Текст книги "Невольник"

Не послушался Мэлс отца. Распродав овец и коз, накупил вместо них табуны лошадей, а после вместе с двумя своими подросшими сыновьями и несколькими нанятыми помощниками приложил немало сил, времени и терпения, стараясь приучить купленных и согнанных с разных мест лошадей к своим угодьям. Один из табунов, приобретенный этой весной вместе со строптивым вожаком у одного хозяина, все время норовил уйти на свои привычные пастбища, что находились в ста километрах отсюда. Поэтому Мэлсу пришлось прикомандировать старшего сына с помощником к табуну, который надо было все время возвращать, приучая к новым местам.

Услышав знакомый звук УАЗа, Мэлс подошел к окну и, выглянув в него, произнес:

– Что привело этого жынды5353
  «Псих, буйный».


[Закрыть] ко мне? Неужто соскучился и решил выпить? Или по какому делу приехал?

Заинтересовавшись словами мужа, к окну подошла и супруга Мэлса. Как только она узнала машину Жакыпа, тут же недовольно сдвинула брови и затараторила:

– Этот-то откуда на нашу голову свалился?! Терпеть его не могу! Не зря его в народе «жынды» прозвали. Где бы он ни оказался, везде беда. Не приглашай его домой! Придумай что-нибудь и отправь подальше.

Мэлс и сам недолюбливал Жакыпа, но обычай требовал пригласить «путника» зайти в дом, поэтому он постарался усмирить жену правильными, на его взгляд, словами:

– Да успокойся ты. Выпьет пару чашек чая – и отправится куда хотел. От нас не убудет! Что, хочешь, чтобы во всей округе говорили, что мы людей даже на чашку чая пригласить не хотим? Даже краюшку хлеба надломить не даем, скажут…

– Знаю я вашу пару чашек чая! Как засядете за эту водку – и только к ночи с нее слезете! Если слезете! – громко гаркнула жена, надев на лицо маску отчужденности, продолжая протирать грязно-серым полотенцем вымытую посуду, выкладывая ее перед собой на стол.

Мэлс огорченно покачал головой, смотря на сварливую жену. В это время во дворе со скрипом затормозил автомобиль. Громко фыркнув мотором, возвещая, что он прибыл, УАЗ замолк, передав эстафету двум хозяйничающим во дворе сторожевым псам, которые заголосили, зашумели, поглядывая в сторону дома и подняв вверх хвосты, сообщая хозяину о прибытии на ферму гостей.

– Жат! Тыныш!5454
  «Лежать! Тихо!»


[Закрыть] – нахмурившись, прикрикнул Жакып, чтобы заткнуть своих псов, что тоже стали лаять, перекликаясь с собачьим хором снаружи машины, не желая от него отставать.

Он прошелся пустым блуждающим взглядом по дому Мэлса, ожидая появления хозяина. Все фермы в округе были построены по единому стандарту, разработанному одним из архитектурных институтов СССР. И если бы владельцы этих строений имели возможность проехаться и посмотреть жизнь скотоводов по всей республике, то они обнаружили бы, что все отделения бывших колхозов и совхозов один в один, как под копирку, и внешне, и внутри абсолютно одинаковые. Как правило, жилища чабанов были трех– или четырехкомнатными – для размещения их большого семейства вместе с помощниками, которым приходилось жить всем вместе под одной крышей. Кошары возводились из бетона или пеноблоков. Колодцы и корыта для воды тоже были одинаковыми как по виду, так и по качеству материалов. Поэтому дом Мэлса ничем не отличался от жилища Жакыпа: квадратный, безликий, отделанный таким же красным широким кирпичом, потерявшим со временем цвет из-за сурового местного климата, с такой же ярко-серой шиферной крышей.

Входная дверь таких домов была сколочена наспех из шести широких досок с помощью шестнадцати гвоздей, а с ее поверхности, словно слой кожи, слезал серый дерматин, изначально имевший смолисто-черный цвет. Дерматиновый покров двери, а точнее его остатки, держался за счет прибитых сверху тонких деревянных реек. Изнутри, как и на всех фермах, дверь была обшита самими хозяевами толстой кошмой в два слоя, чтобы зимой, в холода, в дом не проникали ветер и стужа, а драгоценное тепло, добываемое из угля и кизяка, зря не уходило наружу. К дверям этого дома, как и к другим, подобным ему, были пристроены деревянные лестницы из трех нешироких и недлинных ступеней, которые, как и все вокруг, понемногу приходили в негодность под влиянием времени и суровой природы.

Наконец, когда терпение гостя уже начало иссякать, скрипнув, приоткрылась дверь, и на пороге появился Мэлс. Он, как и все в округе, был одет в потертый истасканный армейский бушлат, из-под которого, свисая на коленях, выглядывало зимнее трико с раздражающей Жакыпа надписью на бедрах «Adibas».

– Ассалаумалейкум! – поздоровался низким, но ясным голосом хозяин дома, бросив взгляд на сидящего в машине Жакыпа с дымящей сигаретой в руках.

– Алейкумассалам! – ответил Жакып, пуская дым из носа.

Скрипнув нещадно ступенями лестницы, Мэлс спустился во двор и, шаркая калошами, не спеша подошел к машине. Старые знакомые подали друг другу руки и крепко их пожали. При этом Жакып просунул ладонь через спущенное окно, говоря тем самым, что он ненадолго, а хозяин фермы, стоя рядом, начал разговор с дежурных фраз, согласно вековым традициям:

– Как жизнь, сосед? Какими судьбами? Семя, скот, здоровье – все ли в порядке?

– В порядке. Все здоровы и благополучны, – коротко ответил Жакып и перешел к ответным вопросам: – Сам как? Дети, супруга? Хозяйство?

– Да понемногу! Все так же! Хозяйство. Дом. Ничего нового нет.

Положив ладонь на ручку дверцы, Мэлс добавил обязательную в таких случаях традиционную фразу, без которой никак нельзя было обойтись:

– Заходи в дом. Будь гостем.

– Нет, спасибо. Не утруждайте себя. Сейчас поеду обратно. По делу я! У меня новый работник убежал три дня назад. Вот я его и ищу. Э-э-э… м-м-м… Вы никого в степи не встречали? Никого не видели? – спросил Жакып, пройдясь завистливым взглядом по новой белой «Ниве» Мэлса, которая стояла чуть в стороне от дома.

– Что, опять? У тебя, я вижу, подолгу никто не задерживается, – улыбнувшись, простодушно произнес Мэлс, мотнув головой, после чего, не услышав ответа на свой вопрос, ответил на вопрос Жакыпа, сказав коротко:

– Нет, не видел. Не встречал.

Слегка затянувшуюся паузу в разговоре нарушил сам Жакып, без церемоний предложив Мэлсу то, за чем он, собственно, и приехал сюда:

– Давай, сосед, водочки выпьем. Что-то я устал с этими поисками. Поговорим. Покумекаем.

Мэлс, почесывая затылок, что-то невнятно произнес, бормоча себе под нос, обернувшись сперва в сторону дома, а потом к степи, глядя на дюжину овец и коз, пасущихся рядом с фермой, вспоминая о чем-то обязывающем и неприятном.

– Работы, как всегда, навалом, и дети в степи.

Зная, о чем беспокоится сосед, Жакып, не понимающий этой его привычки оглядываться во всем на жену, сказал:

– Ничего страшного, жена сама загонит их! Что, не справится с десятком овец и коз?! Да и всего лишь одна бутылка!

– Да я бы с радостью… Только в прошлый раз, неделю назад, мы здесь с Курманом три дня праздновали. И… как бы надо повременить с этим делом, – проговорил, переминаясь с ноги на ногу, Мэлс, понимая, что эти посиделки чреваты разборками с женой, которых он совершенно не желал.

Колеблясь с ответом, задумчиво опустив взгляд и поджав губы, Мэлс замолчал на некоторое время, прошелся пару раз по щетинистому подбородку ладонью и, растянувшись в улыбке, которая говорила сама за себя, произнес:

– Эх, будь что будет! Раз уж приехал… – и, оживившись и взяв инициативу в свои руки, предложил: – Раз уж не зайдешь в дом, давай тогда отъедем в сторонку, посидим на бережке, у воды. Там же и освободим бутылку от содержимого. Не хочу, чтобы ты уходил обиженным. А то скажешь потом, что Мэлс не смог из дому выйти и налить ничего не налил.

Радостно улыбнувшись, Жакып протянул правую ладонь к ключу зажигания, проговорив:

– Залезай в машину, братан!

– Подожди! Не спеши! Схожу домой и вытащу свою, – ответил Мэлс и, повернувшись к Жакыпу спиной, направился в сторону дома.

– У меня же есть… – произнес вслед ему Жакып, не желая, чтобы сосед лишний раз вступал в дискуссию с женой, на что в ответ услышал брошенное через плечо:

– Ты думаешь, нам этого хватит?

Немного погодя до слуха Жакыпа донеслась приглушенная перебранка между Мэлсом и его женой. Возмущенный женский голос тараторил без остановки, мужской сдержанно настаивал на своем. Чуть позже в дверях, виновато улыбаясь, появился Мэлс с цветастым пакетом в руке. Словно нашкодивший школьник, он, часто оглядываясь в сторону дома, быстро посеменил к машине. А из окна его провожал недовольный взгляд супруги, погрозившей вслед мужу пальцем, предупреждая, что ему несдобровать, если тот не появится дома вовремя. Жакып же удостоился только короткого холодного кивка головы в свою сторону.

Обойдя машину, худой и жилистый Мэлс распахнул правую переднюю дверь, отодвинул в сторону лежавшее там двуствольное ружье Жакыпа, засунув его в проем между пассажирским креслом и рукояткой переключения передач, и с легкостью заскочил в салон. Плюхнувшись на освободившееся сиденье вместе со своей ношей, он радостно воскликнул:

– Кеттик!5555
  «Поехали!»


[Закрыть]

Отъехав немного от фермы, подальше от любопытных и надоедливых глаз супруги Мэлса, соседи подъехали к берегу реки.

Мягко скрипя тормозами УАЗа, Жакып спустился по невысокому каменистому склону прямо к воде, чтобы порадовать глаз зеркальной гладью сильно сузившейся за жаркое лето речушки, а заодно чтобы было чем сполоснуть руки в случае надобности.

– Беглец молодой? – спросил Мэлс, открывая с хрустом крышку бутылки.

– Нет. Слегка за сорок, – ответил Жакып, держа в руке простые стеклянные рюмки, что всегда валялись в бардачке, и в них, мягко булькая, полилось беленькое.

– Как там старик? – поинтересовался сосед, спрашивая про Богдана.

– Помер он, – бросил Жакып, не особенно раздумывая над ответом.

– Когда? – слегка опешил Мэлс и добавил, не дожидаясь ответа: – Я ж его совсем недавно видел живым и здоровым!

– Ну, извини его. Людям свойственно умирать. Никто же не вечен! – ответил с иронией Жакып, придав своему лицу соответствующее выражение.

Торопливо коснувшись своей рюмкой рюмки соседа, он, не мешкая, опрокинул ее содержимое в себя, подняв руку высоко над головой.

– Вот жизнь, а? – произнес простоватый Мэлс, удивляясь скоропостижной смерти Богдана, после чего, повторив движение друга, сморщил нос и залез одной рукой в пакет, лежащий у него на коленях.

В салоне на время повисла тишина, соседи замолкли, смачно пережевывая заготавливаемый по осени Мэлсом специально для таких случаев отваренный жирный курдюк, нарезанный толстыми ломтями и посыпанный сверху крупной солью так, чтобы она чувствовалась на языке и зубах, придавая особый вкус бараньему салу. А тонкий кусок хлеба внизу этого бутерброда скрадывал его жирность, не особенно влияя на вкус.

– Сколько ему было-то? Лет шестьдесят? – спросил Мэлс, продолжая предыдущую тему.

– Где-то так, – ответил уклончиво Жакып, зная, что Богдану было слегка за пятьдесят. – Болел он. Черт его знает чем. Исхудал. Сгорбился, – продолжал он выдумывать небылицы. – И притом давно уже – года два как – возил я его в районный центр к докторам. Ничего не нашли. Сказали, курить надо поменьше. И пить тоже. Он же ко мне не здоровым и молодым пришел, верно? – закончил Жакып, взглянув вопросительно на Мэлса.

– Верно, – ответил коротко Мэлс, дожевывая закуску, и, проглотив ее, добавил: – Все они больные и убогие. Взять хоть тех, что у меня летом работают. Еле вилы с сеном могут поднять! По весне приходят – ни кровинки на лице, а осенью уходят круглолицыми и здоровыми. Да еще с деньгами в карманах.

Говоря про круглолицых и здоровых, Мэлс имел в виду своих сезонных рабочих. Обычно он нанимал на лето человека, который выполнял всю тяжелую работу на ферме, помогал жене по дому, присматривал за овцами и козами, число которых к началу лета не превышало двадцати голов с приплодом, и за таким же количеством кур, что держали из-за яиц. Основными обязанностями работника в доме были колка дров для печи, наполнение двухсотлитровых бочек питьевой, солоноватой на вкус водой из колодца. По хозяйству самой тяжелой работой была чистка небольшого угла кошары, куда на ночь загоняли овец и коз, да наполнение корыт водой.

Обычно на такие временные, сезонные работы соглашались не имеющие постоянного заработка городские жители, чтобы, отработав до конца условленного срока, уехать обратно. Находил их для Мэлса его брат, живший теперь в городе. Обычно он выходил в выходные дни к центральному рынку, когда там толпились все горожане: кто-то отоваривался, а кто-то торговал чем мог, включая старые, бесцельно валяющиеся в кладовках и гаражах домашние пожитки. Потенциальные работники обычно толклись около тентованных грузовых КамАЗов с южными номерами, предлагая их водителям свои услуги по выгрузке овощей и фруктов. Брат Мэлса отводил кого-либо из них в сторонку и предлагал ему поехать на сезон в далекую ферму, чтобы заработать немного деньжат, имея при этом бесплатные стол и кров. Он обещал, что тот вернется по окончании сезона назад, в город, в целости и сохранности, а если что-то там не срастется, то он сможет покинуть хозяйство в любое время – никто его там насильно удерживать не будет.

Люди верили брату Мэлса, находились даже те, кто соглашался в тот же день отправиться с ним в далекое и неведомое фермерское хозяйство, всецело доверив ему свою судьбу. Что здесь играло решающую роль: располагающая внешность брата Мэлса или то, что им, как и Богдану, и многим другим, попавшим в трудную жизненную ситуацию, нечего было уже терять, – неизвестно. Скорее всего, и то, и другое. Но как бы там ни было, Мэлс никогда не обманывал этих людей и держал свое обещание. Работники, желающие уйти с фермы, заблаговременно предупреждали его об этом, и он самолично довозил их до районного центра, а оттуда отправлял за собственный счет на автобусе в город. А если работник желал перезимовать на ферме, он спокойно жил здесь до следующего лета.

Работа у Мэлса позволяла испытывающим трудности людям накопить хоть небольшие, но свои деньги, которые они хранили в выданной им для этих целей жестяной банке из-под кофе, всегда стоявшей на видном месте. Работники Мэлса жили с ним в одном доме, обедали за одним столом, а спали в специально выделенной им комнате. Платил Мэлс своим работникам немного, всего полторы-две тысячи тенге в месяц, что примерно равнялось минимальной заработной плате в то время, но, несмотря на это, некоторые из них охотно возвращались на ферму, зная, что, помимо бесплатной еды, крыши над головой и своевременной оплаты, они найдут здесь уважительное отношение к себе. Они верили Мэлсу и его сыновьям, всегда поступавшим по совести, кто бы ни нанимался к ним в работники.

Мэлс был наслышан про бесчеловечные поступки своего соседа. Как и многие окрестные фермеры и бывшие односельчане, он знал его характер и не раз был свидетелем его выходок на общественных мероприятиях. Но лезть в чужие дела, тем более в дела Жакыпа, ему не хотелось. Однако теперь, приняв пару рюмок на грудь, Мэлс не удержался и начал давать соседу советы, считая, что, как старший и более удачливый фермер, имевший более весомый опыт в скотоводстве, может себе это позволить.

– С ними надо по-человечески, Жакып! Они же тоже люди. Просто жизнь их сильно потрепала. А кому сейчас легко? Вон даже нормальные люди ходят без работы, не имея средств к существованию. Попродавали весь скот, что отдал им колхоз за копейки, подались в города и теперь не знают, что делать!

Желая уйти от щекотливой темы и перевести разговор в другое русло, Жакып вспомнил новость, услышанную в поселке, когда забирал оттуда детей:

– Люди в Жезказган5656
  Жезказган – город в центральном Казахстане (при Советском Союзе назывался Джезказган), где расположен завод-гигант по производству меди, построенный во времена СССР.


[Закрыть] едут. Там, говорят, корейцы «Жезказганцветмет» выкупили. Работа, говорят, есть, и заработная плата хорошая.

– Слышал я об этом. И квартиры в Жезказгане сразу же подорожали – почти в три раза за год, – дожевывая кусок курта, отозвался Мэлс, после чего потянулся за двухлитровой пластиковой бутылкой с водой и добавил: – Надо, говорят, один байтал5757
  Байтал – кобыла-пятилетка.


[Закрыть] отдать, чтобы туда на работу устроиться. А так бесполезно!

– Понятное дело. Сейчас без этого никуда, – согласился с соседом Жакып, обернувшись назад, к заскулившему за спиной Таймасу.

– Я им деньги плачу. Едят со мной за одним столом. Могут уйти, когда захотят. Все по совести! – продолжил незаконченный разговор Мэлс, разлив в очередной раз по рюмкам водку. – А силой многого не добьешься. Будут так без конца убегать.

– Ну, ты сравнил, Маке, – воскликнул задетый последней фразой за живое Жакып, заерзав на сиденье, – своих работников, которые присматривают за четырьмя коровами и двадцатью баранами, прислуживая твоей жене, и моих, что выгребают дерьмо из-под ста овец и почти пятидесяти коров, которых по весне становится в два раза больше. С чего мне им платить?! Сперва самому бы на ноги встать! Так и разориться можно, если каждому деньги давать. А втык получают, потому что плохо работают. Халтурят! Кормлю я их хорошо! Они такую еду дома, наверное, не ели.

Хмыкнув и растянувшись в недоброй улыбке, как будто найдя неопровержимый довод для оппонента, Жакып продолжил:

– Да у них и дома-то нету. Они же бомжи! Бездомные! Поэтому я их и не отпускаю. Что им в городе без толку слоняться, попрошайничать да водку жрать? Пусть лучше здесь живут. Они должны мне спасибо сказать, что я им кров и пищу даю!

– Так-то оно так, – возразил Мэлс. – Но это же люди. Они не рабы. Они должны жить по своей воле.

– Какая у них воля?! Нет у них воли! Умерла их воля давно! Это рабы! Конченые люди! – взорвался, еле сдерживая себя, Жакып и добавил, барабаня пальцами по ободу руля: – Говоришь здесь какую-то чушь! Не в ту степь ушел!

– Ладно, не кипятись! Ты что раскричался? Я лишь хотел тебе совет дать, – произнес спокойным тоном Мэлс, улыбнувшись уголками рта.

Поняв, что его советы не возымеют действия на своенравного и гневливого соседа, Мэлс, горько усмехнувшись, прекратил разговор на эту тему и замолчал.

Сообразив, что переборщил в словах и эмоциях, Жакып уже более спокойным тоном проговорил, перейдя почтительно на «вы»:

– Как скажете, Маке! Но то, что подходит для вас, не подходит для меня. У меня нет, как у вас, ста пятидесяти голов лошадей и двух взрослых сыновей, которые помогают по хозяйству. Да и такого опыта, как у вас, у меня тоже нет!

Лестные слова, сказанные Жакыпом, вновь подняли настроение Мэлса, он снова оживился и вновь стал раздавать налево и направо ненужные соседу советы.

– М-да… Ты это… Не кипятись, братишка! Всему свое время, и у тебя дела пойдут в гору. Труд и терпение все преодолеют, – произнес Мэлс покровительственным тоном, ерзая на сиденье.

Восхваляя достоинства соседа, Жакып снова вернул в нормальное русло разговор, который чуть было не пошел под откос из-за его неконтролируемой гневливости, поставив под удар его циничные планы в отношении Мэлса, которые он намеревался реализовать в скором времени.

– Ну ладно! Давай за встречу, Маке! За тебя! – подлил масла в огонь Жакып, увидев, как расхорохорился Мэлс после его примирительных слов, посчитав себя хозяином положения.

Опрокинув рюмки, соседи снова разговорились.

– Как твой новый табун? В прошлый раз ты говорил, что он в сторону Жана-Арки убегает, что никак не может привыкнуть к нашей местности, – поинтересовался как бы невзначай Жакып, приступив к выуживанию информации у простодушного соседа, который ни о чем не подозревал и не ведал о коварных планах собеседника.

– Да куда этот табун денется? Через пару недель сам туда поеду. Сменю старшего с табунщиком. С младшим туда поедем. Второй табунщик отпросился – тот, которого Мукан зовут. Ты его знаешь. Видел. Сбитый и крепкий, как орех. Родственник у него помер, вот и поехал соболезнование выразить. А так было бы с ним хорошо поехать, он лошадей как свои пять пальцев знает.

– Да-да, помню. Крепкий парень. Его руками гвозди можно забивать, – поддержал соседа Жакып.

Взяв снова бутылку, Мэлс разлил водку по рюмкам, зажатым в его ладони, потом с недовольным выражением поднял бутылку к лицу, взглянул на плескавшийся на дне остаток и, выпятив нижнюю губу, вылил все, что там было, в рюмки, наполнив их до самых краев.

– Куда столько? – улыбнулся Жакып, бросив взгляд сперва на полные рюмки, а потом на пустую бутылку.

– А чего мелочиться? Пить так пить! – ответил раскрасневшийся от выпитого Мэлс.

Вытащив из пакета тонко нарезанные куски конской колбасы, состоящей на три четверти из белого жира, протянул один Жакыпу.

– Это от прошлогоднего согыма. Помнишь, большая кобыла-пятилетка была? Я ее на откорм специально домой привез. Вот это ее мясо.

Приподняв лоснящийся жиром кусок перед собой, Жакып поцокал языком, продолжая восхвалять соседа:

– Славный был согым! Я же говорю, Маке, хороший ты скотовод! Знаешь язык домашней живности. Не то что мы!

Принюхавшись к мясу, он с неподдельным восторгом добавил:

– А запах какой!

Польщенный комплиментом, Мэлс проговорил, вкладывая рюмку с водкой в свободную руку Жакыпа:

– Приходите на Новый год в гости. Есть еще остатки этого мяса. Да еще я кумыс в банках законсервировал. Посмотрим, что из этого получилось.

– Спасибо за приглашение. За тебя, Маке! Пусть Аллах даст тебе долгих лет жизни и процветания, – произнес Жакып, натянуто изобразив улыбку, и приподнял наполненную рюмку, присовокупляя этот жест к сказанному тосту.

– Рахмет, сосед. Давай за нас! – ответил кратко Мэлс.

Подняв рюмки, соседи одновременно, как будто сговорившись, издали гортанный звук и осушили залпом свою посуду. Сморщив носы, выдохнули обжигающий воздух. Спешно засунули по куску мяса себе в рот и вынужденно замолчали, пережевывая его. Доев бутерброд, Мэлс отпил воды из бутылки, поставил ее под ноги и, поднеся к лицу руку, посмотрел на часы.

– Спешишь? Женушка заждалась? – спросил, улыбаясь, Жакып, дожевывая остатки еды во рту.

– Нет, не спешу, – ответил Мэлс, понимая намек и издевку Жакыпа. – Просто в восемь по радио будет концерт. Хотел послушать его. Казахский национальный симфонический оркестр будет играть. Ты, наверное, такими вещами не увлекаешься? Музыка… Музыкальные инструменты, а? – широко улыбнулся пьяной улыбкой Мэлс, не оставшись в долгу перед соседом.

Покойный отец Мэлса превосходно играл на домбре, и эта способность передалась его многочисленным сыновьям и дочерям, в том числе и Мэлсу. В округе ценили его талант. Благодаря этому таланту Мэлс был частым и желанным гостем на многих мероприятиях. Одна из его сестер после школы поступила в областное музыкальное училище и ныне работала там преподавателем. А один из старших братьев не только играл на домбре, но и освоил баян, промышляя теперь в городе в качестве тамады. Тяга к музыке в их семействе гармонично сочеталась с покладистым и спокойным характером большинства из них. Вот и единственная дочь Мэлса, младшая среди детей, которая жила и училась в городе, у его сестры, просила отца купить ей пианино.

Мотнув головой, Жакып признал отсутствие интереса к музыке. Таких талантов ни у него, ни у кого-либо еще в их семействе не наблюдалось. Стараясь не выдать нахлынувшее вдруг раздражение, вызванное словами соседа, Жакып, откашлявшись в кулак, спросил:

– Начнем другую?

На что Мэлс, кивнув головой, выразил безмолвное согласие и вытащил из пакета свою бутылку водки с длинным горлышком и золотистой крышкой.

 
                                       * * *
 

Илья проснулся от ярких солнечных лучей, падающих прямо ему в лицо. Не желая вставать, он продолжал нежиться в «утробе» впитавшего солнечное тепло бушлата, из которого к тому же выветрились остатки промозглого ночного холода.

«Боже, как хорошо! Еще час – и встану! Все равно двинусь дальше только с сумерками!» – лениво пробежала в голове мысль, после которой Илья снова погрузился в приятный сон, перекатившись со спины на правый бок.

Впав в забытье на пару часов, он с трудом отошел от тяжелого сковывающего сна, что овладел его телом и разумом, не желая отпускать. Если бы не естественная нужда, заставившая его подняться с места, он продолжил бы беззаботно спать без задних ног и дальше.

Сполоснув руки небольшой пригоршней воды из бутылки, Илья взглянул на солнце и по его расположению на небосводе пришел к выводу, что сейчас четыре или пять часов дня. Раскрыв рюкзак, Илья без особых церемоний приступил к трапезе, вынимая оттуда то, что было необходимо для удовлетворения его опустевшего желудка. Внушительный кусок, отрезанный от булки, был щедро намазан сверху золотистым маслом и быстро поглощен проголодавшимся Ильей, а после запит теплой водой из пластиковой бутылки, которая успела прогреться за день под солнцем. Пережевывание еды не мешало обдумывать дальнейшие планы. Грызя твердый курт и не отрывая пристального взгляда от выглядывающих из рюкзака двух увесистых булок, Илья стал прикидывать в уме, на какой промежуток времени их хватит, если отрезать по одному куску в день.

«Пятнадцать ломтей. Надолго хватить должно, если по одному куску в день есть», – произнес он про себя, прикрывая рукой прозрачный мешок с булкой, от которой он отъел за прошедшие трое суток половину. «Думаю, мне не придется пятнадцать дней идти до города. Главное – до райцентра добраться, а там уже на попутке. Так что… наверное, можно позволить себе и по два куска…» – пришла благодушная мысль, основанная на появившемся у Ильи оптимизме.

Не очень большой кусок мяса и макароны в банке за минувшие дни были уже съедены. «Курта еще достоточно. Масло, если экономить, можно растянуть на пару-тройку дней. А вот вода… С ней могут возникнуть проблемы», – сменила хорошую мысль неприятная. Одна из трех двухлитровых бутылок была почти пуста. Оставшимися на дне тремя глотками Илья намеревался запить только что съеденный курт, чтобы, не дай бог, не поперхнуться им. И пополнить запасы воды было негде.

Поев и сложив все обратно в рюкзак, Илья уселся поудобнее, скрестив ноги перед собой и уперев руки в колени, поднял глаза вверх и застыл, глядя через прищур на белый солнечный диск, повисший над головой, нежась в его теплых и добрых лучах, пока болезненная резь в глазах не заставила его отвести взгляд от светила.

– Хорошо, что хоть погода теплая, – произнес Илья, непроизвольно выразив эту мысль вслух. Встав с места, он вынул из рюкзака опустевшую бутылку и положил ее на дно узкой ложбинки, избавляясь от ненужной поклажи.

Прошло три дня с тех пор, как Илья покинул свое убежище в пойме реки. За это время он без особого труда добрался до поселка благодаря советам умудренного жизнью Богдана, которому не раз доводилось быть свидетелем неудачных побегов. Его план сработал и принес свои результаты. Марш-броски по ночам и отдых днем сделали Илью практически невидимым. Строго следуя советам, он не разводил по ночам огня, как бы ему этого ни хотелось и как бы ни было холодно. К тому же он избегал соблазна подойти поближе к столбам и идти вдоль них, хотя в ночное время был велик риск сбиться с пути и затеряться среди степи. Часто Илья терял ориентир из виду, отклоняясь в сторону, но с наступлением рассвета снова возвращался на прежний курс и, отойдя, насколько было можно, подальше от столбов, укрывался где-нибудь, чтобы поспать и передохнуть, пока солнце снова не скроется за горизонтом и не наступит время для очередного перехода. Большие овраги встречались в степи крайне редко, поэтому для отдыха Илья выбирал более или менее глубокие ложбинки, которые также было непросто отыскать на этой равнине, и каждый раз приходилось терять немало драгоценного времени на поиски подходящего места.

Когда Илья, приподнявшись, выглянул из ложбины, багровое солнце едва цеплялось своим краем за кромку земли на горизонте, постепенно исчезая за ней, – был уже седьмой час вечера. Встав с места и накинув за спину рюкзак, Илья расстегнул верхнюю пуговицу бушлата, просунул под него два пальца, нащупал на шее цепочку с крестом и, вытянув его наружу, прижал распятие к губам и шепотом, прикрыв на мгновение глаза, проговорил:

– На все воля твоя, Господи! На все воля твоя!

По собственному умозаключению, Илья должен был теперь преодолевать за ночь от пятнадцати до двадцати километров. Извилистое высохшее русло реки осталось позади, теперь он двигался по равнине с редкими возвышенностями, где все было видно как на ладони.

«Три или четыре дня ходу – и я в райцентре», – билась в голове радостная мысль, вселяя надежду на благополучный исход побега. Маячившая на горизонте свобода придавала Илье сил. Забыв про усталость, он шел и шел, шел и шел по ночной равнине, временами переходя на бег, иногда останавливаясь на короткий привал, чтобы, отхлебнув немного воды, осмотреться по сторонам и выправить свой маршрут по верхушкам маячивших вдалеке столбов, а потом снова продолжить путь, подгоняя себя радужными мыслями и надеждами.

Часа через три интенсивной ходьбы налившиеся тяжестью ноги Илья напомнили ему о необходимости более длительного привала. Разогревшееся от долгой ходьбы тело источало жар под бушлатом, заставив Илью расстегнуть его верхние пуговицы. Он почувствовал, как горячий воздух из-под куртки потянулся наружу, запуская взамен внутрь спасительную струйку приятной прохлады. Только сейчас, устало сидя на успевшей остыть поверхности земли, прислушиваясь к тишине ночи, он почувствовал, как его грудь и спина покрылись скользким и липким потом, пропитав насквозь его летнюю майку и натянутое поверх нее нательное армейское белье. От этого неприятного ощущения Илья почувствовал отвращение к самому себе.

«Не сейчас. Потом из себя чистюлю будешь строить!» – почти приказал он себе, не желая сейчас предаваться унынию.

Сразу же напомнили о себе отяжелевшие, пульсирующие от усталости ступни ног, до этого без жалоб и нареканий прошагавшие не один десяток километров, безвылазно томясь в душных армейских ботинках. Пошевелив пальцами внутри ботинок, Илья ощутил прилипшие к подошвам носки, в которых он прибыл на ферму, поверх которых для защиты от холода были накручены теплые солдатские портянки, ставшие теперь потными и мокрыми.

Эту проблему Илья решил сразу. Потянув за концы завязанных бантиком шнурков, он высвободил ноги из ботинок, снял портянки вместе с прилипшими к ногам носками и с блаженством на лице продолжал сидеть на прохладной земле, ощущая, как его ступни стали «дышать» после долгого заточения в чреве черных ботинок.

«Ка-а-айф… Надо же, и от этого тоже можно удовольствие получать, – промелькнула в голове Ильи мысль. – Куртку, конечно, так не снимешь. Мигом простудишься», – догнала ее другая, с сожалением напоминая, что удовлетворить некоторые, хоть и простые, желания в этих условиях невозможно.

Вспомнив про рюкзак за спиной, Илья скинул его на землю, перекинул вперед и вытащил бутылку с водой. Желая сэкономить воду, Илья, несмотря на большое желание утолить всю жажду сразу, сдержал свой порыв и удовлетворился тремя глотками, после чего снова закрыл крышку бутылки и вернул ее в рюкзак, подальше от глаз.