Текст книги "Невольник"

– Что будет-то теперь? Независимость уже до этого объявили. Черт-те что творится. Не нравится мне все это, – покачала головой Татьяна, продолжая смотреть в окно.

– А кто же его знает, что будет? Поживем – увидим, – ответил простодушно Илья, переведя взгляд на замершую у окна, словно монумент, супругу.

На кухне повисла тишина, навеянная тревожными событиями прошедшего непростого года.

– Да не переживай ты так. Все будет нормально! Живы будем, не помрем! Руки-ноги целы, из правильных мест растут. Выберемся, – произнес Илья, придав голосу напускную веселость, пытаясь приободрить приунывшую супругу. – Казахстан не Прибалтика, здесь народ другой! Ну что ты скисла? На, возьми, выпей рюмочку. Повеселеешь, – предложил ей Илья, повторно наполняя рюмку.

Татьяна не ответила и не шелохнулась. Как стояла, глядя в окно напряженным взглядом, так и продолжала стоять.

– А что, если они завтра начнут школы на русском языке закрывать?! Детские сады… – произнесла она вдруг, прервав тишину, все так же не отрывая взгляда от темного окна.

– Поживем – увидим. Что ж мы сегодня, в самый Новый год, грустить и гадать будем. Портить себе настроение! – возмущенно проговорил Илья, не желая заражаться унынием от супруги.

– Да я просто… Мысли вслух. Все об этом говорят. Беспокоятся. Да и страна развалилась. Что же в этом хорошего?! Непонятно, как жить дальше… – в голосе Татьяны звучала неподдельная тревога и даже какая-то обреченность.

Наконец, отвернувшись от окна, она выискала взглядом рюмку на столе, взяла ее в руку и, ничего не сказав, выпила в два глотка…

«М-да… Сколько лет прошло с тех пор, а как будто вчера…» – пробежала в голове мысль, возвращая Илью из его бывшей квартиры в нынешнее убогое жилище. Его невидящий взгляд был прикован к черному «экрану» окна, словно это был телевизор, где показывали фильм про его прошлую жизнь.

Придя в себя, Илья перевел застывший взор от окна на пламя керосиновой лампы, освещавшей комнатенку своим слабым светом все то время, пока он «отсутствовал» в настоящем. Допив из пиалы остывший чай с молоком, Илья решил укладываться, почувствовав, что его неодолимо тянет ко сну. Разложив постель, он поставил у изголовья без устали горланящий радиоприемник, чтобы заснуть под песни, музыку и говор ведущих, пообещавших не покидать своих слушателей до самого утра, положил голову на подушку и сразу же уснул.

 
                                       * * *
 

Проснулся Илья от громкого настойчивого стука в дверь. Так мог стучаться только Жакып.

– Илья! Ты что, спишь?! Вставай! На работу пора! – прогремел за дверью знакомый голос, после чего раздался хитрый смешок.

«Что?! Какого лешего?.. Еще ведь рано!» – промелькнуло в голове у испуганного Ильи.

Скинув казенное одеяло, он вскочил, подошел к окну и, взяв в руки будильник, стал всматриваться сонными глазами в циферблат, приблизив его к лицу. Круглый массивный будильник, тихо тикая, показывал стрелками шесть двадцать пять утра.

– Да открой ты эту дверь! Что я, сто лет буду стоять у порога, твою мать?! – прорычал пьяным голосом Жакып.

Илье не оставалась ничего другого, как подойти к двери и открыть ее, оттянув щеколду замка на себя. Вместе с холодным ветром в дом ввалился стойкий запах перегара, исходящий от Жакыпа. Из-под небрежно накинутого на тело длинного черного тулупа виднелась помятая и растянувшаяся майка. У Ильи возникло ощущение, что Жакып встал с постели, зашел на кухню, взял все то, что держал сейчас в руках, наспех оделся и пришел к нему, даже не умывшись.

Так на самом деле и было. Жакып явился к Илье не по доброте душевной и не для того, чтобы поздравить его с Новым годом, а потому, что ему вдруг расхотелось похмеляться в одиночку. А еще потому, что в его пьяную голову вдруг закралась мысль, нашептывающая: «Уж лучше, чем одному выпивать. Заодно поговоришь, разговоришь, проведаешь…»

Вот так Жакып с утра пораньше и оказался у дверей жилища своего работника, держа в одной руке пакет, полный закусок, и недопитую с ночи бутылку водки в другой. Его мать Зоя, еще вечером приняв за столом вместе с сыном три полные рюмки, уснула там же, у стола, беспробудным сном, так что Жакыпу пришлось взять ее на руки и отнести в спальню. Потому сегодня она никак не могла составить ему компанию.

Сам Жакып, вернувшись к столу и употребив единолично две бутылки водки, достал Галию своей нескончаемой болтовней. Не отпуская ее от себя, заставил сидеть рядом и слушать его избитые старые байки, пока пьяный сон не свалил его так же, как и мать. К счастью Галии, Жакып уснул на кухне, там же, где и сидел, облокотившись по привычке на большую подушку.

Проснувшись, он, как обычно, сперва влил в себя большую кружку холодной воды, почерпнув ее из фляги, а потом, прихватив недопитую бутылку водки, оставленную на видном месте Галией, знающей, как будут развиваться дальнейшие события, накидал в пакет всего того, чем можно было закусить (благо жена предусмотрительно не стала прибираться на столе, лишь по привычке прикрыв оставшуюся еду сверху кухонным полотенцем), и отправился, надвинув на ноги калоши, а поверх майки набросив тулуп, в сторону хибары Ильи.

– Что, остепенился? Привык?.. Ик… Понял, наверное, что не стоит убегать?.. Ик… – икая и растягивая слова, положил начало предстоящему разговору Жакып, усаживаясь без приглашения за стол.

Большой черный тулуп был небрежно скинут им на кошму, оголив массивные плечи и широкую грудь, на которой повисла помятая и заляпанная майка белесого цвета.

Не дождавшись ответа, он скомандовал, улыбаясь:

– Разливай! Что стоишь?!

– Ну, я же это… на работу же должен выйти, – проговорил с растерянным видом Илья, стоя перед хозяином в своем армейском белье, словно новобранец перед старшиной.

– Выйдешь! Куда ты денешься? – зычно произнес Жакып и зашелся удушливым протяжным смехом, перешедшим в кашель, после чего, так же быстро уняв смех, прогремел на всю комнату: – До этого еще три часа! Ты хочешь сказать, что мы за два часа не ушатаем эту водку?!

– Нет. Ничего я не говорю. Почему же? Разделаем, – ответил Илья, присаживаясь за стол и протягивая руку к бутылке.

Прокрутив крышку, он открыл ее и разлил содержимое в две пиалы.

– А ведь здесь можно жить. Ты не думал об этом? Что ты там, в городе, потерял? Хаты нет. Жены нет. Работы нет. Живи и работай здесь. Весной помощника тебе привезу… Или по-мощ-ни-цу! – произнес, растягивая последнее слово, Жакып, хитро улыбаясь, а потом издевательски рассмеялся, тряся плечами. – Найдем тебе какую-нибудь синеглазку… А?! Будете вместе тут жить-поживать, в этом доме. Детей нарожаете. А?! Что?! Идея ведь! – громко и беспардонно продолжил он свою неуместную мысль, не сдерживая вырывающегося из него смеха.

Краснея и давясь, он еще долго то гоготал, то хихикал, не отводя все это время своего насмешливого взгляда от недоумевающего Ильи, который никак не мог понять, серьезно он говорит или просто шутит, решив потешиться над ним от нечего делать.

По взгляду Жакыпа Илья понял, что если он сейчас не подыграет хозяину, то у того может появиться мысль, что он еще помышляет о побеге и не собирается мириться с тем, что останется здесь в качестве подневольного работника.

– Было бы неплохо, – проговорил Илья, закивав головой и делая вид, что ему нравится идея Жакыпа.

– Ну а я о чем! – обрадовался тот и, распаляясь, продолжил: – Заживешь нормально, как все люди. Жена, дети. Работа вот под боком. Хата есть…

Пройдясь деловитым взглядом по мрачной и тесной комнате, он добавил серьезным тоном, насколько это было возможно в его нынешнем состоянии:

– Расширим. Достроим, если надо будет. Просто надо подождать немного, поголовье скота увеличить, а потом уже возьмемся за остальное… Ну что, давай, Илюха! С Новым годом! – проговорил приподнятым тоном Жакып, взял со стола пиалу, до половины наполненную водкой, и, стукнув ею о пиалу Ильи, спешно опрокинул ее над головой.

– Будем, – произнес едва слышно Илья, повторяя движения Жакыпа.

Сам не зная почему, он вначале принюхался к налитой водке, а потом залпом вылил ее себе в рот и сглотнул за один раз, откинув голову назад. Лицо Ильи сморщилось, он замер, наблюдая за ощущениями в теле. Горькая жидкость, обжигая горло и грудь, перехватив дыхание, медленно опустилась в желудок, наполняя его приятным жаром. Как обычно, появившийся с запозданием тошнотворный привкус спирта заставил Илью передернуть плечами, как будто его ударило током. Его рука самовольно потянулась к чайнику, торопливо наполнила опустевшую пиалу до краев остывшей водой и отправила ее вслед за выпитой водкой, стараясь потушить огонь, который продолжал обжигать внутренности.

Жакып выдавил из себя брюшной безголосый смех, похожий на затяжной выдох, заметив в полутьме комнаты гримасу и непроизвольные телодвижения Ильи, последовавшие за выпитым.

– Купеческая! Пятьдесят шесть градусов, – проговорил он, продолжая ухмыляться и смачно пережевывая нарезанный ломтями бараний курдюк с хлебом, который он закинул в рот сразу же после того, как выпил эту огненную жижу.

– А я-то думаю… что же меня так обожгло?! – произнес, с трудом выговаривая слова, Илья и протянул руку к глубокой зеленой тарелке, где со вчерашнего вечера лежали несколько остывших мант.

– Лучше курдюка возьми. Он жирнее, – посоветовал Жакып.

Пока Илья заедал мантом выпитую водку, Жакып разлил содержимое бутылки по второму разу и принялся рассказывать про свои радужные планы.

– Если даст Аллах, то за три года поголовье скота увеличится в три раза. Понимаешь? Это больше четырехсот овец и баранов. Около ста тридцати коров, шестьдесят лошадей. Это три табуна! – почти кричал от восторга Жакып, сверкая глазами в сумерках. – Вон, дураки в город уезжают! Ходят мыкаются по квартирам. Ищут работу! А мозгов и сил заняться сельским хозяйством не хватает! Почему? Потому что трусы они и лентяи! – выговорил он с плохо скрываемым высокомерием и бахвальством, причисляя себя к труженикам. – Вот и баба моя талдычит постоянно: «Давай продадим все и в город поедем!» Глупая! И вообще… все бабы – дуры! Мозгов в голове нет!

Как только речь зашла о женщинах, на лице Жакыпа появилось презрительно-злобное выражение. Качая припущенной головой из стороны в сторону, он нахмурил брови и замолчал, о чем-то раздумывая.

– Их надо в кулаке держать! – выговорил он громко, выйдя из оцепенения, и демонстративно сжал растопыренные пальцы в кулак. – «Баланы жастан. Катында бастан!» – говорят казахи. Это значит: «Детей смолоду… а…» – начал было Жакып и осекся на полуслове, вспоминая забытые слова.

Он поднял указательный палец и застыл в такой позе, пока его нетрезвый ум работал над переводом этого популярного в народе выражения, а потом, вспомнив, выпалил:

– А, да… «Детей сызмала, а жену с головы». Вот! Жену надо воспитывать, побивая ее палкой по голове! Вот как говорили наши предки! А то… они на шею сядут… и не слезут с нее… – закончил внезапно свою речь новоявленный степной оратор, охмелев и заплетаясь языком, но стараясь придать своему пьяному лицу умное выражение.

«С чего он вдруг ко мне пришел? Решил подружиться? Навряд ли. Думает обещаниями и посулами удержать здесь? Хм… Да, скорее всего, просто с утра не с кем похмелиться. Новый год как бы… Да мало ли? С мужиком хотел пообщаться… Ладно! Что гадать-то? Хуже уже не будет. Вчера только про водку вспоминал. Вот она и прибыла, только не с тем человеком, с которым хотелось бы выпить», – думал про себя Илья, все еще не понимая цели утреннего визита Жакыпа, которого он никак не ожидал.

Отчасти Илья был прав в своих рассуждениях: Жакыпу было не с кем выпить и поговорить в это первое утро нового года. Он не пожелал сегодня похмеляться один, как это происходило постоянно. Было бы лето, он сел бы в свой УАЗ и без раздумий поехал к одному из ближайших соседей, чтобы, распив с ним бутылку-другую водки и насладившись разговорами, вернуться к вечеру домой. Но зима… Зима заставляла смириться со своим суровым нравом, от которого некуда было деться и нечего поделать, кроме как принять неизбежное. Как принять старость и смерть, от которых не убежишь и не спрячешься. Все обитатели этих степей, от мала до велика, от человека до зверя, чувствовали в зимнее время, что находятся в тисках суровых сил природы, в плену их невидимого капкана. Бывали годы, что даже жители поселка, где проживало свыше семисот человек, месяцами не могли из него выбраться даже в районный центр. В наступившие новые времена никто не чистил зимой грейдерную дорогу в поселок, как это было при советской власти, оставив людей один на один со своими проблемами.

Двое вынужденных собутыльников продолжили бы и дальше сидеть, болтая между собой попусту, а точнее, Илья сидел бы и слушал бессмысленные рассуждения и россказни Жакыпа, пока в окно хибарки громко не постучала Галия, прокричав с нескрываемым раздражением:

– Эй, работнички! Пора за дело приниматься! Или вы сегодня решили живность голодом уморить? – после чего, скрипя снегом под ногами, удалилась в сторону кошары.

– О! Уже светает. Мы даже не заметили, – произнес Илья, взглянув в окно.

Ночная мгла стала понемногу рассеиваться, и за окном стало светлей, чем в доме. В синеющем небе поочередно стали исчезать крапинки звезд, словно кто-то невидимый выключал их, как электрические лампочки. В повисшей тишине хибары отчетливо был слышен размеренный гул разгорающегося огня в печи, куда Илья по привычке с утра подкинул ведро угля. Керосиновая лампа стояла на своем обычном месте, на краю обеденного стола, и как могла рассеивала мрак комнаты, отбрасывая уродливо удлиненные тени сидевших возле нее персонажей на белые стены.

– Не суетись! Сейчас пойдем. Чего она там раскомандовалась?! – пробурчал Жакып, растягивая слова.

Допив то, что оставалось на дне бутылки, оба вышли во двор и молча поплелись в сторону кошары, чтобы приступить к повседневным привычным делам. Взяв вилы, они присоединились к Галие и стали перетаскивать сено с дальнего края сеновала в загоны. Покончив с сеном, хозяева отправились домой, оставив Илью заниматься чисткой опустевшей на время кошары от отходов жизнедеятельности простоявшей там всю ночь живности.

Как обычно, по выработавшейся привычке Илья закончил работу к полудню. С облегчением поставив тележку и лопату на обычное место, вышел из кошары, подошел к ограде загона, сдвинул на макушку ушанку, из-под которой повалил пар, расстегнул две верхние пуговицы бушлата и, как всегда, стал отдыхать, опершись руками на ограду загона, пока сбившееся частое дыхание не выровнялось, постепенно придя в норму. Взмокшее тело стало понемногу остывать, оставляя никуда не девающееся после таких ежедневных работ неприятное ощущение липкости на коже, к которому Илья никак не мог привыкнуть.

Солнце к этому времени подходило к своей верхней точке на небосводе, скупо и безучастно выглядывая из-за нескончаемой вереницы темно-серых туч, плывущих без остановки мимо него вот уже целый месяц, и признавая их власть над собой.

«Да когда же это закончится? Ни конца ни края этим тучам», – с какой-то детской обидой подумал Илья, продолжая глубоко дышать.

Усталым и тоскливым взглядом он прошелся по бескрайним барханам заснеженной степи и увидел тот же самый пейзаж, что был вчера, позавчера и много дней до этого. Не желая в очередной раз созерцать эту унылую, безрадостную картину, он отвернулся и поплелся к калитке загона, благодаря Господа за то, что не послал сегодня ночью метели и снега, от которого ему пришлось бы очищать территорию загонов, потратив на это половину дня. Дойдя до дощатой калитки и отперев ее, Илья, тяжело перебирая ноги, направился по протоптанной глубоко в снегу дорожке в сторону своей утопающей в сугробах хибарки.

 
                                       * * *
 

За январем с его длинными ночами и короткими днями последовал такой же февраль. В отличие от двух предыдущих зимних месяцев, он выдался относительно спокойным и безветренным. Нескончаемых и часто повторяющихся буранов, как в декабре, в нем не случалось. Да и обильные январские снегопады повторились в феврале лишь пару раз. Но свой характер последний месяц зимы все-таки показал, ударив по редким обитателям этих мест трескучими морозами и напомнив им, что еще рано радоваться приближающейся весне. И что зима ее еще не раз подвинет, насколько сможет, удерживая свою власть над степью.

Февральские морозы, что нарисовали на стеклах окон красивые узоры, вынудили обитателей фермы побольше и почаще закидывать кизяк и уголь в печи, дабы их жилища не остыли за ночь или пока они возятся по хозяйству. А в остальном однообразные дни и ночи по-прежнему сменяли друг друга. Разве что начало месяца отметилось в памяти тем, что родились трое ранних телят, которых их матери облизывали, находясь рядом, когда хозяева с работником с утра зашли в кошару, обрадовавшись тому, что стали свидетелями пополнения в семействе буренок.

«Лишь бы дотерпеть до весны. Дождаться апреля», – твердил одно и то же Илья про себя, повторяя эти слова как заклинание изо дня в день, когда в очередной раз, отдыхая после чистки кошары, стоял у ограды загона, скользя, как всегда, своим рассеянным взглядом по нескончаемой мертвенно-белой степи, навевающей на него тоску и печаль.

От безмолвной и бескрайней степи, укутанной толстым слоем снега, веяло безжизненной пустотой и безнадежностью, и это ощущение удерживало Илью от реализации постоянного, непреодолимого, безумного желания бежать отсюда сломя голову в первую же ночь, ясно давая понять, что сейчас попытка к бегству равнозначна самоубийству. Что все, кто находится на этой забытой Богом ферме, остаются во власти природы, ее невольниками, независимо от того, кем и чем они являются здесь в данный момент жизни.

Илья ошибся в своих суждениях по поводу безразличия Жакыпа к бывшему советскому празднику – ныне отмененному Дню Советской армии, отмечавшемуся двадцать третьего февраля. Этот день Жакып считал праздничным, как и многие, кто родился в СССР и служил в рядах его Вооруженных сил. Соответственно, отмечал он его каждый год как полагается, с радостью и воспоминаниями, которые присущи всем людям, прошедшим тяготы солдатской жизни. Забывать этот праздник он не собирался, несмотря на то что вместо него теперь официально праздновали День Казахстанской армии, приходящийся на седьмое мая. Сама мысль о том, что этот праздник надо забыть, была для него кощунственной и неприемлемой. В поселковом доме в шкафу у него вот уже много лет хранились армейский альбом и парадная форма с аксельбантом, которые были свидетелями «доблестной» службы Жакыпа в рядах «знаменитого» стройбата. На обшитом красным бархатом альбоме, привезенном им с собой, были выгравированы надпись «Чита» и цифры «1987—1989».

В чем Жакыпу повезло со службой, так это в том, что ему не пришлось подружиться на два года с лопатой, киркой и носилками, как это произошло с его менее везучими ровесниками. Бог его миловал, и он, приглянувшись командиру части, стал водителем его служебного УАЗа, вертя баранку в течение двух лет – конечно же, после месячного карантина в самой части.

Празднование Жакыпом Дня Советской армии началось задолго до намеченной даты. А уже двадцать третьего февраля он за ужином с улыбкой на устах поздравлял своих домочадцев. Слушать каждый год его рассказы и байки, куда вплетались все новые воспоминания и подробности, никто не собирался – ни мать Жакыпа, ни его жена Галия.

– Началось, – произнесла с досадой Галия, когда его снова понесло, после того как за ужином, быстро осушив целую бутылку водки, он принялся за другую.

– Останься! Выпей со мной! – прогремел Жакып вслед жене, которая спешно встала с табуретки и последовала за Зоей, пока та еще не ушла далеко и находилась на кухне.

Галие не хотелось сидеть и выслушивать избитые, повторяющиеся из года в год пьяные бредни мужа. И, как это бывало не раз в таких случаях, она выскользнула из кухни вслед за свекровью, пользуясь тем, что он хоть немного, но придерживался кое-каких рамок приличия при матери. Но везение для Галии было недолгим. До окончания праздника, дату которого устанавливал сам Жакып, было далеко, и в последующие дни ей все равно пришлось сидеть и слушать разглагольствования мужа. Иногда по его принуждению Галие приходилось пить с ним, несмотря на все ее протесты. В такие моменты она применяла свой старый, но неизменно срабатывающий трюк. После долгого, чрезмерно затянувшегося тоста она соприкасалась своей рюмкой с рюмкой пьяного супруга и опрокидывала водку себе в рот, а потом, делая вид, что запивает ее чаем из пиалы, на самом деле выплевывала туда спиртное.

Вот и сегодня, продолжая отмечать праздник Двадцать третьего февраля, Жакып, начав свои возлияния с самого утра, к полудню, когда Галия вернулась, поработав в кошаре за двоих, все еще сидел на кухне, уронив голову на край стола, как будто был прикован к нему невидимыми цепями. Едва встав с постели, он по привычке залил в себя целую кружку воды и, зайдя на кухню, чтобы похмелиться, не удосужившись даже помыть руки и сполоснуть лицо, так и не вышел оттуда, пока в одиночку, без чьей-либо помощи не освободил бутылку от ее содержимого. Опустошенная бутылка стояла на столе по соседству с недоеденной мясной закуской. Голова Жакыпа с закрытыми глазами временами отрывалась от сложенных под ней рук и под тяжестью «паров» спирта снова падала на свое место, не в силах удержаться на плечах.

Пьяные отключки Жакыпа, неизменно сопровождавшиеся сильным храпом, чередовались с сомнабулическим состоянием, когда он, все еще пьяный, «возвращался» в этот мир, только чтобы удовлетворить свои потребности в еде и питье и вынужденно посетить отхожее место. Когда Галия зашла на кухню, как раз наступил период активности, и, обведя мутными глазами пространство вокруг и стараясь понять, что происходит в этом мире, который он в очередной раз «покинул», Жакып, завидев в проеме дверей кухни силуэт жены, громко проговорил, растягивая слова:

– Э-эй каты-ы-ын!6565
  Катын – «баба» (грубое выражение).


[Закрыть] Где обе-е-ед?!

– Сейчас! – тихо и устало произнесла Галия, снимая с себя камзол.

Спустя непродолжительное время вчерашний ужин был подогрет на огне, и вся семья, состоящая на тот момент из трех человек – Зои, Жакыпа и самой Галии – уселась за стол и принялась поедать вчерашний бешбармак.

– Налей еще! Да побольше! – потребовал Жакып с закрытыми глазами, подвинув в сторону Галии большое кесе6666
  Кесе – большая фарфоровая пиала, в которой подают первые блюда.


[Закрыть] для бульона.

Зоя кинула недовольный взгляд на сына, который не пожелал налить ей вторую рюмку водки, а сам сидел, как сытый удав, с закрытыми глазами, забыв о своих обязанностях и хозяйстве.

– Ты бы так работал, как водку пьешь. Как выпьешь, лежишь, как мертвая рыба, забыв обо всем на свете. Ей, что ли, доверил хозяйство?! – пробурчала она, переведя сузившиеся от злости глаза с Жакыпа на бутылку водки рядом с ним.

Галия, как всегда бывало в таких случаях, с непроницаемым окаменевшим лицом, не реагируя на сделанный в ее адрес выпад, продолжила обедать, не поддаваясь на провокации свекрови. Она прекрасно знала, что Зоя имела противную привычку в случае недовольства кем-либо – работником, невесткой или сыном – провоцировать конфликт между людьми, натравливать их друг на друга и смотреть на это со стороны, радуясь содеянному. В основном ей это хорошо удавалось с сыном: и без того вспыльчивый, в пьяном угаре он заводился с пол-оборота, не думая о последствиях. Так и в этот раз, недовольная тем, что Жакып не налил ей водки, она решила его подзадорить и натравить на невестку, чтобы и в ее скучной жизни было хоть какое-то удовольствие, пусть и от сотворенного ею зла. Галия сразу же подавила поднимающееся в груди возмущение, задержав дыхание на полминуты. Она поняла, куда клонит свекровь и чего добивается. Ей не раз после таких разговоров приходилась ходить с подбитым глазом и синяками по всему телу.

– Хек! А почему нет?! Она же все знает. Она жена фермера. Ничего страшного не произойдет! – проговорил Жакып с издевкой в голосе, держа в руке горячую сорпу, в любой момент готовую расплескаться.

– Так-то оно так! Но спроси, почему она в дом к этому полчаса назад заходила и долго оттуда не появлялась? – проговорила Зоя медленно, растягивая слова.

– Что?! Да вы что, совсем из ума выжили?! Я ему тазик относила железный. Он искупаться хотел! Что ему, полгода не мыться и ходить вонять? – закричала Галия, не выдержав настолько нелепого обвинения, выдуманного свекровью. – Да и не была я там долго! Я зашла и вышла! – добавила она, побледнев, как полотно, увидев, как глаза мужа сузились и вонзились в нее, словно острие ножа.

На мгновение она застыла в том положении, в котором сидела, направив застывший в возмущении взгляд в сторону окна, не понимая, чего ожидать и что делать. Сердце Галии затрепетало и бешено забилось от страха. За столом повисло напряженное молчание. Добившись своего, Зоя словно воды в рот набрала и, потупив взор, сделала вид, будто что-то рассматривает на столе. Она знала, что ее слова возымеют действие на пьяного сына, и он, как бы там ни было на самом деле, не откладывая в долгий ящик сегодня же затеет расправу над своей благоверной. Взглянув на сидевшую с обреченным видом, всю сжавшуюся невестку, которая ждала очередного наказания ни за что, и почувствовав на короткий миг угрызения совести, она тут же успокоила себя: «Ничего, молодые еще. Для них ссоры и драки словно забава. Сама же прошла через все это. Она сильная баба…»

Короткий остаток обеда прошел в напряженном безмолвии. Никто не проронил ни слова. В тишине было слышно лишь, как Жакып втягивает со злостью в себя подостывший бульон, набираясь сил для предстоящей экзекуции. Высоко подняв большую пиалу над головой, он вылил оттуда последний глоток себе в рот, поставил ее обратно на стол и накрыл ладонью, говоря тем самым, что закончил трапезу. Подняв жгучий взор, он посмотрел в глаза жены, которая от страха не смогла даже взглянуть на него в ответ, а всего лишь, протянув руку, забрала опустевшую посуду мужа, вскользь пробежав глазами по поверхности стола.

– Ну, раз закончили, тогда пойдем отдохнем, – проговорила Зоя, поднялась с места, опираясь руками о край стола, и как могла быстро удалилась с кухни, скрывшись в своей комнате.

Закрыв за собой дверь, она прильнула к ней с обратной стороны и прислушалась к звукам, исходящим снаружи. Тишина на кухне продолжалась недолго, после чего послышался голос сына, в котором она уловила нотки нарастающего гнева.

– Так, значит, тазик таскаешь рабу? Помыться ему захотелось.

– Ну да! Попросил. Вот я и решила занести. Надо же ему помыться хоть раз в полгода, – ответила как можно непринужденнее Галия, не чувствуя за собой вины или чего-либо, за что она должна оправдываться.

– Не повышай голос на мою мать! Поняла?! – вскрикнул, вскочив с места, Жакып на весь дом, так что даже подслушивающая за дверью своей комнаты Зоя вздрогнула от неожиданности.

– Жакып, не надо… – последовала жалобная мольба невестки.

Ответом ей был грохот упавшей на пол и разлетевшейся вдребезги посуды, а потом по всему дому разнесся дикий крик Галии:

– Не подходи! Убью! Надоели мне твои издевательства! Только подойди!

Приоткрыв в волнении дверь, Зоя посмотрела через образовавшуюся щель в сторону кухни. Она увидела широкую спину сына, закрывающую проем двери, и мечущийся за ним силуэт невестки, в руках у которой блестел выставленный вперед длинный кухонный нож.

– Вот как ты заговорила?! – произнес с издевкой в голосе Жакып, поглядывая остервенелыми глазами то на нож, то в полные страха и отчаяния глаза Галии.

– Не подходи! Убью! Не позволю! Слышишь?! Больше этого не повторится! – кричала Галия с обезумевшими глазами, бросаясь то в одну, то в другую сторону вдоль низкого стола, что разделял ее и Жакыпа, не позволяя ему приблизиться к себе.

– Убьешь?! И вправду убьешь?! На, убивай! – сказал Жакып с усмешкой, расставив руки в стороны.

Произнеся последнюю фразу, он попытался обойти стол и приблизиться к Галие. Та, пятясь, обогнула стол с другой стороны и оказалась вблизи кухонной двери, ближе, чем муж. Рискнув, она что есть силы бросилась в проем, рассчитывая, что неповоротливый и массивный Жакып не успеет схватить ее и она сможет выбежать с кухни. Он кинулся было наперерез, стараясь перекрыть ей путь, но запоздал на мгновение, и Галия успела проскользнуть между ним и дверью, словно юркая мышь. Она выбежала во двор дома в чем была, в домашнем халате и носках, и по привычке бросилась в сторону кошары, как делала до этого не раз.

– Галия-а-а-а!!! – заревел как медведь Жакып, преследуя ее, выскочив из дома в майке и с босыми ногами, желая смести все на своем пути, лишь бы поймать свою супругу, которая, как ему казалось, стала проявлять в последнее время строптивость и непокорность.

Галия же не желала, как в прошлый раз, лежать в синяках и ушибах с подбитым глазом в кошаре. Ей не хотелось быть избитой, растоптанной и униженной. Но в жизни обстоятельства часто бывают сильнее нас… и некоторые ситуации повторяются в нашей жизни по нескольку раз, пока мы не сделаем со временем соответствующие выводы и не предпримем решительные шаги, чтобы завершить этот бесконечный цикл, вносящий в нашу жизнь хаос и страдание.

Галия бежала что есть мочи, спотыкаясь и падая, поднимаясь и снова падая на утоптанный снег, часто оглядываясь назад и выкрикивая от страха:

– Жакып, отстань! Клянусь, я убью тебя, если прикоснешься ко мне! Не доводи до греха!

Так она добежала до внешней калитки загона, открыв ее, заскочила за ограду и нырнула в гурт овец и баранов, которые в панике разбежались в стороны. Через мгновение оказавшись у ворот кошары, Галия открыла створку и юркнула внутрь.

«Снова как в прошлый раз! О Аллах! За что мне это?!» – пробежала мысль в ее голове, и она на бегу расплакалась.

«Спрятаться в сеновале?» Можно было скользнуть за небольшую дверь в кошаре, за которой возвышались стоги сена, успевшие поредеть за зиму. Но в такой холод продержаться там долго при босых ногах и в халате вряд ли было возможно.

Такая ситуация складывалась далеко не впервые. Рукоприкладства Жакыпа давно уже стали привычным элементом их семейной жизни. После каждого такого скандала, за которым следовало избиение, Галия говорила себе, что это последний раз, что следующего уже не будет. Но наступало длительное затишье, и она, как женщина, убеждала себя, что во имя сохранения семьи и ради детей должна терпеть выходки мужа. Надеялась, что Жакып со временем возьмется за ум и начнет сдерживать свой дурной нрав. Но время шло, а ничего не менялось.

За все годы совместной жизни Галия не могла вспомнить ни одного случая, чтобы муж просил у нее прощения. Она понимала, что многим людям, и особенно мужчинам, не свойственно извиняться, и даже не ждала такого прямого и честного поступка от своего супруга, но на толику раскаяния или хотя бы сожаление во взгляде, в поступке она была вправе рассчитывать. Увы, Галия ни разу не дождалась даже малейшего намека на это. Она довольно быстро осознала, что ее супругу не свойственны такие качества, как доброта и благородство, не говоря уже о способности испытывать чувство вины или тем более любви, присущее всем нормальным людям. Эти человеческие качества в нем не присутствовали, и искать их в нем было бесполезным делом…