Текст книги "Невольник"

Галия ожидала подобной реакции супруга, поэтому лишь устало произнесла, скрестив руки на груди:

– Хороший был работник. Пусть земля будет ему пухом. Но кто станет завтра кошары и загоны вычищать? На меня не рассчитывай, у меня своих дел по дому хватает. Вон дети приехали.

Сказанные Галией слова не понравились мужу. Он уловил в них нотки неповиновения, что подействовало на него словно красная тряпка на быка: его тут же охватило раздражение и желание подавить бунт без особых церемоний. Что он, недолго думая, и осуществил.

Со свирепым выражением лица Жакып вскочил с постели и, сверля жену взглядом, медленно подошел к ней, поднял левую руку со скрюченным указательным пальцем, просунул его за верхнюю пуговицу халата Галии и рывком подтянул ее к себе. Галия, как всегда в таких случаях, замерла от страха, как загипнотизированный кролик перед питоном, и ждала своей участи.

Притянув ее лицо к своему так близко, что было слышно его дыхание, Жакып злобно произнес, шипя как удав:

– Куда ты денешься?! Будешь и кошару чистить, и говно выносить. Будешь делать все, что я тебе скажу. А не то… ты меня знаешь, женщина!

Жакып вытащил палец из-за пуговицы халата и, скользнув ладонью по тонкой шее жены, сдавил своей железной рукой ее горло. От сильного удушья у Галии перехватило дыхание. Она не могла не вздохнуть, не крикнуть и лишь беспомощно, с немым ужасом в глазах приподнялась на цыпочки и застыла, не отрывая взгляда от бешеных глаз мужа, в которых бурлила с трудом сдерживаемая ярость.

Упиваясь своим превосходством и страхом, что был явственно виден в глазах супруги, он медленно, смакуя каждое слово, проговорил:

– Ты. Меня. Поняла?

Галия не могла издать ни звука. Пятерня Жакыпа сомкнулась на ее горле, перекрыв воздух. Она лишь испуганно закивала головой, и только после этого хватка на ее шее медленно ослабла, позволив ей сделать судорожный вдох. Закашлявшись, Галия беспомощно осела на пол.

 
                                       * * *
 

Сопровождавшая Илью всю ночь полная светлая луна, облегчавшая ему путь, неподвижно повисла над ним, как только он остановился для привала. За минувшие дни глаза Ильи приспособились к передвижению в темноте, и его обострившийся взор стал различать в гуще камышей коварные ветки карагана, которые то и дело норовили снова поцарапать его лицо или вцепиться в одежду. Замерший от страха, прижавшись к земле, белый заяц, которого выдали его сверкающие в ночи большие глаза; ухающая сова, что сидела на толстой ветке карагача, но сразу затихла с приближением человека и высокомерно отвернулась от него, повернув голову на сто восемьдесят градусов, как будто имела шею без костей; даже пробежавшая поблизости мышь – все они были замечены шагающим вдоль реки путником.

У очередных зарослей густого камыша свинцовые ноги Ильи перестали его слушаться и сами собой встали. Устав от длительной, почти безостановочной ходьбы, Илья сделал короткий глубокий вдох, а затем, протяжно выдохнув, сбросил со спины отяжелевший рюкзак, присел прямо на том месте, где остановился, а потом и вовсе завалился на спину, раскинув в стороны руки и ноги. Через пару минут у него начали слипаться глаза. Он посмотрел на ночное безоблачное небо, усыпанное бесчисленным количеством ярких звезд, и успел подумать: «Как бы не уснуть в таком положении». Однако его усталое тело сразу же стало наливаться тяжестью, сон начал окутывать сознание пеленой сладостного тумана, и только где-то в глубине его сознания разум, подстегиваемый инстинктом выживания, отчетливо произнес несколько раз: «Вставай! Вставай! А то уснешь! Пропадешь!»

Повинуясь голосу своего разума, Илья нехотя приоткрыл отяжелевшие веки и с трудом приподнял голову. Опершись локтями о землю, он с трудом оторвал от нее спину и сел, собрав ступни под согнутыми коленями. Бросив недовольный усталый взгляд по сторонам, уткнулся взором в стену камыша, что тянулась по склону берега высохшей речушки, и произнес про себя, понимая, что сон одолевает его: «Вздремну немного… Совсем немного…»

Когда Илья раскрыл глаза, черное, как уголь, небо, которое он видел перед тем, как провалиться в сон, успело смениться темно-синей гладью, свидетельствующей о наступлении утра. Не зная почему и что его побудило, но, приходя в себя ото сна, Илья первым делом просунул пальцы правой руки за воротник, нащупал на шее тонкую серебряную цепочку и, потянув ее вверх, вытащил из-под одежды свой нательный крест с изображением распятого Иисуса. Прижал его к губам и, закрыв глаза, стал быстро проговаривать про себя слова молитвы, которые всплыли неожиданно из глубин его памяти:

«Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое;

да придет Царствие Твое;

да будет воля Твоя и на земле, как на небе.

Хлеб наш насущный дай нам на сей день;

и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим;

и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого.

Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь».

– Даруй мне, Господи, удачу. Позволь мне вернуться в город. Дай уйти от нечестивца и злодея, – прошептал он напоследок и поднялся с места.

Желая разогреть окоченевшее от холода тело, Илья начал активно двигать руками и ногами, вспоминая упражнения из уроков физкультуры. Размявшись и выйдя из состояния спячки, отхлебнул немного воды из бутылки и принялся за завтрак, достав из мешка кусок курта среднего размера, чтобы успокоить заурчавший живот, по привычке просивший наполнить его с утра едой. Закончив с куртом, Илья снова отхлебнул воды и, поднявшись по невысокому склону, осторожно выглянул на равнину.

«Хорошее место. Надо здесь переждать день. А ночью снова…» – подумал Илья и слегка погрустнел. Ему хотелось, не теряя времени, идти, бежать без остановки, лишь бы побыстрее добраться до поселка, а потом и до райцентра, чтобы снова очутиться в своем городе… Но было нельзя. Днем в степи все было видно как на ладони. И лишняя спешка могла только погубить все дело.

Отогнав от себя шальную мысль, что торопила и гнала его, Илья снова спустился в русло реки и принялся за дело. Вынув небольшой топор из бокового кармана туго набитого рюкзака, он нарубил большую охапку камышовых стеблей, уложив их возле места предполагаемого лежбища, которое должно было располагаться, по мнению Ильи, ближе к берегу, потом зашел в заросли камыша и вытоптал ботинками круг, чтобы оборудовать в его центре лежанку, на которой ему придется провести время до вечера. Устроив себе среди камышей «постель» и желая ее проверить, он сперва присел на край, а потом, откинувшись, лег на нее спиной. Повернув голову сначала в одну, потом в другую сторону, наткнулся взглядом на плотно обступившие его со всех сторон высокие стебли камыша, надежной стеной уходящие в сторону ясного голубого неба и ставшие похожими при взгляде снизу на высокие деревья в лесу.

«Крышу бы еще, чтобы сверху прикрыться», – подумал Илья и сам улыбнулся от этой мысли, понимая, что сморозил глупость.

«Не кровать, конечно, но до вечера сойдет», – сказал он себе, подвигав спиной и удовлетворившись качеством своей рукотворной работы.

Вспомнив про рюкзак, Илья поднялся с лежанки, подхватил его с земли и снова скрылся в своем убежище. Сон не шел. То ли дневное небо мешало заснуть, то ли он уже успел выспаться, но Илья, провалявшись напрасно с полчаса в «кровати», присел на ней и, вытащив из рюкзака припасы, заготовленные для побега, стал раскладывать их перед собой, чтобы оценить, на какое время ему всего этого хватит. На поверхность камышового настила друг за другом в ряд легли три большие булки, почти ничем не отличающиеся по виду от заводского хлеба, ломоть вареного мяса величиной с ладонь, накануне побега плававший в лапше, внушительный кусок желтого масла, завернутый в газету, дюжина комочков коричневого жирного курта и целая литровая банка вареных рожков, закрытая сверху пластмассовой крышкой. За продуктами из недр рюкзака показались три разношерстные двухлитровые пластмассовые бутылки с питьевой водой. Одна из-под лимонада «Буратино», две другие – из-под столовых минеральных вод «Ессентуки» и «Сарыагаш». Железную кружку, топорик, потемневшую большую алюминиевую ложку и старый нож с замасленной рукояткой Илья доставать не стал.

«М-да… Негусто. Но должно хватить на первых порах», – произнес Илья про себя, окинув запасы нерадостным взглядом. «Если растянуть, то… дней на пять – на семь должно хватить», – подумал он, смотря на все это «богатство», разложенное перед собой.

От вида еды рот Ильи наполнился слюней. Куска курта на завтрак организму было явно недостаточно, тем более что ел он перед этим почти сутки назад, накануне днем, когда солнце еще стояло в зените, приятно грея его лицо своими слабыми лучами. Рука непроизвольно потянулась к пакету с аппетитным вареным мясом и замерла над ним, остановленная мыслью: «Нет, надо пока чем-то легким покормиться. Мясо еще пригодится. Кто знает, сколько придется по этой степи шастать».

Повинуясь голосу разума, Илья убрал руку от пакета с мясом и протянул ее еще к одному комочку курта, что откатился от остальных, после чего, положив его в рот, принялся пережевывать затвердевшую творожную массу. Пришлось потратить несколько глотков воды, чтобы протолкнуть ее дальше в желудок и избавиться от соленого привкуса во рту.

Уняв на время голод, Илья сложил все припасы обратно в рюкзак, натянул рукавицы, что были выданы ему на ферме для работы, отложил рюкзак в сторону, снова прилег на свою соломенную постель, поднял насколько можно воротник бушлата, повернулся на бок, поджав под себя ноги и cкрестив на груди руки, и постарался вновь уснуть.

 
                                       * * *
 

Ранним утром, еще до рассвета, проснувшись раньше привычного времени, Жакып развел огонь в печи и поставил чайник на плиту. Накинув поверх майки бушлат, вышел из дома во двор. Услышав в предрассветной темноте привычные протяжные скрипы рассохшихся ступенек под ногами хозяина, Шерхан и Таймас приподняли головы и коротко прорычали в ночь, затем, лениво заурчав, замолкли, не издав после этого ни звука.

Подойдя к уазику, так и простоявшему всю ночь у дверей хибары, Жакып открыл дверцу и взобрался на свое сиденье, нащупал ключ, который был оставлен им в замке зажигания, повернул его и с ревом завел машину, придавив пару раз акселератор. Давая мотору прогреться, он оставил машину заведенной, а сам направился к жилищу Богдана, где его ожидала теперь другая проблема, которую надо было быстро решить, прежде чем взяться за остальные дела.

«Что делать с телом старика? Закопать и сравнять с землей? А если спросят? Сказать, что ушел в город? Что отпустил его? Или все-таки похоронить по-человечески? Если спросят, скажу, что заболел и умер. Немолодой же был. К тому же он часто болел, выглядел как туберкулезник. Да и кто будет расспрашивать про него? Был – и нет! Вот вам и весь сказ!» – пробежал поток мыслей в голове Жакыпа, пока он подходил к дверям хибары.

По своей натуре Жакып был таким человеком, что не любил особо заморачиваться каким-либо вопросом или проблемой. Он всегда искал короткие пути, не утруждая себя нравственной стороной вопроса. Жакып не беспокоился о последствиях совершенного им преступления. Он был уверен, что не понесет наказания за это злодеяние, как, впрочем, и за предыдущие… Но все же Богдан жил на ферме давно, и его бесследное исчезновение могло вызвать вопросы и кривотолки среди соседей-фермеров, хорошо его знавших. Поэтому поступить так же, как с предыдущими работниками, Жакып все же не мог, к этой проблеме надо было подойти немного по-другому, и желательно не затягивать, чтобы вернуться к ежедневной рутине обычных хозяйственных дел, навсегда забыв про несчастного старика.

«Все-таки похороню как положено, по-человечески. Ведь почти шесть лет он здесь пробыл. Крест на своей могиле он заслужил. А людям скажем, что умер от старости. Что тут непонятного и подозрительного?» – принял решение Жакып, поставив точку в этой проблеме.

Открыв дверь, Жакып вошел в дом. Не снимая обуви, уверенными шагами прошел в комнату, где на подоконнике все еще горела оставленная Галией зажженная лампа, тускло освещая пространство. Здесь же, на аккуратно постеленном матрасе около сломанного стола, находилась тело Богдана, бережно накрытое Галией синим армейским одеялом. Он был еще жив, когда она, укутав его, спешно ушла домой, чтобы принести лекарство. Длинные жилистые руки покойного с широкими грубыми ладонями лежали поверх одеяла, послушно прижавшись к телу. Босые ступни выглядывали с другого конца, слегка разойдясь в разные стороны. Заросшая бородой нижняя челюсть приоткрылась, обнажив нестройный ряд гниловатых зубов.

Потратив полчаса, Жакып обернул тело Богдана в саван, перенес на руках на заднее сиденье машины, а после, сев за руль, направился искать подходящее место для погребения. Далеко ехать он не хотел, чтобы до восхода солнца вернуться к своим делам. Тем более раз он не собирался скрывать факт смерти Богдана, то, значит, не было надобности, как в других случаях, рыскать по степи в темноте и, воровато оглядываясь по сторонам, копать наспех яму, чтобы, быстро свалив туда тело, побыстрей покинуть это место. Похоронив Богдана как положено, Жакып отвел бы от себя подозрения и домыслы, что могли возникнуть, если бы он этого не сделал.

По правде говоря, вся округа уже догадывалась, почему и как бесследно исчезают у него работники. Тем более что один из соседей стал свидетелем бесчеловечной расправы, о которой он не мог не рассказать хоть кому-то из знакомых и близких. А как мы знаем, то, что знают двое… Конечно же, Жакып не собирался разглашать подробности и причины ухода Богдана в иной мир. Ну а детям… Детям они с Галией скажут то же, что и всем остальным. А со временем все порастет быльем и забудется, как обычно и бывает в этом мире.

Закончив с погребением, Жакып сходил к машине и вернулся к могильному холмику с бутылкой, на донышке которой плескалась жидкость. Подойдя к могиле, он встал возле креста, наспех смастеренного из двух прибитых к друг другу досок, и коротко проговорил, не утруждая себя сантиментами:

– За упокой твоей души, Богдан! – после чего, высоко приподняв над головой дно бутылки, залил оставшееся в ней содержимое себе в рот.

Похоронив Богдана, Жакып вернулся на ферму и принялся помогать Галие, которая, не дожидаясь его, приступила к обязанностям, лежавшим до этого на плечах покойного Богдана и беглого Ильи. Застряв в загонах кошары на добрых два часа, Жакып понял, что допустил ошибку, избив до смерти своего преданного и послушного работника. Всю тяжесть ставшей уже непривычной благодаря невольникам работы он сразу же почувствовал на собственной спине. Не найдя, на ком сорвать злобу, Жакып швырнул лопату в стену и, расставив ноги в стороны, прогнулся назад, разминая затекшую поясницу, потом выпрямился и, смачно плюнув под ноги и покачав головой, проговорил:

– Так не пойдет. Это не дело. Поеду нового работника искать. Проедусь дальше, за поселок. Он, скорее всего, давно уже его миновал и, радостно посвистывая себе под нос, в сторону райцентра направляется… А ты это… – обернулся он к жене. – Без нытья и слез поделай эту работу пару дней. Потерпи. Потом что-нибудь придумаем.

Галия молча продолжала скрести концом лопаты поверхность кошары, вычищая ее от коровьего навоза, не особенно отвлекая свое внимание на пустые слова мужа.

«Лучше бы помог, а не молол языком», – в раздражении думала Галия. Ей было все равно, поймает Жакып Илью или нет, но она знала, что ему придется быстро решить эту проблему, так как вдвоем они не управятся с каждодневной тяжелой работой, которая требует много сил и времени, а значит, без специально предназначенных для этого людей, выносливых и крепких, им не обойтись.

Направившись в очередной раз на поиски Ильи, Жакып привычно загнал собак в уазик и не мешкая направил машину в сторону грейдерной дороги, желая быстро добраться до поселка, чтобы начать поиски с его окрестностей. «Хоть бы один дымок… Или снег бы пошел – по следам бы вычислил…» – пронеслось у него в голове.

Жакып был намерен провести остаток сегодняшнего дня и, возможно, предстоящую ночь в розысках своей, как он считал, собственности, которая была ему просто необходима теперь, при складывающихся для него неблагоприятно обстоятельствах, в чем был виноват он сам. Поимка Ильи стала для него первостепенной задачей, оттеснив на второй план все остальное. В случае если поиски не дадут результата, Жакып планировал найти для работы кого-то еще, если не нового раба, то хотя бы попросить одного из родственников помочь временно по хозяйству, до тех пор пока он не обзаведется парой работников.

«Эх-х, Илья, Илья! Создал ты мне проблем!» – сокрушаясь, проговорил про себя Жакып, играя желваками и вспоминая беглеца недобрыми словами.

 
                                       * * *
 

– Ты бы детям баурсаки приготовила. Как-никак домой приехали. Балапандарым4646
  «Цыплята мои» (ласковое обращение к детям).


[Закрыть]! – произнесла, шепелявя, Зоя, не успевшая еще поместить свою вставную челюсть в рот.

«И без тебя знаю, старая. Сидела бы лучше у себя в комнате, не высовывалась оттуда», – мысленно ответила ей Галия, не смея высказать это вслух.

– Что, проголодались? – спросила она ласково, всматриваясь в заспанные лица своих детей, которые только что встали с кроватей и начали одеваться.

– Я поставила мясо греться, – вновь услышала Галия ненавистный трескучий голос свекрови, который донесся в этот раз со стороны кухни.

– Идите сюда, алтындарым4747
  «Золотые мои».


[Закрыть]! Дайте маме вас как следует обнять, – произнесла Галия, испытав вдруг прилив нежности к своим детям, по которым она так сильно соскучилась.

Радостно улыбаясь, она опустилась на колени, широко раскинув руки навстречу сыновьям, и оба тут же бросились обнимать мать, по-детски прильнув к ней.

– Ботакандарым4848
  «Мои верблюжата».


[Закрыть]!

Она с трудом сдержала накатившую волну слез и с нежностью принялась гладить детей по их мягким волосам, прижав их к себе и не желая выпускать из своих объятий. Они так и застыли, обнявшись, втроем в середине комнаты, словно были чем-то единым и неделимым.

– Ладно! Ладно! Что ты прямо? Как будто первый раз их видишь! – послышался недовольный голос Зои за спиной, которая, проходя мимо открытых дверей детской комнаты, стала свидетелем этой милой сцены. В этот раз она выговаривала слова четче.

Поцеловав поочередно детей в щеку, Галия поднялась с колен и, улыбаясь им, произнесла:

– Пока поиграйте. Я сейчас быстро замешу тесто и после сделаю вам вкусные баурсаки. Ладно?

Дети в ответ согласно закивали.

– А можно мы выйдем на улицу, поиграем с Богданом? Он так хорошо самолетики делает! – радостно произнес Айбар.

Застыв на месте и замолчав на несколько секунд от растерянности, Галия, лихорадочно обдумывая, что ответить детям, снова присела перед ними на колени и грустным голосом произнесла:

– Дети… К сожалению, Богдан ночью умер.

Дастан и Айбар захлопали ресницами от неожиданной для них новости и уставились на мать, как бы прося объяснений.

– А что же произошло? Почему он умер? Он болел? – спросили они, перебивая друг друга, не отрывая своих погрустневших глаз от матери. Старший, Дастан, опустил глаза и грустно вздохнул.

– Да, балам. Люди, к сожалению, стареют, болеют и умирают. Это так, – ответила Галия и погладила рукой по спине Дастана.

– Но я только вчера видел его во дворе! – не унимался Айбар, удивленно приподняв брови и выпятив нижнюю губу.

– Жаным4949
  «Душа моя».


[Закрыть], он давно уже болел. Был стар, – стала объяснять Галия младшему, чтобы потом снова не пришлось возвращаться к этому вопросу.

Мать хорошо понимала, что все увиденное и услышанное сыновьями рано или поздно будет достоянием их окружения, ведь они с детской наивностью и непосредственностью расскажут об этом другим, мало понимая значение происходящего.

– Все мы когда-нибудь умрем. Это закон жизни, – добавила к предыдущим словам Галия, вглядываясь в глаза Айбара.

– И даже ты? – спросил он, погрустнев, не отрывая беспокойного взгляда от матери.

– И даже я, – ответила Галия, сделав глаза грустными.

– Но я не хочу, чтобы ты умирала, – почти прошептал сын, не опуская глаз.

В ответ Галия мило улыбнулась, прижала его к груди и произнесла:

– Жаным сол, это будет не скоро. До этого еще много-много лет пройдет. Так что… не думай об этом.

– Ты говоришь правду? – спросил с нотками тревоги Айбар, всматриваясь испуганным взглядом в глаза матери, зажав ее лицо в своих небольших ладонях.

– Ну зачем мне тебя обманывать, балам? Конечно, это правда.

– Ну, ладно тогда, – наконец тихо произнес Айбар около уха матери, все еще стоя в обнимку с ней посреди комнаты.

– А где отец? – спросил Дастан, надевая поверх белой майки теплую футболку с длинными рукавами.

– Папа поехал Богдана хоронить, – быстро нашлась Галия, бросив взгляд на Дастана.

Снова поцеловав младшего в лоб, Галия встала с колен, направилась в сторону дверей и добавила бодрым голосом:

– Идите помойтесь. И обязательно почистите зубы! Потом все сядем пить чай. Позже пойдете на улицу играть!

 
                                       * * *
 

Ермек, сын сводной сестры Зои, уже лет пять живший в доме Жакыпа в поселке, вежливо отказался принять участие в поисках беглеца, сославшись на то, что завтра рано утром ему надо быть на работе. Они с женой и тремя детьми перебрались сюда несколько лет назад из другого поселка, относящегося к другому районному центру, в поисках лучшей жизни. В поселке, где они жили раньше, закрыли школу, полицейский участок и медпункт, где Ермек работал врачом, и отключили электричество, посоветовав оставшемуся небольшому количеству жителей переехать в другие поселки или в райцентр, где еще теплилась жизнь, либо податься в города, как это делали многие. Ермек с женой выбрали их поселок, которому вернули старое, досоветское название – Кызыл-Агаш, рассчитывая на поддержку родственников в эти тяжелые времена. Устроиться по профессии Ермеку не удалось, так как медицинский пункт был закрыт и здесь, и он стал завхозом школы, чтобы как-то прокормить семью и жить дальше.

Дастан и Айбар весь учебный год жили в собственном доме под надзором Ермека и его супруги Шолпан. Просторный четырехкомнатный дом позволял приютить родственников и заодно решить проблему присмотра за сыновьями, которые, как и все дети, обязаны были ходить в школу, несмотря на деятельность и образ жизни их родителей, не совпадавший с жизненным укладом многих людей. Проблем с продуктами и отоплением в доме не было – все это обеспечивал круглогодично Жакып.

Напившись чая и поговорив о разном с Ермеком и его покладистой немногословной женой, Жакып отправился, согласно своему плану, снова в степь, намереваясь, если улыбнется удача, выследить и схватить создавшего ему столько проблем Илью. Сидя за рулем заведенной машины, Жакып спешно выкурил сигарету и, не имея какого-либо четкого плана, решил, как обычно, проехаться вдоль дороги, что вела в сторону районного центра, до которого было свыше шестидесяти километров.

Вторую половину дня он провел в бесполезных поисках и мытарствах по степи, прожигая и без того заканчивающееся топливо. Четыре часа блужданий по обе стороны грейдерной дороги, вдоль столбов и по параллельным проселкам, что тоже вели в сторону райцентра, ничего путного не дали. Бинокль, в который Жакып, как всегда взобравшись на крышу машины, прошерстил глазами вдоль и поперек все равнину, всматриваясь в каждый куст и каждую ложбину, тоже оказался бесполезным. Ничего не учуяли и собаки, как ни пытался хозяин навести их на след беглеца.

«Неужели он уже ушел дальше поселка? Так быстро?.. Где же ты, черт бы тебя побрал, а?! Не мог же ты за трое суток добраться района! Или мог?..» – задавал сам себе вопросы Жакып, не в состоянии уверенно на них ответить.

Устав от скитаний по степи и еще больше от ожиданий и беспокойства за судьбу хозяйства, которое нуждалось в рабочих руках, Жакып, посмотрев на часы, решил, что на сегодня хватит, и, развернув свою колымагу назад, направил ее в сторону поселка, чтобы, проехав его, направиться к себе на ферму. По дороге планы Жакыпа немного изменились. Возникшее вдруг желание «употребить» заставило его свернуть с грейдерной дороги, ведущей прямиком к дому, в направлении близлежащей фермы, где проживал его старый знакомый и один из соседей по земельному участку с весьма редким и необычным именем Мэлс. «А заеду-ка я к нему. Побеспокою на ночь глядя. Закончил, наверное, все дела и теперь бренчит на своей домбре5050
  Домбра – двухструнный музыкальный инструмент.


[Закрыть], пилит мозги жене, сыну, невестке… Думаю, он не будет против по-быстрому распить на двоих поллитровку. А потом уж и домой поеду», – такая мысль пришла Жакыпу, как только он приблизился к тому месту, где от грейдера отходила вбок степная дорога, ведущая к хозяйству соседа.

Странное имя Мэлс было дано соседу-фермеру отцом, побывавшим в свое время в качестве почетного делегата на всесоюзном партийном съезде в Москве. Под впечатлением от поездки в столичный город и посещения пропитанного идеологией и пропагандой мероприятия он по возвращении присвоил своему новорожденному отпрыску имя, состоящее из первых букв имен вождей пролетариата: Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина.

Мэлсу недавно исполнилось пятьдесят. Сын чабана, который все свое детство провел в безрадостных пришкольных государственных интернатах, а в летние каникулы кочевал безвылазно по жайлау5151
  «Летнее пастбище».


[Закрыть], следуя вместе с родителями и множеством братьев и сестер за большой отарой колхозных овец, став взрослым, естественным образом пошел по стопам отца. К тому времени колхозы и совхозы стали уже разваливаться, как и вся страна, но сердобольный родитель успел углядеть именно в этом своем сыне продолжателя собственного дела и определил его к себе в качестве помощника чабана.

После того как стали расформировываться колхозы и совхозы, сын, получив вместе с отцом «пай» в виде колхозного скота, стал добросовестным тружеником на ниве сельского предпринимательства. После недавней кончины состарившегося отца, кстати, бывшего ударника труда и орденоносца, Мэлс превратился в единственного собственника семейного фермерского хозяйства, от которого добровольно, без скандалов и принуждения, а кто-то и с радостью, отказалась вся его многочисленная родня в составе четырех братьев и трех сестер, «эмигрировавших» после вступления во взрослую жизнь в близлежащие города и районные центры, что сулило им и их семьям более комфортную жизнь. С тех недавних пор фермер Мэлс, который как под копирку повторял судьбу своего отца, стал уважаемым собственником большого хозяйства, в процветание которого они оба вложили много сил и труда. Единственное, что он изменил в своем хозяйстве – а это было, по представлениям фермерского сообщества, кардинальное решение – он продал большинство овец и баранов, за исключением пары десятков голов, оставленных для себя, а вместо них купил три табуна лошадей.

Разведение лошадей в степных условиях, по устоявшимся тысячелетним традициям, не требовало особенных затрат и усилий со стороны владельца, разве что постоянного присмотра за ними. Полудиким лошадям не требовались кошары и загоны, для них не запасали сено и зерно. Зимой и летом они питались подножным кормом, которое им дарила широкая степь. Время от времени табун, вожака которого хозяин приучал в засушливые летние месяцы приводить лошадей на водопой, под его предводительством возвращался на ферму, чтобы испить холодной воды из колодца и, утолив жажду, снова покинуть ее.

Простодушному и скромному Мэлсу, как две капли похожему по характеру на отца, что был готов помочь всякому, кто попросит у него помощи, за всю свою жизнь только единожды довелось покинуть пределы родного поселка, где он усердно получал знания десять лет подряд. И то, это произошло не по его собственной воле, а по принуждению со стороны государства, когда его призвали на службу в ряды Вооруженных сил СССР и отправили в Германию. Это была единственная отлучка Мэлса из «родных пенатов», после чего он не наведывался даже в ближайший районный центр, а только иногда заскакивал по необходимости в бывший родной колхоз, получивший теперь статус поселка, чтобы купить или заказать в магазине нужные ему вещи и продукты.

История единственного вояжа Мэлса в Германию, который произвел сильное впечатление на его юную в ту пору натуру, была рассказана и пересказана множество раз всем, кто был знаком с ним и поддерживал дружбу. Вот и в этот раз, решив наведаться к своему соседу, Жакып, крутя баранку, усмехнулся про себя, когда представил, как его сосед, разгоряченный употреблением алкоголя, снова включает свою старую пластинку и начнет рассказывать ему в шестой раз все ту же историю про службу в Германской Демократической Республике.

Хозяйство Мэлса находилось в тридцати пяти километрах западнее фермы Жакыпа, если ехать по блуждающей степной дороге, которая с годами стала заметно зарастать травой. Оно тоже было когда-то отделением колхоза, где специально разводили особую породу овец, дающих драгоценный по тем временам каракулевый мех. Этот мех шел на воротники и головные уборы для советских модниц и модников, пополняя казну колхоза и районного центра весомой прибылью. Но развал страны привел к изменению вкусов и нравов людей. А это, в свою очередь, привело к отсутствию спроса на каракулевый мех.

Овцеводческое отделение, приватизированное в свое время отцом Мэлса, ничем особым не отличалось от того, которым владел Жакып, разве что вблизи него, прямо за построенными из пеноблоков кошар, протекала мелкая речушка. Во время распада колхоза отцу Мэлса как чабану с большим стажем и ударнику социалистического труда в качестве пая выделили пятьсот голов овец из имевшегося на тот момент десятитысячного поголовья, остаток которого был распределен равными долями между множеством других членов колхоза. И эти пятьсот голов ветеран труда при помощи покладистого и трудолюбивого сына смог сохранить в трудные времена, а потом и довести до двух тысяч, пока старость и болезни не подкосили его и не заставили слечь в постель. Правда, из-за отсутствия спроса на мех многих овец каракулевой породы пришлось заменить мясными, приспособившись таким образом к новым реалиям.

Перед смертью, а это было три года назад, отец Мэлса неустанно повторял ему:

– Сын, продолжай заниматься овцами. Я вижу, что ты все время думаешь про разведение лошадей. Но ты пойми, с ними тоже не так легко, как тебе кажется. Измотают они тебя. Им нужен такой же хозяин, как и они сами. С полудиким нравом, крепкий, как кремень, который может контролировать их, как вожак-жеребец. А овцы – они мирные, послушные. Их мясо все едят, они всегда под рукой. За ними не надо по всей Бетпак-Дале5252
  Бетпак-Дала – пустыня в центральном Казахстане.


[Закрыть] скитаться, как это придется делать с табунами лошадей, если вдруг вожаку взбредет в голову уйти в другую местность. Так что ты, сынок, оставь эти мысли про лошадей. Послушайся моего совета: продолжай мое дело, занимайся овцами и козами – и будешь ты в сытости и спокойствии.