Текст книги "Разгадай мою смерть"

– Хорошая покупка служит долго, верно?

Мы словно бы находились в примерочной универмага «Селфриджес».

– Да, верно.

Я почувствовала искреннюю благодарность к констеблю Вернон за ее умение поддержать разговор о пустяках – перекинуть вербальный мостик между двумя людьми – в самых, казалось бы, не подходящих для этого обстоятельствах.

– Хорошо, остановимся на этом, – сказала констебль Вернон и тактично отвернулась, ожидая, пока я сниму строгий дизайнерский костюм. – Вы с сестрой похожи? – поинтересовалась она.

– Уже нет.

– А-а, значит, были похожи раньше?

Мне вновь пришлось по душе умение констебля Вернон поддерживать разговор, однако я начала подозревать, что двумя-тремя фразами он не ограничится.

– Если сходство и было, то искусственное.

– Как это?

– Мама всегда старалась одевать нас одинаково.

Она не обращала внимания на нашу разницу в возрасте. В зависимости от времени года неизменно наряжала нас либо в клетчатые шерстяные юбки и шотландские свитеры, либо в полосатые платья из хлопка. Никаких рюшечек и оборочек, никакого нейлона, помнишь?

– Прически у нас тоже были одинаковые.

«Приведите их в приличный вид», – командовала мама в парикмахерской, и наши кудри летели на пол.

– Люди говорили, что Тесс будет сильнее походить на меня, когда подрастет, – правда, делали это только из вежливости.

Я поразилась тому, что неожиданно высказала свои мысли вслух. До сих пор я никого не водила этой тропой, хотя сама исходила ее вдоль и поперек. Я всегда знала, что ты вырастешь настоящей красавицей и мне с тобой не сравниться, хотя не обсуждала этого с другими.

– Должно быть, несладко ей пришлось, – заметила констебль Вернон. Я уже хотела указать ей на оговорку, но она продолжила: – У вас с сестрой одинаковый цвет волос?

– Нет.

– Везет же вам, – вздохнула констебль Вернон, – натуральная блондинка.

– Если честно, я осветлялась.

– Надо же, а так и не скажешь.

Следующая фраза в нашей непринужденной беседе тревожно меня кольнула.

– Тогда, пожалуй, вам лучше надеть парик.

Я вздрогнула, но попыталась скрыть эмоции.

– Да, разумеется.

Пока констебль Вернон доставала коробку с париками, я надела твое платье. Застиранная хлопковая ткань мягко скользнула по телу. Внезапно я очутилась в твоих объятиях. Мгновением позже поняла, что это всего лишь запах, которого я прежде не замечала, – смесь твоего шампуня, мыла и чего-то еще, чему нет названия. Наверное, раньше я воспринимала этот аромат, только когда мы обнимали друг друга. Голова у меня закружилась, я судорожно вздохнула: ты как бы здесь, и тебя нет. К этому противоречию я не была готова.

– С вами все в порядке?

– Платье сохранило ее запах.

На добром, материнском лице констебля Вернон отразилось искренне сочувствие.

– Запах – очень сильная штука. Одно из средств, которые применяют доктора для вывода пациентов из комы. Самым «пробуждающим» считается запах свежескошенной травы.

Она хотела успокоить меня, давала понять, что моя реакция естественна. Констебль Вернон оказалась проницательной женщиной, полной сочувствия, и я была рада ее поддержке.

В коробке нашлись самые разные парики. Видимо, их использовали в реконструкциях, связанных не только с пропавшими без вести, но и с жертвами насильственных преступлений. Парики почему-то напомнили мне коллекцию черепов, и, роясь в них, я испытывала тошноту. Констебль Вернон заметила это.

– Давайте-ка лучше я. Какие у Тесс волосы?

– Длинные – она их почти никогда не стрижет, поэтому концы немного посеклись – и сияющие.

– А цвет?

Номер 167 по системе подбора цвета, мгновенно подумала я, но тут же спохватилась: мало кто из людей знает все существующие оттенки по системным номерам.

– Цвета жженого сахара, – сказала я.

На самом деле, глядя на твои волосы, я всегда представляла карамель. Точнее, начинку из конфет «Роло», жидкую и блестящую.

Констебль Вернон нашла более-менее похожий парик, отливавший синтетическим блеском. Непослушными пальцами я кое-как натянула его на голову поверх аккуратно зачесанных волос. Я думала, на этом подготовка закончена, но констебль Вернон была перфекционисткой.

– Ваша сестра пользуется косметикой? – спросила она.

– Нет.

– Не возражаете, если я попрошу вас снять макияж?

Ты спросишь: колебалась ли я?

– Нет-нет, что вы, – ответила я, хотя мне стало очень не по себе.

В тот день я даже проснулась с макияжем – румяна и помада на губах остались еще с вечера. Я как могла смыла косметику под краном маленькой конторской раковины, на бортике которой громоздились грязные стаканчики из-под кофе. Повернувшись к двери, уголком глаза я вдруг заметила тебя, и меня пронзило острое чувство любви. Через пару секунд я сообразила, что это лишь мое отражение в большом настенном зеркале. Я подошла ближе и увидела себя, изможденную и неухоженную. Я срочно нуждалась в приличной одежде по фигуре, услугах парикмахера и стилиста. А тебе, чтобы выглядеть красавицей, ничего этого не требуется…

– Боюсь, вам придется подложить это, чтобы сымитировать животик, – сказала констебль Вернон и вручила мне небольшую подушку.

Я решилась озвучить вопрос, который не давал мне покоя с самого начала:

– Как думаете, почему хозяин квартиры, заявивший о пропаже Тесс, ничего не сказал о ее беременности?

– Не знаю. Спросите лучше сержанта Финборо.

Я засунула под платье сперва одну подушку, затем вторую и попыталась сбить их в некое подобие живота. В какой-то момент вся процедура показалась мне клоунским фарсом, и я засмеялась. Констебль Вернон вдруг рассмеялась вслед за мной, и я увидела, что она улыбчива от природы. Должно быть, ей приходилось много хмуриться, поскольку большую часть времени она выглядела серьезной.

В кабинет вошла мама.

– Принесла тебе поесть, – сообщила она. – Ты должна питаться как следует.

Я обернулась. В руках она держала большой пакет, набитый снедью, и ее забота искренне меня тронула. Однако, посмотрев мне в лицо, мама словно окаменела. Бедняжка. Фарс, в котором я углядела черный юмор, превратился в жестокость.

– Ты обязана все ей рассказать. Чем дольше затягиваешь с правдой, тем хуже последствия.

– На днях как раз видела чайное полотенце с такой надписью. А на обратной стороне было написано: «Никогда не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня».

– Тесс!..

(Или вместо восклицания я просто испустила красноречивый вздох многомудрой старшей сестрицы?)

Ты звонко расхохоталась, невинно поддразнивая меня:

– У тебя еще остались трусики с вышитыми на них днями недели?

– Не увиливай от ответа! Между прочим, трусики-недельки я получила в подарок в девятилетнем возрасте.

– И что, надевала их в правильном порядке?

– Она будет очень обижена, если ты ей не расскажешь.

Я смотрела на маму, безмолвно отвечая на ее безмолвные вопросы. Да, ты была беременна; да, не сказала ей, и да, теперь люди на всем белом свете – как минимум те, кто смотрит телевизор, – узнают об этом.

– Кто отец ребенка?

Я ничего не ответила. На сегодня хватит ударов.

– Так вот почему она не появлялась у меня несколько месяцев! Стыдно ей, значит, было, да?

Это прозвучало не как вопрос, а, скорее, как утверждение. Я попыталась успокоить маму, однако она раздраженным жестом отмахнулась от моих слов, хотя жестикулировала крайне редко.

– По крайней мере этот тип намерен жениться, и то ладно.

Мать смотрела на помолвочное кольцо, которое случайно осталось у меня на руке.

– Нет, мам, это мое.

Меня странно покоробило то, что она не заметила его раньше. Я сняла кольцо с крупным солитером с пальца и отдала маме. Она не глядя сунула его в сумочку.

– Беатрис, скажи, этот человек собирается жениться на Тесс?

Может быть, мне следовало проявить милосердие и сказать, что Эмилио Коди уже женат. Эта новость привела бы маму в ярость и задержала бы приход леденящего душу страха.

– Мамочка, давай сперва найдем Тесс, прежде чем переживать за ее будущее.

Глава 2

Специальная съемочная группа расположилась рядом со станцией метро «Южный Кенсингтон». Я – звезда этого маленького фильма – выслушала распоряжения молодого полицейского, у которого на голове вместо шлема была фуражка. Щеголеватый режиссер, тоже полицейский, сказал: «Начали!» Я пошла прочь от почтового отделения вдоль по Экзибишн-роуд.

Ты никогда не нуждалась в дополнительной уверенности, которую придают высокие каблуки, поэтому я неохотно сменила свои лодочки на твои разношенные балетки. Они были мне велики, так что пришлось набить мыски ватой. Помнишь, мы проделывали то же самое с мамиными туфлями? Как волшебно стучали ее каблучки, как нравился нам этот звук, олицетворяющий взросление… Плоские балетки ступали аккуратно, бесшумно, их мягкая домашняя кожа погружалась в лужицы, покрытые растрескавшимся льдом, и впитывали обжигающе-холодную воду. Перед Музеем естествознания тянулась длинная нервная очередь из нетерпеливых детей и задерганных родителей. Первые глазели на полицейских и съемочную группу, вторые провожали взглядами меня. Пока они не могли попасть внутрь и посмотреть на аниматронного тираннозавра и гигантскую белуху, я служила для них бесплатным развлечением. Меня это ничуть не волновало. Я лишь надеялась, что кто-то из них был здесь в прошлый четверг и видел, как ты выходила с почты. А что потом? Что еще они заметили? Разве могло произойти что-то по-настоящему страшное при таком количестве свидетелей?

Вновь посыпала ледяная морось, колючие крупинки забарабанили по тротуару. Полицейский велел мне идти дальше. В тот день, когда ты исчезла, шел снег, но и сегодняшняя погода более-менее подходила по сюжету. Я бросила взгляд на толпу перед музеем. Детские коляски обросли прозрачными пластиковыми чехлами. Родители накинули капюшоны и раскрыли зонтики. Снежная крупа сделала людей близорукими, в мою сторону никто больше не смотрел. Никто не смотрел на тебя. Никто ничего бы не заметил.

Длинные пряди парика промокли насквозь, за шиворот стекали холодные ручейки. Твое тоненькое платье, отяжелевшее от воды под расстегнутой курткой, липло к телу, обрисовывая каждый изгиб. Тебя позабавило бы превращение полицейской реконструкции в легкую эротику. Проезжавший мимо автомобиль сбавил ход. Водитель, мужчина средних лет, сидевший в теплом и сухом салоне, оглядел меня через ветровое стекло. Может быть, кто-то предложил тебя подвезти и ты села в машину? Может, так все и было? Я запретила себе представлять, что случилось в действительности. Воображение завело бы меня в лабиринт кошмарных сценариев и лишило бы разума, а я должна была сохранять ясный рассудок, чтобы помочь тебе.

Когда мы вернулись в участок, мама встретила меня в каморке, предназначенной для переодевания. Я промокла до костей, от холода не попадал зуб на зуб. Уже больше суток я не спала.

– А тебе известно, что запах состоит из мельчайших частиц, которые отделились от объекта? – спросила я маму, стаскивая твое платье. – Мы когда-то в школе проходили.

Мама безразлично покачала головой. Знаешь, посреди мокрой улицы я вдруг вспомнила этот факт и мне в голову пришло, что платье сохранило твой запах именно потому, что крохотные частички тебя застряли между тонкими волокнами ткани. Выходит, думать, что ты рядом, вовсе не было нелепостью. В некоем жутком смысле ты все-таки находилась со мной.

– Разве непременно нужно было изображать ее обтрепой? – укорила меня мама.

– Мамочка, Тесс выглядит так на самом деле. Что толку устраивать маскарад, если ее никто не узнает?

Мама прихорашивала нас перед каждой фотосъемкой. Даже когда мы приходили на дни рождения к другим детям, едва завидев объектив фотоаппарата, она успевала быстро вытереть наши перемазанные шоколадом рты и больно провести карманной расческой по волосам. Уже тогда она постоянно говорила тебе, насколько лучше ты станешь выглядеть, если будешь «стараться, как Беатрис». А я испытывала от этих слов гадкое удовольствие, ведь если бы ты действительно постаралась, твоя красота на моем невзрачном фоне бросилась бы всем в глаза. Вдобавок мамины упреки в твою сторону служили своеобразным комплиментом мне, а комплиментами она меня не баловала.

Мама отдала мне кольцо, я надела его на палец и почувствовала приятную тяжесть золотого ободка, как будто Тодд взял меня за руку.

В раздевалку вошла констебль Вернон; ее лицо блестело от мокрого снега, а румяные щеки еще больше раскраснелись.

– Спасибо, Беатрис, – поблагодарила она. – Вы справились замечательно.

Я почувствовала себя странно польщенной.

– Сюжет выйдет в эфир сегодня вечером по каналу местных новостей, – продолжила констебль Вернон. – Если кто-то откликнется, сержант Финборо сразу же вам сообщит.

Я заволновалась – а вдруг кто-то из друзей отца увидит реконструкцию и позвонит ему? Констебль Вернон, чуткая душой, предложила выход из положения: если мы не хотим звонить отцу, о твоем исчезновении его известит сотрудник французской полиции. Я согласилась.

Мистер Райт ослабляет узел полиэстрового галстука; для батарей центрального отопления жаркое весеннее солнце явилось полной неожиданностью. В отличие от него в тепле я чувствую себя лучше.

– Вы больше не разговаривали с детективом Финборо в тот день? – спрашивает мистер Райт.

– Только сообщила ему мой контактный номер.

– В какое время вы покинули участок?

– В половине седьмого. Мама уехала часом раньше.

В полицейском участке даже не подозревали, что мама не умеет водить и у нее нет машины. Констебль Вернон извинилась передо мной и сказала, что сама отвезла бы миссис Хемминг домой, если бы знала. Вспоминая об этом теперь, я понимаю, что ей хватило добросердечия разглядеть в нашей матери хрупкую женщину, спрятавшуюся под панцирем темно-синего костюма и бурного недовольства – характерного признака среднего класса.

Дверь участка захлопнулась за моей спиной, в лицо ударил шершавый ночной воздух. Свет автомобильных фар и уличных фонарей сбивал с толку, людской поток внушал робость. На короткий миг мне померещилось, что среди чужаков промелькнула ты. Позже я узнала, что для тех, кто разлучен с родными и близкими, видеть их в толпе – совсем не редкость. Это как-то связано с участками мозга, отвечающими за узнавание, – в периоды разлуки эти участки перевозбуждены и часто дают ложное срабатывание. Злая шутка разума длилась всего пару мгновений, но и за это время я физически ощутила, как сильно мне тебя недостает.

* * *

Я припарковала машину у парадного входа. Рядом с чистенькими зданиями по соседству твой дом смотрелся бедным родственником, который уже долгие годы не может найти денег на хорошую побелку. Волоча в руке чемодан с твоей одеждой, я спустилась по крутым обледенелым ступенькам в цокольный этаж. Желтый уличный фонарь почти не давал света. Как тебе удалось за последние три года не сломать ногу в такой темноте?

Онемевшими от холода пальцами я нажала кнопку звонка. А вдруг откроешь? Увы. Затем я принялась шарить под цветочными горшками, где ты обычно прячешь ключ. Ты даже говорила мне, под каким именно растением, только я забыла название. Это ведь вы с мамой всегда обожали цветоводство. Кроме того, гораздо больше меня волновало твое легкомысленное отношение к безопасности, о чем я постоянно тебе твердила. Как можно оставлять ключ от квартиры под цветочным горшком рядом с дверью? Да еще в Лондоне. Вопиющая безответственность! Заходите, пожалуйста, господа грабители.

– Что это вы тут делаете? – послышалось у меня над головой.

Я подняла глаза и увидела твоего домовладельца. С нашей последней встречи он запомнился мне образом классического книжного дедушки: наклеить ему белую бороду, и получится вылитый Санта-Клаус. Сейчас, однако, он грозно хмурился, а глаза на небритом лице сверкали гневом совсем как у молодого.

– Меня зовут Беатрис Хемминг, я – сестра Тесс, – поспешно сказала я. – Мы с вами как-то встречались.

Его выражение смягчилось, глаза сразу постарели.

– Эмиас Торнтон. Простите, память уже не та.

Он осторожно спустился по скользким ступеням.

– Тесс перестала прятать ключ под розовым цикламеном. Отдала его мне.

Старик достал бумажник, открыл отделение для монет и вытащил ключ. Раньше ты полностью игнорировала все мои увещевания, что же теперь побудило тебя проявить осторожность?

– Два дня назад я открывал квартиру для полиции, – продолжил Эмиас. – Надеялся, они отыщут какие-нибудь зацепки. Новости есть?

В его глазах заблестели слезы.

– Боюсь, пока нет.

У меня зазвонил мобильник. Мы оба – я и Эмиас – вздрогнули, я поспешно поднесла телефон к уху. Он посмотрел на меня с новой надеждой.

– Алло?

– Здравствуй, дорогая, – раздался голос Тодда.

Я взглянула на Эмиаса и отрицательно качнула головой.

– Тесс никто не видел, но выяснилось, что ее донимал звонками телефонный хулиган. – Мой голос почему-то сильно дрожал. – Полиция сделала реконструкцию событий – сняла сюжет, в котором восстановлены последние действия Тесс. Сегодня вечером его покажут по телевизору. Роль Тесс пришлось играть мне.

– Как так? Ты совсем на нее не похожа, – удивился Тодд.

Его практичный подход несколько успокоил меня. Тодда больше интересовали режиссерские ходы, нежели сам фильм. Наверное, он счел, что я на фоне стресса несу всякую нелепицу.

– Ну, мне придали сходство с Тесс. Некоторое.

Эмиас осторожно поднимался вверх по ступенькам к своей парадной двери.

– А письма от нее, случайно, не приходило? – спросила я. – В полиции говорят, незадолго до исчезновения Тесс купила почтовые марки.

– Нет, в ящике пусто.

С другой стороны, письмо могло попросту еще не дойти до Нью-Йорка.

– Я перезвоню тебе позже, ладно? Хочу, чтобы этот номер оставался свободным, на случай если Тесс позвонит.

– Как скажешь, – обиженно произнес Тодд, и меня порадовало, что он на тебя злится. Он был уверен, что ты вернешься домой, живая и здоровая, и тогда он первым как следует тебя отчитает.

Я отперла замок и вошла в твою квартиру. Прежде я бывала здесь раза два-три, не больше, и никогда не задерживалась на ночь. Полагаю, мы все испытывали облегчение от того, что квартирка тесная и нам с Тоддом волей-неволей приходится останавливаться в отеле.

Только сейчас я заметила, как отвратительно заделаны окна. Порывы ледяного ветра задували через огромные щели. Пропитанные влагой стены были холодными и мокрыми. Твои энергосберегающие лампочки разгорались невыносимо долго. Я включила отопление на полную мощность, но батареи прогрелись лишь в самой верхней части, сантиметров на пять. Интересно, у тебя более стойкий характер или ты попросту не замечаешь подобных «мелочей»?

Оказалось, что телефон выключен из розетки. И поэтому в последние несколько дней, когда я звонила тебе, на линии постоянно слышались короткие гудки, да? Хотя… нет, ты не оставила бы аппарат выключенным на все это время. Я попыталась унять грызущую тревогу – ты часто отключаешь телефон, когда пишешь картины или слушаешь музыку, пресекая нахальные попытки завладеть твоим драгоценным вниманием. Вероятнее всего, в прошлый раз ты просто забыла подключить его обратно.

Я принялась укладывать твою одежду в шкаф, радуясь охватившему меня привычному негодованию.

– Ради всего святого, объясни, почему ты не поставишь платяной шкаф в спальню, где ему положено быть? Здесь он смотрится нелепо!

Я впервые пришла к тебе в гости. У меня не укладывалось в голове, почему почти все пространство тесной гостиной занято огромным шкафом.

– Там у меня студия, – объяснила ты и расхохоталась. Студией громко именовалась малюсенькая спальня в полуподвальной квартирке.

У тебя много достоинств, и одно из них заключается в том, что ты быстрее других замечаешь сказанную или сделанную тобой глупость и первой успеваешь посмеяться над собой. Из всех моих знакомых только ты способна находить собственную нелепость по-настоящему забавной. К сожалению, эта черта у нас отнюдь не семейная.

Развешивая одежду, я заметила в глубине шкафа коробку. В ней оказались вещи для младенца. Новенькие, с иголочки, и явно дорогие, тогда как все остальное у тебя дома выглядело облезлым и убогим: поношенная одежда из комиссионных магазинов, мебель с помойки… Я достала из коробки бледно-голубое кашемировое одеяльце и крохотный чепчик – такие мягкие, что кожа моих рук в сравнении была грубой, как наждак. Они были прелестны. Я изумилась, как если бы нашла на автобусной остановке эймсовский стул. Ты никак не могла позволить себе эту роскошь, но тогда кто дал тебе деньги? Если не ошибаюсь, Эмилио Коди настаивал, чтобы ты сделала аборт. В чем же дело, Тесс?

В дверь позвонили, я побежала открывать. С губ уже почти сорвалось «Тесс!», но на пороге… стояла девушка, и я проглотила невысказанное имя. У некоторых слов есть свой особый вкус. Из-за всплеска адреналина меня начала бить дрожь.

Я определила, что молодая женщина примерно на седьмом месяце беременности. Несмотря на холодную погоду, она была одета в коротенькую маечку, оставлявшую открытым большой круглый живот с проколотым пупком. Ее беременность, выставленная напоказ, показалась мне столь же дешевым китчем, как грязно-желтые волосы.

– Тесс дома? – спросила она.

– Вы кто?

– Подруга. Кася.

Ты действительно рассказывала мне о подруге-польке, но твое описание никак не подходило девице в дверях. Ты до невозможности ей польстила, придав лоск, которого она была напрочь лишена. Передо мной стояло нечто в несуразной мини-юбке, с посиневшими от холода ногами, покрытыми сеткой вен, – образ, весьма далекий от наброска Донателло.

– Я и Тесс познакомиться в клинике. Тоже нет парень.

Мое внимание больше привлек ломаный английский Каси, чем смысл слов. Бросив взгляд на «форд-эскорт», припаркованный у крыльца, она прибавила:

– Он вернуться. Три недели.

Я состроила мину, красноречиво свидетельствующую о полном отсутствии интереса к личной жизни моей визави.

– Когда Тесс приходить домой?

– Не знаю. Никто не знает, где она. – Мой голос вновь предательски задрожал, но я решила, что скорее откушу себе язык, чем выкажу эмоции перед Касей. Снобизм, присущий нашей матери, благополучно передался мне. Я сухо продолжила: – Тесс не появлялась здесь с прошлого четверга. Не знаешь, куда она могла отправиться?

Кася покачала головой.

– Мы быть на отдых. Мальорка. Мириться.

Парень в «форде» протяжно посигналил. Кася махнула ему рукой. Она заметно нервничала. На корявом английском она попросила передать тебе, что заходила в гости, и поспешила вверх по ступенькам.

Да, мисс Фрейд, я разозлилась, что она – не ты. Ее вины в том не было.

* * *

Я поднялась на крыльцо и позвонила в дверь Эмиаса. Накинув цепочку, тот открыл.

– Вы, случайно, не знаете, откуда у Тесс дорогая одежда для малыша? – спросила я.

– Она устроила поход по всем магазинам на Бромптон-роуд. Радовалась, как…

Я нетерпеливо оборвала старика:

– Меня интересует, на какие деньги она их купила?

– Я не задаю девушкам подобных вопросов.

Это прозвучало укором; Эмиас был воспитан, а я – нет.

– Что заставило вас сообщить в полицию об исчезновении Тесс?

– Она не пришла поужинать со мной, хотя обещала. Тесс никогда не нарушает своих обещаний, даже перед стариком вроде меня.

Эмиас снял с двери цепочку. Несмотря на годы, он все еще был осанист и высок, на добрых десять сантиметров выше меня.

– Выбросьте вы эти детские одежки, – сказал он.

Я отшатнулась, вне себя от негодования:

– Не рано ли вы попрощались с моей сестрой?

Я развернулась и торопливо сбежала вниз. Пожилой домовладелец что-то проговорил мне вслед, но я не стала прислушиваться и заперлась в твоей квартире.

– Еще десять минут, и на сегодня достаточно, – говорит мистер Райт.

Слава Богу. Я и не предполагала, каким утомительным окажется процесс записи.

– Вы заглянули в ванную комнату? – задает очередной вопрос мистер Райт.

– Да.

– Проверили стенной шкафчик?

– Нет.

– То есть не заметили ничего странного, неожиданного?

– Заметила.

Я очень устала и промерзла до костей. Страшно хотелось принять душ. Горячий. До показа реконструкции оставалось еще два часа, но я боялась пропустить твой звонок, и именно поэтому решила последовать той логике, согласно которой любовь всей жизни является на порог ровно в ту минуту, когда ты, одевшись в самую безобразную пижаму, намазываешь на лицо зеленую питательную маску. Согласна, логикой это назвать трудно, и все же я понадеялась, что стоит мне встать под душ, и ты сразу позвонишь. Вдобавок я знала, что мой телефон принимает эсэмэски.

Конечно, у тебя не было никакого душа, только ванна с облупившейся эмалью и плесенью вокруг кранов. Это убожество разительно контрастировало с ванной комнатой в моей нью-йоркской квартире: мрамор, блеск хромированного металла – образец модернистского шика. Можно ли вообще чувствовать себя освеженной и чистой, помывшись здесь? Где-то в глубине промелькнуло знакомое ощущение превосходства, а потом я увидела полку с твоими гигиеническими принадлежностями: зубная паста, щетка, раствор для хранения контактных линз и расческа с застрявшими в зубьях длинными волосами.

До сих пор я лелеяла мысль, что ты могла выкинуть какую-нибудь глупость – скажем, удрать на рок-фестиваль или принять участие в акции протеста, что ты – все та же легкомысленная девчонка, запросто ночующая в палатке на мерзлой земле, не обращая внимания на то, что до родов осталось меньше месяца. До сего момента я много раз представляла, как отругаю тебя за полнейшее безрассудство, но зубная щетка и прочие принадлежности напрочь развеяли мои фантазии. Все надежды рухнули. Где бы ты сейчас ни была, ты туда не собиралась.

* * *

Мистер Райт выключает диктофон.

– На сегодня достаточно.

Я киваю, стараясь отогнать воспоминание о твоих волосах, застрявших в расческе. В кабинет входит степенная секретарша. Она сообщает, что число репортеров, съехавшихся к твоему дому, пугающе растет. Мистер Райт проявляет участие: не желаю ли я, чтобы он подыскал мне гостиницу на эту ночь?

– Нет, спасибо. Я буду ночевать дома.

Я называю твою квартиру домом – ты ведь не возражаешь? Я живу у тебя уже два месяца, и теперь это действительно почти что мой дом.

– Вас подвезти? – спрашивает мистер Райт и, заметив мое удивление, улыбается: – Не волнуйтесь, мне не трудно. У вас сегодня выдался тяжелый день.

Значит, подарком был галстук. Мистер Райт – хороший человек.

Я вежливо отказываюсь. Он провожает меня к лифту.

– Нам потребуется несколько дней, чтобы зафиксировать ваши показания. Вы не против?

– Нет, ничуть.

– Это связано с тем, что вы исполняли роль главного дознавателя и одновременно проходите как главный свидетель.

Учитывая мои действия, термин «дознаватель» звучит слишком профессионально. Подъезжает лифт. Мистер Райт заботливо придерживает дверь, пока я захожу в кабину, набитую людьми.

– С помощью ваших свидетельских показаний мы запечатаем это дело, – на прощание говорит он, и я представляю свои слова в виде густой черной смолы, которой обмазывают корпус корабля под названием «Приговор», чтобы обеспечить водонепроницаемость.

Весеннее солнышко прогрело вечерний воздух, и над темной твердью мостовых раскрылись белые зонтики уличных кофеен. Офисы уголовного суда расположены всего в нескольких кварталах от парка Сент-Джеймс, и я решаю пройти часть пути пешком.

Я пытаюсь срезать дорогу к парку, но упираюсь в тупик – проход закрыт. Поворачиваю назад и слышу за спиной шаги – не безопасный стук женских каблучков, а тихую, недобрую поступь преследователя-мужчины. Мной овладевает страх, но я убеждаю себя, что это всего лишь избитый киношный штамп – «маньяк крадется за женщиной», – и гоню прочь гнетущие мысли. Однако тяжелые шаги приближаются, их звук становится громче. Сейчас человек, идущий по другой стороне улицы, обгонит меня, и станет ясно, что у него нет дурных намерений. Шаги все ближе и ближе. Я уже чувствую затылком ледяное дыхание чужака и пускаюсь бежать без оглядки. Добегаю до выхода из тупикового переулка и вижу людей, много людей. Присоединившись к толпе, я спешу к метро.

Я повторяю себе, что этого не может быть. Преступник сидит в камере предварительного заключения, так как в освобождении под залог ему отказано. После суда его ждет пожизненная тюрьма. Должно быть, мне просто померещилось.

Я окидываю вагон метро настороженным взглядом, и на глаза тут же попадается твое фото, напечатанное на первой полосе «Ивнинг стандард». Я сфотографировала тебя два года назад, летом, когда ты приезжала в Вермонт. На лице сверкает улыбка, волосы развеваются на ветру блестящим парусом – от твоей красоты захватывает дух. Неудивительно, что этот снимок выбрали для первой страницы. На внутренней полосе – еще одна фотография, тоже сделанная мной: тебе шесть, и ты обнимаешь Лео. Я-то знаю, что у тебя только-только высохли слезы, но на снимке этого не видно. Едва ты улыбнулась, твое личико сразу обрело привычное веселое выражение. На соседнем фото – я. Репортеры подловили меня вчера. Моему лицу нормальное выражение так легко не вернуть. К счастью, я уже давно не переживаю по поводу того, как получаюсь на фотографиях.

Я выхожу на станции «Лэдброк-гроув» и замечаю, насколько проворно двигаются лондонцы – вверх по ступенькам, через турникеты, – умудряясь не задевать друг друга. У выхода я опять чувствую за спиной присутствие чужака, холод его дыхания, легкое покалывание в затылке, предупреждающее об угрозе. Я торопливо пробираюсь вперед, расталкивая всех подряд и уговаривая себя, что ледяное дуновение – лишь сквозняк от проносящихся внизу поездов.

Может быть, ужас и омерзение, пережитые однажды, остаются впечатанными в подсознание даже тогда, когда причины уже не существует и на их место приходит дремлющий страх, который пробуждается от малейшего пустяка.

На Чепстоу-роуд я столбенею от изумления при виде скопившихся у твоего дома людей и машин. Я вижу съемочные группы всех британских новостных каналов и, если не ошибаюсь, большинства зарубежных. Вчерашнее сборище репортеров кажется мне скромной деревенской ярмаркой, за ночь превратившейся в безумный парк аттракционов.

За десять дверей от твоей квартиры меня замечает оператор – тот самый, что подарил хризантемы. Я внутренне напрягаюсь, однако он отводит взгляд, и я снова потрясена неожиданной добротой. Еще через две двери я попадаю в поле зрения первого репортера. Он приближается ко мне, за ним и остальные. Я сбегаю вниз по лестнице и захлопываю за собой дверь.

Снаружи микрофонные штативы заполняют пространство, словно триффиды; в окна лезут непомерно длинные объективы. Я задергиваю шторы, но слепящие лучи прожекторов все равно проникают сквозь тонкую материю. Так же, как вчера, я укрываюсь на кухне, но и здесь нет спасения. Кто-то барабанит кулаком в заднюю дверь, а в прихожей трезвонит звонок. Телефон замолкает на секунду, прежде чем опять залиться трелью. Какофонию дополняет мой мобильник. Откуда им известен этот номер? Бесцеремонные, громкие звуки настойчиво требуют ответа. Я вспоминаю первую ночь, проведенную в твоей квартире. Тогда мне казалось, будто нет ничего более тоскливого, чем молчащий телефон.