Текст книги "Разгадай мою смерть"

Я разорвала подкладку, но твоего письма не нашла.

Констебль Вернон присела на диван рядом со мной.

– И еще вот это. – Она вытащила из плотного конверта фотографию, заложенную между двумя картонками.

Меня тронула ее забота, так же как раньше тронула аккуратность, с которой она упаковала твою одежду для реконструкции.

– Это фото малыша. Мы нашли карточку в кармане ее пальто.

– Но ведь мальчик умер, – недоуменно сказала я, беря в руки снимок, сделанный «Полароидом».

Констебль Вернон кивнула – как мать она понимала больше.

– Тем дороже была для Тесс эта фотография.

Первое, что бросилось мне в глаза, – твои руки, держащие младенца. Руки, не изрезанные ножом. Твоего лица на фото не было, и я не нашла в себе мужества его представить. До сих пор не нахожу.

Затем я увидела малыша. Он лежал с закрытыми глазками, как будто спал. Пух бровей – тоненьких, не толще карандашной линии – поражал совершенством. Жестокость и уродливость мира ни разу не омрачали его невинное личико. Тесс, твой сын был прекрасен. Идеален.

Фото сейчас при мне. Я всегда ношу его с собой.

* * *

Констебль Вернон вытерла слезы, грозившие капнуть на фотографию. Ее сострадание не знало границ. И как такой мягкий, добросердечный человек мог служить в уголовной полиции? Я старалась думать о чем угодно, только не о твоем мальчике, только не о том, как ты держала его на руках.

Рассказав мистеру Райту про фотографию, я резко встаю из-за стола и говорю, что мне нужно выйти. Добегаю до туалета. Слезы, которых я больше не могу сдержать, катятся по щекам. Какая-то женщина, наверное, секретарь или юрист, моет руки под краном. Ей хватает такта не комментировать мое состояние, но перед выходом она оборачивается и дарит мне ободряющую улыбку, проявление некой солидарности. Мне еще многое нужно рассказать тебе, только тебе, а не мистеру Райту, так что, пока я оплакиваю Ксавье, ты узнаешь, что произошло дальше.

Примерно через час после ухода констебля Вернон Тодд привез маму. Как я и ожидала, он проявил себя великодушным зятем, проделав весь путь до Литтл-Хадстона и обратно. Я сообщила новости, которые принес сержант Финборо. На мамином лице уже почти проступило облегчение, но я сказала:

– Полиция ошибается. – Несмотря на ее явное нежелание слушать меня, я продолжила: – Я не верю, что Тесс свела счеты с жизнью.

Мама поплотнее запахнула пальто.

– По-твоему, убийство лучше?

– Нужно узнать, что случилось на самом деле. Разве ты не…

– Мы все знаем, что случилось, – перебила мама. – Инспектор сказал, что Тесс была не в себе. – Чтобы придать вес доводу, она повысила детектива Финборо в должности. В ее голосе появились нотки отчаяния. – Бедняжка, наверное, сама не понимала, что творила.

– Дорогая, миссис Хемминг права, – поддержал ее Тодд. – Полиция разбирается в таких вещах.

Он сел на диван рядом с мамой, приняв типично мужскую позу: широко расставил ноги, занимая, таким образом, места вдвое больше обычного и демонстрируя принадлежность к сильному полу. Тодд переводил глаза с моего хмурого лица на лицо мамы, которая никак не могла определиться с выражением.

– Слава Богу, что формальности со вскрытием улажены и можно наконец организовать похороны. – Это прозвучало почти ободряюще.

Мама кивнула и благодарно посмотрела на Тодда, точно маленькая девочка. Она определенно купилась на его трюк с демонстрацией мужественности.

– Где вы хотели бы ее положить? – спросил Тодд.

«Положить» – как будто тебя положат в постельку и утром тебе станет лучше. Бедный Тодд, он ведь не виноват, что его словечки приводят меня в бешенство. Маму этот речевой оборот никак не зацепил.

– Я бы хотела похоронить ее на церковном кладбище, рядом с Лео.

На всякий случай ставлю тебя в известность: твое тело лежит там. В минуты, когда меня переполняют чувства, я воображаю, что вы с Лео сейчас вместе. Где-то далеко – не важно, где именно, и мысль о том, что вы есть друг у друга, чуть-чуть согревает меня. Конечно же, если это «где-то» существует, с вами рядом находится и третий человечек.

Приготовься, дальше тебе будет тяжело слушать. Я вытащила из картонного конверта фотографию и протянула ее маме.

– Это фотография ребенка Тесс.

Мать не захотела взять карточку, даже не взглянула на нее.

– Он же родился мертвым!

Прости.

– Это был мальчик.

– Зачем было фотографировать? Жуть какая.

Тодд поспешил ей на помощь:

– Если родителям теперь разрешают делать снимки умерших младенцев, это, наверное, считается частью траурной церемонии.

Мама бросила на Тодда взгляд, который обычно приберегала только для членов семьи. Он пожал плечами, показывая, что лично ему претит подобная нелепость.

Оставшись без поддержки, я тем не менее продолжила:

– Тесс хотела бы, чтобы малыша похоронили вместе с ней.

– Нет, – неожиданно громко и резко ответила мама. – Я этого не позволю.

– Таково было бы желание Тесс.

– Она хотела бы, чтобы все узнали про ее внебрачного ребенка? Ее желание – выставить себя на публичный позор?

– Она никогда не считала своего ребенка позором.

– А следовало бы!

У мамы внутри включился «автомат» – сказались сорок лет жизни, пропитанной ханжескими предрассудками центральной Англии.

– Может, еще нарисуешь на крышке гроба алую букву «А»? – не выдержала я.

– Дорогая, это чересчур, – вмешался Тодд.

– Пойду прогуляюсь, – заявила я и двинулась к двери.

– В такую метель?

В этих словах слышалось скорее осуждение, нежели забота. Произнес их Тодд, хотя с таким же успехом они могли принадлежать маме. Прежде мне не доводилось находиться вместе с обоими, и я только сейчас поняла, насколько эти двое похожи. Не потому ли я собиралась замуж за Тодда? Может быть, привычка, пусть даже к чему-то плохому, порождает чувство безопасности, а не отвращения? Я бросила взгляд на Тодда: идет ли он со мной?

– Ладно, я пока посижу с твоей мамой.

Я всегда считала, что, какие бы напасти ни подстерегали меня в жизни, у меня есть надежная опора – Тодд. Теперь до меня внезапно дошло, почему никто не сумел бы стать моим страховочным тросом. С того дня, как тебя нашли, я камнем летела вниз – слишком быстро и резко, чтобы это падение можно было предотвратить. Я нуждалась в человеке, который отважился бы вместе со мной устремиться в темную пропасть глубиной одиннадцать километров.

Должно быть, мистер Райт замечает мои припухшие веки.

– Как вы себя чувствуете? Можем продолжать?

– Да, я в полном порядке.

Мой голос звучит бодро, мистер Райт принимает мою манеру и задает следующий вопрос:

– Вы попросили у сержанта Финборо копию протокола вскрытия?

– В тот раз нет. Детектив сказал, что при вскрытии не зафиксировано ничего, кроме резаных ран на запястьях, и я поверила ему на слово.

– А затем отправились в парк?

– Да. Одна.

Не знаю, зачем я это прибавила. Видимо, ощущение, что Тодд предал меня, живо до сих пор, хотя уже совсем не имеет значения…

Я смотрю на часы: тринадцать ноль-ноль.

– Не возражаете, если мы сделаем небольшой перерыв на ленч? – спрашиваю я. – В десять минут второго мы с мамой должны встретиться в ресторане за углом.

– Разумеется.

* * *

Я обещала рассказывать все по порядку, не забегая вперед, но с моей стороны было бы нечестно по отношению к тебе и маме скрывать ее нынешние чувства. И уж поскольку правила устанавливаю я сама, мне позволено иногда от них отступать.

Я подхожу к ресторану чуть раньше назначенного времени и через окно вижу маму, уже сидящую за столиком. Она перестала делать завивку, и в отсутствие внушительного объема, который дает перманент, волосы висят прямыми безжизненными прядями.

Мама замечает меня, и ее напряженное лицо немного расслабляется. Она вскакивает из-за столика и обнимает меня прямо посреди зала, не обращая внимания на то, что загородила дорогу официанту, спешащему на кухню. Она убирает с моего лба отросшую челку. Знаю, на нашу маму это совсем не похоже. Горе выжало из нее все, что мы считали материнским, оставив лишь хорошо знакомые черты, шорох пеньюара в темноте и тепло рук, успокаивающих прикосновением.

Я заказываю полбутылки испанского вина. Мама с беспокойством смотрит на меня:

– Не лучше ли тебе обойтись без спиртного?

– Всего половина бутылки, мам, к тому же на двоих.

– Даже небольшое количество алкоголя может вызвать депрессию, я где-то читала.

Повисает пауза, а потом мы обе прыскаем от смеха, почти настоящего, ведь в сравнении с болью утраты депрессия кажется нам едва ли не желанной.

– Тебе, наверное, трудно проходить через все это еще раз, пусть и в воспоминаниях, – вздыхает мама.

– Да нет, терпимо. Мистер Райт, юрист из прокуратуры, очень любезен.

– На чем вы остановились?

– На том, как я отправилась в парк, узнав результаты вскрытия.

Мама накрывает ладонью мою ладонь, мы сидим, как влюбленные, – рука в руке.

– Зря я тебя не отговорила. Погода стояла отвратительная.

Я чувствую тепло маминых пальцев, и к глазам подступают слезы. К счастью, мы с мамой теперь носим в сумочках как минимум по две пачки бумажных платочков и пакетик для промокших салфеток. В мой запас также входит вазелин, гигиеническая помада и пузырек якобы спасительной, но совершенно бесполезной настойки «Рескью ремеди», на случай если я вдруг расплачусь, например, за рулем или в супермаркете. Целый набор средств, сопутствующих горю…

– Тодду следовало пойти с тобой, – добавляет мама, и этот упрек в его адрес подтверждает мою правоту.

Я вытираю нос платком, который она дала мне на прошлой неделе, – детским хлопчатобумажным платком с вышитыми цветочками. Мама говорит, что хлопок не такой жесткий, как бумажные салфетки; к тому же это более экологичный материал. Знаю, тебе он понравился бы.

Мама сжимает мою ладонь крепче.

– Ты заслуживаешь, чтобы тебя любили. Как следует любили.

В устах любого другого человека эта фраза прозвучала бы банально, однако мама прежде не говорила о подобных вещах, поэтому я воспринимаю ее слова как нечто новое и неизбитое.

– Ты тоже.

– Сомневаюсь.

Наш разговор удивил бы тебя своей прямотой. Я уже привыкла к этому, а ты, знаю, нет. Во время сборов за праздничным столом в нашей семье всегда существовали запретные темы, которые никто не осмеливался обсуждать, и мы все старательно топтались вокруг да около, неизменно оказываясь в тупике молчания. Теперь же мы с мамой не боимся разоблачить непрошеных гостей. Их зовут Измена, Одиночество, Утрата, Гнев. Мы открыто говорим о них, так что они растворяются в пустоте и уже не сидят за нашим столом.

Меня давно мучает один вопрос, которого я не задавала маме – отчасти потому, что сама знаю ответ, а еще потому, что мы – скорее всего умышленно – никогда не создавали подходящей ситуации.

– Почему вы называли меня вторым именем, а не первым? – спрашиваю я.

Вероятно, мать и отец, особенно отец, с самого начала считали, что прекрасное романтическое имя Арабелла для меня не годится, и заменили его чопорным Беатрис. Тем не менее мне хотелось бы услышать подробности.

– За несколько недель до твоего рождения мы с отцом смотрели в Национальном театре шекспировскую постановку «Много шума из ничего». – Заметив мое удивление, мама поясняет: – Пока не появились дети, мы частенько проводили вечера в Лондоне и возвращались домой последним поездом. Так вот, одну из героинь пьесы зовут Беатриче. Она очень решительная, независимая и энергичная. С самого детства имя Беатрис подходило тебе как нельзя лучше. Отец говорил, что «Арабелла» для тебя звучит слишком бледно и невыразительно.

Мамин ответ настолько неожидан, что я теряю дар речи. Если бы я знала причину раньше, то, возможно, приложила бы усилия, чтобы соответствовать своему имени, и вместо неудачной Арабеллы из меня получилась бы та самая решительная и независимая Беатриче. И все же сейчас не время об этом размышлять. Я задала свой вопрос лишь в преддверии к главному.

Ты огорчена: как могла мама поверить в твое самоубийство – после смерти Лео! – тем более что ты понимала, какие страдания это ей причинит? Думаю, таким образом она хваталась за спасительную соломинку, и ее реакция – своего рода защитный рефлекс, однако лучше послушай ее саму.

– Мам, почему ты уверена, что Тесс покончила жизнь самоубийством?

Если она и удивлена вопросом, то не показывает этого и отвечает без колебаний:

– Пусть лучше я до конца жизни буду чувствовать свою вину перед ней, нежели знать, что она испытала хотя бы секундный ужас.

Слезы капают на белую полотняную скатерть, но маме уже нет дела до официанта у соседнего столика, условностей и приличного поведения в обществе. Я вижу, как мама в шуршащем пеньюаре сидит возле наших кроваток, и в темноте ощущаю запах ее крема для лица. Картина, промелькнувшая перед моим мысленным взором в тот миг, когда она в первый раз за долгое время повела себя по-матерински, теперь обрела яркость.

Я даже не догадывалась, сколько любви может вмещать сердце, пока не увидела, как мама тоскует по тебе. Когда умер Лео, я все время находилась в школе, вдали от ее переживаний. Теперь мамина скорбь поражает меня глубиной и одновременно кажется прекрасной. Глядя на нее, я боюсь быть матерью, боюсь столкнуться с тем, что сейчас чувствует она и что чувствовала ты, держа на руках Ксавье.

На короткое время воцаряется тишина – тень прошлых молчаний, но мама быстро нарушает ее:

– Знаешь, я не против, если судебный процесс будет открытым. Совсем не против, если честно.

Мама смотрит на меня, ожидая моей реакции. Я молчу. Она уже произносила эти слова с тысячью разных оттенков. Для нее не важны справедливость или отмщение, важна только ты.

– Про нашу Тесс писали во всех газетах, – с гордостью отмечает мама. Если не ошибаюсь, я уже говорила тебе, что ее радует любое внимание СМИ. Она считает, ты по праву заслуживаешь места на первых страницах изданий и в списке главных новостей, и не из-за твоей истории, а только потому, что все должны узнать про тебя. Людям необходимо знать, какая ты добрая, отзывчивая, красивая и талантливая. Мама не призывает «остановить все часы», ее девиз – «Откройте газету, включите телевизор, полюбуйтесь моей замечательной дочерью!».

– Беатрис, детка!

Перед глазами у меня все плывет, слова доносятся словно бы издалека.

– Солнышко, что с тобой?

Тревога в мамином голосе мгновенно возвращает меня к действительности. На ее лице написан испуг, и мне ужасно стыдно. Впрочем, судя по тому, что официант все еще убирает посуду с соседнего столика, я отключилась всего на несколько секунд.

– Все нормально, мам, просто от вина потянуло в сон.

Мы выходим из ресторана. Я обещаю маме, что заеду к ней на выходных, а сегодня вечером, как обычно, позвоню. Под лучами яркого весеннего солнца мы обнимаем друг друга, и я провожаю ее взглядом. Мимо деловито снуют хорошо одетые, тщательно причесанные работники офисов, возвращающиеся с обеденного перерыва, и на их фоне мамины седые волосы выглядят тусклыми, походка – неуверенной. Создается впечатление, что она раздавлена горем, что у нее не хватает сил расправить плечи под его тяжестью. В толпе она напоминает мне крохотную лодочку, которая чудом держится на плаву посреди бурного моря.

Я не могу задать маме все вопросы с одной попытки, но тебе ведь хочется знать, где похоронен Ксавье. Конечно, он с тобой, сестренка. Конечно, покоится у тебя на руках.

Глава 7

Я возвращаюсь в кабинет мистера Райта с небольшим опозданием. В голове у меня до сих пор шумит, соображаю я не очень хорошо. Прошу миссис Влюбленную Секретаршу приготовить мне крепкий кофе. Рассказывая твою историю, я должна быть в трезвом уме и ясной памяти. Мне хочется поскорее изложить очередную порцию событий, а затем отправиться домой и позвонить маме, убедиться, что с ней все в порядке. Мистер Райт напоминает, на чем мы закончили:

– Вы пошли в Гайд-парк, верно?

Мама и Тодд остались дома, а я поспешно взбежала по обледенелым ступенькам, на ходу натягивая пальто. Я думала, что перчатки при мне, однако, сунув руки в карманы, обнаружила только одну. В этот дневной час улицы были почти пустынны; в такую погоду люди стараются не вылезать из тепла без особой надобности. Я торопливо двинулась в сторону Гайд-парка, как будто боялась опоздать к назначенному времени. У Ланкастерских ворот я вдруг остановилась. Зачем я сюда пришла? Может быть, искала выход своему дурному настроению? «И вовсе я не злюсь! Просто хочу найти мой чайный сервиз!» – я вспомнила, как шестилеткой сердито топала вверх по лестнице, негодуя на весь мир. На этот раз передо мной стояла реальная цель, пусть и продиктованная желанием уйти от мамы и Тодда. Я должна была своими глазами увидеть то место, где оборвалась твоя жизнь.

Я миновала кованые ворота. Холодная погода с мокрым снегом невольно возвращала меня на шесть суток назад, в день, когда тебя нашли. Засунув руку без перчатки поглубже в карман, я направилась к полуразрушенному туалету. Мое внимание привлекли двое детишек, увлеченно лепивших снеговика. Мать, которая стояла неподалеку и притопывала ногами, велела им заканчивать. Единственным отличием этого дня от того были как раз дети и снеговик – наверное, потому мне и хотелось смотреть на них безотрывно. А может быть, мой взгляд задержало то, что эти невинные души не подозревали о случившейся здесь трагедии.

Я пошла дальше, туда, где обнаружили твое тело. Рука без перчатки совсем замерзла, плотный снежный покров холодил ноги сквозь тонкие подошвы туфель, предназначенных совсем не для зимнего парка, а для воскресного ленча в Нью-Йорке. В другой жизни.

Приблизившись к туалету, я остолбенела от изумления. Сколько букетов! Разумеется, количество не шло в сравнение с морем цветочной скорби у ворот Кенсингтонского дворца после гибели принцессы Дианы, и все же их было много, очень много. Некоторые уже почти утонули в снегу – видимо, их принесли несколько дней назад; другие, более свежие, блестели нетронутой целлофановой оберткой. Многочисленные плюшевые мишки поначалу привели меня в недоумение, потом я догадалась, что они предназначены Ксавье. Черно-желтая пластиковая лента, натянутая вокруг полуразваленной постройки, превращала место твоей смерти в аккуратный прямоугольник. Странно, что полиция обозначала свою работу много позже того, как тебе требовалась помощь. Лента и цветы – вот и все яркие пятна на белом фоне парка.

Убедившись, что вокруг никого нет, я перелезла через черно-желтую ленту. Отсутствие полицейского меня почему-то не удивило. Констебль Вернон уже потом сказала мне, что на месте преступления обязательно должен дежурить полицейский. Неотлучно, в любую погоду. Констебль Вернон призналась, что на таких дежурствах ей страшно хочется в туалет, и если она когда-нибудь и уйдет из полиции, то именно из-за этого, а вовсе не из-за своей мягкосердечности. Ты права, я увиливаю от продолжения.

Я вошла внутрь. Описывать мои впечатления нет нужды. Уверена, ты все подробно разглядела, в каком бы состоянии ни находилась, ведь у тебя взгляд художника. К сожалению, последним, что запечатлел твой взгляд, оказался отвратительный грязный туалет. Зайдя в кабинку, я увидела кровь: пятна на бетонном полу, брызги на облезлых стенах. Меня стошнило в раковину, а потом я заметила, что под ней нет сливной трубы. Никто и никогда не пришел бы сюда по своей воле, не выбрал бы это место для того, чтобы расстаться с жизнью.

Я старалась не думать о том, что ты пролежала здесь пять суток в полном одиночестве. Силилась представить, как твоя душа взмывает под облака, словно на картине Шагала. И все же я не знала, как все было на самом деле. Рассталась ли она с бренной плотью в тот самый миг, когда ты умерла? О, я горячо на это надеялась. Или дух покинул тело позже, когда тебя обнаружили и убийца перестал быть последним, кто на него смотрел? А может быть, ты освободилась от страданий только в морге, когда сержант полиции откинул простыню и я тебя опознала?

Я вышла из вонючих, загаженных развалин и сделала глубокий вдох. Я с облегчением вдыхала белый вымороженный воздух, пока холод не начал жечь легкие. Теперь я поняла, зачем здесь букеты: нормальные, порядочные люди пытались противостоять злу при помощи цветов. Праведная борьба под знаменем красоты. Я вспомнила дорогу на Данблейн, выложенную мягкими игрушками, – дань памяти шестнадцати погибшим детям. Раньше я не понимала, с чего кому-то может прийти в голову, будто семье, в которой расстреляли ребенка, нужен плюшевый мишка. Теперь понимаю. Сотни, тысячи мягких плюшевых медведей способны чуть-чуть приглушить страшное вибрирующее эхо выстрела. «Не все люди плохие, – говорят эти игрушки. – Мы не такие, мир состоит не из одних мерзавцев».

Я принялась читать открытки. Некоторые промокли от снега, чернила поплыли, и строчки стали неразборчивыми. На глаза мне попалась подпись «Кася». Она оставила плюшевого медвежонка и крупным детским почерком вывела на открытке «Ксавье», подрисовав внизу сердечко, крестики и скобки, обозначающие поцелуи и дружеские объятия. Поначалу меня передернуло от такого проявления дурного вкуса, но затем я устыдилась собственного снобизма и почувствовала, что тронута вниманием твоей подруги. Я решила, что дома непременно найду номер ее телефона и позвоню, чтобы сказать спасибо.

Те открытки, что еще не размокли, я забрала с собой – все равно, кроме меня и мамы, читать их некому. Выпрямившись, я заметила неподалеку мужчину средних лет с лабрадором на поводке. В руке он держал букет хризантем. Я вспомнила: в день, когда тебя нашли, он тоже был в парке и наблюдал за действиями полицейских; пес точно так же рвался с поводка. Мужчина нерешительно топтался – наверное, хотел положить цветы после того, как я уйду. Я приблизилась к нему. В кепке из твида и дорогой непромокаемой куртке, он походил на классического сквайра, которому полагалось бы находиться в своем загородном имении, а не в лондонском парке.

– Вы были другом Тесс? – спросила я.

– Нет. Даже не знал, как ее зовут, пока не услышал по телевизору, – ответил он. – Мы просто кивали друг другу. Когда часто видишь кого-то, возникает нечто вроде знакомства. Разумеется, в образном смысле. Вроде как узнаешь этого человека. – Мужчина высморкался в платок. – По большому счету я не должен расстраиваться. А вы? Вы ее знали?

– Да.

Что бы там ни говорил детектив Финборо, я тебя знала. Сквайр замялся, не зная, как правильно поддерживать беседу, стоя у холма из цветов и мягких игрушек.

– Стало быть, полицейский ушел? Он говорил, оградительную ленту скоро снимут, поскольку эта территория уже не считается местом преступления.

Конечно, не считается, раз полиция пришла к выводу, что ты покончила жизнь самоубийством. Сквайр, видимо, ожидавший моей реакции, робко продолжил:

– Ну, если вы ее знали, значит, лучше меня осведомлены, как обстоит дело.

Думаю, ему нравилось говорить о тебе. Ощущение слез, подступающих к глазам, не лишено приятности. Чужой страх и страдания щекочут нервы, даже возбуждают – всегда интересно чуть-чуть прикоснуться к несчастью, не связанному с тобой. Уверена, что этот человек мог похвастаться – и, несомненно, хвастался – некой причастностью к твоей истории, считая себя участником пьесы.

– Я – ее сестра.

Именно так, в настоящем времени. От того, что ты умерла, я не перестала быть твоей сестрой, наша родственная связь не прервалась, не канула в прошлое, иначе я бы не горевала сейчас, в настоящем. Сквайра мои слова потрясли. Подозреваю, внутренне он порадовался, что я тоже нахожусь на безопасном для него эмоциональном расстоянии.

Я побрела прочь.

Снег, прежде падавший редкими пушистыми хлопьями, стал плотнее и злее. Снеговик, вылепленный детьми, уже почти потерял форму под новой белой шубой. Я решила выйти с другой стороны, не возвращаясь к Ланкастерским воротам, – слишком свежим и горьким было воспоминание о том, как я покидала парк в прошлый раз.

Когда я подошла к галерее «Серпентайн», снег повалил сплошной стеной, плотно укутывая деревья и траву. Совсем скоро твои цветы и плюшевые мишки Ксавье утонут в этой белизне, станут невидимыми. Ноги у меня совсем замерзли, рука без перчатки онемела от холода, во рту оставался кислый вкус рвоты. Я подумала, что в галерее есть кафе, где можно попросить стакан воды, однако, подойдя ближе, увидела, что в окнах нет света, а двери заперты. Объявление гласило, что галерея откроется только в апреле.

Саймон не мог встречаться с тобой здесь. Он – последний, кто видел тебя живой, и он солгал. Его ложь звенела у меня в голове. Этот настойчивый звук, единственный из всех, прорывался сквозь глухую пелену снега.

Я шла назад по Чепстоу-роуд к тебе на квартиру. Карманы были набиты карточками от букетов и плюшевых медвежат, рука сжимала мобильный телефон, по которому я пыталась позвонить сержанту Финборо. Еще издалека я заметила Тодда, беспокойно мерившего шагами пятачок перед домом. Мама уже уехала домой на электричке. Тодд вслед за мной вошел в квартиру; облегчение превратило его беспокойство в досаду.

– До тебя не дозвониться!

– Саймон солгал о том, что встречался с Тесс в галерее «Серпентайн». Я должна позвонить сержанту Финборо.

Реакция Тодда, вернее, ее отсутствие, должна была подготовить меня к разговору с детективом, но я не успела об этом подумать, так как сержант взял трубку. Я рассказала ему про Саймона.

Голос детектива звучал спокойно, даже мягко.

– Возможно, Саймон просто хотел сохранить лицо.

– И поэтому соврал?

– И поэтому сказал, что они встречались в галерее.

Мне с трудом верилось, что сержант Финборо выгораживает Саймона.

– Узнав, что Саймон виделся с вашей сестрой в день ее гибели, мы допросили его. У нас нет причин полагать, что он имеет отношение к смерти Тесс.

– Но ведь он солгал насчет встречи!

– Беатрис, вы должны попытаться…

Перед моим мысленным взором промелькнули все клише, которые собирался озвучить детектив: «двигаться вперед», «не цепляться за прошлое» и даже – в более цветистом варианте – «принять реальность и найти в себе силы жить дальше». Я не дала сержанту Финборо произнести эти избитые фразы:

– Вы видели место, где она умерла?

– Да, конечно.

– Думаете, кто-нибудь мог выбрать этот грязный угол для того, чтобы расстаться с жизнью?

– Вряд ли это был вопрос выбора.

На секунду я решила, что сержант начал мне верить, однако затем догадалась – он считает, ты убила себя на почве психического расстройства. Подобно тому как больной неврозом навязчивости не имеет иного выбора и вынужден бесконечно повторять одно и то же действие, женщина с послеродовым психозом в порыве безумия обречена причинить себе вред. Смерть молоденькой девушки – красивой, общительной и талантливой – безусловно, вызывает подозрения. Даже если у нее умер ребенок, сомнения в причинах ее гибели остаются. Однако стоит добавить к жизнеутверждающему описанию жертвы психоз, и вопрос тут же снят. Убийца получает моральное алиби, а девушку объявляют самоубийцей.

– Кто-то силой привел ее в этот ужасный туалет и там убил.

Детектив Финборо по-прежнему сохранял спокойствие.

– А мотивы? Ни у кого не было мотива для убийства. Слава Богу, это не изнасилование и не грабеж, так как ничего не пропало. Расследуя исчезновение Тесс, мы не выявили ее врагов; наоборот, вашу сестру все просто обожали.

– Вы хотя бы допросите Саймона еще раз?

– Вряд ли повторный допрос нам что-то даст.

– Все потому, что Саймон – сын министра?

Я бросила этот упрек в надежде, что сержант Финборо смутится и передумает.

– Мое решение не вызывать Саймона Гринли продиктовано исключительно тем фактом, что я считаю беседу с ним нецелесообразной.

Я уже хорошо знаю детектива, и для меня не секрет, что он прибегает к сухому официальному стилю в тех случаях, когда на него пытаются надавить.

– Тем не менее вы осведомлены, что отец Саймона, Ричард Гринли, – член парламента и кабинета министров?

– Боюсь, наш разговор зашел в тупик. Возможно…

– То есть моя сестра не заслуживает лишних усилий, так?

Мистер Райт подает мне стакан воды. Описание туалета опять вызвало у меня тошноту. Я рассказала ему об обмане Саймона и о своем звонке детективу, но опустила другое: пока я разговаривала с сержантом Финборо, Тодд повесил на вешалку мое пальто, вытащил из кармана все карточки и аккуратно разложил их для просушки, но вместо того чтобы чувствовать заботу, в каждом движении Тодда я ощущала укор, видела, что он полностью поддерживает детектива, хоть и слышит только мои реплики.

– После того как сержант Финборо отказался допрашивать Саймона Гринли, вы решили действовать самостоятельно? – В голосе мистера Райта слышится легкий намек на улыбку.

Я почти не удивлена.

– Ну да, у меня это уже практически вошло в привычку.

Всего восемь дней назад, до прилета в Лондон, я была человеком, всячески избегавшим какой-либо конфронтации. Однако в сравнении с чудовищной жестокостью твоей смерти противостояние слов кажется вполне безобидным и мелким. Почему же раньше любой словесный конфликт повергал меня в растерянность, даже в испуг? Сейчас собственное поведение кажется мне таким малодушным, таким нелепым…

Тодд собрался в магазин за тостером («Поверить не могу, что твоя сестра жарила тосты на плите!»). Тостер в нашей нью-йоркской квартире имел функцию разморозки и полезный режим подогрева круассанов, которым мы регулярно пользовались.

Взявшись за дверную ручку, он обернулся:

– У тебя усталый вид.

Забота или упрек?

– Я же говорил вчера, что тебе надо принимать снотворные таблетки, которые я привез из Нью-Йорка.

Упрек.

Тодд ушел за тостером. Я не объяснила ему, почему не стала принимать снотворное. Не сказала, что вычеркивать тебя из сознания даже на несколько часов – это трусость. И о том, что собираюсь пойти к Саймону, тоже умолчала, ведь Тодд счел бы своим долгом удержать меня, отговорить от «поспешных и необдуманных шагов».

Я приехала в Кенсингтон по адресу, который был нацарапан на бумажке, вложенной в твой блокнот, и припарковалась перед трехэтажным особняком. Саймон впустил меня, нажав на кнопку домофона, и я поднялась на верхний этаж. Когда он открыл дверь, я изумилась. Детское личико Саймона посерело от усталости, модная небритость превратилась в неряшливую бороду.

– Я хотела бы поговорить про Тесс.

– С чего бы? Я думал, ты знала ее лучше всех.

В его голосе сквозила ревность.

– Ты ведь тоже был ее близким другом, правда?

– Угу.

– Можно войти?

Он оставил дверь нараспашку, и я вслед за ним прошла в большую, богато обставленную гостиную. Судя по всему, в этой квартире останавливался отец Саймона во время приездов в Лондон. Одну из длинных стен целиком занимало изображение тюрьмы. Приглядевшись повнимательнее, я увидела, что это коллаж: тюрьма, выложенная из нескольких тысяч фотографий детских лиц. Зрелище одновременно впечатляло и отталкивало.