Текст книги "Разгадай мою смерть"

Глава 9

Пятница

Я медленно иду к зданию уголовного суда, хотя знаю, что опаздываю. В твоей истории есть три момента, которые мне особенно трудно пересказывать. С первым – описанием того, как тебя нашли, – я справилась, сегодня предстоит второй. Звучит банально – всего-навсего счет, бумажка, но какие последствия она за собой повлекла! Я тяну время и слышу мамин голос: она подгоняет меня, говорит, что уже без десяти девять. «Поторопись же, Беатрис!» Ты обгоняешь нас на велосипеде, сумка с книгами перекинута через руль, глаза блестят, а пешеходы улыбаются, глядя, как ты проносишься мимо в буквальном смысле с ветерком. «Беатрис, у нас впереди не вагон времени!» Но ты-то знала, что вагон, и наслаждалась каждой его секундой.

Мистер Райт ни словом не упоминает о том, что я задержалась, и передает мне пластиковый стаканчик с кофе, который скорее всего купил в автомате возле лифта. Я признательна ему за заботу. Мне совсем не хочется, чтобы он думал обо мне плохо, и мое нежелание описывать следующую порцию событий отчасти связано как раз с этим.

Мы с Тоддом сидели за пластиковым столом на кухне и разбирали твою корреспонденцию. Это занятие меня как-то странно успокаивало. Я с юности составляла различные списки, так что стопка твоих бумаг представляла для меня несложную задачу. Сперва мы отсортировали красные квитанции с требованием срочной оплаты, затем перешли к прочим счетам. Как и я, Тодд мастерски разбирается в формальностях, и в эти минуты нашей совместной работы я впервые со времени своего прилета в Лондон ощутила его близость. Я вспомнила, почему мы стали парой и как из повседневных мелочей между нами возник мостик. Наши отношения были вполне обыденными, в их основе лежала скорее практичность, нежели страсть, и все же я дорожила каждой ниточкой, что протянулась между нами.

Тодд отправился к Эмиасу поговорить об арендном договоре, хотя я усомнилась, что такой документ вообще когда-нибудь существовал. На мои слова Тодд возразил – и вполне логично, – что мы никогда не узнаем этого, если не спросим домовладельца.

Когда дверь за ним закрылась, я взяла в руки следующую бумагу из стопки. С того дня, как ты умерла, мной еще ни разу не владела такая расслабленность. Я уже подумывала о том, чтобы сварить чашечку кофе и включить радиоприемник. Передо мной мелькнул призрак нормальной жизни, и в этот краткий миг я почти представила себе реальность, в которой нет утрат.

– Я вытащила кредитку, чтобы заплатить за телефон. После того как Тесс потеряла мобильник, я ежемесячно оплачивала ее счета за стационарную связь в качестве подарка ко дню рождения. Она говорила, что я чересчур щедра, однако я делала это не только ради нее, но и для собственного спокойствия.

Я должна была знать, что у тебя в любой момент есть возможность позвонить мне и говорить столько, сколько необходимо, не беспокоясь о деньгах. Я так и сказала, но умолчала о другом: помимо этого, мне нужна была уверенность, что твой номер не окажется отключенным за неуплату, когда я сама соберусь тебе позвонить.

– Этот счет оказался больше, чем в предыдущие месяцы, и я решила просмотреть детализацию. – Я говорю медленнее, с откровенной неохотой. – Тесс звонила мне на мобильный двадцать первого января, в час ночи, то есть в восемь утра по нью-йоркскому времени, когда я обычно нахожусь в метро, в пути на работу. Не знаю, каким образом установилось соединение, пусть и всего на несколько секунд. – Я должна произнести это с первой попытки, не останавливаясь, иначе не смогу начать заново. – В тот день у Тесс родился Ксавье. Видимо, она позвонила мне, когда начались схватки. – Я делаю секундную паузу, не осмеливаясь поднять глаза на мистера Райта, затем продолжаю: – Следующий звонок зафиксирован в девять утра по Гринвичу – соответственно в четыре часа дня.

– Через восемь часов. Как вы думаете, с чем связан такой большой перерыв?

– У Тесс не было мобильного. Уехав из дома в больницу, она уже не могла мне позвонить. Кроме того, я бы все равно не успела прилететь из Нью-Йорка и побыть рядом с ней во время родов. – Я почти перешла на шепот, и мистер Райт подается вперед, чтобы расслышать меня. – Во второй раз Тесс позвонила уже после того, как вернулась домой из больницы. Хотела рассказать о Ксавье. Звонок длился двенадцать минут двадцать секунд.

– Что именно сказала ваша сестра?

Внезапно у меня пересыхает во рту. Вся слюна куда-то делась. Я пригубливаю остывший кофе, но язык все равно не слушается.

– Я с ней не разговаривала.

– Скорее всего ты отлучилась из кабинета, дорогая. Или застряла на совещании, – заключил Тодд. Он вернулся от Эмиаса, так и не поверив, что ты расплачивалась за жилье картинами, и застал меня в слезах.

– Нет, я была на месте!

Я вернулась в свой кабинет с затянувшегося совещания в дизайнерском отделе. Вроде бы Триш сказала, что ты на линии и что босс просил меня зайти. Я попросила ее передать тебе, что перезвоню позже. Кажется, я налепила стикер с напоминанием на компьютер, а затем ушла к начальнику. Наверное, поэтому и забыла тебе позвонить – когда что-то записываешь на бумажку, уже не держишь это в голове. Но я не оправдываюсь. Мне нет прощения.

– Я не ответила на звонок Тесс и забыла перезвонить, – сгорая от стыда, тихо произнесла я.

– Ты же не могла предвидеть, что ребенок родится на три недели раньше срока.

Мне следовало предвидеть все.

– Как раз двадцать первого тебя повысили в должности, – напомнил Тодд. – Естественно, твоя голова была забита другими вопросами. – Он говорил небрежно, почти шутливо. Разом нашел мне оправдание.

– Как я могла забыть?!

– Тесс ведь не сказала, что дело важное. И сообщения не оставила.

Реабилитируя меня, Тодд сваливал ответственность на твои плечи.

– Тесс не стала бы беспокоить по пустякам. И что она, по-твоему, должна была передать через секретаршу? Что ее ребенок умер? – сорвалась я, пытаясь переложить частичку вины на Тодда.

Разумеется, я одна за все в ответе.

– А потом вы уехали в Мэн, так? – спрашивает мистер Райт.

– Да, неожиданно для меня самой и всего на несколько дней. До родов ведь оставалось еще три недели… – Я презираю себя за жалкую попытку сохранить лицо. – Судя по телефонному счету, за день до смерти и утром того страшного дня Тесс звонила мне домой и в офис пятнадцать раз.

Перед глазами у меня стоял перечень твоих звонков, каждый из них – мое предательство по отношению к тебе. Пятнадцать обвинений, вечных обвинений в моем преступлении.

– Звонки длились по нескольку секунд.

До переключения на автоответчик. Мне следовало оставить сообщение о своем отъезде, но я этого не сделала, и не потому, что мы уезжали в спешке, а просто на всякий случай. «Давай не афишировать, что нас нет». Не помню, кто это сказал, я или Тодд.

Ты, наверное, думала, что я скоро вернусь и поэтому не хотела разговаривать с автоответчиком. Или не могла заставить себя произнести ужасные слова, не услышав сперва мой голос.

– Бог знает, сколько раз Тесс набирала номер моего мобильного. Я отключила его, потому что в том месте, где мы находились, связь все равно не работала.

– Тем не менее вы пробовали до нее дозвониться?

Полагаю, мистер Райт задает свой вопрос просто из жалости.

– Да. Но только когда мы выходили в ресторан, так как стационарный телефон в коттедже отсутствовал, а мобильный не брал. Я несколько раз звонила ей на домашний, но линия была постоянно занята. Я решила, что она болтает с друзьями или отключила его, чтобы не отвлекаться от работы над картиной.

Мне нет оправданий. Я должна была ответить на твой звонок. Или немедленно перезвонить тебе и упорно набирать твой номер до тех пор, пока не дозвонюсь. А уж если не получилось, следовало попросить кого-нибудь сходить к тебе, узнать, как ты, и первым же рейсом лететь в Лондон.

Во рту у меня опять вдруг пересыхает.

Мистер Райт встает из-за стола:

– Минуточку, я принесу вам воды.

Он выходит, а я начинаю вышагивать по кабинету взад-вперед, словно хочу отделаться от собственной вины. Однако ее уродливая тень, мое собственное порождение, неотступно следует за мной.

До этого я с уверенностью полагала себя серьезной особой, чуткой и внимательной к другим людям. Я добросовестно помнила все дни рождения (ежегодно перенося даты из записной книжки в календарь), в ответ на поздравления всегда сразу же отправляла открытки со словами благодарности (в моем столе хранится целая пачка таких открыток с готовым текстом). Однако счет за телефон убедительно доказывал мою несостоятельность. Заботливая в мелочах, я проявляла жестокий эгоизм и чудовищную нерадивость там, где дело касалось действительно важных жизненных вопросов.

Я слышу твой вопрос, требующий ответа: почему, узнав от детектива Финборо о рождении ребенка, я не сообразила, что ты не смогла связаться со мной? Почему меня волновало только твое нежелание обратиться ко мне, и я не догадалась, что сама лишила тебя такой возможности? Просто тогда я считала, что ты жива. Я не знала, что тебя убили еще до моего прилета в Лондон. Позже, когда нашли твое тело, я потеряла способность мыслить логически, сопоставлять числа.

Даже не могу представить, что ты обо мне думаешь. (Не могу или не смею?) Я должна была начать это письмо с мольбы простить меня, а затем объясниться перед тобой, чтобы ты поняла причины моего невнимания. Тебя наверняка удивляет, почему я так не поступила, верно? Правда в том, что из-за собственной трусости я бесконечно откладывала этот разговор, понимая, что реальных объяснений не существует.

Я пошла бы на все, сестричка, будь у меня второй шанс, но, увы, мы не в сказке: я не могу проделать обратный путь от второй звезды и, влетев через окно, обнаружить тебя мирно спящей в кровати. Мне не суждено проплыть вверх по течению времени и вернуться домой, где я прощена и на столе ждет ужин. Нового начала не будет. Как и второго шанса.

Ты позвала на помощь, а меня не оказалось рядом. Ты мертва. Если бы я ответила на твой звонок, ты осталась бы жива. Причина – следствие. Прости.

Глава 10

Мистер Райт возвращается со стаканом воды для меня. Я помню, что его жена погибла в автокатастрофе. Возможно, он виноват в ее смерти – сел за руль нетрезвым или на секунду отвлекся. Наверное, черная тень моей вины чувствовала бы себя лучше, если бы обрела компанию, однако я не осмеливаюсь задать вопрос вслух. Вместо этого я молча пью воду, а мистер Райт вновь включает диктофон.

– Вы поняли, что ваша догадка подтвердилась и Тесс все-таки хотела с вами поговорить?

– Да.

– И осознали, что были правы с самого начала?

У моей вины появилась оборотная сторона. Ты на самом деле обратилась ко мне за помощью, мы действительно очень близки, я хорошо знаю тебя и могу быть абсолютно уверена в том, что ты не совершала самоубийства. Колебалась ли моя уверенность? Немножко. Когда я думала, что ты намеренно не сказала мне о Ксавье, не позвала меня в минуту страха и отчаяния. Размышляя об этом, я ставила под сомнение нашу близость, ломала голову, знаю ли тебя по-настоящему. В глубине души, тайком, задавалась вопросом: действительно ли ты слишком сильно любила жизнь, чтобы расстаться с ней? Список твоих телефонных звонков дает однозначный, хоть и приобретенный страшной ценой ответ: да.

* * *

На следующий день я проснулась, когда еще было темно. Отказавшись от трусливой мысли принять снотворное (и на время избавиться не только от горя, но и от гнетущего чувства вины), я осторожно, чтобы не разбудить Тодда, вылезла из постели, оделась и пошла на улицу в надежде хоть ненадолго развеяться.

Открыв дверь, я увидела Эмиаса. Старик, вооружившись фонариком, накрывал твои цветочные горшки бумажными пакетами. Он заметил мой освещенный силуэт в дверном проеме.

– Часть из них ночью подмерзла, – сообщил он. – Нужно успеть отогреть ростки, пока не поздно.

Я вспомнила, как совсем недавно Эмиас сажал луковицы нарциссов в промерзшую землю. С самого начала у них не было шансов. Не желая расстраивать старика и одновременно не собираясь вести пустые разговоры об эффективности бумажных «теплиц», я сменила тему:

– В этот час здесь очень тихо, не правда ли?

– Вот погодите, весной услышите такие концерты!

На моем лице отразилось недоумение, и Эмиас объяснил:

– Рассветный хор. Уж не знаю почему, но птицы особенно полюбили эту улицу. Видимо, у них есть на то свои причины.

– Никогда не понимала, зачем птицам петь по утрам, – пожала плечами я. Поддерживала разговор из вежливости или пыталась убежать от своих мыслей?

– Песни помогают птицам обозначить границы территорий и привлечь пару, – ответил Эмиас. – Жаль, что люди не используют музыкальный подход, верно?

– Согласна.

– А вы знаете, что утренний концерт проходит в строгой последовательности? – улыбнулся старик. – Сперва черные дрозды, потом малиновки, крапивники, за ними зяблики, славки и певчие дрозды. Когда-то я даже слыхал соловья.

Как только Эмиас заговорил про рассветный птичий хор, я поняла, что найду твоего убийцу.

– Вам известно, что в репертуаре соловья имеется до трехсот любовных песен?

Я определила свою главную цель; кружить обходными путями раскаяния не было времени.

– Один композитор записал песню жаворонка, воспроизвел ее в замедленном темпе и обнаружил близкое сходство с Пятой симфонией Бетховена.

Это мой долг перед тобой. Сейчас даже больше, чем прежде, ты заслуживаешь того, чтобы справедливость была восстановлена.

Эмиас продолжал рассказывать о волшебстве утренних птичьих трелей. Чувствовал ли он, как успокаивает меня его речь? Думаю, да. Он позволял мне размышлять, но не в одиночестве; его слова мягким фоном скрадывали мои безрадостные эмоции. Я прислушалась: не поет ли птица? Тишина. В темноте и безмолвии трудно было представить яркий весенний рассвет, наполненный пением птиц.

Ровно в девять утра я сняла трубку и набрала номер участка.

– Будьте добры, соедините с сержантом Финборо. Это Беатрис Хемминг.

Разбуженный Тодд посмотрел на меня со смесью удивления и недовольства:

– Что ты делаешь, дорогая?

– Мне полагается копия протокола о вскрытии. Констебль Вернон снабдила меня кучей бумажек, среди прочего там было написано и про это.

Я вела себя слишком пассивно, слишком верила той информации, которую мне преподносили.

– Дорогая, ты только напрасно потратишь чужое время.

Тодд не сказал «это напрасная трата времени», а подчеркнул, что я напрасно трачу время чужих людей – тех, кого он даже не знает! Как и я, Тодд всегда старается не доставлять никому лишних хлопот. Я тоже раньше старалась.

– За день до смерти Тесс звонила мне домой и на работу ежечасно и Бог знает сколько раз набирала номер моего мобильного. Тогда же она оставила Эмиасу запасной ключ, объяснив, что опасается держать его под цветочным горшком.

– Может, твоя сестра наконец задумалась об элементарной безопасности.

– Нет. По словам Эмиаса, Тесс принесла ему ключ после одного из тех звонков. В день убийства она звонила мне в десять утра – должно быть, по возвращении от психиатра – и затем продолжала звонить до половины второго, то есть до того времени, когда отправилась на почту и на встречу с Саймоном в Гайд-парк.

– Дорогая…

– Она рассказывала психиатру о своих страхах. Кроме того, если верить Саймону, Тесс тряслась от ужаса. Она говорила, что нуждается в круглосуточной защите и что какой-то человек пришел в парк следом за ней.

– Допустим, Тесс все это говорила, но ведь она страдала от послеродового…

Сержант Финборо снял трубку. Я сообщила ему о твоих многочисленных звонках.

– Понимаю, это очень тяжело – чувствовать на себе ответственность…

Сочувствие в голосе детектива меня удивило. Не знаю отчего, ведь он всегда относился ко мне по-доброму.

– Конечно, вряд ли мои слова вас утешат, – продолжил сержант Финборо, – однако, по заключению психиатра, Тесс, вероятнее всего, осуществила бы свое намерение, даже если бы вы поговорили с ней по телефону.

– Осуществила свое намерение?

– Думаю, звонки Тесс были, так сказать, криками о помощи. И все же это отнюдь не означает, что кто-то действительно смог бы ее спасти, даже самые близкие родственники.

– Она нуждалась в помощи, потому что ей угрожали.

– Безусловно, ваша сестра так считала. Однако в свете прочих обстоятельств новость о звонках не меняет нашего убеждения в том, что Тесс совершила самоубийство.

– Я бы хотела получить копию протокола вскрытия.

– Зачем вам лишний стресс? Я изложил вам основные выводы и…

– У меня есть право ознакомиться с протоколом.

– Разумеется. Меня беспокоит лишь, что вы опять расстроитесь.

– Мне самой решать.

Я видела, как твое тело в пластиковом мешке выносили из вонючего туалета. После этого зрелища понятие «расстройство» стало для меня весьма относительным. Сержант Финборо неохотно пообещал, что попросит сотрудников следственного отдела выслать мне копию протокола.

Я положила трубку и наткнулась на взгляд Тодда.

– Чего именно ты этим хочешь добиться?

В словах «именно» и «этим» я четко расслышала всю убогость наших отношений. Нас связывали искусственные ниточки мелкого и обыденного, но сокрушающий факт твоей смерти раз и навсегда разорвал их. Я сказала, что должна съездить в больницу Св. Анны, и ушла, радуясь предлогу, избавлявшему меня от необходимости оставаться рядом с Тоддом и начинать разговор, к которому я пока не была готова.

Мистер Райт склоняется над толстой папкой с документами – одной из многих, помеченных неизвестным мне шифром. Зато в отличие от остальных на ней крупным корявым почерком написано «Беатрис Хемминг».

За этой накорябанной подписью ощущается что-то человечное; глядя на нее, я думаю обо всех людях, стоящих за механизмом правосудия. Кто-то написал мое имя на папках – может быть, та же самая секретарша, что печатает на машинке, жужжащей где-то за стенкой, точно гигантский комар.

– Какое мнение у вас сложилось о сержанте Финборо после этого разговора? – спрашивает мистер Райт.

– Он показался мне умным и добрым. К моему глубокому огорчению, я понимала, почему он интерпретировал звонки Тесс как «крики о помощи».

– Вы упомянули, что направились в больницу Святой Анны?

– Да, за разрешением похоронить малыша вместе с Тесс.

Я была обязана не только восстановить справедливость, но и организовать тебе достойные похороны.

Я позвонила в больницу в половине седьмого утра. Несмотря на ранний час, на мой звонок ответили. Дежурная женщина-врач, снявшая трубку, поговорила со мной очень доброжелательно и предложила приехать чуть позже, в рабочие часы.

По дороге в больницу я подключила гарнитуру для разговоров за рулем и позвонила отцу Питеру, приходскому священнику и новому маминому духовнику, которого она попросила провести похоронную службу. В памяти смутно всплывали первые уроки закона Божьего и осуждение самоубийц как великих грешников («Самоубийцам в рай вход воспрещен!»). С самого начала разговора я встала в защитную стойку:

– Все считают, что Тесс покончила жизнь самоубийством, хотя лично я в это не верю. Но даже если и так, не надо ее судить! – Не давая отцу Питеру шанса возразить, я решительно продолжила: – Ребенок должен лежать в могиле вместе с ней. Я не допущу дурных слухов о моей сестре.

– Поверьте, мы давно не хороним людей на перекрестках и не забиваем им в сердце осиновый кол, – спокойно отозвался отец Питер. – Безусловно, младенца следует похоронить с матерью.

Несмотря на мягкий голос священника, моя подозрительность не уходила.

– Мама сказала вам, что Тесс не была замужем?

– Как и Дева Мария.

Ответ священника поверг меня в изумление. Он серьезно?

– Верно. Только ведь Мария была… девственницей и Богоматерью.

Отец Питер рассмеялся. После твоей смерти я впервые показалась кому-то забавной.

– Моя работа заключается не в том, чтобы осуждать людей налево и направо. Священники призваны учить любви и прощению – для меня это и есть суть христианства. А способность видеть любовь и всепрощение в себе и окружающих – это цель, к которой нужно ежедневно стремиться.

До твоей гибели я бы сочла проповедь отца Питера пошлой. Глобальные истины – тема щекотливая, лучше ее избегать. Однако теперь, когда тебя нет в живых, я предпочитаю максимально прямую манеру общения. Давайте говорить по существу. Давайте открыто выражать свои чувства и убеждения, не прикрываясь любезной светской болтовней.

– Хотите произнести речь во время службы? – спросил отец Питер.

– Нет, предоставлю эту возможность маме. Я знаю, она хотела бы сказать несколько слов.

Она вправду об этом говорила? Или я выдавала желаемое за действительное?

– Что-нибудь еще? – уточнил священник.

– Если честно, я вообще против того, чтобы хоронить Тесс в земле. У нее всегда был свободный дух. Конечно, это избитая фраза, но по-другому объяснить не могу. Я не имею в виду, что для Тесс не существовало рамок, и все-таки мне представляется, что сейчас она парит высоко в небе. Ее стихия – воздух, а не земля. Мне претит мысль о том, что Тесс закопают…

Я еще ни с кем не разговаривала о тебе вот так откровенно. Слова поднимались откуда-то из глубины, совсем не из тех тонких поверхностных слоев, где они обычно формируются и откуда попадают в речь. Наверное, это главное занятие священников – пробиваться в тайники души, где обитает – если она вообще есть – вера. Отец Питер молчал, однако я знала, что он внимательно слушает. Проезжая мимо магазина бытовой техники, я продолжила наш несуразный разговор:

– Я только сейчас осознала, в чем смысл погребальных костров. С одной стороны, сжигать близкого человека страшно, но когда смотришь, как дым поднимается к небесам, захватывает дух. Я искренне надеюсь, что Тесс на небе. Где-то там, где много цвета, света и воздуха.

– Понимаю. Боюсь, погребальный костер мы организовать не сможем. Послушайте, а как вы и миссис Хемминг относитесь к кремации?

Мне понравился непринужденный тон отца Питера. Смерть и похороны были частью его повседневной работы – и весьма серьезной частью, однако он не допускал, чтобы эти темы влияли на общий ход разговора.

– Я думала, у католиков кремация не разрешена. Мама говорила, церковь считает это язычеством.

– Раньше считала, теперь уже нет. Главное – верить в телесное воскресение.

– Я верю.

Я хотела, чтобы мои слова прозвучали непринужденно, однако вместо легкости в них слышалось отчаяние.

– Поговорите с матерью еще раз, а потом позвоните мне, если остановитесь на кремации и даже если просто захотите обсудить этот вопрос.

– Хорошо, спасибо.

Припарковав взятую напрокат машину на подземной стоянке у больницы, я вдруг подумала: а что, если отвезти твой прах в Шотландию? Взобраться на гору, поросшую розовато-лиловым вереском и желтым дроком, под серые небеса, к низким облакам, и развеять его на чистом холодном ветру. К сожалению, я знала, что мама ни за что не позволит тебя кремировать.

Мне уже приходилось бывать в больнице Св. Анны, но сейчас я с трудом узнавала отремонтированное здание со сверкающим вестибюлем, современной отделкой, художественными инсталляциями и кофе-баром. В отличие от прочих больниц эта казалась частью внешнего мира. Через широкие стеклянные двери я видела людей на улице, просторный вестибюль был залит солнечным светом. Пахло обжаренными кофейными зернами и новенькими куклами, которых только что вытащили из коробки в праздник Рождества… Может, блестящие стулья в вестибюле сделаны из того же пластика?

Следуя указателям, я вышла из лифта на четвертом этаже и оказалась в родильном отделении. Блеск модной переделки сюда не проникал, аромат кофе и новеньких кукол улетучился, напрочь перебитый обычными госпитальными запахами антисептиков и страха (или их чувствовали – из-за Лео – только мы?). Окон не было, только люминесцентные лампы, льющие безжалостный свет на пол, покрытый линолеумом. Никаких настенных часов, и даже наручные часы медсестер лежали на столах циферблатом вниз. Я вновь очутилась в больничном мире, вне времени и вне погоды, где боль, страдания и смерть – пиковые отклонения линии жизни – по-кафкиански превращались в обыденность. Я выполнила требование таблички, предписывающей вымыть руки с дезинфицирующим гелем, и больничный запах прилип к моей коже, заставив потускнеть бриллиант в кольце. Я нажала на кнопку звонка перед запертым коридором. Дверь открыла женщина лет сорока с небольшим, серьезная и усталая. Ее рыжие вьющиеся волосы были заколоты большим канцелярским зажимом.

– Меня зовут Беатрис Хемминг. Я звонила.

– Да, проходите. Я – Крессида, старшая акушерка. Доктор Сондерс ожидает вас.

Она проводила меня в послеродовое отделение. Из палат по обе стороны коридора доносился детский плач. Раньше я не слышала, как плачут новорожденные. Один из них, как мне показалось, кричал особенно сердито и обиженно, будто его или ее бросили навсегда. Старшая акушерка привела меня в комнату для посетителей и профессионально-сочувственным тоном произнесла:

– Сожалею по поводу смерти вашего племянника.

Поначалу я не поняла, о ком она говорит, так как попросту не задумывалась о родственной связи между мной и Ксавье.

– Я всегда называла его малышом Тесс, а не племянником…

– Когда состоятся похороны?

– В следующий четверг. Сестру тоже хоронят.

Из голоса старшей акушерки исчезло профессиональное участие, теперь в нем звучало искреннее потрясение.

– Ох, простите, я не знала. Мне сообщили только о мальчике. Мои соболезнования.

Я испытала признательность к любезной докторше, с которой разговаривала утром, за то, что она не превратила твою смерть в расхожую сплетню. С другой стороны, в больнице смерть – тема скорее деловая.

– Я хочу, чтобы ребенка похоронили вместе с ней.

– Да, разумеется.

– Кроме того, мне нужно поговорить с теми, кто находился с Тесс во время родов. Я должна была быть рядом, но… даже не ответила на ее звонок.

Я расплакалась, однако здесь слезы воспринимались как совершенно нормальное явление; даже эту комнату со съемными чехлами на диванах, видимо, оборудовали с расчетом на рыдающих родственников. Старшая акушерка положила руку мне на плечо:

– Я узнаю, кто дежурил в тот день, и попрошу поговорить с вами. Позвольте вас ненадолго оставить.

Она вышла в коридор. Через раскрытую дверь я увидела женщину, которая лежала на каталке и прижимала к груди новорожденного ребенка. Рядом стоял врач, обнимавший за плечи мужчину.

– Обычно у нас плачут дети, а не отцы.

Мужчина расплылся в улыбке, доктор тоже улыбнулся в ответ.

– Еще сегодня утром вы были парой, а сейчас – уже целая семья. Поразительно, не так ли?

Крессида покачала головой:

– Вряд ли этот факт должен удивлять вас как акушера-гинеколога, доктор Сондерс.

Доктор отвез каталку с матерью и младенцем в соседнюю палату, я проводила их взглядом. Даже на расстоянии я рассмотрела правильные черты его лица и глаза, излучающие добрый свет. Все это вместе придавало ему скорее мягкую, нежели хищную красоту. Вскоре он со старшей акушеркой вошел в комнату для посетителей.

– Доктор Сондерс, это Беатрис Хемминг, – представила меня Крессида.

Врач улыбнулся совершенно естественной, обаятельной улыбкой и напомнил мне тебя: ты тоже относилась к собственной красоте небрежно, словно бы не замечала ее.

– Ах да, моя коллега, с которой вы сегодня разговаривали, предупредила о вашем приходе. Наш больничный священник уладил все формальности с похоронным бюро. Во второй половине дня они заберут тело ребенка.

Несмотря на окружающую суету, доктор Сондерс говорил неспешно, размеренно, как будто привык полагаться на то, что его услышат.

– Священник перенес тело в комнату прощания, – продолжал он. – Мы решили, что морг – неподходящее место для малыша. Сожалею, что ему пришлось пролежать там все это время.

Мне следовало подумать об этом раньше. О нем. Нельзя было оставлять Ксавье в морге.

– Проводить вас туда? – предложил доктор Сондерс.

– Если я не отнимаю вашего времени…

– Нет-нет, нисколько.

Доктор повел меня к лифту. Я услышала женский крик. Он доносился сверху – очевидно, из родовой палаты. Как и плач младенцев, крик роженицы, пронизанный дикой болью, был совершенно особенным, ни на что не похожим. В лифте помимо нас находились медсестры и другой врач, однако они никак не реагировали на душераздирающие звуки – судя по всему, привыкли к ним, изо дня в день работая в этом кафкианском больничном мире.

Двери лифта закрылись. Я оказалась прижатой к доктору Сондерсу. У него на шее из-под медицинской формы выглядывала тонкая золотая цепочка, на которой висел узенький ободок обручального кольца. На втором этаже все вышли, в кабине лифта мы остались одни. Доктор Сондерс посмотрел мне в глаза:

– Искренне сожалею по поводу вашей сестры.

– Вы знали ее?

– Возможно, да. Не могу сказать точно. Наверное, звучит черство, но…

– …у вас сотни пациентов? – подсказала я.

– Да. За год в нашей больнице рождается более пяти тысяч младенцев. Когда родился малыш Тесс?

– Двадцать первого января.

Доктор Сондерс на несколько секунд умолк, потом произнес:

– В таком случае меня здесь не было. Я уезжал на всю неделю в Манчестер, на курсы. Простите.

Правда это или ложь? Может, надо было потребовать от него алиби на день родов и твоего убийства? Я мысленно задавала тебе вопрос, но ты не отвечала, совсем. Вместо этого я слышала голос Тодда, убеждающий меня не вести себя глупо. В его доводах был резон. Обвинять всех мужчин в Лондоне, пока каждый из них не докажет свою непричастность? И кто вообще сказал, что тебя убил мужчина? Не подозревать ли и женщин – участливую акушерку, любезную докторшу, с которой я разговаривала утром? А в полиции считали сумасшедшей тебя. Однако доктора и медсестры на самом деле властны над жизнью и смертью, и некоторые из них пьянеют от этой власти. Хотя постой: зачем врачу-профессионалу, жаждущему удовлетворить прихоть нездорового рассудка, выбирать полуразрушенный общественный туалет, когда в его распоряжении целая больница, полная пациентов? В этот момент доктор Сондерс прервал мои размышления – его обезоруживающая улыбка заставила меня смутиться и слегка покраснеть.

– Выходим.

По-прежнему не слыша твоего голоса, я твердо сказала себе, что красота еще не делает из мужчины убийцу и причина моей неприязни в другом: такой красавец, даже будь он холостяком, и не посмотрел бы в мою сторону, отверг бы меня, сам того не сознавая. Если честно, только поэтому я и отнеслась к доктору Сондерсу с подозрением. Я лишь простерла свою обычную настороженность на другой, более глубокий уровень.

Когда мы пришли в больничный морг, я все еще думала не о Ксавье, а о том, как отыскать твоего убийцу.

Доктор Сондерс привел меня в комнату, предназначенную для прощания с усопшими. У дверей он спросил, нужно ли его присутствие. Я не задумываясь ответила отказом.