Текст книги "Разгадай мою смерть"

– Ты не разговаривал с ней во время родов! Молчал, когда она тужилась и когда умер Ксавье!

– Минут через двадцать я вернулся в палату, чтобы ее успокоить. Говорю же, я всегда хорошо относился к твоей сестре.

Значит, он снял маску и сменил личину, вновь превратившись в заботливого доктора, которым ты его считала. И я тоже.

– Я предложил позвонить кому-нибудь из родственников, – сказал Уильям, – и она дала твой номер.

Ты думала, я знаю. Все это время ты верила, что я приду…

* * *

Мистер Райт с тревогой смотрит на меня.

– Беатрис, вы бледны.

Да, и внешне, и внутренне. Есть такое выражение: «побледнеть и растаять», оно как раз про меня. Блеклый образ на фоне яркого мира, для которого я невидима.

Снаружи, под теплыми лучами солнца, сидят, лежат, двигаются люди, но я, запертая в грязном туалете, для них невидимка. Уильям снял галстук и с его помощью связал мне руки за спиной.

– При первой же нашей встрече ты назвал Тесс по имени.

Говорить, говорить – единственный способ выиграть несколько драгоценных минут жизни и узнать правду.

– Да, дурацкий промах, – ответил он. – Видишь, я не профессионал. Не умею лгать и изворачиваться.

Умел, и еще как. Он манипулировал мной с самого начала, направляя разговор в нужную сторону и уходя от вопросов. Все эти два месяца – и когда я разыскивала твою медицинскую карту, и когда пыталась выяснить, кто руководил экспериментальным лечением в больнице Святой Анны – Уильям делал так, чтобы у меня не появилось какой-либо информации, и даже придумал себе отговорку, на случай если его поведение покажется мне неубедительным. «Господи, я говорю совсем как телерепортер». Именно этот стиль он и старался воспроизвести.

– Клянусь, я не собирался ее убивать! Камень в окно швырнул какой-то хулиган, а не я. Тесс просто подумала, что целились в нее.

Теперь он связывал мои ноги бечевкой.

– А колыбельная? – спросила я.

– Я запаниковал, сделал первое, что пришло мне в голову. Взял диск в послеродовой палате, зачем-то принес домой. Я ничего не продумывал специально, понимаешь? Откуда мне было знать, что она запишет колыбельную на пленку? У кого сейчас остались древние телефоны с пленочными кассетами? Все давно пользуются голосовой почтой.

Уильям разрывался между мелочами обыденной жизни и тяжким ужасом совершенного убийства. Чудовищность его преступления увязла в сетях незначительных деталей, повседневных пустяков.

– Ты знал, что анализы Митча не доказательство, потому что Касе все равно не поверят.

– В худшем случае ты бы отнесла бумаги ее дружка в полицию и выставила себя дурой.

– Но ты вел себя так, чтобы я тебе доверяла.

– Ты сама затеяла эту игру. Не оставила мне выбора.

Уильям завоевал мое доверие еще до того, как принес анализы Митча, задолго до того. Ему помогла моя неуверенность в себе. Глядя на Уильяма, я испытывала тревогу, обычную для меня в обществе красивого мужчины, и не задумывалась всерьез, что его тоже можно подозревать в убийстве, а потому не придала значения своему беспокойству. Во всей этой истории Уильям был единственным, чьи поступки я связывала с собой, а не с тобой.

Однако я слишком надолго замолчала; нельзя допускать, чтобы пауза затягивалась.

– И это ты, а не доктор Николс обнаружил тот самый ген?

– Да. Хьюго – отличный малый, хоть и посредственность.

Рассказы про доктора Николса оказались одновременно ложью и хвастовством. Уильям с самого начала оговаривал коллегу, умело отводя подозрения от себя. Коварный план был просчитан до мелочей.

– Идиоты из комитета по этике в Имперском колледже запретили мне проводить испытания на людях, – продолжал Уильям. – Трусливые глупцы, они не видели будущего, как видел его я. Только представь: ген, отвечающий за скачок интеллекта. Понимаешь, что это значит? А потом на меня вышло руководство «Хром-Мед». Я поставил лишь одно условие: тесты на людях.

– И они согласились?

– Меня обманули. Я…

– И ты им поверил? В совете директоров «Хром-Мед» сидят не дураки, я читала их биографии. Им просто выгодно, чтобы кто-то делал за них черную работу, а если что-то пойдет не так, взял вину на себя.

Уильям покачал головой, но я видела, что задела его. Передо мной открылся проход, и я сломя голову помчалась по нему.

– Генетическое улучшение свойств организма – вот где зарыты деньги! Как только правительство даст разрешение, генная инженерия начнет приносить космические прибыли. «Хром-Мед» просто хочет опередить остальных и встретить этот день во всеоружии.

– Этого нельзя знать наверняка.

– Уильям, тебя использовали.

Слишком напуганная, я допустила ошибку. Моим словам не хватило нужной убедительности. Я лишь уколола самолюбие Уильяма и раздразнила его гнев. Если раньше он держал нож почти небрежно, то теперь стиснул рукоятку так, что побелели костяшки пальцев.

– Расскажи про испытания на людях. Как все произошло?

Уильям по-прежнему сжимал нож, но пальцы вновь порозовели – хватка немного ослабела. В другой руке у него был фонарик. Он хорошо подготовился: нож, фонарь, цепь от велосипеда – пародия на снаряжение для бойскаутского похода. Чем еще он запасся?

Мистер Райт взял мою руку в свою ладонь, и меня вновь переполняет благодарность. Я больше не отторгаю искреннюю доброту.

– Уильям рассказал, что ген, который он открыл, в организме человека контролирует две совершенно не связанные функции: память и работу легочной системы. Это означает, что при рождении младенцы не способны самостоятельно дышать.

Тесс, родная, прости.

Уильям сказал, что если немедленно провести интубацию новорожденного, сделать так, чтобы он задышал самостоятельно, то все будет хорошо. Ребенок выживет.

Он заставил меня лечь на пол. Сырость бетона холодила левый бок, забираясь все выше. Я попыталась шевельнуться, но руки и ноги налились тяжестью. Наверное, Уильям подсыпал мне в чай снотворное. Не молчать, говорить – только так я могла продлить себе жизнь.

– Но ты ничего не сделал, чтобы они начали дышать, так? И Ксавье, и ребенок Хэтти…

– Я тут ни при чем. Это редкая патология легких, у кого-нибудь из врачей непременно возникли бы вопросы. В отсутствие посторонних я легко решил бы проблему. Мне мешали люди, те, что постоянно толпились вокруг.

– Значит, ты скрыл истинную причину смерти новорожденных?

– Я не мог рисковать.

– А как же я? Ты же не собираешься инсценировать мое самоубийство, как поступил с Тесс? Во второй раз полиция обязательно почует неладное.

– Инсценировать? Можно подумать, я – режиссер. Еще раз повторяю, я не собирался никого убивать. Сама видишь, сколько допущено ошибок. Да, я тщательно планировал свою исследовательскую работу и окончательные испытания, но не чью-то смерть. Мне пришлось на это пойти. Господи, я ведь даже давал им деньги, не задумываясь о том, что выплаты могут вызвать подозрение. К тому же я не предполагал, что пациентки станут общаться между собой.

– Так зачем платил?

– Исключительно из добрых побуждений. Чтобы будущие матери как следует питались, чтобы плод развивался в благоприятных условиях. Я давал деньги на еду, а не на чертовы пеленки!

Я не осмелилась спросить, сколько всего было жертв. Не хотела знать об этом, умирая. Но кое-что мне еще предстояло выяснить.

– Почему ты выбрал Тесс? Из-за того, что у нее не было мужа? Или из-за бедности?

– Плюс ко всему она была католичкой. Католички гораздо реже прочих женщин делают аборт, когда узнают, что будущий ребенок болен.

– Хэтти – тоже католичка?

– Миллионы филиппинцев исповедуют католицизм. Обрати внимание, в анкете Хэтти Сим указала не имя отца ребенка, а свою религию.

– Ее ребенок был болен муковисцидозом?

– Да. По возможности я совмещал лечение муковисцидоза с испытанием моего гена. Правда, младенцев, удовлетворяющих всем критериям, не хватало.

– Как в случае с Ксавье?

Уильям молчал.

– Тесс узнала о подставном эксперименте? Ты поэтому ее убил?

Он поколебался, а затем почти жалобно произнес:

– Возникло еще одно последствие, которого я не мог предвидеть. Выяснилось, что мой ген попадает в яичники матери, то есть все ее яйцеклетки уже генетически изменены. Сколько бы детей ни рожала женщина, у каждого будет та же проблема с дыханием. Вряд ли я мог бы присутствовать при рождении каждого последующего ребенка. Люди меняют место жительства, уезжают из страны, да мало ли чего. Когда-нибудь правда все равно всплыла бы на поверхность. Вот почему Хэтти пришлось удалить матку. Однако роды Тесс проходили слишком стремительно. Когда она добралась до больницы, уже показалась головка ребенка. Делать кесарево сечение было поздно, не говоря уже об экстренной гистерэктомии.

Ты ни о чем не знала. Даже не догадывалась.

Он убил тебя, потому что твое тело стало живой уликой против него.

Люди понемногу покидают парк; трава из зеленой превращается в серую, воздух становится прохладнее. Меня знобит, от холода ломит кости, и я стараюсь сосредоточиться на тепле, которое исходит от ладони мистера Райта.

– Я спросила, что заставило его совершить преступление – деньги или что-то иное. Уильям пришел в ярость и резко ответил, что его мотивы нельзя назвать низкими или корыстными. Он все равно не сумел бы продать ген, который не прошел положенных испытаний. Уильяма не прельщала и слава, ведь у него не было возможности опубликовать результаты исследования.

– Он назвал истинную причину?

– Да.

Я воспроизведу его слова здесь, на серовато-зеленой траве, в окружении вечерней прохлады. Чтобы услышать их, нам с тобой не нужно возвращаться в этот ужасный туалет.

– Уильям сказал, что современная наука обладает той властью, на какую некогда претендовала религия, только власть науки зиждется не на предрассудках и лицемерии, а реальна и доказуема. Он сказал, что чудеса происходят не в средневековых церквях, а в исследовательских лабораториях и клиниках; что реанимация возвращает мертвых к жизни, увечные перестают хромать, получив протезы, а слепые прозревают при помощи лазерной хирургии. Он говорил, что в новом тысячелетии правят новые боги, наделенные подлинными силами, и эти боги – ученые, которые способны улучшить человеческую природу. Уильям еще сказал, что однажды его ген станет неотъемлемой частью генофонда, и это будет означать бесповоротное изменение природы человека в лучшую сторону.

Его неприкрытая спесь поражала своим чудовищным размахом.

Уильям светил фонариком мне в лицо, а сам оставался в тени. Я не оставляла попыток пошевелиться, но руки и ноги, отяжелевшие под воздействием снотворного, не подчинялись отчаянным командам мозга.

– В тот день в парке ты пошел следом за ней?

Я боялась того, что услышу, и все же должна была знать, как ты умерла.

– Когда мальчишка убрался, она села на скамейку и принялась писать письмо. Даже не расчистила снег там, где сидела. Странно, не находишь?

Он смотрел на меня, ожидая ответа, как будто мы по-приятельски болтали о пустяках. Мне вдруг стало ясно, что я первая и последняя, кому Уильям рассказывает эту историю. Нашу с тобой историю.

– Я немного подождал, на случай если мальчишка вернется, минут десять. Тесс обрадовалась, увидев меня, я ведь говорил, помнишь? Улыбнулась мне. У нас сложились очень хорошие отношения. У меня был термос с горячим шоколадом, я угостил ее.

На парк опускается вечер. Его оттенки напоминают анютины глазки – нежно-сиреневые, лиловые, бархатно-черные.

– Он сказал, что растворил в шоколаде сильную дозу снотворного и, опоив Тесс, завел ее в туалет.

На меня навалилась страшная усталость, язык еле ворочается во рту. Я представляю, как они медленно выползают из меня – гадкие, уродливые слова.

– А потом… зарезал.

Я расскажу тебе все, что услышала от него. Ты имеешь право знать, хотя тебе будет больно. Впрочем, нет, «больно» – неверное выражение. Стоит только вспомнить его голос, и мне становится страшно, словно я – пятилетний ребенок, который в ужасе прячется под кроватью от убийцы, пытающегося выбить дверь.

Врачу несложно резать. Трудно только поначалу. Когда врач делает свой первый надрез, ему кажется, будто он совершает насилие. Кожа, самый большой человеческий орган, покрывает и защищает все тело, а ты умышленно нарушаешь целостность этого покрова. Но потом становится легче, ведь ты понимаешь, что разрез – первый шаг хирургической операции, необходимый этап процедуры излечения больного.

Мистер Райт крепче сжимает мою ладонь теплыми пальцами. Ноги совсем онемели.

Лежа на бетонном полу, я слышала частый глухой стук своего сердца – единственного органа, оставшегося начеку. А затем я с изумлением увидела, как Уильям прячет нож во внутренний карман куртки. Внутри у меня разлилась горячая волна надежды.

Он помог мне сесть. Сказал, что не будет убивать меня, потому что передозировка снотворного вызовет меньше подозрений, чем ножевые раны. Я не могу воспроизвести его точные слова, просто не могу.

Он сказал, что достаточно накачал меня снотворным, что сопротивляться или сбежать я уже не смогу. А теперь он даст мне смертельную дозу. Он заверил, что я уйду тихо, без боли, и эта фальшивая доброта была отвратительнее всего, потому что он успокаивал не меня, а самого себя. Он сказал, что запасся собственными таблетками, хотя в них уже нет нужды.

Он вытащил из кармана пузырек со снотворными пилюлями, выписанными мне еще в Нью-Йорке. В Лондон их привез Тодд, а Уильям, должно быть, нашел на полке в ванной. Как и все остальное – цепь, фонарик и нож, – пузырек с таблетками доказывал, что преступник скрупулезно планировал свои действия. Это преднамеренное убийство в моих глазах выглядело гораздо страшнее убийства спонтанного. Чтобы физически устранить меня, требовалось совсем немного времени, а Уильям творил зло гораздо дольше.

Сумерки принесли с собой холод. Сторожа закрывают ворота, задержавшиеся подростки сбиваются в стайки и уходят из парка. Дети уже давно дома, их ждет ванна и сказка на ночь. Остались только мы с мистером Райтом, ведь мой рассказ не окончен. Нас почему-то не прогоняют – может, просто не видят. Это хорошо, потому что я должна взять себя в руки и дойти до конца.

Ноги совсем потеряли чувствительность. Боюсь, мистеру Райту придется выносить меня из парка, перекинув через плечо, на манер пожарного. А может быть, он вызовет карету «скорой помощи», и меня отвезут в больницу. Но сперва я обязана закончить.

Я умоляла его о пощаде. Ты тоже? Наверное, да. Думаю, ты, как и я, очень хотела жить. Разумеется, мольбы не помогли, а только еще больше разозлили Уильяма. Пока он откручивал крышку с пузырька, я собрала остатки сил и попыталась прибегнуть к доводам рассудка:

– Если меня найдут здесь, на том же месте, где погибла моя сестра, у полиции возникнут подозрения. Они вновь поднимут дело Тесс. Это же нелепо – устраивать вторую смерть тут.

На миг раздраженное выражение исчезло с лица Уильяма, рука, откручивающая колпачок, замерла, а я получила короткую передышку в извращенном варианте игры «Кто важнее на воздушном шаре».

А затем он расплылся в улыбке и, опять же ободряя не столько меня, сколько себя, заявил, что мне не следует беспокоиться.

– Я думал об этом. Полицейские видели, в каком состоянии ты пребывала после смерти Тесс; они уже знают, что ты немножко «того», правда? И даже если до них не дойдет, любой психиатр скажет, что ты специально выбрала это место. Ты хотела совершить самоубийство там же, где погибла твоя младшая сестренка.

Он наконец открутил крышку с пузырька.

– Если уж рассуждать логически, какой преступник в здравом уме пойдет на то, чтобы прервать жизнь двух человек на одном и том же месте?

«Прервать жизнь». Уильям пытался подвести жестокое убийство под некую пассивную категорию, будто речь шла об эвтаназии.

Он подставил ладонь и высыпал из пузырька горсть таблеток, а я подумала: кто усомнится в моем самоубийстве, кто подтвердит, что я была психически здорова? Доктор Николс, которому я, вне себя от гнева, пела колыбельную? Даже если в момент нашей последней встречи он и не отметил у меня суицидальных наклонностей, то позже сам оспорит свой диагноз, как произошло в случае с тобой, а потом будет винить себя в том, что опять упустил симптомы. Инспектор Хейнз? Он и так считает меня истеричкой. Вряд ли сержант Финборо сумеет переубедить своего начальника, даже если захочет. Тодд уверен, что я «не способна трезво воспринимать факты», и многие с ним согласны, хотя из жалости не говорили мне этого в лицо. Все решат, что тяжелая депрессия, в которую я погрузилась после твоей гибели, заставила меня свести счеты с жизнью. Рассудительная и выдержанная Беатрис, которой я была несколько месяцев назад, никак не могла принять смертельную дозу снотворного, да еще в таком отвратительном месте. Ее самоубийство вызвало бы много вопросов, а мое – нет.

Мама? Я обещала ей, что скоро выясню обстоятельства твоей смерти, и она, конечно, скажет об этом полицейским, хотя они все равно не поверят ей, точнее, моим словам. А через некоторое время мама и сама перестанет верить, так как предпочтет нести бремя вины за мое самоубийство, нежели допустить мысль о том, что старшей дочери пришлось пережить тот же страх, что и младшей. Когда я представила, что мама останется наедине со своим горем, у меня сжалось сердце.

Уильям засунул пустой пузырек в карман моего пальто, а потом сказал, дескать, в протоколе о вскрытии должно быть отмечено, что я проглотила все пилюли разом – так будет правдоподобнее. Я пытаюсь заглушить его голос у себя в голове, однако он упорно прорывается.

– Едва ли полиция решит, что кто-то заставил тебя наесться таблеток против воли, правда?

Уильям приставил нож к моему горлу; в темноте металл холодил кожу.

– На самом деле я совсем не такой. Из-за этого кошмара сам себя не узнаю.

Ожидал, что я его пожалею?

Он поднес ладонь с пилюлями к моему рту. Дома я не приняла ни одной таблетки из пузырька, значит, там оставалось не меньше двенадцати штук. Я читала на ярлыке, что их следует принимать раз в сутки по одной и что увеличивать дозировку опасно. Дюжины таблеток с лихвой хватит, чтобы меня умертвить. Помню, Тодд советовал мне принять снотворное, но я отказывалась, потому что не имела права даже на короткое забытье, как бы ни мечтала о нем. Избегать заслуженной боли, которая не должна была прекращаться ни на секунду, значило бы проявить трусость. Вот о чем я размышляла, когда Уильям запихивал таблетки мне в рот, а я безуспешно пыталась вытолкнуть их языком. Потом он влил мне в рот немного минеральной воды и велел глотать.

Стемнело. Вокруг черным-черно, как в глухом лесу. С уходом людей в парке начинается особая, ночная жизнь. Я вспомнила детскую сказку про плюшевых медвежат, которые по ночам приходили поиграть в парк. «Эй, мишутки, айда кататься с горки!»

– Беатрис?..

Мистер Райт осторожно пытается растормошить меня, чтобы я закончила свой рассказ. Он все еще держит меня за руку, но его лица я уже почти не вижу.

– Мне как-то удалось спрятать пилюли за щеками, и с водой я проглотила лишь одну – максимум две, хотя и понимала, что остальные скоро растворятся в слюне. Я хотела сплюнуть, но Уильям все еще светил фонариком мне в лицо.

– А потом?

– Он вытащил из внутреннего кармана письмо Тесс, адресованное мне, – очевидно, то самое, что она писала на заснеженной скамейке перед самой смертью.

Мой голос прерывается. Слезы капают на траву или, может быть, на рукав мистера Райта – в темноте мне не видно.

– Он направил луч фонарика на письмо, чтобы прочесть его вслух, то есть убрал свет с моего лица. Я воспользовалась шансом: опустила голову к груди и выплюнула таблетки. Они бесшумно упали мне на пальто и затерялись в складках.

Ты знаешь, о чем писала мне, но я слышала не твой голос, а его. Уильям читал мне о твоем отчаянии, страхе, горе. Голосом своего убийцы ты рассказывала о том, как бродила по улицам и паркам, боясь вернуться домой; о том, как, подняв голову к темному зимнему небу, гневно кричала на Бога, в которого перестала верить, и требовала вернуть твоего малыша. О том, что считала себя сумасшедшей. Убийца поведал мне о твоей растерянности – ты не понимала, почему я не приехала, не позвонила, не отвечала на звонки. Да, ты была уверена: моему отсутствию есть веская причина, однако голос, что озвучивал строчки, написанные тобой, разрушил твою веру в меня. И все-таки в конце письма я услышала твой тихий зов: «Сестричка, ты так нужна мне, прямо сейчас, в эту самую минуту. Пожалуйста, Би, прошу тебя».

И тогда, и сейчас при этих словах из моих глаз градом катятся слезы.

Он спрятал письмо обратно в карман – видимо, позже собирался уничтожить. Не знаю, зачем он вообще оставил его, зачем прочел мне. Предполагаю, что Уильям испытывал острое желание с кем-то разделить свою вину – так же как я с мистером Райтом. «Сестричка, ты так нужна мне, прямо сейчас, в эту самую минуту. Пожалуйста, Би, прошу тебя». Он хотел, чтобы я признала себя косвенно виновной в твоей смерти.

– А затем? – спрашивает мистер Райт. Теперь ему приходится настаивать, чтобы я вспоминала дальше, но конец уже близок.

– Он отключил мой мобильный и положил его у двери, чтобы я не дотянулась. Потом вытащил из куртки мой шарфик – наверное, прихватил его из квартиры – и завязал мне рот.

Пока Уильям возился с шарфиком, меня переполняли панические мысли. Возникнув одновременно, они хаотично метались, сталкивались друг с дружкой и, не имея выхода, образовывали заторы и пробки – целое шестиполосное шоссе мыслей. Часть из них можно было выпустить при помощи крика, другие – со слезами, от третьих меня избавили бы объятия. В подавляющем большинстве эти мысли носили примитивный, спонтанный характер. Раньше я не подозревала, что человеческое тело способно посылать столь мощные сигналы, и только теперь поняла, какая жестокая пытка – кляп во рту. И даже не потому, что я не могла позвать на помощь – все равно в обезлюдевшем парке никто не услышал бы мои слабые крики, – а по той причине, что у меня не было возможности издать стон или всхлип, вообще хоть какой-нибудь звук.

– Потом зажужжал пейджер. Уильям перезвонил по мобильному и сказал, что выезжает. Видимо, он не мог не появиться на работе – это вызвало бы подозрения.

Я умолкаю и тяжело дышу.

– Беатрис? – слышится в темноте голос мистера Райта.

– Я испугалась, что его срочно вызвали в больницу, потому что у Каси начались роды.

Пальцы мистера Райта крепкие и сильные. Мне нравится ощущать их твердые костяшки в моей ослабевшей ладони.

– Уильям проверил, хорошо ли держится кляп и надежно ли связаны руки и ноги. Он пообещал вернуться и снять веревки, чтобы все выглядело естественным образом, когда меня найдут. Он не догадывался, что я выплюнула почти все таблетки, однако я понимала: если по возвращении Уильям застанет меня в живых, то зарежет, так же как зарезал Тесс.

– Если застанет в живых?

– Я ведь точно не ориентировалась, сколько пилюль проглотила и сколько успело раствориться в слюне. Возможно, и этой дозы хватило бы, чтобы меня умертвить.

Я изо всех сил пытаюсь сосредоточиться на том, что мистер Райт держит меня за руку.

– Он ушел, а через несколько минут запищал пейджер. Уильям отключил мой мобильник, а про пейджер не знал. Я старалась убедить себя, что Кася написала что-нибудь пустяковое. В конце концов, до родов оставалось еще три недели.

Да, как и у тебя.

Мистер Райт гладит мои пальцы, и от его нежных прикосновений к горлу подкатывает комок.

– А потом? – спрашивает он.

– Уильям забрал с собой фонарик. Я очутилась в непроглядной темноте.

Я осталась одна в полном мраке. Тьма была кромешной, черной как смоль. Чернота пахла гнилью и тлетворным страхом. Она ощупывала мое лицо, проникала в рот, топила меня. Я вспомнила наши с тобой каникулы на Скае: ты выныриваешь из моря, счастливая, раскрасневшаяся, и, отплевываясь, радостно кричишь: «Все в порядке, просто наглоталась соленой воды!» Я сделала вдох, и тьма хлынула в мои легкие.

Она двигалась – отвратительное живое существо, что заполонило собой все помещение и, переваливаясь через порог, медленно расползалось снаружи. Ничто не могло сдержать этот зловещий мрак, никакие границы. Тьма утаскивала меня за собой в мертвую пустоту, наполненную лишь беспредельным страхом, – прочь от света, жизни, любви и надежды.

Я думала о маме – о том, как она в шуршащем пеньюаре подходит к нашим кроваткам и я чувствую запах ее крема, – однако воспоминание, накрепко запертое в детстве, не могло рассеять тьму.

Я жду, когда мистер Райт попросит меня продолжить, но продолжения нет. Мы дошли до финала. Всё.

Я пытаюсь пошевелить руками, однако руки связаны веревкой за спиной. Пальцы правой руки сжимают левую. Интересно, почему роль утешителя взяла на себя именно правая рука – из-за того, что я правша?

Вокруг непроглядный мрак. Я лежу на бетонном полу. Во рту пересохло. Сырость и холод проникли в каждую клеточку моего тела, оно совсем потеряло чувствительность.

Я начинаю писать мысленное письмо тебе, любимой младшей сестренке. Воображаю, будто сейчас вечер воскресенья, самое мирное время. Перед домом столпилась пресса, репортеры жаждут услышать от меня всю историю.

Милая моя Тесс!

Я отдала бы все на свете, лишь бы оказаться рядом с тобой прямо сейчас, в эту минуту, лишь бы держать тебя за руку, смотреть в глаза, слышать твой голос. Разве можно сравнивать чувственные ощущения – работу зрительных нервов и осязательных рецепторов, вибрацию звуковых волн в ухе – с перепиской? Но мы привыкли общаться на бумаге, верно? Еще с того времени, когда меня отправили в частную школу и нам пришлось заменить игры, смех и доверительный шепот письмами друг к другу. Не помню, о чем писала тебе в первом письме; помню только, что сделала из него пазл, дабы оно не попалось на глаза старшей воспитательнице. (Кстати, я угадала правильно: детская любовь к складыванию картинок давно умерла в ее сердце.) Зато я слово в слово помню ответ семилетней сестренки на мою тоску, разрезанную зигзагами. Невидимые чернила из лимонного сока, которыми ты воспользовалась, проступили на бумаге только при свете фонарика. С тех пор доброта навсегда связана для меня с запахом лимона.

Пока я думаю о тебе, говорю с тобой, у меня есть силы дышать.