные никому, кроме нас с мамой.

Мама принялась разрезать пузырчатый целлофан.

– Тодд говорил, ты вынудила сержанта Финборо еще раз с тобой встретиться?

– Да. – Поколебавшись, я добавила: – В крови Тесс обнаружили химические вещества.

– Тодд мне уже об этом рассказал. Мы все отлично знаем, Беатрис, что она не отвечала за свои действия. Бог свидетель, на долю нашей девочки выпали страшные муки, ей было от чего искать забвения.

Не дав мне возразить, мама направилась в гостиную («Нужно же хоть что-то успеть до обеда!»).

Я достала картины с твоей обнаженной натурой, написанные Эмилио, и начала поспешно заворачивать их в плотный целлофан. Во-первых, я не хотела, чтобы эти полотна увидела мама, а во-вторых, и сама не желала на них смотреть. Можешь считать меня не в меру стыдливой, но я просто не вынесла бы естественного, теплого цвета твоего тела на картинах, тогда как в морге твое лицо потрясало своей ужасающей бледностью. Мне вдруг пришло в голову, что Эмилио имел самый очевидный мотив для убийства. Из-за тебя он рисковал лишиться и карьеры, и жены. Да, она знала о ваших отношениях, но он-то об этом не подозревал и боялся реакции с ее стороны. Правда, твоя беременность выдавала его с головой, и если Эмилио убил тебя, чтобы сохранить репутацию и брак, то непонятно, зачем он дожидался родов.

Я справилась с картинами Эмилио и начала упаковывать одну из твоих работ, не глядя на яркие оттенки и вспоминая безудержный восторг, с которым ты, четырехлетняя девчушка, сжимала крохотными пальчиками целлофановые пузырьки: «Хлоп!»

Вошедшая в комнату мама оглядела груду картин.

– Ну и куда, скажи на милость, она собиралась девать это добро?

– Кажется, совет колледжа просил предоставить картины для выставки, которая состоится через три недели. У Тесс будет специальная экспозиция.

Мне позвонили из колледжа несколько дней назад, и я охотно дала согласие.

– А платить они, конечно, не собираются? – поджала губы мама. – Я имела в виду, ради чего вообще Тесс рисовала свои картинки?

– Мечтала быть мастером кисти.

– В смысле оформителем? – изумилась мама.

– Нет, теперь так называют художников.

– Сейчас модно так говорить, – объяснила ты, подшучивая над моим устаревшим лексиконом. – Поп-звезды у нас теперь «мастера сцены», прежние художники – «мастера кисти», а бывшие маляры – «оформители».

– Рисование картинок с утра до ночи – занятие для детского сада, – продолжала мама. – Я не возражала, когда Тесс заявила, что будет сдавать экзамен по рисованию. Наоборот, подумала, что ей не помешает немного отвлечься от серьезных предметов. Но называть это продолжением образования нелепо!

– Она развивала свой талант.

Понимаю, прозвучало слабовато.

– Сплошной инфантилизм! – отрезала мама. – Она растеряла все свои знания.

Мама очень злилась на тебя за то, что ты умерла.

Опасаясь скандала, я пока не говорила ей о том, что Ксавье похоронят вместе с тобой, но откладывать дальше было нельзя.

– Мам, знаешь, Тесс наверняка захотела бы, чтобы Ксавье…

– Ксавье?

– Ее малыш, чтобы он…

– Она дала ребенку второе имя Лео?

Для мамы это стало шоком. Прости.

Она вернулась в гостиную и принялась засовывать твою одежду в черный мешок для мусора.

– Мамочка, Тесс не понравилось бы, что вещи просто выбросили на помойку. Она сдавала все на утилизацию.

– Эти тряпки никому не подойдут.

– Она упоминала пункт приема ветоши… – заикнулась я, но мама уже отвернулась и выдвинула нижний ящик твоего шкафа.

Достав из тонкого бумажного пакета крошечный кашемировый жилет на пуговках, она обернулась ко мне и растроганно произнесла:

– Какая прелесть…

Я помню, как сама изумилась, обнаружив в твоей убогой квартире такие дорогие и качественные детские одежки.

– Откуда они у нее? – вопросила мама.

– Не знаю. Эмиас сказал лишь, что Тесс устроила себе шопинг.

– На какие деньги? Неужели отец ребенка раскошелился?

Я собралась с духом; мама имела право знать.

– Он женат.

– Мне это известно.

Очевидно, мама заметила мое смущение – в ее голосе появилась сухость.

– Ты спрашивала, не намерена ли я нарисовать на крышке гроба букву «А». Поскольку наша Тесс не замужем, «алая буква», символ адюльтера, может означать только одно: отец ребенка женат.

Мои брови удивленно поползли вверх, а мама произнесла еще жестче:

– Полагала, я не знаю, откуда это[7]7
  «Алая буква» – роман американского писателя Натаниеля Готорна. Главную героиню, родившую внебрачного ребенка, в знак позора заставляют вышить на одежде алую букву «А».


[Закрыть]?

– Прости. Я поступила жестоко.

– Вы, мои девочки, почему-то считали, что, получив аттестаты, оставили свою мать далеко позади и все, на что я способна, – это обдумывать меню скучного званого ужина.

– Просто я никогда не видела тебя с книгой в руках.

Мама все еще держала крохотную жилетку Ксавье и безотчетно поглаживала ее пальцами.

– Раньше я много читала. Ваш отец хотел спать, но я не выключала ночник. Он злился, а я не могла остановиться, читала запоем. Потом Лео стало хуже, и у меня больше не было времени на чтение. Да и вообще я поняла, что в книгах пишут всякий вздор и чепуху. Кому интересна чужая история любви или описание заката на десяти страницах?

Она отложила жилетку и вновь принялась запихивать твою одежду в мешок вместе с вешалками, так что крючки прорывали тонкий черный пластик. Глядя на ее неуклюжие движения, исполненные боли, я вспомнила нашу школьную печь для обжига и противень с мягкими глиняными горшочками, который мы в нее задвигали. В печи глина затвердевала, и горшочки, вылепленные с дефектами, трескались и рассыпались на куски. Твой уход из жизни подкосил маму, скривил главную ось, и, наблюдая, как она завязывает узлом верхнюю часть мешка, я понимала: в момент, когда она осознает твою смерть, горе станет для нее той самой печью, что разобьет горшочек – жизнь – на куски.

Через час я отвезла маму на вокзал. Вернувшись домой, достала твою одежду из беспорядочно набитых мешков и убрала в шкаф, поставила обратно на каминную полку часы. Даже твои туалетные принадлежности остались на прежнем месте в ванной комнате, тогда как свои я держала в косметичке на стуле. Кто знает, может, поэтому я и жила в твоей квартире все это время, чтобы не выбрасывать твои вещи.

Я закончила упаковывать картины. Поскольку они предназначались для выставки, мне не было тяжело на душе. Наконец остались четыре последние работы. Толстый слой гуаши запечатлел твои кошмары: мужчина в маске склоняется над женщиной, чей окровавленный, порванный рот разверст в безмолвном крике. Только сейчас я догадалась, что белый овал у нее на руках – единственное светлое пятно в буром мраке – ребенок. Я также поняла, что ты писала эти картины, находясь под влиянием фенциклидина, что это визуальная запись твоего пребывания в аду. Я заметила потеки краски – следы моих слез, которые я роняла, впервые увидев этот ужас. В тот раз я могла лишь молча плакать, но теперь, когда я убедилась, что кто-то умышленно подвергал тебя мучительным пыткам, мои слезы высохли, затвердели и превратились в ненависть. Я поклялась найти убийцу.

В кабинете жарко натоплено, а солнечные лучи, льющиеся в окно, нагревают воздух еще больше, отчего меня клонит в сон. Я допиваю свой кофе и стараюсь встряхнуться.

– Вы поехали на квартиру к Саймону? – задает очередной вопрос мистер Райт.

Видимо, он сверяет мои слова с показаниями других свидетелей на предмет хронологии.

– Да.

– Поговорить о наркотиках?

– Да.

Я нажала на кнопку звонка. Дверь открыла уборщица, я уверенно вошла в квартиру. Как и в прошлый раз, меня поразила окружающая роскошь. Пожив некоторое время у тебя, я стала меньше зацикливаться на материальных благах. Саймон сидел на кухне, ел хлопья с молоком. При виде меня он сперва растерялся, а затем явно впал в раздражение. На его детском личике темнела щетина, но я решила, что небритость, как и пирсинг, просто способ выделиться.

– Это ты дал Тесс деньги на детскую одежду? – напрямик спросила я. Вопрос пришел мне в голову уже после того, как я переступила порог квартиры, однако пришелся к месту.

– Кто позволил тебе вламываться ко мне в дом?

– Дверь была открыта. Мне нужно еще кое о чем тебя спросить.

– Я не давал ей денег. Предлагал как-то раньше, но она не взяла. – Обиженный тон Саймона убедил меня в правдивости его ответа.

– Знаешь, кто мог дать эти деньги?

– Понятия не имею.

– В тот день в парке Тесс выглядела сонной?

– О Господи, при чем тут это?

– Просто хочу знать, не выглядела ли она сонной во время вашей встречи.

– Нет. Наоборот, дерганая была.

Значит, убийца заставил тебя принять снотворное позже, после ухода Саймона.

– Тебе не показалось, что у Тесс галлюцинации?

– Я думал, ты не согласна с диагнозом «послеродовой психоз».

– Галлюцинации были?

– Если не считать того, что ей мерещился несуществующий человек в кустах? – с отвратительной издевкой проговорил Саймон.

Я промолчала.

– Нет, за исключением этого, никаких отклонений я не заметил.

– В крови Тесс обнаружили снотворное и фенциклидин. Его еще называют «ангельская пыль» и…

– Нет, – решительно перебил Саймон. – Насчет наркотиков Тесс была упертая как ослица.

– А ты ими балуешься, да?

– И что с того?

– А то, что ты мог угостить ее чем-нибудь таким, чтобы она повеселела. Предложил выпить, а сам подмешал в стакан кое-что «волшебное», так?

– Я ничего не подмешивал в стакан и не давал Тесс денег. И вообще лучше уходи подобру-поздорову.

Саймон копировал другого, более властного человека – возможно, собственного отца.

Я вышла в коридор и мимоходом заметила через открытую дверь спальни твое фото на стене. Тебя сняли со спины, с рассыпанными по плечам волосами. Я вошла в комнату. Спальня явно принадлежала Саймону: одежда аккуратно сложена, пиджаки развешаны на деревянных плечиках, кругом идеальная чистота.

Вдоль одной из стен тянулась огромная надпись, выполненная безупречным каллиграфическим почерком: «Баллада о женском первоначале». Под ней – твои фото, десятки снимков, прикрепленных к стене мягким клеем. Все они запечатлели твою спину.

Саймон неожиданно вырос передо мной и посмотрел мне в глаза.

– Ты ведь знала, что я ее люблю.

Однако эти снимки напомнили мне про обитателей острова Бекия, убежденных, что фотография крадет человеческую душу.

– Все это войдет в мое дипломное портфолио, – похвастался Саймон. – Я предпочел жанр фоторепортажа со съемкой одного объекта. Мой преподаватель считает, что это самый выдающийся и оригинальный проект на всем курсе.

Почему он не фотографировал твое лицо?

– Я не хотел посвящать проект конкретному человеку, – словно угадал мои мысли Саймон, – поэтому специально не снимал анфас, так сказать, запечатлевал женщину вообще.

Или под этим предлогом незаметно ходил за тобой по пятам?

– «Баллада о женском первоначале» – это название стихотворения, – все тем же самодовольным тоном продолжал Саймон. – А рефрен, знаешь, какой? «Ибо всякая супруга злее всякого супруга!»[8]8
  Р. Киплинг, «Баллада о женском первоначале», пер. Е. Фельдмана.


[Закрыть]

Во рту у меня пересохло, а слова зазвенели гневом.

– В стихотворении говорится о матерях, защищающих своих детей, вот почему «всякая супруга злее всякого супруга»! Женщина храбрее. А мужчин Киплинг называет трусами: «Из боязни пораженья взор по-девичьи потупят…»

Саймон не ожидал, что я знакома с поэзией и уж тем более с творчеством Киплинга. Возможно, тебя это тоже удивляет. В Кембридже я увлекалась английской литературой, помнишь? Когда-то я была эстеткой. Правда, надо признать, что темой моей дипломной работы был структурный, а не смысловой анализ литературных произведений.

Я сняла со стены твое фото, потом еще одно и еще, до тех пор пока не забрала все, чтобы Саймон больше не мог на тебя смотреть. А затем я ушла и унесла их с собой, несмотря на бурные протесты Саймона, кричавшего, что фотографии нужны ему для выпускного проекта, что я – воровка, и что-то еще, чего я не стала слушать, захлопнув дверь.

По дороге домой я время от времени бросала взгляд на стопку фотографий, лежавшую у меня на коленях, и размышляла, как часто Саймон следил за тобой, делая свои снимки. Пошел ли он за тобой и в тот день, после вашего расставания в парке? Я остановила машину у обочины и принялась изучать фото. На всех была только твоя спина, менялась лишь окружающая обстановка – от лета к зиме, да твоя одежда – футболки, куртка, теплое пальто. Саймон преследовал тебя много месяцев. Тем не менее фотографии в заснеженном парке я не нашла.

Коренные жители острова Бекия верили, что фотокарточку можно прикрепить к фигурке человека и проклясть, что фотография несет в себе такую же мощную энергетику, как волосы или кровь жертвы.

Дома я увидела на кухне новый чайник в коробке и услышала, как Тодд возится в спальне. Войдя в комнату, я обнаружила, что он пытается разломать одну из твоих «бредовых» картин, однако плотный холст не поддавался.

– Постой, ты что делаешь?

– В мусорный мешок они не влезли, не мог же я просто оставить их возле бака. – Тодд обернулся ко мне. – Какой смысл держать в доме эти картины, если они тебя только расстраивают?

– Их надо сохранить.

– Зачем?

– Затем, что… – Я запнулась.

– Зачем «затем»?

Картины доказывают, что мою сестру подвергали психологическим пыткам, подумала я, но не произнесла этого вслух, так как знала: мои аргументы лишь вызовут спор о причинах твоей смерти, а спор неизбежно приведет к конфликту и нашему расставанию. Я не хотела стать еще более одинокой, чем была.

– Вы рассказали в полиции о фотографиях, сделанных Саймоном? – спрашивает мистер Райт.

– Нет. Полицейские и так относились к версии убийства более чем скептически, вряд ли снимки убедили бы их в обратном.

Я благоразумно молчу насчет бекийцев и черной магии.

– Саймон всегда мог оправдаться тем, что снимки предназначались для дипломной работы, – продолжаю я.

Мистер Райт смотрит на часы:

– Через десять минут я должен присутствовать на другой встрече, давайте на сегодня закончим.

Он не говорит, с кем встречается, однако это свидание наверняка очень важное, если назначено на субботний вечер. Или же мистер Райт просто заметил мое утомление. Большую часть времени я чувствую себя совсем измотанной, но после того, через что прошла ты, я не имею права жаловаться.

– Не против, если мы продолжим завтра? – интересуется мистер Райт. – Конечно, если позволит ваше самочувствие.

– Нисколько не против, – говорю я, хотя работать по воскресеньям совсем неправильно.

Мистер Райт словно читает мои мысли:

– Ваши показания имеют первостепенную значимость. Я бы хотел зафиксировать как можно больше информации, пока она еще свежа у вас в памяти.

Как будто моя голова – холодильник, набитый важными сведениями, которые могут испортиться в контейнере для фруктов. Нет, на самом деле все иначе. Просто мистер Райт догадался, что мой недуг гораздо серьезнее, чем он предполагал. Будучи умным и проницательным человеком, он, естественно, беспокоится, не повлияет ли ухудшение моего физического состояния на умственные способности, в частности на память. Он правильно делает, что поторапливает меня.

Я еду в переполненном автобусе, прижатая к окошку. Сквозь небольшой прозрачный островок на запотевшем стекле я вижу, как мимо проплывают лондонские здания. Я не говорила тебе, что вместо литературоведения всегда хотела изучать архитектуру? Уже через три недели после поступления на первый курс я поняла, что совершила ошибку. Мой математический склад ума и внутренняя неуверенность требовали чего-то более прочного и основательного, нежели изучение структуры сравнений в метафизической поэзии. У меня не хватило смелости подать заявление о переводе – а вдруг бы меня отчислили с факультета литературы, а на архитектурном не нашлось бы места? Я сочла, что риск слишком велик. Однако всякий раз, глядя на красивое сооружение, я жалею, что не связала жизнь с архитектурой.

Глава 13

Воскресенье

Воскресным утром в здании никого нет, даже администратора за стойкой в вестибюле. Я захожу в пустой лифт и поднимаюсь на третий этаж. Должно быть, сегодня здесь только я и мистер Райт.

Он предупредил, что на этот раз хочет услышать ту часть истории, в которой фигурирует Кася Левски. Мне немножко не по себе, так как Касю я видела всего час назад – она разгуливала по квартире в твоей старой ночнушке.

Я прямиком захожу в кабинет мистера Райта. Как и вчера, на столе меня ждут кофе и минеральная вода. Мистер Райт справляется о моем самочувствии, я отвечаю, что все в порядке.

– Для начала я вкратце повторю все, что вы уже рассказали о Касе Левски, – говорит он, сверяясь со своими записями, видимо, сделанными на основе моих предыдущих показаний. – «Кася Левски пришла на квартиру Тесс двадцать седьмого января около четырех часов дня и сказала, что хочет повидать ее», – вслух читает мистер Райт.

Я вспоминаю, как услышала звонок и помчалась к двери, едва не выкрикнув: «Тесс!» Помню вкус твоего имени на губах и глухую неприязнь, которую испытала, когда на пороге увидела Касю в дешевых туфлях на высоченной платформе, с большим животом и набухшими венами на тонких белых ногах, покрытых мурашками. Мне стыдно вспоминать свой тогдашний снобизм, однако я рада, что память меня пока не подводит.

– Кася сообщила, что проходила лечение в той же клинике, что и Тесс?

– Да.

– Она сказала, в какой именно?

Я отрицательно качаю головой. Никаких вопросов я Касе не задавала, поскольку в тот момент больше всего хотела, чтобы она поскорее убралась. Мистер Райт снова опускает взгляд на бумаги.

– Она сказала, что раньше тоже была одиночкой, но теперь ее приятель вернулся?

– Да.

– Вы виделись с Майклом Фланаганом?

– Нет, он сидел в машине. То и дело сигналил клаксоном, а Кася нервничала.

– Когда произошла ваша следующая встреча? Сразу после визита к Саймону Гринли?

– Да. Я взяла с собой кое-что из детской одежды.

Тут я чуть-чуть лукавлю. Встреча с Касей была для меня предлогом уйти из дома и избежать разговора с Тоддом, который положил бы конец нашим отношениям.

Несмотря на сильный снег и скользкие тротуары, я добралась до квартиры Каси всего за десять минут. Она потом призналась, что всегда сама приходила к тебе – видимо, чтобы не видеть Митча. Ее квартира находится в доме на Трафальгар-Кресент. Это место представляет собой уродливую кривую, втиснувшуюся между аккуратными зелеными квадратами парковых площадей и плавными изгибами Ноттинг-Хилла. Параллельно и севернее этой улицы – добраться до нее так же легко, как достать книжку с верхней полки стеллажа, – расположен Вествэй, где шум машин не смолкает ни днем, ни ночью. Лестничные пролеты пестрели метками, которые оставили граффитисты (может, их тоже следует называть «мастерами кисти»?), подобно тому, как собаки метят свою территорию. Кася открыла дверь, не снимая цепочки.

– В чем дело?

– Я – сестра Тесс Хемминг.

Звякнула цепочка, послышался щелчок отодвигаемого засова. Даже у себя дома (при том, что за окном валил снег, а она была беременна!) Кася вырядилась в куцую маечку и черные лакированные сапоги на шпильке, украшенные стразами. На мгновение я испугалась, что передо мной проститутка, ожидающая клиента. Да, я слышу, как ты смеешься надо мной. Прекрати.

– А, Беатрис, – произнесла Кася, и я удивилась, что она запомнила мое имя. – Входить. Пожалуйста.

С нашей прошлой встречи, когда она пришла к тебе на квартиру и спросила тебя, минуло немногим больше двух недель. За это время ее живот заметно вырос. Я предположила, что она примерно на восьмом месяце.

Я вошла внутрь. В квартире пахло дешевой туалетной водой и освежителем воздуха; последний, впрочем, плохо маскировал застарелые запахи сырости и плесени, пятна которой виднелись на стенах и ковре. Индийское покрывало, точно такое же, как на твоем диване (ты подарила Касе второе?), висело на гвоздях, закрывая окно вместо шторы. Я не собиралась глубоко вдумываться в коряво составленные предложения или продираться сквозь польский акцент, однако в этом разговоре плохое знание языка придало ее словам неожиданную пронзительность.

– Я сожалеешь. Ты, наверное… как это сказать? – Не найдя подходящего эквивалента, Кася сконфуженно пожала плечами. – Печалиться? Нет, не сильное слово.

Как ни странно, эта фраза на ломаном английском прозвучала гораздо искреннее, чем безупречно составленное письмо-соболезнование.

– Ты любишь ее очень-очень крепко, Беатрис.

Кася сказала «любишь» в настоящем времени – то ли еще не выучила прошедшего, то ли острее других почувствовала тяжесть моей утраты.

– Да, люблю.

Она устремила на меня теплый, сочувственный взгляд и одним махом поставила меня в тупик. Сорвала ярлычок, который я аккуратно на нее наклеила. Кася проявила доброту по отношению ко мне, тогда как все должно было быть наоборот. Я протянула ей маленький чемоданчик с детскими вещами.

– Возьми, тут кое-что для малыша.

Особой радости она почему-то не выказала. Видимо, из-за того, что одежки предназначались для Ксавье и на них лежала печать скорби.

– Тесс… хоронят? – спросила Кася.

– Ах да, совсем забыла. В четверг, пятнадцатого февраля, в одиннадцать утра. Мы похороним ее в Литтл-Хадстоне, это недалеко от Кембриджа.

– Можешь записывать?

Я написала время и место похорон на листке бумаги, а потом буквально всучила ей чемоданчик с одеждой:

– Тесс хотела бы, чтобы ты взяла вещи для ребенка.

– Наш священник служить месса для Тесс в воскресенье.

Почему Кася вдруг сменила тему? Чемоданчик она даже не открыла.

– Ты не возражать?

Я покачала головой. Не знаю, правда, как бы ты к этому отнеслась.

– Отец Иоанн. Очень хороший человек. Очень… – Кася рассеянно положила руку на живот.

– Добрый христианин? – подсказала я.

Она улыбнулась, поняв шутку.

– Для священника? Так.

Тоже пошутила? Да, на самом деле моментально нашлась с ответом. Кася оказалась гораздо умнее, чем я думала.

– Месса. Тесс не есть против? – уточнила она.

Кася опять употребила настоящее время. Может, умышленно (если месса – это то, что я думаю, значит, ты там, на небесах или у ворот в чистилище, но в любом случае в настоящем времени, «сейчас», пусть и не «здесь и сейчас»), а может, случайно. Может быть, Касина месса поднялась в небеса, дошла до тебя, и тебе теперь немножко неловко за свой земной атеизм.

– Не хочешь взглянуть на вещи? Может, что-то понравится?

Не уверена, действовала ли я из благородных побуждений или хотела вернуть себе ту точку опоры, где чувствовала свое превосходство. Мне определенно не нравилось, что особа вроде Каси проявляет по отношению ко мне доброту. Да, тогда я еще позволяла себе высокомерно думать «особа вроде».

– Сперва я делаю чай?

Вслед за Касей я вошла в облезлую кухню. Сквозь дырки в линолеуме проглядывал бетонный пол, однако в остальном было довольно чисто, учитывая, чего стоило навести порядок в этой разрухе. Щербатые фарфоровые чашки сияли, как и старые блюдца с потертыми ободками. Кася налила воды в чайник и поставила его на плиту. Не надеясь, что от нее можно добиться полезной информации, я все-таки попробовала:

– Случайно, не видела, чтобы кто-то приносил Тесс наркотики?

Кася обратила на меня изумленный взгляд:

– Тесс никогда не принимать наркотики. Ребенку нельзя, вред. Даже чай и кофе.

– Тебе известно, кого она боялась?

– Тесс не бояться…

– Уже после родов, – уточнила я.

В Касиных глазах заблестели слезы, она поспешно отвернулась. Ну конечно, когда ты рожала Ксавье, она была на Мальорке вместе с Митчем и вернулась уже после твоей смерти. Пришла к тебе, а застала меня. Мне стало неловко за то, что я ее расстроила. Ни к чему приставать с расспросами, если Кася все равно не может помочь. Поскольку она занялась приготовлением чая, уйти было неудобно, но о чем дальше разговаривать, я не знала.

– У тебя есть работа? – спросила я. Далекий от изысканности вариант вопроса «Чем вы занимаетесь?», типичного для светской беседы на званом вечере.

– Да, убирать. Иногда витрины в супермаркет, но это работаю ночью, сильно тяжело. Иногда я работать журналы.

Я сразу подумала о порножурналах. Мои предрассудки, основанные на внешнем виде Каси, слишком крепко укоренились в сознании, чтобы предполагать иные версии. Однако надо признать, я уже не столько осуждала Касю за аморальное занятие, сколько беспокоилась о ее здоровье. Отнюдь не дурочка, она догадалась о моих сомнениях по поводу работы в журналах.

– Бесплатные, – пояснила она. – Я раскладывать их в почтовые ящики. Там, где табличка «Не класть почтовый мусор», тоже класть. Я не читаю английски.

Я улыбнулась, и Кася обрадовалась этой первой искренней улыбке.

– Богатые дома не хотеть бесплатные журналы. А мы не ходить в бедные. Юмор, так?

– Юмор. – Я помялась в поисках новой темы для поддержания беседы. – А где ты познакомилась с Тесс?

– О, разве я не говорить?

Разумеется, Кася говорила, но я благополучно пропустила ее слова мимо ушей. Вполне понятно, если вспомнить, как мало она меня интересовала.

– В клиника. Мой малыш тоже болеть.

– У твоего ребенка муковисцидоз?

– Да, муковисцидоз. Но теперь… – Кася положила руку на живот, – все хорошо. Чудо. – Она осенила себя крестным знамением столь же непринужденно, как если бы откинула со лба прядь волос. – Тесс называть это «клиника для несчастные мамочки». Первый раз, когда мы встречаемся, она меня рассмешить. Потом пригласить к себе в гости. – Кася запнулась и отвернула лицо. Я поняла, что она борется с подступающими слезами, и уже протянула руку, чтобы погладить ее по плечу, но не смогла. Для меня коснуться незнакомого человека так же трудно, как для арахнофоба дотронуться до паука. Тебе моя боязнь может показаться забавной, а я страдаю от нее всерьез.

Кася закончила возиться с чаем и поставила приборы на поднос. Я обратила внимание, что она сделала все по правилам: чашки, блюдца, молочник, ситечко, предварительно прогретый заварочный чайник.

Проходя в гостиную, я увидела на стене картину, которую прежде не заметила: портрет Каси, нарисованный углем, очень красивый. Глядя на него, я поняла, что Кася тоже очень красива. Портрет написала ты.

– Тесс? – кивнула я в сторону картины.

– Да.

На мгновение наши глаза встретились, и между нами промелькнуло нечто не нуждающееся в объяснениях и потому разрушающее все преграды. Если переводить это «нечто» в слова, то получилось бы примерно так: Кася была твоей близкой подругой и тебе захотелось написать ее портрет; ты видела в людях красоту, скрытую от других. На самом деле мы не произнесли ни звука, все произошло почти неуловимо, на уровне обмена мыслями. Стук входной двери заставил меня вздрогнуть.

Я обернулась и увидела молодого мужчину. Высокий и мускулистый, лет двадцати, в крохотной квартирке он смотрелся нелепо. Рабочий комбинезон на голое тело, руки сплошь покрыты татуировками, волосы припорошены пылью от штукатурки. Для такого громилы голос у парня оказался на удивление тихим, однако в нем явно слышался оттенок угрозы.

– Кэш? Какого дьявола ты не заперла дверь? Я ведь говорил… – Увидев меня, он подозрительно замолчал. – Медсестра?

– Нет, – ответила я.

Парень проигнорировал меня и вновь обратил вопрос к Касе:

– Тогда кто это, черт подери?

– Митч… – испуганно пролепетала она.

Он уселся на диван, демонстрируя свое право на территорию и отсутствие такового права у меня.

Кася заметно нервничала, так же как в тот день, когда он, сидя в машине, сердито нажимал на клаксон.

– Это Беатрис.

– И что этой Беатрис от нас нужно? – с издевкой спросил Митч.

Мне вдруг стало неловко за свой наряд – дизайнерские джинсы и серый кашемировый свитер. Моя форма одежды отвечала требованиям уик-энда в Нью-Йорке, однако мало подходила для буднего утра в интерьере Трафальгар-Кресент.

– Митч работает ночь. Сильно много, – сообщила Кася. – От работа он быть… – Она попыталась подобрать нужную фразу, но, чтобы описать поведение ее приятеля, требовалось знать язык на уровне носителя.

«Не в духе» – первое, что пришло мне в голову; даже захотелось выписать для Каси это словосочетание.

– Не хрен за меня извиняться! – прорычал Митч.

– Моя младшая сестра, Тесс, дружила с Касей, – пояснила я и вместо своего услышала мамин голос – тревога всегда усиливает мой акцент, характерный для «высших слоев общества».

Митч устремил на Касю злобный взгляд:

– Это та, к которой ты все бегала?

Не знаю, хватало ли у нее знания языка, чтобы понимать, насколько грубо Митч с ней обращается. Вполне вероятно, он допускал не только словесную грубость.

– Тесс – мой подруга, – тихо произнесла Кася.

Я уже очень давно не слышала, чтобы кто-то встал на сторону человека, назвав его своим другом. В последний раз, кажется, в начальной школе. Сила и простота этих слов тронули меня до глубины души. Я встала, не желая усложнять жизнь Касе.

– Я, пожалуй, пойду.

Митч растянулся в кресле; чтобы пройти к двери, мне пришлось перешагнуть через его ноги. Кася пошла за мной.

– Спасибо за одежда. Очень добро.

– Что еще за одежда? – вскинулся Митч.

– Я принесла кое-какие вещи для ребенка, только и всего.

– Строишь из себя даму-благотворительницу?

Кася не поняла, что именно сказал ее приятель, но по враждебному тону догадалась о смысле. Я обернулась к ней:

– Одежки такие милые, я не хотела их выбрасывать или сдавать в комиссионный магазин, где они достались бы неизвестно кому.

Митч вскочил на ноги – задира, готовый к драке и наслаждающийся своим воинственным пылом.

– А-а, либо мы, либо комиссионка?

Раньше я стремилась избегать конфликтов, но теперь перестала их бояться.

– У нас и без тебя, на хрен, полно детского барахла! – рявкнул Митч и направился в спальню. Через несколько секунд он вынес оттуда ящик от комода и бросил его мне под ноги. Я опустила взгляд. Ящик был набит дорогой детской одеждой и прочими принадлежностями. Кася страшно смутилась.

– Тесс и я ходить магазины. Вместе. Мы…

– На какие деньги? – изумилась я. Прежде чем Митч успел взорваться, я торопливо продолжила: – У Тесс ведь тоже совсем не было денег, и я просто хотела узнать, откуда они появились.

– Дали в больница после лечения. Триста фунтов.

– После какого лечения? От муковисцидоза?