Текст книги "Разгадай мою смерть"

Я показываю Касе достопримечательности, прошу людей на южной стороне подвинуться, чтобы она могла увидеть Биг-Бен, электростанцию Баттерси, палату общин, Вестминстерский мост. Я вытягиваю руку, знакомя Касю с моим родным городом, и сама изумляюсь не только собственной гордости за красоту Лондона, но и тому, что он по-прежнему мой. Раньше я предпочитала жизнь за океаном, в Нью-Йорке, но сейчас по какой-то необъяснимой причине остро чувствую, что мое место здесь.

Глава 14

Понедельник

Я просыпаюсь на удивление рано. Запеканка пушистым клубком с мурлыканьем трется о мои ноги. (Прежде я не понимала, с чего тебе взбрело в голову подобрать бездомного котенка.) Мистер Райт сказал, что сегодня мы должны «пройти» день твоих похорон. В половине шестого утра я оставляю бесплодные старания заснуть и выхожу на задний дворик. Сперва я должна проговорить свои показания про себя, убедиться, что не упустила ни одной важной подробности, однако, несмотря на мои попытки сосредоточиться, мысли ускользают. Я рассеянно смотрю на листья и бутоны, усыпавшие ветки, которые, как я считала, уже не возродятся к жизни. Правда, одна беда все-таки случилась: роза сорта «Констанс спрай» погибла, отравленная лисьей мочой, и вместо нее я посадила «Кардинала Ришелье». Ни одна лиса не посмеет мочиться на кардинала.

Кто-то накидывает мне на плечи пальто. Я оборачиваюсь и вижу Касю, которая сонно тащится обратно в постель. Твоя ночнушка уже не налезает на ее огромный живот. Осталось всего три дня. Кася попросила меня присутствовать на родах, быть ее «повитухой». Для меня это звучит слишком громко, ведь я совсем не знаю, что нужно делать. Ты ничего не говорила мне насчет обязанностей повитухи, когда собиралась рожать Ксавье, просто хотела, чтобы я находилась рядом. Возможно, ты думала (между прочим, правильно), что я могу испугаться, а может, чтобы быть вместе с тобой, мне не требовалось особой «должности». Я – твоя сестра и тетя Ксавье. Этого достаточно.

Ты можешь подумать, что Кася – мой шанс искупить вину перед тобой, но это было бы слишком просто. Пожалуйста, не считай, что она для меня лекарство, ходячий и разговаривающий курс прозака. Тем не менее именно Кася заставила меня посмотреть в будущее. Помнишь, Тодд говорил: «Жизнь должна продолжаться»? Поскольку я не могла перемотать ленту времени назад к тому моменту, когда ты была жива, я хотела «встать на паузу», ведь двигаться вперед означало бы проявить эгоизм. Однако растущий ребенок Каси (она узнала, что родится девочка) – наглядное доказательство тому, что жизнь действительно не стоит на месте, антоним фразы memento mori. Не знаю, существует ли выражение memento vitae.

Эмиас был прав: утренний хор здесь действительно громкий и многоголосый. Птицы стараются во всю мочь уже больше часа. Я пытаюсь вспомнить, кто за кем поет. Если не ошибаюсь, сейчас должен вступить лесной жаворонок. Изумленно слушая трели жаворонка, похожие на прелюдии Баха, я испытываю странное умиротворение и вспоминаю твои похороны.

Ночь перед похоронами я провела в Литтл-Хадстоне, в своей детской спальне. Я уже много лет не спала в односпальной кровати. Давно забытый узкий матрас, тщательно подоткнутая простыня и стеганое пуховое одеяло создали ощущение уюта. Я встала в половине шестого утра, а когда спустилась вниз, обнаружила, что мама уже возится на кухне. На столе стояли две кружки кофе. Передав мне мою, она сказала:

– Хотела принести кофе в спальню, но побоялась разбудить.

Даже не пригубив напиток, я знала, что он остыл. За окном еще не рассвело, по крыше стучал дождь. Мама беспокойно отдернула занавески, как будто хотела что-то разглядеть, но в темных стеклах было видно только ее собственное отражение.

– Когда человек умирает, ты помнишь его в разном возрасте, правда? – спросила она.

Пока я раздумывала над вопросом, мама продолжила:

– Ты, наверное, представляешь себе уже взрослую Тесс, ту, с которой была близка в последнее время. А я вот сегодня проснулась и вспомнила ее в трехлетнем возрасте. Она тогда надела красивую юбочку, которую я купила ей в «Вулворте», и игрушечную полицейскую каску, а в качестве жезла использовала деревянную ложку. Вчера в автобусе я вспоминала, как держала на руках малышку двух дней от роду, чувствовала ее тепло. Тесс крепко ухватила меня за большой палец своими пальчиками, такими крохотными, что они даже не смыкались. Я помню форму ее головы, помню, как гладила по затылку, пока она не засыпала, помню запах – Тесс пахла невинностью. Часто вспоминаю ее в тринадцатилетнем возрасте, когда она превратилась в настоящую красавицу, и я нервничала всякий раз, замечая обращенные на нее мужские взгляды. В моих воспоминаниях Тесс такая разная, но это все она, моя дочь…

Без пяти одиннадцать мы отправились в церковь. Ветер швырял потоки холодного дождя нам в лицо. Черная юбка липла к маминым мокрым коленям, мои сапоги были заляпаны грязью. Как ни странно, я радовалась непогоде. «Дуй, ветер! Дуй, пока не лопнут щеки! Лей, дождь, как из ведра…»[10]10
  У. Шекспир, «Король Лир», пер. Б. Пастернака.


[Закрыть] Конечно, передо мной была не степь, а всего лишь Литтл-Хадстон, хмурое утро и машины, в два ряда припаркованные вдоль дороги, ведущей к церкви.

Перед входом под проливным дождем собралось около ста человек, некоторые держали зонты, другие просто укрыли головы капюшонами. Сперва я решила, что двери еще закрыты, но потом поняла, что церковь переполнена и снаружи стоят те, кто не поместился внутри. В толпе я заметила сержанта Финборо и констебля Вернон, однако прочие люди за завесой дождя и эмоций слились для меня в неопределенную массу.

Глядя на людей, стоящих перед церковью, и представляя тех, кто внутри, я подумала, что у каждого из них есть собственные воспоминания о тебе – о твоем голосе, улыбке, манере смеяться, словах и поступках – и что если собрать все эти фрагменты воедино, можно было бы воссоздать твой полный портрет, сохранить тебя всю.

Отец Питер встретил нас у ворот кладбища и провел к церкви, держа над нашими головами зонтик. Он сказал, что разместил пришедших на хорах и поставил дополнительные стулья, но все равно не хватало даже стоячих мест. В сопровождении отца Питера мы прошли к церкви.

По дороге через кладбище я заметила одинокую сгорбленную фигуру мужчины. Он был без головного убора и насквозь промок. Мужчина стоял над темной ямой, ожидавшей, когда в нее опустят гроб с твоим телом. Я узнала отца. Много лет мы ждали его, но он все не приходил, и вот теперь он ждал тебя.

Медленно и мерно зазвонил церковный колокол. Этот звон – самый страшный звук на свете. В нем нет ничего человеческого, нет ритма жизни, только удар за ударом, подчеркивающие невосполнимость утраты. Мы подошли к дверям. Переступить порог церкви для меня казалось так же страшно и почти невозможно, как шагнуть в пустоту из окна небоскреба. Вероятно, мама разделяла мои чувства. Мы обе знали, что этот короткий шаг неизбежно приведет к тому, что твое тело засыплют тяжелой мокрой землей. Кто-то обнял меня за плечо, я обернулась и увидела отца. Другой рукой он поддерживал маму. Отец ввел нас в церковь. Увидев тебя, мама содрогнулась, и эта дрожь через отца передалась мне. Он продолжал бережно поддерживать нас, пока мы шли по бесконечному проходу к нашим местам в первом ряду, а затем сел между нами и взял обеих за руки. Никогда прежде я не испытывала такой горячей благодарности за простое прикосновение.

Один раз я обернулась и окинула взглядом людей, собравшихся в церкви и толпившихся на крыльце. Не было ли среди них – среди нас – убийцы?

Меня порадовало, что мама заказала полную заупокойную мессу – это все же на какое-то время откладывало момент твоего погребения. Ты никогда не любила проповеди, но речь отца Питера не оставила бы тебя равнодушной. Накануне был День святого Валентина, и, может быть, поэтому он выбрал тему неразделенной любви. Я могу почти точно процитировать его слова: «Когда я говорю о неразделенной любви, большинство из вас думают о любви романтической, между мужчиной и женщиной, хотя существует много других видов любви, которая изливается без ответа. Бунтующая девушка-подросток не любит свою мать столь же горячо, как мать любит ее; агрессивный отец, изрыгающий брань, не способен ответить на чистую любовь маленького сына. Однако высшее проявление неразделенной любви – это наша скорбь по умершим. Как бы сильно и долго мы ни любили тех, кого уже нет в живых, они не могут ответить на наши чувства. По крайней мере так нам кажется…»

По окончании мессы мы двинулись на кладбище. Безжалостный дождь превратил укрытую снежным покрывалом землю в грязную жижу.

Отец Питер начал читать погребальную молитву: «В руки Твои, Господи, вверяем сестру нашу Тесс и младенца Ксавье и предаем земле их тела. Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху в надежде на воскресение к вечной жизни через Господа нашего Иисуса Христа».

Я вспоминаю похороны Лео. Мне было одиннадцать, тебе шесть, я держала тебя за руку, сжимая твои маленькие нежные пальчики. Когда викарий произнес «в надежде на воскресение к вечной жизни», ты посмотрела на меня и сказала: «Я не хочу надеяться, Би, я хочу твердо знать, что Лео воскреснет».

На твоих похоронах я тоже хотела твердо знать, что ты воскреснешь, но даже церковь может лишь надеяться, но не гарантировать, что, умирая на Земле, человек возрождается к прекрасной вечной жизни на небесах.

Гроб с твоим телом опустили в глубокую узкую яму, вырытую в земле. Вниз, вниз, мимо торчащих корней, царапающих стенки, еще ниже. Я бы отдала что угодно, лишь бы еще раз хоть несколько секунд подержать тебя за руку. Что угодно.

Капли дождя забарабанили по крышке. «Кап-кап, дождик, кап-кап-кап», – пела я тебе. Мне уже было целых пять лет, а ты только родилась.

Гроб достиг дна ужасной ямы. Какая-то часть меня опустилась в грязную землю, легла рядом и умерла вместе с тобой.

Мама шагнула вперед, вытащила из кармана пальто деревянную ложку и разжала пальцы. Ложка ударилась о гроб. Твоя волшебная палочка.

А я похоронила письма, которые подписывала «L.O.L.». И звание старшей сестры. И прозвище Пчелка Би. Нашу родственную связь, не важную для прочих. Мелочи. Пустяки. Ты знала, что я не складывала слова из макаронных букв алфавита, а отдавала гласные тебе, чтобы у тебя получилось больше слов. Я знала, что сперва твоим любимым цветом был лиловый, а затем стал желтый («Охра – самый эстетский оттенок, Би!»), а ты знала, что я любила оранжевый до тех пор, пока не открыла для себя более глубокий серо-коричневый, и ты меня за это дразнила. А еще ты знала, что моей первой фарфоровой фигуркой был котенок (ты одолжила мне пятьдесят пенсов из своих карманных денег) и что однажды я вытащила всю свою одежду из школьного чемодана и разбросала ее по комнате – единственный раз, когда я дала выход своему дурному настроению. В пятилетнем возрасте ты на протяжении целого года каждую ночь залезала ко мне в кровать. Я похоронила все, что мы делили друг с другом – сильные корни, стебли, нежные листья и цветы сестринской дружбы, – бросила в землю рядом с твоим гробом. И осталась на краю могилы, настолько раздавленная горем, что находиться в этом месте мне было невыносимо.

Я позволила себе оставить лишь тоску. Что это такое? Слезы, подступающие к глазам, чувства, комком стоящие в горле, пустота в груди по размерам больше меня самой. Все, что у меня теперь есть? Двадцать один год любви к тебе, и ничего. Неужели это «ничего» должно заменить ощущение упорядоченности мира – моего мира, – основанное на твоем существовании, сформировавшееся еще в детстве и взрослевшее вместе со мной? Ужас пустоты ни с чем не сравнить. Я стала ничьей сестрой.

Отцу дали зачерпнуть горсть земли. Он вытянул руку над гробом, но не нашел в себе сил разжать пальцы и спрятал руку в карман, высыпав землю туда, а не на тебя. Глядя, как отец Питер бросил первую пригоршню земли на крышку гроба, отец побледнел и, шатаясь, побрел прочь. Я подошла к нему и взяла его перепачканную ладонь в свою, кожей ощутив шершавость земли. Он посмотрел на меня с любовью. Эгоистичный человек способен любить, несмотря на свой эгоизм, верно? Даже если он причинил любимому человеку боль, предал его. Кому, как не мне, это сознавать.

Когда закапывали твою могилу, мама не проронила ни звука. Взрыв в космосе происходит бесшумно.

* * *

Ее безмолвный крик все еще стоит у меня в ушах, когда я подхожу к зданию уголовного суда. Понедельник, кругом людно. Войдя в переполненный лифт, я, как обычно, начинаю нервничать, что он застрянет, у мобильника пропадет сигнал и Кася не сможет до меня дозвониться, если у нее начнутся роды. Благополучно добравшись до третьего этажа, я сразу проверяю, не поступало ли сообщений: нет. На всякий случай проверяю пейджер, номер которого есть только у Каси. Согласна, это перебор, но, как и недавнее обращение в католичество, моя трансформация во внимательного и заботливого человека должна быть абсолютно полной, с молитвенными четками, воскурением благовоний, пейджером и особым рингтоном на телефоне, установленным специально для Каси.

Я наконец-то поняла, что не обладала даром заботливости с рождения и не могу считать его неотъемлемой чертой своего характера. И да, возможно, мои тревоги по поводу Каси – способ перевести мысли в сторону тех, кто жив. Memento vitae. Мне это необходимо.

Я вхожу в кабинет мистера Райта. Сегодня он не приветствует меня улыбкой, возможно, потому, что на этот раз мне предстоит говорить о твоих похоронах, или потому, что романтическая искорка, мелькнувшая за чаем в воскресенье, угасла под тяжестью моих слов. Свидетельские показания по делу об убийстве вряд ли похожи на любовный сонет. Держу пари, птицы Эмиаса не поют друг дружке о таких вещах.

Мистер Райт опустил жалюзи, чтобы укрыться от яркого весеннего солнца, и это приглушенное освещение кажется мне весьма уместным для монолога о похоронах. Сегодня я постараюсь не упоминать о своем нездоровье, ведь, еще раз повторюсь, я не имею права жаловаться, тогда как твое искалеченное тело погребено в земле.

Строго придерживаясь фактов, а не эмоций, я рассказываю мистеру Райту о том, как прошли похороны.

– После похорон у меня появились две новые зацепки, на тот момент еще смутные, – говорю я, опустив описание нечеловеческой муки, пережитой мной возле твоей могилы. – Во-первых, я поняла, почему Эмилио Коди – если убийца он – вынужден был дождаться рождения Ксавье.

Мистер Райт не понимает, что я имею в виду, а ты, думаю, догадалась.

– Я всегда знала, что у Эмилио есть мотив, – продолжаю я. – Роман с Тесс ставил под угрозу его карьеру и брак. И хотя жена не подала на развод, узнав правду, он не мог предполагать этого заранее. Возникал вопрос: если преступник – Эмилио и Тесс он убил, чтобы сохранить семью, почему было не сделать этого сразу, еще когда она отказалась делать аборт?

Мистер Райт кивает – он заинтригован.

– Во-вторых, я вспомнила, что именно Эмилио Коди позвонил в полицию после того, как увидел меня по телевизору в роли Тесс, и сказал, что она уже родила. Это означало, что он либо виделся с ней, либо разговаривал по телефону. Поскольку он уже писал на меня жалобу, мне следовало действовать осторожно, чтобы меня не обвинили в преследовании. Я позвонила Эмилио и спросила, нужны ли ему еще портреты Тесс. Он был очень зол на меня, однако по-прежнему хотел забрать картины.

Эмилио казался слишком крупным для твоей квартиры – от присутствия большого разгневанного мужчины она сразу стала еще теснее. Эмилио не поленился развернуть каждый портрет с твоей обнаженной фигурой. Проверял, не испортила ли я их, не подрисовала ли где-нибудь фиговый листок? Или просто еще раз хотел полюбоваться твоим телом?

– Какого черта ты рассказала моей жене про свою сестру, про муковисцидоз и все остальное? – злобно прошипел Эмилио. – Мало того что теперь она сама ходит по анализам, так еще и меня заставила проверяться!

– Очень благоразумно с ее стороны. У вас, несомненно, присутствует дефектный ген, иначе Ксавье не был бы болен. Чтобы ребенок унаследовал заболевание, носителями должны быть оба родителя.

– Знаю. Генетики все нам разжевали. Вопрос в том, я ли отец этого ребенка!

Я изумленно посмотрела на Эмилио.

– Тесс была девушкой без комплексов, – раздраженно пожал плечами он. – У нее вполне могли быть другие любовники.

– Она бы сказала. И вам, и мне. Тесс никогда не лгала.

Эмилио промолчал, зная, что это так.

– Это вы известили полицию о том, что ребенок уже родился? – спросила я.

– Я счел, что так будет правильно.

Опровергнуть его? Этот человек ни разу не поступил правильно. Однако я задавала вопросы для другой цели.

– Значит, Тесс сказала вам, что Ксавье умер?

Эмилио не ответил.

– Вы встречались или разговаривали по телефону?

Он взял под мышку картины и направился к двери, но я загородила проход.

– Тесс хотела, чтобы вы признали Ксавье?

– Давай раз и навсегда разберемся с этим. Когда она сообщила о своей беременности, я выразился абсолютно ясно. Однозначно дал понять, что не намерен оказывать какую-либо помощь и признавать отцовство. Кстати, Тесс не стала поднимать шума и даже сказала, что ребенку без меня будет лучше.

– Допустим. А потом, когда Ксавье умер?

Эмилио опустил картины на пол. На мгновение мне показалось, что сейчас он меня оттолкнет, однако вместо этого он поднял руки в совершенно нелепом театральном жесте, отталкивающем в своей детскости.

– Ладно, сдаюсь. Она пригрозила открыть правду.

– То есть Тесс требовала, чтобы вы признали Ксавье вашим сыном?

– Именно.

– Мальчик уже был мертв. Она просто хотела, чтобы отец не стыдился собственного ребенка.

Стоя в той же позе, Эмилио стиснул кулаки, и я подумала, что он собирается меня ударить, однако его руки безвольно упали по сторонам.

– Спроси лучше того мальчишку, который все время таскался за ней со своим идиотским фотоаппаратом. Он был помешан на твоей сестре. И дьявольски ревнив!

– Я знала, что Тесс ни о чем не просила бы своего любовника, если бы ребенок выжил, но когда Ксавье умер, ей было невыносимо сознавать, что Эмилио не признал собственного сына.

Глядя на отца, стоявшего у могилы, я поняла, что он искупил свою вину. В тот день и час, когда твое бездыханное тело предавали земле, он пришел и доказал, что он твой отец. Отрекаться от мертвого ребенка – грех.

Немного помедлив, мистер Райт задает следующий вопрос:

– Вы поверили Эмилио насчет Саймона?

– Я подозревала обоих. В то же время мне нечего было им предъявить. Я не имела сколь-нибудь серьезных доказательств, которые поколебали бы мнение полиции о самоубийстве Тесс.

Я рассказала мистеру Райту о встрече с Эмилио, с точки зрения детектива, но на самом деле вела себя как твоя сестра. Наверное, справедливости ради нужно признаться в этом мистеру Райту. Конечно, мне трудно обнажить душу, и все-таки хватит робеть и стесняться. Не важно, что он обо мне подумает. Итак, продолжим.

Эмилио стоял у открытой входной двери, держа под мышкой твои портреты и источая злобу каждой клеткой своего тела.

– Ты что, не поняла? Между мной и Тесс был только секс. Превосходный секс, и ничего больше! Она знала об этом.

– А вы не задумывались о том, что юная девушка вроде Тесс могла видеть в вас образ отца?

Да, я так считала, несмотря на твои упорные отрицания.

– Ничего подобного.

– Вам не приходило в голову, что Тесс относилась к вам не просто как к сексуальному партнеру, особенно учитывая, что ее собственный отец давно бросил семью, а вы к тому же были преподавателем?

– Нет, не приходило.

– Надеюсь, что и вправду нет, иначе вы причинили бы ей еще больше боли.

Я была довольна, что наконец высказала Эмилио в лицо все, что думала.

– А что, если твоей сестре просто нравилось нарушать правила? Связь со мной выходила за границы дозволенного. Может, она ловила от этого кайф? – почти игриво спросил Эмилио. – Запретный плод сладок, не так ли?

Я не ответила. Эмилио подошел ближе. Слишком близко.

– А ты не очень-то любишь секс, угадал?

Я вновь промолчала. Он посмотрел на меня, ожидая реакции.

– Тесс говорила, что ты занимаешься сексом только в качестве оплаты за стабильные отношения.

Его цепкий взгляд так и впился в меня.

– Она сказала, ты выбрала скучную, но стабильную работу, и то же самое касалось твоего жениха. – Эмилио пытался сорвать защитный слой с наших сестринских отношений. – Твоя сестра утверждала, что тебе важней безопасность, чем счастье. – Увидев, что попал в точку, он продолжал: – Что ты боишься жить.

Ты была права, как обычно. Другие люди плывут по океану бытия, почти не сталкиваясь с бурями, но для меня жизнь неизменно представлялась горной вершиной, крутой и опасной. Чтобы не сорваться вниз, я постоянно искала точки опоры и держалась за страховочные тросы, то есть за свою высокооплачиваемую работу, хорошую квартиру и надежного партнера. Возможно, я уже признавалась тебе в этом.

Эмилио все еще сверлил меня взглядом, ожидая, что я расценю это как предательство с твоей стороны. Однако я, напротив, была глубоко тронута. Ты стала мне еще ближе. Оказывается, ты знала меня гораздо лучше, чем можно предположить. И все равно любила. У тебя хватало такта и доброты не показывать, что ты знаешь о моей трусости. Ты позволила мне как старшей сестре сохранить чувство собственного достоинства. Жаль, что мы не говорили с тобой об этом. Если бы я осмелилась оторвать взгляд от крутого склона, по которому карабкалась с таким трудом, то увидела бы, как ты свободно паришь в небе, не боясь тревог и забот, не привязанная к клетке цепью. И совсем без страховки. Надеюсь, теперь ты видишь, что я чуть-чуть набралась храбрости.