Текст книги "Разгадай мою смерть"

Глава 19

Среда

С утра я приезжаю в уголовный суд, и у меня создается впечатление, что нарциссы выращивает не только Эмиас. Секретарша мистера Райта разворачивает влажную бумагу и тоже достает букетик. Словно прустовское печенье «Мадлен», опущенное в чашку с липовым чаем, мокрое бумажное полотенце, которым обернуты стебли цветов, пробуждает во мне сладкие воспоминания: залитый солнцем класс и букетик желтых нарциссов на столе у миссис Поттер. Цветы из нашего садика. На короткий миг я возвращаюсь в прошлое – Лео жив, папа не ушел из семьи, а мысль о частной школе еще не омрачает мамино лицо, когда она приходит поцеловать меня на ночь. Однако ниточка, протянувшаяся из прошлого, растворяется, и память переносит меня на пять лет вперед. Пришел твой черед дарить миссис Поттер букетик нарциссов, а мне обидно, ведь она уже не моя учительница. Я вот-вот должна поступить в пансион, где будет не до цветов – если они там и растут, рвать их наверняка запрещают. Мне горько от того, что все переменилось к худшему.

В приемной появляется мистер Райт. У него красные, отекшие глаза, по щекам текут слезы.

– Не волнуйтесь, у меня всего лишь аллергия на пыльцу, – говорит он. – Это не заразно.

Мы входим в кабинет, и я испытываю мимолетную жалость к секретарше, которая, заботясь о здоровье шефа, вынуждена немедленно избавиться от солнечно-радостных цветов.

Мистер Райт подходит к окну:

– Не против, если я закрою?

– Нет, ничуть.

Бедный, ему так плохо. По крайней мере сегодня я могу посочувствовать другому человеку, а не зацикливаться на собственном нездоровье. В самом деле, нельзя же думать только о себе.

– Мы остановились на том, что Кася переехала к вам, правильно? – уточняет мистер Райт.

– Да.

Он тепло улыбается:

– Если не ошибаюсь, вы все еще живете вместе?

Наверное, узнал из газет. Значит, я была права, и та фотография, где я обнимаю Касю, разошлась по всем изданиям.

– Все верно. На следующее утро я прокрутила ей колыбельную. Так же, как и остальные, Кася предположила, что кто-то из друзей Тесс всего лишь проявил нечаянную бестактность.

– Вы поделились с ней своими подозрениями?

– Нет. Не хотела расстраивать. Она ведь еще при первой встрече дала понять, что ничего не знает о страхах Тесс и уж тем более о том, кто мог ее запугивать. Я пожалела, что вообще поставила Касе колыбельную.

А если бы я видела в ней ровню? Высказала бы все, что у меня на сердце? Пожелала бы разделить с кем-то свои думы? Знаешь, после того как она проспала целую ночь рядом со мной и я до утра слушала ее храп, а потом разбудила, приготовила чай и нормальный завтрак, я решила, что моя роль – заботиться о Касе. Защищать ее.

– После колыбельной на автоответчике шло еще одно сообщение, – продолжаю я. – От какой-то незнакомой мне Хэтти. Я не придала ему значения, но Кася узнала голос и сообщила, что эта женщина вместе с ней и Тесс проходила лечение в «Клинике страдающих мамочек». К этому времени Хэтти уже должна была родить, но Кася не ожидала, что та позвонит. Она не поддерживала дружбу с Хэтти, приятельские посиделки всегда устраивала Тесс. Телефонного номера Хэтти у Каси не было, зато нашелся адрес.

Я отправилась по адресу, который дала Кася. Звучит просто, хотя в отсутствие автомобиля и при моих крайне смутных познаниях в области функционирования общественного транспорта любая поездка превращается для меня в затяжную пытку. Кася, переживавшая по поводу синяков на лице, осталась дома. Она решила, что я хочу навестить твою подругу просто из сентиментальных побуждений, а я не стала ее разубеждать.

Я поднялась на крыльцо симпатичного домика в Чизвике и нажала кнопку звонка, чувствуя себя немного не в своей тарелке. Я пришла без предварительной договоренности и не знала, застану ли Хэтти дома. Дверь открыла няня-филиппинка со светловолосым мальчуганом лет двух на руках. Она держалась очень скромно и не поднимала глаз.

– Беатрис? – неожиданно услышала я.

Я растерялась. Откуда женщина знает мое имя?

Заметив мое озадаченное выражение, она пояснила:

– Я – Хэтти, подруга Тесс. Я подходила к вам на похоронах с соболезнованиями.

На кладбище передо мной и мамой выстроилась целая очередь твоих друзей и знакомых. Жестокая пародия на свадебный прием, только здесь каждый из «гостей» ожидал возможности выразить свое сожаление. Их было так много, что мне даже показалось, будто все эти люди несут бремя вины за твою смерть. Длинная цепочка соболезнующих вызывала у меня неловкость, я хотела, чтобы все поскорее закончилось, и совершенно не воспринимала ни имен, ни лиц.

Кася не сказала, что Хэтти – филиппинка, да и с чего ей было об этом говорить. Меня же удивила не столько национальность Хэтти, сколько ее возраст. Ты и Кася еще совсем молоды, почти девчонки, тогда как Хэтти я бы дала на вид лет сорок. Кроме того, я заметила у нее на пальце обручальное кольцо.

Хэтти придержала передо мной дверь. В ее манере сквозила робость, даже почтительность.

– Входите, пожалуйста.

Я последовала за ней в дом, рассчитывая услышать писк младенца, однако никаких признаков присутствия грудного ребенка не обнаружила, лишь из гостиной доносились звуки детской телепередачи. Хэтти усадила светловолосого малыша перед телевизором, а я припомнила: ты как-то говорила мне о своей приятельнице-филиппинке, которая работает няней. Я тогда пропустила ее имя мимо ушей, раздосадованная очередным проявлением твоего – модного нынче – либерализма в дружбе (нянька с Филиппин, Боже мой!).

– Хэтти, если не возражаете, я хотела бы задать вам несколько вопросов.

– Да, только в двенадцать мне нужно забрать из школы брата этого сорванца. Не против, если я… – Она жестом указала в сторону кухни, где стояла гладильная доска и корзина с бельем.

– Нет, ну что вы.

Казалось, ее совсем не удивило, что я пришла к ней со своими расспросами. Устроившись на кухне, я обратила внимание, что, несмотря на холод, Хэтти одета в тоненькое платье из дешевой материи и старые пластиковые шлепанцы.

– Кася Левски сказала, что вы участвовали в эксперименте по внутриутробному лечению муковисцидоза у детей, верно? – спросила я.

– Да.

– Ген муковисцидоза выявлен и у вас, и у вашего мужа?

– Однозначно.

Пораженная контрастом между кроткой внешностью и резким тоном, я решила, что ослышалась.

– Вы проверялись на носительство раньше?

– У меня есть сын, больной муковисцидозом.

– Простите, я не знала.

– Он живет с отцом и бабушкой. Моя дочь тоже с ними, но она не больна.

И Хэтти, и ее муж – носители заболевания. То есть она не поможет мне поддержать теорию насчет того, что «Хром-Мед» ставит эксперименты на здоровых младенцах. Если только…

– Ваш муж сейчас на Филиппинах?

– Да.

Воображение начало рисовать мне различные сценарии, по которым очень бедная и робкая филиппинская девушка беременеет в то время, как ее муж находится на родине.

– Вы работаете няней с проживанием? – спросила я, то ли в неуклюжей попытке завести светскую беседу, то ли с намеком на то, что отец ее ребенка – хозяин дома.

– Да. Джорджине нравится, что я живу здесь, когда мистер Беван в отъезде.

Значит, мать семейства для нее – Джорджина, а отец – мистер Беван.

– А вы не хотели бы поселиться отдельно? – Я пробивала все тот же сценарий с похотливым главой семьи. Как это выглядело в моем представлении, точно сказать не могу. Видимо, я ожидала услышать что-то вроде «О да, и тогда мне не пришлось бы терпеть гадости, с которыми хозяин пристает ко мне по ночам».

– Я счастлива здесь. Джорджина очень добрая и милая. Мы с ней подруги.

Последнюю фразу я в расчет не приняла. Дружба предполагает определенное равенство между людьми.

– А мистер Беван?

– Я редко его вижу. Он почти всегда в командировках.

С этой стороны ничего выудить не удалось. Я наблюдала за тем, с какой тщательностью Хэтти гладит белье, и думала, что друзья Джорджины наверняка ей здорово завидуют.

– Вы уверены, что отец вашего ребенка является носителем гена?

– Я ведь уже сказала, мой сын болен муковисцидозом. – Резкий тон, который я уже слышала раньше, теперь не вызывал сомнений. – Я разговариваю с вами, потому что вы сестра Тесс. Из уважения к ней. Но у вас нет права задавать мне такие вопросы. Какое вам до этого дело?

Я полностью ошибалась насчет Хэтти. Сперва мне показалось, что она отводит глаза из стеснения, однако эта женщина просто держала дистанцию, охраняя личное пространство. Хэтти не была робкой скромницей и яростно защищала неприкосновенность своей территории.

– Прошу прощения. Видите ли, я подозреваю, что эксперимент проводился с нарушением легитимности, и в связи с этим хочу знать, являетесь ли вы и ваш муж носителями гена муковисцидоза.

– Думаете, я понимаю трудные английские слова вроде «легитимности»?

– Пожалуй, я вас немного недооценила.

Хэтти посмотрела на меня почти что с улыбкой, и я вдруг увидела перед собой другого человека. Теперь я не сомневалась, что Джорджина, кем бы она ни была, действительно считает Хэтти своей подругой.

– Эксперимент вполне законный, моего малыша вылечили от муковисцидоза. Но мой сын, тот, что остался на Филиппинах, уже не выздоровеет. Время упущено.

Хэтти по-прежнему не говорила, кто отец ребенка. Я поняла, что мне лучше попытаться в другой раз, когда она, возможно, будет более откровенна.

– Можно спросить еще кое о чем? – осторожно промолвила я.

Хэтти кивнула.

– Вам заплатили за участие в эксперименте?

– Да, триста фунтов. Мне пора забирать Барнаби из школы.

У меня осталось еще много вопросов, и я запаниковала – а вдруг другой возможности поговорить не представится? Хэтти пошла в гостиную и ласковыми уговорами увела младшего братишку Барнаби от телевизора.

– Можно прийти к вам еще раз?

– Я буду работать в следующий вторник. Хозяева уходят в восемь. Если хотите, приходите.

– Спасибо, я…

Хэтти, державшая на руках мальчугана, приложила палец к губам, оберегая уши ребенка от взрослых разговоров.

– При первой встрече мне показалось, что у Хэтти нет ничего общего с Тесс или Касей, – рассказываю я. – Отличалось все: возраст, национальность, занятие. Однако, заметив ее дешевую одежду, я поняла, что, помимо участия в эксперименте, всех троих объединяет еще кое-что: бедность.

– Вы сочли это обстоятельство важным? – спрашивает мистер Райт.

– Я подумала, что женщин, находящихся в стесненном положении, легче прельстить вознаграждением или подкупить. Кроме того, учитывая, что муж Хэтти жил на Филиппинах, все трое фактически были одиночками.

– А как же бойфренд Каси, Майкл Фланаган?

– Когда Кася согласилась участвовать в эксперименте, он уже бросил ее, а когда вернулся, они провели вместе всего несколько недель. Человек, стоявший за аферой, умышленно выбирал незамужних, в расчете на то, что о них некому позаботиться и никто не будет проявлять чрезмерного любопытства. Можно сказать, он пользовался их уязвимостью.

Мистер Райт хочет ободрить меня, но я не намерена отклоняться от темы и искать себе оправданий, поэтому решительно продолжаю:

– В телерепортажах и на фотографиях, которые я видела в клинике «Хром-Мед», вместе с младенцами в кадре практически всегда были не только счастливые мамочки, но и отцы. У меня возникло подозрение, что матерей-одиночек набирали исключительно из больницы Святой Анны, что только там творилось что-то непонятное.

Хэтти аккуратно усадила светловолосого малыша в коляску, туда же положила бутылочку с питьем и плюшевого мишку, затем установила охранную сигнализацию и взяла ключи. Я все еще пыталась найти признаки того, что где-то наверху находится новорожденный младенец, однако не заметила ни пеленок с подгузниками, ни «радионяни», как не услышала и детского плача. Хэтти упорно молчала. Теперь, когда она собралась уходить, мне стало ясно, что в доме больше никого нет. Уже у самого порога я собралась с духом, чтобы задать жестокий вопрос:

– А… ваш ребенок?..

– Умер, – тихо, чтобы не услышал мальчуган, промолвила Хэтти.

В обеденный перерыв у мистера Райта вновь назначено деловое свидание, и я выхожу прогуляться. Парк омыт вчерашним дождем, сверкает мокрая трава, крокусы – будто россыпь драгоценных камней. Лучше я поговорю с тобой здесь, где цвета поражают яркостью, даже когда солнце прячется за тучу.

Хэтти сообщила тебе, что ее ребенок умер после экстренного кесарева сечения, но говорила ли она, что наряду с этим ей сделали гистерэктомию, то есть удалили матку? Не знаю, что подумают посетители парка, глядя, как у меня по щекам текут слезы, – наверное, решат, что я немного не в себе. Сперва же при словах Хэтти я не то что не заплакала, но даже не посочувствовала ей, полностью уйдя мыслями в составление логической цепочки.

Я возвращаюсь в кабинет мистера Райта и продолжаю давать показания – излагаю сухие факты, лишенные эмоциональной окраски.

– По словам Хэтти, причиной смерти ее ребенка стало заболевание сердца. Ксавье умер от проблем с почками. Я не сомневалась, что гибель обоих младенцев не случайна и каким-то образом связана с экспериментальным лечением, которое проводилось в больнице Святой Анны.

– Вы догадывались о возможном характере этой связи?

– Нет. Я не понимала, в чем дело. Сперва я выстроила вполне правдоподобную теорию, согласно которой эксперимент ставился на здоровых детях и был сплошной аферой, затеянной ради прибыли, но теперь выяснилось, что двое младенцев умерли, и моя версия рассыпалась.

Миссис Влюбленная Секретарша приносит мистеру Райту антигистаминное средство. Ошибочно решив, что мои глаза тоже покраснели от аллергии, она спрашивает, не нужна ли таблетка и мне. Я понимаю, что была к ней несправедлива, и даже не из-за этой попытки проявить заботу; просто я с самого начала не совсем верно истолковала причину, по которой она поспешила убрать нарциссы. Секретарша удаляется, и мы продолжаем.

– Я позвонила профессору Розену. Поскольку он еще не вернулся из лекционного тура, я оставила сообщение на мобильном, в котором спрашивала, что, черт возьми, происходит.

Я предположила, что профессор специально выставлял напоказ свою гордость по поводу приглашения в лучшие университеты США, пытаясь тем самым отвлечь внимание от своих истинных целей. Может, он нарочно улетел в Штаты, опасаясь, что вскроются неприглядные факты?

– В полицию вы больше не обращались? – задает вопрос мистер Райт, глядя на распечатку моих телефонных звонков. На этом этапе номер полицейского участка в ней отсутствует.

– Нет. Инспектор Хейнз и без того считал меня истеричкой, в чем, собственно, по большей части я была виновата сама. Прежде чем идти в полицию, мне требовалось найти «серьезные аргументы в противовес».

Бедная Кристина! Заканчивая свое письмо-соболезнование положенным «Если чем-то смогу быть полезна…», она не подозревала, что я дважды поймаю ее на слове. Я позвонила ей на мобильный и рассказала о ребенке Хэтти. Кристина была на работе и отвечала по-деловому четко.

– Протокол вскрытия есть?

– Нет. Хэтти сказала, что не стала его забирать.

На другом конце линии послышался короткий звук. Поговорив с кем-то, Кристина устало сообщила мне, что перезвонит вечером, когда освободится с дежурства.

Ожидая ее звонка, я решила навестить маму. Было двенадцатое марта, и я знала, что в этот день ей всегда тяжело.

Глава 20

В день рождения Лео я обязательно звонила маме и присылала букет цветов – проявляла заботу на расстоянии. И всегда запасалась поводом для окончания разговора – совещание у шефа, вызов по конференц-связи, – барьером против возможного эмоционального выплеска. Тем не менее выплесков не происходило, оставалась лишь легкая неловкость по мере того, как сдерживаемые чувства ослабевали и рассеивались, словно шум в трубке во время трансатлантического звонка.

Открытку для Лео я приготовила раньше, а возле станции метро «Ливерпуль-стрит» купила для тебя букет пронзительно-синих васильков. Пока продавщица заворачивала цветы, я вспомнила, что Кася просила меня положить их на месте твоей гибели, в парковом туалете. Она сама так и сделала, уже давно. Кася почему-то проявляла особую настойчивость в этом вопросе и верила, что маме подобный жест тоже принесет утешение. Тем не менее я знала, что мама находит этот модный в последнее время способ выражения горя – цветочные «алтари» возле пешеходных переходов, под уличными фонарями и на обочинах шоссе – странным и неприятным. Цветы следует приносить туда, где человек похоронен, а не туда, где умер. Кроме того, я поклялась приложить все усилия, чтобы мама никогда не увидела проклятый общественный туалет, да и себе дала зарок не приближаться к этому месту. В общем, я сказала Касе, что лучше уж посажу красивые цветы в твоем садике, стану заботиться о них и радоваться росту, а еще, как и мама, принесу букет на твою могилу.

Пройдя пешком полмили от вокзала в Литтл-Хадстоне до церковного кладбища, я увидела, что мама уже там. Я ведь рассказывала тебе о нашем с ней ленче несколько дней назад и чуть-чуть забежала вперед, чтобы ты знала правду и не относилась к маме несправедливо. Итак, для тебя уже не секрет, что после твоей смерти она вновь превратилась в «маму из детства» в шуршащем шелковом пеньюаре, от которой в темноте детской пахло кремом для лица, теплом и уютом. Нежная и любящая, она вдруг стала очень хрупкой и ранимой. Перемена произошла на похоронах, причем не постепенно, а в один момент, с ужасающей быстротой. Когда твой гроб опускали в раскисшую землю, из маминой груди вырвался безмолвный вопль, а вместе с ним, полностью обнажив душу, слетело все светское притворство, что долгие годы пропитывало ее натуру. В то же страшное мгновение разлетелась на куски мамина выдумка о твоей смерти. Теперь она, как и я, знала, что ты никогда не совершила бы самоубийства, и это чудовищное знание высосало из нее все соки, обесцветило волосы.

И все-таки видеть ее такой седой и постаревшей каждый раз было для меня новой мукой.

– Мам, – окликнула я.

Она обернулась, вся в слезах, крепко обняла меня и прижалась мокрой щекой к моему плечу. Я почувствовала влагу сквозь ткань блузки. Отстранившись, мама сделала попытку улыбнуться.

– Сделала из тебя носовой платок, да?

– Ничего, плачь.

Мама провела рукой по моим волосам:

– Ну и растрепа. Давно пора подстричься.

– Знаю, – вздохнула я и обняла ее за плечо.

Отец вернулся во Францию, не пообещав звонить или навещать нас. Довольно честный поступок – не давать обещаний, которые не сумеешь сдержать. Я сознаю, что он меня любит, однако в повседневной жизни его рядом не будет. Получается, мы с мамой остались совсем одни и от этого, став еще дороже и ближе друг другу, должны постараться играть не только свои роли, но и заменить ушедших – тебя, Лео, отца; найти в себе силы расшириться в момент наибольшего сжатия.

Я положила цветы на твою могилу, которую не видела со дня похорон. Глядя на холмик земли, я поняла, к чему все шло – мои походы в полицию и больницу, поиски по Интернету, расспросы, подозрения, обвинения, – чем все закончилось: вот этим. Ты лежишь под слоем душной земли, лишенная света, воздуха, жизни и любви.

Я повернулась к могиле Лео и положила на нее открытку с Экшнменом. По-моему, для восьмилетнего мальчика в самый раз. Я никогда не прибавляла ему лет. Рядом с открыткой уже лежала коробка с маминым подарком. Она сказала, что это радиоуправляемый вертолет.

– Как ты выяснила, что у Лео муковисцидоз? – спросила я.

Она говорила, что узнала о болезни еще до того, как проявились какие-либо симптомы, но ведь они с отцом не догадывались о своем носительстве, так с чего вдруг мама решила поехать с сыном на анализ? Задаваться мысленными вопросами стало моей привычкой – даже здесь, у могилы Лео, даже в его день рождения.

– В раннем детстве, когда твой брат плакал, я целовала его личико, и слезы на вкус были очень солеными, – начала рассказывать мама. – Я вскользь упомянула об этом в беседе с педиатром. Оказалось, что соленые слезы – симптом муковисцидоза.

Мы с тобой тоже плакали, но нас она не целовала, помнишь? А я не забыла то время, когда еще целовала, – до того, как почувствовала соль в слезах Лео.

Я перевела взгляд со старой могилы Лео на твою, совсем свежую, и осознала, что этот контраст отражает разницу в моей скорби по каждому из вас.

– Я определилась с надгробием, – сообщила мама. – Хочу, чтобы здесь стоял ангел – такой большой, из камня, с распростертыми крыльями.

– Ей понравился бы ангел.

– Да уж, ее бы это позабавило.

Мы обе слабо улыбаемся, представляя твою реакцию на каменного ангела.

– А вот нашему Ксавье ангел действительно пришелся бы по душе, – продолжила мама. – Для ребенка ангел – подходящий образ, правда? Не слишком сентиментальный.

– Пожалуй.

На самом деле сентиментальной стала мама. Каждую неделю она приносила нового плюшевого мишку на замену промокшему и испачканному. Она немножко стеснялась этого, самую чуточку. Прежнюю маму подобное проявление дурного вкуса привело бы в ужас.

Я опять вспомнила тот диалог, когда я советовала тебе рассказать маме о беременности. В памяти всплыло окончание разговора, подсознательно забытое мной раньше.

– У тебя еще остались трусики с вышитыми на них днями недели? – спросила ты.

– Не увиливай от ответа! Между прочим, трусики-«недельки» я получила в подарок в девятилетнем возрасте.

– И что, вправду надевала их по графику?

– Она будет очень обижена, если ты ей не расскажешь.

Ты неожиданно посерьезнела.

– Она наговорит вещей, о которых потом будет жалеть. А ведь сказанного не вернешь.

Ты проявляла доброту, ставила любовь превыше истины. Раньше я этого не понимала, думала, что ты просто ищешь себе оправданий. Увиливаешь от ответа.

* * *

– Би, я обо всем расскажу ей после того, как малыш родится. Когда она уже полюбит его.

Ты никогда в этом не сомневалась.

В керамический горшок у твоей могилы мама посадила розу сорта «Мадам Альфред Карьер».

– Это на время, пока не привезут ангела, а то здесь совсем голо.

Я набрала воды в лейку, чтобы полить розу, и вспомнила, как ты, совсем кроха, семенила за мамой, в одной руке сжимая миниатюрные грабельки, а в другой – семена, надерганные с других растений, кажется, с водосбора.

– Тесс любила копаться в земле, правда? – обратилась я к маме.

– С самого детства, – кивнула та. – А вот я увлеклась цветоводством только после тридцати.

– И что же тебя побудило?

Я просто поддерживала легкую беседу, чтобы помочь маме развеяться. Она всегда с удовольствием разговаривала о растениях.

– Когда я бросала в землю семечко, из него вырастало нечто такое, что с каждым днем становилось все красивее и красивее. А со мной происходило наоборот, – вздохнула мама, пощупав пальцами почву вокруг розы. Под ногти забилась земля. – Не стоило переживать из-за утраты привлекательности, а я переживала, и сильно. Это началось еще до того, как умер Лео. Мне недоставало той доброты и предупредительности, с какой окружающие относятся к красивым женщинам, ведь я была хороша собой. Электрик, приходивший чинить проводку, или таксист – все почему-то грубили. Мужчины, которые прежде охотно оказывали мне небольшие услуги, держались угрюмо и недоброжелательно, словно знали, что раньше я была очень хорошенькой, можно даже сказать, красивой, а теперь моя красота увяла, и они не хотели смотреть на старуху. Они как будто упрекали меня…

Я слегка растерялась от такого поворота, но лишь слегка. «Стрельба с бедра» стала для меня уже почти привычным стилем разговора. Мама провела по лицу рукой, на щеке остался грязный след.

– А потом начала подрастать Тесс, прелестная и невинная. Она даже не догадывалась, сколь щедры к ней люди благодаря ее красоте.

– Тесс никогда не пользовалась своей привлекательностью.

– Да в этом и не было нужды. Мир распахнул перед ней все двери, и она с улыбкой шагала по жизни, думая, что так будет вечно.

– Ты ей завидовала?

Задумавшись, мама отрицательно покачала головой:

– Это нельзя было назвать завистью, просто, глядя на нее, я видела, во что превратилась сама. – Она внезапно умолкла, потом произнесла: – Я немножко пьяна. Если честно, позволяю себе опрокинуть стаканчик в день рождения Лео. И в годовщину его смерти. А теперь добавятся еще Тесс и Ксавье, да? Так и спиться недолго.

Я крепко стиснула ее ладонь.

– Тесс всегда приезжала ко мне в день рождения Лео, – сказала мама.

Когда мы с мамой прощались на вокзале, я предложила в следующее воскресенье съездить на экскурсию в Питерсхэм-Медоуз, в питомник цветов. Ты очень любила это место, хотя растения там дорогие – тебе не по карману. Мы договорились, что выберем новый цветок для твоего садика.

Я вернулась в Лондон на электричке. Ты ни разу не говорила мне, что в день рождения Лео навещаешь маму. Наверное, оберегала меня от угрызений совести. Как часто ты бывала у нее, пока не стал заметен живот? Распечатка телефонных звонков ясно свидетельствовала, что я бессовестно пренебрегала общением с тобой, да и с мамой тоже. Заботливой дочерью, каковой я самонадеянно полагала себя, на деле оказалась ты.

Я сбежала, так? Выбрала работу в Нью-Йорке не ради продвижения карьеры, а просто воспользовалась шансом удрать от мамы, избежать дочерней ответственности. Вот почему я предпочла жизнь на другом континенте, не обремененную заботами. Так же как отец. Но ты – ты осталась. Может, мне и приходилось напоминать тебе о днях рождения, но ты не сбежала.

Странно, почему доктор Вонг не указала на мои недостатки. Хороший психотерапевт всегда достанет из-за кушетки «портрет Дориана Грея», чтобы пациент увидел себя таким, какой он есть на самом деле. Впрочем, не стоит предъявлять ей претензии; я не сумела задать правильных вопросов, ни себе, ни о себе.

Телефонный звонок вырвал меня из раздумий. Звонила Кристина. Сперва немного поболтала «ни о чем» – подозреваю, просто оттягивала разговор на неприятную тему, – а затем перешла к сути:

– В общем, так, Хеммз: смерти Ксавье и второго ребенка никак не связаны между собой.

– Связь должна быть. Тесс и Хэтти вместе участвовали в эксперименте, в одной и той же больнице.

– Да, но с медицинской точки зрения связи нет. Не существует такой причины, которая у одного младенца вызывает острую сердечную недостаточность, а у другого – серьезную нефрологическую проблему, по всей видимости, полный отказ почек, и убивает обоих.

– Погоди, – всполошилась я, – но ведь один ген может отвечать за совершенно разные вещи, верно? Возможно, что…

Кристина не дала мне договорить, или просто в электричке телефон плохо принимал сигнал.

– На всякий случай я проконсультировалась с нашим профессором. Я не стала объяснять ему, в чем дело, просто описала гипотетическую ситуацию. По его словам, вероятность того, что два столь различных и грозных заболевания могут быть спровоцированы одним и тем же фактором, исключена.

Кристина нарочно упрощала научную терминологию, чтобы я лучше поняла, хотя и в более сложном варианте вердикт прозвучал бы точно так же. Экспериментальное лечение в больнице Святой Анны не имеет отношения к гибели обоих детей.

– Разве не странно, что в родильном отделении умирают сразу двое новорожденных? – спросила я.

– В каждом роддоме есть определенный процент смертности. В больнице Святой Анны ежегодно появляются на свет пять тысяч малышей. К сожалению, два смертных случая вряд ли следует считать серьезным отклонением от среднего коэффициента.

Я не отставала от Кристины, приводила еще какие-то доводы, но та молчала. Электричку трясло, и физический дискомфорт будто в зеркале отражал мое растрепанное эмоциональное состояние, вдобавок заставляя волноваться за Касю. Я хотела устроить ей небольшое путешествие, но сомневалась, не повредит ли это ее здоровью, и решила спросить у Кристины. Довольная возможностью сменить тему, та охотно надавала мне уйму полезных советов.

Мой рассказ о телефонном разговоре с Кристиной подходит к концу.

– Я решила, что в больнице Святой Анны утаили истинную причину гибели обоих детей. И в том и в другом случае протокол вскрытия отсутствовал.

– Вам никогда не приходило в голову, что вы можете заблуждаться?

– Нет.

Мистер Райт смотрит на меня почти с восхищением, но я говорю правду – это действительно так.

– У меня не было сил задумываться о собственной правоте. Я просто не смогла бы вернуться назад, к исходной точке, и начать все сначала.

– И что же вы сделали дальше? – спрашивает мистер Райт, а я ощущаю невыносимую усталость и подавленность, такую же, как тогда.

– Опять пошла к Хэтти. Я не знала, выйдет ли из этого какой-то толк, но обязана была попытаться.

Я понимала, что хватаюсь за соломинку, и тем не менее продолжала хвататься. Если бы я сумела выяснить, кто отец ребенка Хэтти, это могло бы помочь в расследовании, хотя особых надежд я не питала.

Дверь открыла миловидная женщина лет тридцати пяти – очевидно, Джорджина. В одной руке она держала детскую книжку, в другой – губную помаду.

– Вы, наверное, Беатрис. Проходите, пожалуйста. Я обещала Хэтти уйти не позже восьми, но чуть-чуть задержалась.

Позади нее в коридоре появилась Хэтти.

– Почитай детям сказку про корову, а я пока предложу Беатрис чего-нибудь выпить, хорошо?

Хэтти ушла наверх. Я догадалась, что Джорджина не случайно нашла повод отослать ее, хотя держалась с искренней дружелюбностью.

– «Перси и корова» – самая короткая история, шесть минут от начала до конца с учетом всех «чух-чух» и «му-му», так что Хэтти скоро вернется. – Джорджина откупорила бутылку вина и подала мне бокал. – Не надо ее огорчать. Ей столько пришлось вынести. После того как это случилось, она почти ничего не ест. Пожалуйста… будьте к ней добрее.

Я кивнула. Такое проявление заботы вызвало у меня симпатию. С улицы донесся гудок автомобиля. Перед уходом Джорджина крикнула:

– Хэттс, я открыла бутылку «Пино гри», угощайся!

Хэтти сверху поблагодарила. Обе женщины напоминали скорее соседок по квартире, нежели хозяйку и няню с проживанием.

Уложив детей, Хэтти спустилась вниз, и мы перешли в гостиную. Она уселась на диван, поджав ноги, с бокалом вина в руке, и у меня опять создалось впечатление, что она чувствует себя здесь полноправным членом семьи, а не помощницей.

– Джорджина очень милая, правда? – произнесла я.

– Да, очень. Когда я рассказала ей о смерти малыша, она предложила оплатить мне авиабилет до дома и выдать двухмесячное жалованье. Вообще-то они с мужем не могут позволить себе такие расходы – оба работают полный день, и денег едва хватает на то, чтобы выплачивать мне обычную зарплату.

Значит, Джорджина не относилась к типичным богатеньким дамочкам, нанимающим в дом няню-филиппинку, а Хэтти вовсе не ютилась в чулане. Я задала все те же вопросы, с которыми обращалась ко всем раньше: известно ли Хэтти, что ты кого-то боялась; знает ли она, кто мог снабдить тебя наркотиками; возможные причины твоего убийства (в этом месте я привычно напряглась, ожидая предсказуемой реакции на вопрос). Увы, Хэтти не могла мне помочь. Как и прочие твои друзья, она не видела тебя после рождения Ксавье. Я почти исчерпала перечень вопросов, но так ничего и не выяснила.