Текст книги "Вишневые воры"

Пока я рисовала, услышала за деревьями чей-то смех – веселое девичье хихикание.

– Зили? – позвала я. Мне казалось, она на уроке, но кто еще это мог быть? Дома была только Калла, но та сидела в библиотеке – и к тому же редко смеялась. Мимо пробежала белка, и я решила нарисовать ее тоже, но вновь услышала смех.

– Зили? Перестань дурачиться!

Ответа не было. Я отложила альбом, встала и пошла вокруг пруда – туда, откуда раздавался смех. Я двигалась в сторону лужайки, сквозь обступившие ее деревья, и вдруг вокруг меня все порозовело – я оказалась в чаще, где цвели вишни; в застенчиво краснеющем лесу.

Смех раздавался откуда-то справа. Я пошла туда, стараясь ступать осторожно, чтобы не выдать себя. Вскоре я заметила Дафни и Веронику – они сидели на одеяле, разложенном между двумя вишневыми деревьями; я и не знала, что Дафни уже вернулась. Она сидела на пеньке спиной ко мне, почти полностью загораживая Веронику, сидевшую напротив нее на одеяле.

Чтобы не попасться им на глаза, я отошла за ближайший клен, откуда мне стало видно Веронику. На ней была льняная юбка оттенка цветков вишни, а выше пояса она была обнажена – ее бюстгальтер и блузка лежали рядом. Она сидела, подогнув под себя ноги. Ее руки были вытянуты вперед – она оперлась об одеяло, и ее поза напоминала конструкцию мольберта. Спина выгнута, голова откинута назад, глаза закрыты; она словно впитывала в себя солнечный свет, проникавший сквозь цветущие ветви деревьев; кремовая кожа, небрежно заколотые наверху длинные черные волосы, кораллового цвета губы.

Дафни делала зарисовки ее полуобнаженного тела, положив альбом себе на колени. Время от времени она что-то говорила Веронике – слова не долетали до меня, и они обе смеялись. Потом Дафни что-то пробормотала, и Вероника села прямо, сцепив руки перед собой. У нее были большие, тяжелые груди с широкими кружками сосков, таких же светло-розовых, как ее юбка и цветки вишни, словно в палитру розового добавили каплю белого. Я видела ее изящные, немного угловатые плечи.

Опершись руками о дерево и пряча лицо за стволом, я боялась быть обнаруженной, но глаз отвести не могла. Дафни перевернула альбомный лист и молча продолжила рисовать. Вероника вновь закрыла глаза и откинула голову назад, купаясь в розовых лучах света. Она наслаждалась вниманием Дафни, не подозревая, что ее телом любуются две пары глаз.

Так прошло довольно много времени; мне казалось, что я могу провести весь день, наблюдая за Вероникой.

Наконец Дафни поднялась, и я отпрянула назад. Но она даже не посмотрела в мою сторону. Она отложила альбом и подошла к Веронике – теперь они обе сидели друг перед другом, подогнув ноги. Дафни потянулась и убрала упавшие на лицо Вероники пряди волос, а потом нагнулась и поцеловала ее в губы, затем в шею и ниже, подбираясь к груди; я резко отвернулась, почувствовав неожиданный укол ревности. Мое лицо пылало, сердце колотилось так сильно, что мне казалось, что я лишусь чувств. Я вцепилась в дерево – прикосновение к его грубой коре хоть немного вернуло меня к жизни. Мне вспомнились книги, которые Дафни часто оставляла в гостиной, – «Дьяволица», «Грех на колесах», «Женщины на войне», – я-то думала, что это просто дешевые романы. Теперь я понимала, что это были дешевые романы немного другого сорта.

Когда я вновь посмотрела на лужайку, Вероника лежала на спине, а Дафни стягивала с нее юбку. Отбросив юбку в сторону, она, как была в шортах и блузке, забралась на Веронику, и они снова начали смеяться. Я не знала, чем они занимаются, но смотреть больше не могла и стала пробираться назад тем же путем, сквозь заросли вишни, а в это время за моей спиной смех затих и послышались тихие стоны Вероники.

5

Какое-то время я бродила по лесу, чтобы никому не попасться на глаза; мое лицо горело так сильно, что я начала волноваться, уж не останется ли оно таким навсегда.

Вернувшись домой, я услышала звуки фортепиано – обычно Зили после урока еще пару часов продолжала играть. По тому, что она играла, я всегда могла понять, в каком она настроении. До смерти Эстер она предпочитала песни из бродвейских шоу и фильмов: «Пролетка с бахромой»[13]13
  The Surrey with the Fringe on Top (1943) – песня из мюзикла «Оклахома».


[Закрыть], «Падает звезда – загадай желание»[14]14
  When You Wish Upon a Star (1940) – песня из мультипликационного фильма «Пиноккио».


[Закрыть], но зимой ее потянуло на более меланхоличные мелодии: она бесконечно разучивала (по крайней мере, пыталась) «Лунную сонату» Бетховена и «Утешения» Листа.

Когда я поднималась в наше крыло, она играла «Свадебный хор» Вагнера. Она злилась, что Розалинда решила провести свадьбу без девочек-цветочниц и подружек невесты и, вероятно, выбором музыки хотела внушить ей чувство вины, только Розалинды дома не было. Я прошла мимо маминой комнаты, волнуясь, как подействует такая музыка на нее, но, к счастью, ее дверь была закрыта. Послеобеденный сон.

Я приоткрыла дверь в библиотеку и просунула голову внутрь: Калла сидела за столом у окна и, сгорбившись, что-то быстро писала. На оловянном блюде горела свеча, хотя комнату ярко освещало солнце.

– Кто там? – спросила она, не поднимая глаз от блокнота.

– Это я, Айрис.

– Прошу тебя, скажи Зили, чтобы она перестала играть эту ужасную музыку, – сказала она, но я не собиралась этого делать. Если ей так хочется, пусть скажет сама.

Я пошла дальше по нашему крылу, мимо закрытой двери в спальню Эстер и Розалинды, и вдруг услышала за спиной гулкие шаги. Я обернулась и увидела Дафни, которая поворачивала в мою сторону с альбомом и карандашами в руке. От неожиданности я снова покраснела. А вдруг она видела, что я за ними подглядывала? Вряд ли, но при виде ее я все равно запаниковала.

– Что это с тобой? – спросила она, зайдя в свою спальню и положив вещи на стол. Из прохода я видела, как она сняла шорты и надела черную юбку.

– Ничего, – сказала я, пытаясь уложить у себя в голове, что у Дафни есть тайная жизнь, о которой я и не подозревала. Я-то думала, что они с Вероникой проводят дни за сигаретами и пластинками. Разве я могла представить, чем они на самом деле занимались?

Дафни стояла перед зеркалом и расчесывала волосы – точнее то, что от них осталось. В первые же теплые дни весны она пошла в парикмахерскую, и ее простой «паж» сменился вызывающе короткой стрижкой пикси. Будь она не шатенкой, а рыжей, она бы походила на спичку. Впрочем, отец дал ей менее образную характеристику.

– Ты похожа на мальчишку, – сказал он, не скрывая своего презрения. Я вспомнила, как она забралась на Веронику, и закрыла глаза, словно это должно было помочь мне избавиться от этой картины. Но как я ни старалась, я видела лишь их переплетенные руки и ноги и соприкасающиеся тела.

Я открыла глаза: прямо передо мной возникло ухмыляющееся лицо Дафни.

– Странная ты все-таки, – сказала она и проскользнула мимо меня в коридор. – Мы с Вероникой едем в отель, – бросила она через плечо. – Если кто-нибудь спросит, – никто не спросит, – я вернусь к ужину.

Когда Дафни ушла, я хотела было заглянуть в оставленный на столе альбом, но тут появилась Зили, которая начала жаловаться, что у нее от занятий онемели пальцы. Она стала упрашивать меня поиграть с ней в настольную игру, и я неохотно согласилась.

В тот вечер перед ужином мы зашли к Белинде. Еще зимой отец поручил нам с Зили навещать ее за полчаса до ужина, а потом вместе с ней спускаться в столовую. «Вашей матери нужна компания», – сказал он, давая нам это задание и, видимо, осознавая, что из всех сестер его способны выполнить лишь мы.

Когда мы вошли, медсестра, сидевшая на привычном месте у окна, отложила шитье и, радуясь возможности уйти на перерыв, отправилась на кухню, где ее ждал ужин с Доуви и миссис О’Коннор.

– Лепесточки, – сказала Белинда после ухода медсестры, приглашая нас войти. Она закрыла книгу и попросила нас сесть. Я заняла стул напротив ее дивана, а Зили садиться не стала – она принялась рассматривать предметы на многочисленных полках, которые бесконечно притягивали ее: все эти диковинки из маминого прошлого.

На Белинде, как всегда, было белое платье. За время, прошедшее после смерти Эстер, она похудела и сделалась очень хрупкой, а ее кожа от недостатка солнца приобрела нездоровый оттенок. Она почти не выходила на улицу.

– Как прошел ваш день? – как всегда, спросила она.

– Мы играли в «Клуэдо», – ответила Зили, взяв в руки крошечную фарфоровую шкатулку и приподняв крышку.

– Судя по всему, это ваша любимая игра! Нужно мне тоже как-нибудь поиграть с вами.

– Тебе не понравится, – сказала Зили. – Там про убийство.

За окном все еще было светло: еще один признак весны. Мы немного посидели в тишине – разговор между матерью и дочерьми никогда, даже в самые спокойные времена, не был непринужденным.

– У тебя все хорошо, Айрис?

Глядя в окно, я думала о вишнях в цвету, но ничего об этом не сказала.

– Я все думаю о Розалинде, – сказала я, хоть это и было неправдой. – Трудно поверить, что через неделю она выйдет замуж. – Это были очевидные вещи, но мне хотелось посмотреть, какой будет ее реакция на мои слова о скорой свадьбе. До сих пор реакции не было никакой, если не считать реакцией отсутствие какого-либо интереса.

– Да, она ведь уезжает в Техас, правда? – учтиво проговорила Белинда, не выдавая никаких эмоций. Я хотела знать, что она чувствует на самом деле, но той мамы, которую я помнила, больше не было; лекарства принудили ее к покорности. Много лет спустя, читая письма Эмили Дикинсон, я наткнулась на строчку, которая напомнила мне о тех годах жизни мамы: «Я брожу с фонарем в поисках себя». Даже тогда, будучи маленькой девочкой, я понимала, что с появлением в нашем доме сиделки настоящая Белинда оказалась запертой внутри себя, где она скиталась во тьме, потерянная для всех.

– Что ж, пойдемте ужинать? – сказала она наконец, отсидев с нами положенное время.

Зили вернула на полку подсвечник лиможского фарфора.

– А ты вообще хочешь есть?

– На самом деле нет, – со вздохом сказала Белинда и поднялась. Она знала, что выбора у нее не было – в каком-то смысле ее испытательный срок все еще продолжался.

– Солнышко, мы просто обязаны посмотреть Маунт-Вернон, – говорил Родерик, когда мы с Зили и Белиндой вошли в столовую и стали рассаживаться; вся семья уже собралась за столом. – Мы не можем просто проехать мимо, даже не заглянув туда.

– Родди, – сказала Розалинда, игриво сверкая глазами. – Ты обещал, что в медовый месяц нам будет весело. Джордж Вашингтон в категорию «весело» не попадает!

– Джордж Вашингтон – отец-основатель нашей страны, – с легким ужасом в голосе сказал отец, которому не было очевидно, что Розалинда, как обычно, отвечает не всерьез, а лишь дразнится. – Я полагаю, что его дом обязательно нужно посмотреть.

– Хорошо, папочка, – сказала Розалинда, пока миссис О’Коннор ставила на стол ужин. – Раз уж вы с Родди настаиваете…

На ужин был мясной рулет, густо политый чем-то похожим на соус барбекю – видимо, в честь техасского происхождения Родерика. Белинда, сидевшая справа от меня, отщипывала кусочки маисового хлеба, прислушиваясь к разговору с отсутствующей улыбкой стюардессы. Она уже привыкла к Родерику, а он привык к ней. Если Эстер держала Мэтью подальше от семьи, то Розалинда придерживалась другого подхода: ей казалось, что тесное общение с ним позволит нам почувствовать, что от него не исходит никакой угрозы.

– Что вы думаете, миссис Ч? – обратился Родерик к Белинде, и его фамильярный тон прозвучал как скрежет иглы, пробороздившей пластинку поперек. Он часто пытался вовлечь ее в разговор.

Белинда в замешательстве отодвинула тарелку – она никогда не любила лишнего внимания.

– О чем? – Ее веки выглядели отяжелевшими.

– О поездке в Маунт-Вернон, – нетерпеливо ответила Розалинда, повысив голос, словно Белинда была старушкой и плохо слышала.

– Там жил Джордж Вашингтон, – добавила Дафни, отрезая себе второй кусок мясного рулета, как будто она умирала с голоду. Глядя на нее, я снова подумала о Веронике и тут же испугалась, что покраснею, но на меня никто не обращал внимания.

– Мне кажется, что, если вы интересуетесь американской историей, это место стоит посетить, – ответила Белинда, пытаясь стряхнуть с себя сон. – Сомневаюсь, что в Техасе много интересного. Наверное, вам будет там довольно скучно.

Дафни и Калла рассмеялись; Розалинда повернулась к Родерику и выкатила глаза.

– Мы вас скоро пригласим к себе, миссис Ч, – сказал Родерик. – Тогда вы сами посмотрите, скучно там или нет.

– Родди, – прошептала Розалинда, явно встревоженная перспективой того, что Белинда отправится к ним на Запад.

– Мама не может поехать в Техас, – сказала Зили и засмеялась. Она была права, это действительно была нелепая мысль: Белинду трудно было представить в отрыве от «свадебного торта», разве что в Кейп-Коде. Чтобы она пребывала где-то еще? Это казалось безумием.

– Боюсь, время для путешествий для меня уже прошло, – сказала она, поднимаясь и опираясь на стол. Каждый вечер она приходила на ужин, но редко оставалась надолго.

– Сестра Марш! – крикнул отец. Он сам требовал, чтобы Белинда присутствовала на ужине, но, казалось, чувствовал облегчение каждый раз, когда она уходила. Пришла сиделка и взяла ее под руку; Белинда попрощалась и вышла, опираясь на нее.

– Еще всего неделя такого, – обратилась Розалинда к Родерику, когда она ушла.

– Это тебе неделя, мы-то остаемся, – сказала Калла. Мне не верилось, что Калла скоро будет здесь за старшую; Розалинда справлялась так себе, но с Каллой у руля нам точно было суждено пойти на дно – полный развал порядка, возвращение нашей волчьей стаи к доисторическим временам. Я уже видела это: один сплошной хаос.

– Боже, мне вас очень жаль, – сказала Розалинда, как будто видела то же самое. – Когда я вырвусь из этого ужасного места, я буду скучать по вас – но только не по маме. На этом празднике жизни она всегда была призраком.

– Довольно, Роз! – Сначала мне показалось, что я слышу укоризненный голос отца, но, подняв глаза, я поняла, что это говорит Родерик – его шутливый настрой испарился. – Я же предупреждал. Постарайся быть добрее.

– Прошу прощения, – тихо сказала Розалинда, против обыкновения не ввязываясь в дальнейший спор.

– Нелегко мне с ней придется! – сказал Родерик. Он нежно толкнул ее локтем и повернулся к нашему отцу: – Она никого не слушает, правда?

– Как правило, нет.

– Ее скверный характер берет над ней верх.

– Я же извинилась, Родди. – Розалинда выглядела пристыженной: редкий случай для нее; к тому же на фоне массивной фигуры Родерика она выглядела маленькой, и разница в их возрасте и опыте вдруг стала очевидной.

Я отвернулась и посмотрела на пустой дверной проем. Розалинда собиралась вырваться отсюда, но куда именно? Будь Белинда в нормальном состоянии, она наверняка попыталась бы отговорить Розалинду от замужества. Она сказала бы, что случится что-то ужасное, и я уже тогда понимала, что это не обязательно означало смерть. Вариантов ужасного в мире было много.

После ужина Родерик повез сестер в город на фильм «Рыжая и ковбой», а я, извинившись, осталась дома. У меня были другие планы.

Когда все ушли, я пробралась в спальню Каллы и Дафни и быстро пролистала альбом, в котором Дафни тогда делала зарисовки. В нем практически не было пустых страниц – все рисунки были посвящены Веронике.

Я вернулась к первому листу и принялась рассматривать работы более внимательно. На первом рисунке Вероника сидела за столом, перед ней стояла чашка чая. Ее палец был продет в ушко чашки, а нижняя часть браслета соприкасалась с поверхностью стола. Все детали были прорисованы с удивительной точностью. Видимо, рисунок был сделан в кафе – или в ресторане при отеле, принадлежавшем родителям Вероники. Она сидит прямо, легкая кофточка плотно застегнута на груди, на шее – шарфик или небольшой платок. Голова повернута в сторону; судя по всему, она смотрит в окно, где жизнь идет своим чередом, и взгляд ее задумчив – мне всегда хотелось, чтобы Зили, позируя для меня, смотрела именно так.

Дальше шли десятки рисунков одетой Вероники – в сарафане на пляже, стоя на лугу, полулежа на кровати. До того дня я ее толком и не видела. Она жила в городе; ее родители переехали сюда около двух лет назад, но она не ходила в школу и не появлялась в местной церкви. Семья Вероники исповедовала католичество и посещала церковь Скорбящей Богоматери в Гринвиче; Веронику, единственного ребенка в семье, отдали в школу при церкви. Как Дафни с ней познакомилась, я не знаю. Пару раз я видела, как они идут по улице, – Вероника была для меня лишь какой-то девочкой с темными волосами; насколько я знаю, она никогда не приходила к нам в гости. Впрочем, в этом не было ничего странного. Мы никогда не приводили друзей домой, да и в целом нельзя сказать, чтобы у нас их было много: мы предпочитали компанию сестер.

Я все листала и листала альбом, прислушиваясь к звукам в доме, чтобы не пропустить возвращение сестер. Дафни была замечательной художницей. Более эротические наброски (я говорю «более», потому что эротическими были все рисунки, независимо от количества одежды; между Вероникой и девушкой, держащей карандаш, явно проскакивали искры) появлялись постепенно – напряжение нарастало с каждой страницей. Вот Вероника на пляже, одним пальцем стягивает купальник, открывая часть левой груди, с таинственной улыбкой на губах, той самой улыбкой Моны Лизы, о которой пел Нэт Кинг Коул, но чуть более дерзкой.

Следующий рисунок – купальник приспущен совсем, соблазнительный образ для художницы и зрителя, и чем дальше, тем откровеннее: Вероника с задранной юбкой; обнаженная Вероника сзади; Вероника в ванной; Вероника на шезлонге, ноги раскинуты в стороны. В какой-то момент я добралась до вишни в цвету, но эти рисунки были совсем не такими, как я ожидала. Если остальные работы были реалистичными, то здесь цветущая вишня была не просто фоном – Вероника словно слилась с ней. Она сидела на одеяле, поджав под себя ноги, а цветки вишни падали с неба обильным розовым дождем, покрывая ее волосы, плечи и колени. Казалось, что Вероника сама растет в этом саду – настоящая лесная нимфа.

Я думала, что это последний рисунок, но, перевернув страницу, увидела еще один. Он потряс меня больше, чем все остальные. То была еще одна сцена на одеяле – должно быть, Дафни изобразила ее, когда я ушла. Вероника лежала на спине с широко расставленными ногами, и Дафни зарисовала то, что такая поза ей открыла.

Эту часть женского тела я никогда раньше не видела – даже свою собственную. В школьных учебниках мне попадались обнаженные греческие статуи – между ног у женщин была пышная буква «V», но то, что внутри, было скрыто. Точно так же выглядела я, когда – в редких случаях – мне доводилось увидеть себя раздетой в зеркале ванной комнаты. Но здесь эта область была передана очень подробно; казалось, что это рисунок цветка – мягкие слои и изгибы розы или ириса.

Я закрыла альбом. Что-то со мной было не так, если я с таким удовольствием разглядывала все это.

6

Той ночью я дрейфовала между сном и явью, пока в моей голове проносились недавние воспоминания – кинопленка размытых, мерцающих изображений леса и вишневых деревьев, карандашных рисунков и коралловых губ, нежных плеч и розовых сосков. Я извивалась в кровати, словно у меня был жар, сбрасывала одеяло на пол и металась из стороны в сторону, отчего моя ночная рубашка еще сильнее закрутилась вокруг меня. И вдруг я почувствовала на своей руке чью-то ладонь.

После целого дня томлений прикосновение ощущалось как подарок. С моих губ сорвалось восторженное мурлыканье. Улыбаясь, я открыла глаза, разрывая тонкую оболочку сна и думая, что мне все это снится и на самом деле в спальне я одна. Но тут я поняла, что мою руку действительно сжимают чьи-то пальцы, и отдернулась от них, как от змеи. Кто-то стоял, склонившись над моей кроватью.

– Мама? – вздрогнув, сказала я. – Почему ты не у себя?

– Я улизнула ненадолго, – прошептала она.

Она присела на край кровати и подвинулась ко мне.

– Сиделка спит. Она забыла дать мне таблетки. Послушай, – сказала она, взяв мое лицо в свои ладони. – У меня не так много времени.

Она говорила с такой энергией, что мне стало страшно. Перед тем как продолжить, она дала мне несколько секунд, будто даруя время на подготовку. Я занервничала – и вдруг все поняла.

– Не надо, не говори! – умоляюще попросила я, отодвигаясь от нее. – Мама, пожалуйста!

– Если Розалинда выйдет замуж за этого человека, с ней случится что-то ужасное, – сказала она, крепко схватив меня за плечи. – Я снова чувствую запах роз.

– И что это значит?

– Розы предупреждают меня о приближении беды.

Я высвободилась из ее хватки.

– Пожалуйста, уходи, – взмолилась я. В ее голосе слышалась паника, и я не хотела, чтобы меня снова втянули во все это. – Нам опять попадет.

– Айрис! – громким шепотом вскричала мама. Я оглянулась на Зили, но та не пошевелилась.

– Розалинда спит в гостиной, – сказала я. – Пойди и поговори с ней сама.

– Меня никто не слушает, – ответила она. – Только ты можешь спасти ее.

– Меня тоже никто не слушает! – При мысли о том, что Розалинда может лечь в могилу рядом с Эстер, у меня на глазах выступили слезы. – Может быть, на этот раз ты ошибаешься!

– Я бы тоже хотела так думать. – Она поднялась на ноги, поцеловала меня в макушку и выскользнула из комнаты.

Слушая, как удаляются ее шаги, я вспомнила, что чувствовала тогда, в столовой. Так или иначе я знала, что это случится.

7

На следующий день было пасхальное воскресенье. Сестры были в восторге от новых платьев. Все они были разных пастельных оттенков: бледно-розовое для Розалинды, сиреневое для Каллы, фисташковое для Дафни, желтое для меня и нежно-голубое для Зили. Когда я открыла глаза, сестры бегали из комнаты в комнату, прихорашиваясь: Розалинда и Калла, накрутив волосы на бигуди, носились с пудреницами и помадами; Зили кричала, чтобы кто-нибудь ей помог; Дафни расхаживала по коридору в бюстгальтере и трусах, разыскивая свою расческу.

Пока они одевались, я оставалась в постели, пытаясь отделаться от наваждения прошлой ночи и убедить себя, что Белинда просто была напугана и никакая она не ясновидящая. Молния два раза в одно место не бьет – по крайней мере, так мне всегда говорили.

Наконец я встала и отправилась в ванную. Дверь в спальню Эстер и Розалинды была открыта; Розалин-да сидела у зеркала и наносила румяна. Лиф ее розового платья плотно облегал фигуру и широкой юбкой распускался на талии; волосы были тщательно завиты, губы – цвета бургундского вина, икры изящно приподняты над черным каблуком. Она была полна жизни, и я не могла представить, что с ней может случиться что-то плохое.

– Тяжелая выдалась ночка? – спросила она, а я в ответ пожала плечами.

– Мне кто-нибудь поможет? – раздался откуда-то крик Зили, и Розалинда встала и пошла к ней, на ходу похлопав меня по плечу. Я зашла в ее спальню. Окно, которое тогда разбила Эстер, давно заменили; нагнувшись, я увидела под ним засохшую кровь – черную, как плесень. Несмотря на то что горничные тщательно отмыли весь пол, кровь была в каждой щелочке.

– Тебе пора одеваться, – тихо сказала Розалинда. Я не слышала, как она вернулась, поэтому тут же покраснела – маленькая девочка, которую застали за нехорошим.

Я поплелась в ванную, затем вернулась в свою спальню и натянула платье – мягкое и желтое, как цыпленок. «Я никому ничего не скажу», – думала я про себя, надевая короткий жакет в тон платья. За окном пронзительно крикнула птица, и я повернулась. Птица исчезла, и оказалось, что я смотрю на могилу Эстер. «Нет, – сказала я себе. – Никакой это не знак».

Поскольку для пасхальных корзинок мы уже были слишком взрослыми, на столе нас ждали шоколадные зайчики в разноцветной фольге, кульки с мармеладом и большие пластиковые яйца с безделушками. Все это было живописно разложено в центре стола на искусственной траве; картину, видимо созданную стараниями Доуви и миссис О’Коннор, довершали двойные вазочки с нарциссами.

На завтрак были яйца пашот на тостах и свежий апельсиновый сок. Белинда не появилась, и я вздохнула с облегчением. После позднего завтрака отец повел всю семью в церковь; мы с сестрами, надев шляпки и перчатки, чинно шествовали по улице, любуясь своим отражением в окнах машин.

Во время пасхальной службы, сняв перчатки, я кусала ногти, пока вокруг распевали все эти невыносимые гимны и псалмы о жизни и смерти. Мне не терпелось оттуда сбежать. Шепнув Розалинде, что мне нужно в туалет, я выскользнула из церкви. Во дворе стояли мужчины, улизнувшие со службы под предлогом перекура. Через дорогу был офис доктора Грина, где я, без сомнения, оказалась бы, случись мне встать на пути предстоящей свадьбы.

Я ощутила приступ злости: зачем Белинда так со мной поступает? «Только ты можешь спасти ее». Разве можно так говорить? Спасать ребенка должна мать, а Белинда свалила все на меня. Впрочем, я понимала, что ее вмешательство стало бы последней каплей для отца и ее отослали бы обратно в клинику. Я не обладала никакой суперсилой и не могла спасти Розалинду – мама доверилась мне лишь потому, что я ее слушала, когда все остальные от нее отвернулись.

Я обошла церковь и оказалась во дворе, густо засаженном высоким кустарником, в центре которого стояла вишня в цвету – каменные плиты были усыпаны ее розоватыми лепестками. При виде вишни я вспомнила о Веронике и подумала о том, буду ли я теперь всю жизнь, как собака Павлова, реагировать на цветущую вишню именно так: томлением и алеющими от стыда щеками. Впрочем, тот день, казалось мне, был из какой-то прошлой жизни, когда меня беспокоило лишь одно: мое неуместное вожделение. Почему Белинда не могла оставить меня в покое? Дать мне побыть маленькой девочкой с обычными для моего возраста переживаниями… Нет, ей нужно было вывернуть мою жизнь наизнанку, поместить меня в роман Нэнси Дрю, написанный Мэри Шелли.

Через боковую дверь я вошла в каменный вестибюль, где когда-то стоял гроб Эстер. Сейчас здесь был только стол с библиями и псалтырями, а у стены стояли складные стулья. Раскрыв один, я присела. Меня била дрожь от живых воспоминаний об этом месте и царившего здесь холода, от которого не спасал жакет. В этой комнате прощались не только с Эстер – за последние сто лет или даже больше через нее прошли все умершие жители Беллфлауэр-виллидж. Это была комната призраков, и при мысли об этом я задрожала еще сильнее.

Я сидела в каменной прохладе и думала о том, что же мне делать. После случившегося с Эстер я старалась просто жить дальше; я так и не смогла понять, что же именно произошло, но, поскольку Белинда вечно находилась в полудреме и не трогала меня, мне почти удалось выбросить это из головы. Теперь же Белинда снова поставила меня в безвыходное положение, и я боялась, что это не приведет ни к чему хорошему. Я понимала, что игнорировать ее слова было бы ошибкой, учитывая, что в прошлый раз она оказалась права. Но доктор Грин утверждал, что Белинда больна, а Розалинда сказала, что я становлюсь такой же, как она. Действительно ли Белинда была больна? Вряд ли. Скорее она не поддавалась укрощению, и это им не нравилось; а если укротить не получается, оставалось лишь держать ее под воздействием лекарств. Но вдруг я ошибалась? Я и правда уже не знала, чему верить, а чему нет. Прошлой осенью из разговоров с родными и с врачом я извлекла лишь один урок: доверять себе я больше не могла.

8

Дома нас уже ждал Родерик – его пригласили на пасхальный ужин. Его родителей, братьев и сестер тоже позвали, но у них было другое семейное мероприятие.

По неписаному правилу миссис О’Коннор, праздничный ужин всегда подавался днем, и, чтобы скоротать время, мы с сестрами и Родериком принялись играть в «Монополию» на террасе. Миссис О’Коннор вынесла нам кувшины с лимонадом и тарелку бутербродов без корочки, с мягким сыром и огурцами, но мы интересовались ими гораздо меньше, чем шоколадными зайцами и мармеладом.

Это должен был быть беззаботный день – весенний праздник на солнечной террасе, и для всех остальных, как мне казалось, так и было: всем было весело, даже Калле. Сестры сидели вокруг стола в своих роскошных пасхальных нарядах, а Родерик задавал тон общему настроению. На нем была ковбойская шляпа и сине-белая клетчатая рубашка с короткими рукавами; вокруг шеи был повязан галстук-шнурок.

Сестры передавали его шляпу по кругу, поочередно примеряя ее. Они, как и всегда, смеялись над его шутками, хотя казалось, что факт присутствия в компании мужчины веселил их больше, чем собственно сам мужчина. В доме царила женская энергетика, а отца, который мог бы ее разбавить, рядом не было; в результате Родерику было суждено исполнять роль обезьянки из зоопарка. Он вызывал наше любопытство и какое-то время казался забавным, но, прощаясь с ним в конце дня, все мы (кроме Розалинды) чувствовали облегчение.

За столом все болтали и смеялись, так что мое молчание оставалось незамеченным. Я размышляла, не рассказать ли им о новом предсказании Белинды. Я могла бы преподнести это как-нибудь беспечно и непринужденно. «Розалинда! – сказала бы я. – Ты ни за что не угадаешь, что случилось вчера вечером. Наша мать снова взялась за старое!» – «Ох, мама, – ответила бы Розалинда, театрально вздохнув. – Вечно она со своими шуточками».

Но я знала, что не смогу об этом шутить; это было не смешно.

– Кое-кто явно за тысячу миль отсюда, – усмехнувшись, сказал Родерик, протягивая мне игральные кубики. Все смотрели на меня – Дафни откусила голову у шоколадного зайца, Калла интеллигентно отправляла в рот одну мармеладку за другой, а Зили сидела, наевшись леденцов и перепачкав рот искусственным красителем. Розалинда нервно улыбнулась. Ей не хотелось, чтобы ее жених счел меня странной. Для странностей хватало Белинды.

Потянувшись через стол за кубиками, я коснулась руки Родерика и задержала на ней взгляд – темные волоски, очертания мышц… от него так и веяло жизненной силой. Наши с сестрами руки – бледные, безволосые, мышцы и кости упрятаны за невидимый слой жира, такие тонкие и нежные, словно с молока только что сняли сливки, – ни в какое сравнение не шли с его руками. Казалось, что своей огромной, тяжелой ручищей он может так сильно сжать мою руку, что от костей останется один порошок.

Взяв у него кубики, я бросила их на поле, и Зили немедленно начала передвигать мою фигуру, предугадав, что я этого делать не буду.

– Доиграй за меня, Зили, – сказала я.

Мне нужно было проветриться. Я встала и пошла в сторону леса, услышав сзади оклик Розалинды: «Айрис, ты куда?»

Сняв шляпу и обмахиваясь ей, как веером, я заходила глубже и глубже в лес в северном направлении. Что же мне делать с маминым предсказанием? Точно ли я говорила с ней той ночью? Ведь все это мне могло привидеться в кошмаре… Я шла дальше, радуясь молодой зелени весеннего леса, любуясь темными колоннами деревьев, настоящим природным Парфеноном. Надо мной щебетали птицы, сквозь кружево листвы пробивалось солнце, и меня тянуло все дальше. Я уже начала беспокоиться, не заблудилась ли я, как вдруг очутилась на поляне – той самой, где были похоронены мечты Эстер о счастливой замужней жизни.