Текст книги "Вишневые воры"
Автор книги: Сарей Уокер
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
Осознав, что она не представилась, она извинилась и сказала, что ее зовут Лола, а ее полное имя – Долорес дель Боске; и лишь через много месяцев я узнаю, что дель Боске означает «из леса», как и Сильвия. К тому времени между нами уже будет прочная связь – эмоциональная и физическая. Как и я, Лола отказалась подчиняться условностям и еще в подростковом возрасте сбежала из дома, оставив свою консервативную семью в Мехико и переехав к богемной тетушке в США, которая в свое время тоже покинула дом – прямо перед свадьбой, в семнадцать лет.
Я до сих пор помню восторг тех первых лет жизни в Санта-Фе – удивительное, волшебное время, особенно по сравнению с предыдущими двадцатью годами моего существования. И хотя нам с Лолой приходилось скрывать от всех свои отношения, в стенах нашего дома – обычного дома, по которому не бродили призраки, кроме разве что воспоминаний, которые я старалась забыть, – мы упоительно наслаждались свободой. Мы были влюблены, жили как хотели и никому ничего не обязаны были объяснять.
В те дни у меня образовался небольшой круг друзей из художественной школы – молодые женщины из разных уголков страны, которые, как и я, пытались найти себя, посвятить свою жизнь искусству. Мы не рыскали в поисках мужей – довольно смелая позиция для тех времен, будто бы мы все принадлежали к тайному обществу. Мы не спали ночи напролет, рисовали, разговаривали, слушали музыку, и при поддержке этих женщин я все глубже погружалась внутрь себя, исследуя ту сферу некомфортного, которая и делала меня художницей. Моих преподавателей пугало мое «слишком женское» самовыражение в искусстве. Они говорили, что, если я продолжу рисовать такое, меня никто не будет воспринимать всерьез (ха!). Из-за подобных замечаний я вскоре ушла из колледжа. Сегодня, оглядываясь назад, я могу сказать, что…
На этом пока все. Диего зовет меня. Нашел, должно быть, мои сокровища.
Сейчас семь вечера, но я уже собираюсь лечь спать, потому что ночью наверняка снова придется бодрствовать (хотя мне очень хотелось бы ошибаться). Аппетита у меня нет, поэтому я съела тост с чаем. Деревянная коробка, которую выкопал Диего, стоит на заднем дворе. Я заплатила ему за работу, и он ушел, а я с тех пор так и не смогла заставить себя выйти и открыть ее.
Глубокой ночью
От этих чизбургеров, которые я с такой жадностью проглотила, у меня теперь несварение желудка. Лола предупреждала, что нельзя поедать смерть, но я не устояла, и теперь дух мертвой коровы рвется из меня.
Но проснулась я не от несварения, каким бы неприятным оно ни было. Проснулась я все по той же причине, что и раньше: тук-тук.
Я могла бы не обращать на это внимания, но это непросто. Когда маму навещали ее ночные гости, она кричала от ужаса, потому что видела, что с ними случилось. Сейчас мне не кажется, что мама действительно видела призраков. Я думаю, она слишком остро чувствовала страдания других и что у нее – женщины, всю жизнь слышавшей предсмертные крики своей матери, которые хоть и стали со временем значительно тише, но до конца так и не исчезли, – был переизбыток эмпатии. Когда она переехала к отцу, она все так же чутко улавливала страдания, и к этому добавилась ее реакция на несправедливость, доминирование и насилие – вот чем она была одержима.
Я могу ошибаться, но именно к этому выводу я пришла, пока писала дневники, – мама никогда на самом деле не видела призраков. Но это не значит, что их не было.
Своего призрака я тоже никогда не видела, но я знаю, что он, то есть она, ждет меня.
Тук-тук.
Много лет назад, примерно тогда, когда у меня наступила менопауза, мы с Лолой подружились с замужней парой из Дании, приехавшей сюда на лето. Точнее, это Лола с ними подружилась, поскольку я к тому времени практически перестала сходиться с людьми.
Маргит – так звали женщину в этой гетеросексуальной паре – однажды зашла в Лолин парфюмерный магазин, чтобы заказать духи. Она мечтала об аромате готического собора – что-то вроде Нотр-Дама или Кентерберийского собора. Она любила посещать такие места – холодные, мрачные и темные, хранящие в своих стенах саму историю. Постоянно солнечный Нью-Мексико удручал ее – она приехала сюда из-за мужа, чьего имени я не помню (мужей я вообще редко запоминаю), исследовавшего что-то связанное с разработкой в Лос-Аламосе атомных бомб «Малыш» и «Толстяк».
Желая впечатлить эту гламурную женщину, Лола неделями корпела над созданием заказанного Маргит аромата – гораздо дольше, чем она делала мои духи «Беллфлауэр-виллидж» (которые я отказалась даже понюхать, из-за чего мы впервые поссорились; в результате я выкинула флакон из окна автомобиля прямо на ходу и нажала на газ, чтобы не вдохнуть ни одной молекулы). Когда духи были готовы, Маргит пригласила нас к себе на ужин – в дом на Каньон-роуд, который она снимала с мужем. Как я ни пыталась отвертеться, Лола настояла, чтобы я поехала с ней.
Я оделась как обычно – длинное черное платье, без изысков, простой лен, и заплела волосы в косу. Когда мы вошли в дом, я почувствовала себя простушкой. Маргит – тогда ей, наверное, было за пятьдесят – открыла нам дверь, облаченная в блузку и юбку индивидуального пошива; ее роскошные светлые волосы спускались до плеч; серебряные украшения говорили о безупречном вкусе. Я до сих пор помню, как она тогда выглядела: ухоженная, как деревце-бонсай, изящная и сдержанно-элегантная.
Дом скрывался в тени деревьев – Маргит любила темноту, но в то же время светился изнутри десятками свечей, расставленных везде, где только можно. Она сразу же дала мне понять, что знает, кто я, упомянув, что они с мужем видели мои работы в музеях Лондона и Парижа. Мне не нравилось, когда меня узнавали, когда разглядывали. Маргит заметила, что мне неловко, и постаралась увести разговор в сторону; постепенно я поняла, что она мне нравится. За ужином беседа вертелась в основном вокруг атомных бомб и ароматов белых цветов, но все это время мы с Маргит участвовали в безмолвном разговоре, обмениваясь понимающими взглядами, пока наши партнеры осыпали друг друга вопросами о работе – их интерес казался бесконечным. Если это и был флирт, то он был очень милым.
После еды я пошла за Маргит на кухню – помочь приготовить кофе.
– «Толстяк» нашел благодарного слушателя, – сказала она. – Вы с Лолой еще долго не сможете отсюда уйти.
– Толстяк? – спросила я, а она лишь улыбнулась.
– Давай не будем говорить о бомбах, – сказала она. – Если я услышу слово «бомба» еще один раз…
– Ты взорвешься? – сказала я, и она рассмеялась.
– Вот именно! Давай лучше поговорим об искусстве. – И она спросила меня о моей картине. – «Морские астры»? – сказала она. – Это ведь одна из твоих работ, я правильно помню?
Я кивнула и отвернулась. Будь здесь Лола, она тут же сказала бы: «О, не обращай внимания на Сильвию, она не любит говорить о работе». Лола умела сглаживать разговор в тех местах, где я лишь разочаровывала собеседников.
– В этой картине так ощутимо передано одиночество, – сказала Маргит. – Одинокие астры в морской низине. У меня она вызвала слезы – не знаю почему.
– Это были хорошие слезы?
– Думаю, да, – ответила она. – Я вообще плачу довольно редко. Она пробудила что-то во мне. Такой красивый и меланхоличный образ. Такой же, как ты. – Она подмигнула мне и направилась в комнату, неся перед собой поднос с чашками. Я подумала, что такие слова, должно быть, часто говорят известным художникам – с ними флиртуют, им льстят, и вряд ли это идет на пользу их искусству. И все же иногда это приятно.
Через несколько дней Лола уехала на неделю в Монреаль – выступить на конференции и навестить кузину. На вторую ночь после ее отъезда я услышала: тук-тук. Спать было невозможно. В те времена стук был очень тихим, как будто кто-то нажимал на клавишу пианино в дальнем углу дома, и все равно я не могла уснуть, зная, что моя гостья где-то рядом.
На следующее утро позвонила Маргит и пригласила меня пообедать с ней. Она извинилась за неожиданное приглашение и спросила, смогу ли я приехать к ней, поскольку их автомобиль забрал муж. В обычной ситуации я бы отказалась – я отвергала почти все приглашения, к тому же очень устала, но на просьбу Маргит я сразу же ответила согласием. Мне было одиноко без Лолы, а в обществе Маргит приятно было находиться – такое в моей жизни случалось нечасто.
В доме стоял запах рыбного рагу – Маргит готовила обед.
– Это ведь только Лола вегетарианка, я правильно понимаю? – спросила она, и я кивнула. Как и всегда в отсутствие Лолы, я превращалась в мясоеда. Интересно, в кого превращалась она, когда меня не было рядом.
Пока готовилось рагу, мы с Маргит сели на огромные подушки у этнокамина в гостиной, держа в руках чашки чая. Без свечей в доме не было волшебного мерцания, но деревья пропускали солнечный свет, который красивыми узорами ложился на стены и мебель.
– Ты выглядишь усталой, Сильвия, – сказала Маргит. Мне импонировала ее прямота.
– Я всю ночь не спала. Когда Лолы нет, я часто не могу уснуть.
– Правда? А почему?
Я пожала плечами. Пускаться в объяснения не хотелось.
– Ну расскажи, – сказала она. – Давай это обсудим.
Я засмеялась:
– Ты что, психиатр?
– Вообще-то да.
Я подумала, что она шутит, но оказалось, что нет. Маргит сказала, что на лето закрыла свою практику, чтобы уехать с мужем, но теперь она скучала по работе и не могла найти, чем себя занять.
– Расскажи, почему ты не можешь уснуть без Лолы. Дай мне что-нибудь, с чем я могла бы поработать.
Я подумала, не для этого ли она пригласила меня – чтобы устроить сеанс психоанализа? Она сидела напротив меня в белом сарафане и вязаной кофточке, скрывавшей ее плечи, и в ее глазах был неподдельный интерес.
Я не хотела рассказывать о себе, но и разочаровывать ее тоже не хотела. Меня тянуло к ней, мне хотелось купаться в волнах ее внимания. И если уж быть совсем честной с собой, то мне пришлось бы признать, что именно поэтому я и приняла ее приглашение: чтобы вновь почувствовать, что желанна.
– Что ж, – сказала я, понимая, что сама загнала себя в эту ловушку. Я тоже обычно отличаюсь прямотой, но тут я заволновалась. Последний раз я разговаривала с психиатром – доктором Уестгейтом, когда мне было двадцать лет, то есть за тридцать лет до знакомства с Маргит. Другим врачам, да и вообще другим людям, кроме Лолы, я никогда ничего не рассказывала – впускать посторонних в преисподнюю своего разума, чтобы так называемые медицинские специалисты рылись там в поисках ключей, мне совершенно не хотелось. Я как-то всю жизнь обходилась без помощи специалистов. Именно что обходилась – нельзя сказать, что благоденствовала. Да, я добилась успеха и смогла противостоять ударам судьбы, но у меня до сих пор сохраняются панические атаки и приступы крайней тревожности (иногда совершенно изнурительные); я страдаю от агорафобии и – как показал этот дневник – хронической раздражительности.
Маргит ждала ответа, и я наконец сказала:
– Ты веришь в призраков? – Я была готова поиграть в эту игру, пока мы ждали обеда; подкинуть ей пару костей, но не всю тушу. В конце лета она уедет домой, и я больше ее никогда не увижу.
– В призраков? В каком смысле?
– Когда Лолы нет дома, меня навещает призрак.
– Как интересно, – сказала она, сузив глаза и разглядывая меня так, как она наверняка разглядывала «Морские астры» в лондонском музее. – И что этот призрак от тебя хочет?
– По ночам она стучит в окно моей спальни.
– Она? То есть ты знаешь, кто это?
– Возможно.
– Но мне ты не скажешь?
– Нет.
– Хорошо, – сказала она, поднявшись с подушки и пересев на стул, заняв официальную позу. – А Лола что об этом говорит?
– Я ей не рассказывала. Это единственное, что я от нее скрываю. – Делиться этим с Маргит казалось неправильным, как будто это было предательством более серьезным, чем любой флирт.
– Сильвия, а ты видела этого призрака?
– Нет, она остается снаружи. Я ее только слышу.
– Ты с ней разговаривала?
– Нет.
– Почему?
– Она сердится на меня. Я боюсь ее гнева.
– Понятно. И как давно она приходит к тебе?
– Почти тридцать лет.
Маргит скептически посмотрела на меня.
– Сердитый призрак тридцать лет стучится в окно твоей спальни, и ты ни разу с ней не поговорила? Ни разу не спросила, чего она хочет?
– Я знаю, чего она хочет. Мне не нужно об этом спрашивать.
– И чего же?
Я задумалась о том, как мне это описать, потому что для этого в языке не существовало слов.
– Наверное, можно сказать… – Я замолчала. – Не знаю, как выразить это по-другому: она хочет меня поглотить.
Маргит жадно посмотрела на меня, готовая препарировать это странное заявление.
– Поглотить тебя?
Мне не нравился этот ее взгляд. Ее притягательность постепенно таяла, увядала, как вьюнок на лозе. Я поставила чашку на столик и забралась на диван.
– Забудь об этом, – сказала я, пытаясь придать своему голосу беспечность, хотя уже видела, что эти неуместные откровения нарушили баланс между нами. – Обед, наверное, готов? Пахнет восхитительно!
– Сильвия, – сказала она, – я не смогу тебе помочь, если ты мне все не расскажешь.
– Все никто никогда не рассказывает, – сказала я, захлопывая приоткрывшуюся было дверь.
Но теперь эта дверь распахнулась настежь. Боюсь, мне уже ее не закрыть. Внутрь рвется пронизывающий – даже не ветер, а настоящий мистраль, и мне это не нравится.
Тук-тук.
Когда я затыкаю уши, я все равно это слышу. Должно быть, это о чем-то говорит.
Тук-тук.
Я сижу в гостиной, в своем уютном старушечьем кресле, на письменном столе рядом со мной горит лампа, и это единственный свет в комнате. Этот дневник я держу на коленях. Сейчас все еще глубокая ночь, дом окутан тьмой: и внутри, и снаружи. Деревянная коробка, которую выкопал Диего, по-прежнему во дворе – она стоит там, освобожденная из своей могилы. Но я пока так и не осмелилась подойти к ней.
Дребезжит кругляш дверной ручки. Я знаю, что рано или поздно моя гостья окажется внутри.
– Уходи, – говорю я. – Раньше я никогда к ней не обращалась и теперь, когда после стольких лет я по совету Маргит это сделала, тут же почувствовала облегчение. – Оставь меня в покое! – зарычала я, и на какое-то время в комнате стало очень тихо. Но я не думаю, что она на самом деле ушла. Наверное, она затихла от удивления – ее впервые признали. Может быть, для нее это был знак.
Женщины в моей семье всегда ждали какого-нибудь знака.
18 августа 2017 года
Абикью, Нью-Мексико
В полвосьмого утра я проснулась от телефонного звонка.
– Сильвия? – Это была Ребекка. – Я только что говорила с Кендзи. Как я и думала, Кольт не согласен на два миллиона.
– Предложи ему три, – сказала я и повесила трубку. Да, не очень-то вежливо, но нельзя ожидать от человека, которого выдернули из глубокого сна, особой вежливости.
Я с трудом выгрузилась из своего кресла, где провела всю ночь. Через день после падения все тело болело еще сильнее, а на правой руке и ноге проступили огромные синяки. Я сделала себе кружку кофе и, прихрамывая, пошла на задний двор, где села на пухлую, с рисунком плюща подушку ротангового кресла. Я всегда любила этот наш двор. Отштукатуренная стена по периметру, с небольшой калиткой, служит разделительной линией между домашним уютом и дикой природой. Вдоль стены – кустарник, который мы с Лолой посадили, вокелиния и самшит и, конечно, цветы – штокрозы, огромные, как в сказке, со стеблями выше меня, и розовые кусты.
Но этим утром во дворе было инородное тело – деревянная коробка, которую выкопал Диего. Она стояла на плитке рядом со мной. Диего очистил ее от комьев грязи, но после стольких лет под землей она все равно выглядела довольно неприглядно. Левой ногой в летнем тапочке я толкнула коробку, чтобы установить с ней хоть какой-то контакт. Оттуда никто не выпрыгнул, да и не то чтобы я этого ожидала, просто уж очень я пугливая, потому и винтовку держу под кроватью.
Я допила кофе, собираясь с духом, а потом встала, открыла замок и откинула крышку. По тому, как я ахнула и отвернулась, можно было бы предположить, что в коробке спрятано чье-то маленькое тельце. Что ж, в каком-то смысле так и было.
Из коробки я достала сумку из «Бонуит теллер» – в тот последний день, когда я покинула Коннектикут, я взяла с собой лишь ее. Кожа на сумке потрескалась и помутнела, но сохранилась на удивление хорошо. Шестьдесят лет я не прикасалась ни к чему, что принадлежало Айрис Чэпел, и вот, будто по волшебству, видела перед собой ее сумку. Я отнесла ее в дом и поставила на стол.
Едва я это сделала, зазвонил телефон – это была Ребекка.
– Сильвия, они отказались и от трех миллионов.
– Предложи им пять, потом перезвони, я занята, – сказала я и повесила трубку.
Я было потянулась к молнии, но вдруг испугалась и отдернула руку – может, не стоит мне ворошить прошлое? Мы с Лолой зарыли ее вместе, и я помню, как удивилась она этому моему решению. Свою историю я рассказала ей через пару недель после знакомства, и она сказала, что верит мне, и больше я не стала у нее допытываться – если она в чем-то и сомневалась, я предпочитала об этом не знать. Она сказала, что понимает, почему я стала Сильвией, но эти импровизированные похороны моего второго «я» считала ужасными. Я объяснила ей, что мне не нужны были похороны как таковые – дело скорее было в том, что я не могла оставить у себя все эти вещи. Мне нужна была новая страница в жизни, но и просто выкинуть их я не могла. В итоге я была рада, что похороны состоялись, – окончание жизни Айрис заслуживало торжественной церемонии.
Я снова потянулась к молнии, но телефон снова зазвонил, и я вздрогнула.
– Вот это скорость, Ребекка, – сказала я, поднимая трубку.
– Сильвия? – это была Лола.
– Ой, – сказала я и рассмеялась, словно она застукала меня за чем-то, чего я не должна была делать. Отчасти так оно и было.
– Ты ждешь звонка от Ребекки?
– Там ничего интересного, – сказала я, прекрасно понимая, что Лола мне не поверит. – Расскажу, когда вернешься. Не волнуйся об этом.
– Теперь-то уж точно буду волноваться. У тебя все в порядке?
– Я просто устала, милая.
– У меня занятие через пять минут, и я звоню напомнить, что сегодня к тебе придут из Национальной галереи искусств.
– Кто придет?
– Сотрудник, едет из Вашингтона, забрать «Эбигейл». Не помнишь уже? – спросила она, уже понимая, что я действительно не помню.
– Нет, но я дома.
– Я позвонила Диего и попросила его зайти, чтобы ты не была одна.
Лола знала, что я не люблю находиться в доме наедине с мужчинами, и заботливо помогала мне этого избежать. Я доверяю только Диего, потому что он бывший Герреро.
– Сильвия, я уже скоро вернусь. Думаю, это будет моя последняя долгая поездка. Я совершенно измотана.
– Хорошо, – сказала я. – Это очень хорошо. Не то, что ты измотана, конечно. Просто я не люблю, когда ты уезжаешь. – Я не была религиозна, но я молилась, чтобы она не умерла раньше меня. Я бы этого не вынесла.
– У тебя странный голос, – сказала она. – Расскажи мне, что у тебя там происходит.
Я лихорадочно перебирала в голове слова, которые успею сказать ей за ее перерыв между занятиями. Мне хотелось дать ей хотя бы пару намеков, но я боялась ее напугать.
Наконец я ответила – наверное, слишком загадочно:
– Я боюсь, что Сильвия Рен ускользает от меня.
Пауза, а потом:
– Что ты имеешь в виду?
– Я точно не знаю, но мне кажется, что я теряю с ней связь.
– С ней? Сильвия – это ты. Это не какой-то другой человек.
– Но так ли это? Действительно ли я – Сильвия?
Молчание, слишком долгое молчание, а затем стук клавиш клавиатуры.
– Я лечу домой.
– Что ты, не нужно, – сказала я, хотя отчаянно хотела этого.
– Вот, я вижу рейс сегодня вечером, в восемь, в Хьюстон. Оттуда я доберусь до дома завтра около полудня. С тобой до этого времени ничего не случится?
– Нет, – убежденно сказала я. Но когда мы говорим такое, разве мы действительно можем быть в этом уверены?
Какое-то время я просто сидела и прислушивалась к отзвукам Лолиного голоса, не желая отпускать его, пока не буду готова. Затем я раскрыла молнию на сумке и, не глядя, опустила руку в ее шелковые недра. Я ухватила пальцами первый попавшийся предмет – стеклянную бутылку – и, вытягивая его из сумки, уже знала, что это: лавандовые духи Эстер. Потом я извлекла из сумки расческу Эстер с ее волосами, кольцо с коралловой камеей и черепаховые гребни Розалинды, блокнот, в котором Калла записывала свои стихи, и ее кольцо с лунным камнем, непристойный роман с полки Дафни, спиритический дневник Белинды и чучело крапивника, по-прежнему завернутое в носовой платок. Я достала маленькую бурую пташку из укутывавшего ее савана и провела пальцами по ее перышкам, все еще мягким. Поцеловав птицу в лоб, я сказала: «Моя тезка»[21]21
Wren (англ.) – крапивник.
[Закрыть] – и поставила ее на подоконник.
Во внутреннем кармашке я нашла конверт с волосами Зили, который открывать не стала – это было выше моих сил. Из переднего отсека я вытащила Дафнину картину, «Белый ирис», – кое-где краска потрескалась, но сам рисунок был по-прежнему прекрасен и удивительно хорошо сохранился. Невидимые нити вели от этой картины к тому, чего мне удалось добиться в жизни, к моему успеху. При виде ее после стольких лет я почувствовала прилив эмоций, дыхание перехватило.
В сумке оставался еще один предмет, я пару раз коснулась его рукой, но доставать пока не решалась. Еще не время.
Расположив все предметы на столе (кроме одного), оглядела их взглядом археолога, рассматривающего коллекцию крошечных костей. Все эти вещи увидели свет впервые за шесть десятилетий, и я боялась, что не справлюсь с захлестнувшими меня чувствами. Мне захотелось снова выбежать на улицу и взобраться на холм. (Но я понимала, что, если я это сделаю, это будет равносильно самоубийству.)
Я подумала, не выпить ли чаю (так себе замена), но тут зазвонил телефон, и я чуть не подпрыгнула от неожиданности.
– Сильвия? – снова звонила Ребекка.
– Да, что там?
– Кольт согласен на пять с половиной миллионов.
– Заметано.
– Вы не хотите сначала обсудить это с Лолой? – спросила она, и я громко вздохнула. Почему все вечно во мне сомневаются?
– Лола не моя мать, – сказала я, стараясь оставаться спокойной. – Мне не нужно ее разрешение.
– Хорошо, – сказала Ребекка. – Я скажу Кендзи, чтобы он закрыл сделку за пять с половиной миллионов.
Мы еще немного поговорили о необходимых документах, и, когда я повесила трубку, меня переполняла беспокойная, вибрирующая энергия, и я не знала, что с ней делать. Я взяла Каллино кольцо с лунным камнем, надела его на палец и сделала несколько глубоких вдохов.
Мои сестры теперь были совсем рядом. Я это чувствовала.
Вспомнив о предстоящем визите сотрудника Национальной галереи, я пошла в другой конец дома, чтобы забрать из Лолиного кабинета «Эбигейл Кэлишер». Все стены кабинета были увешаны картинами, постерами и фотографиями в рамках – так, что самих стен практически не было видно. На одной из стен прямо в центре висело относительно новое приобретение: большой обрамленный постер с ретроспективной выставки в нью-йоркском музее современного искусства, состоявшейся в феврале в честь моего восьмидесятилетия. «80 лет. Сильвия Рен: американская икона», – гласили большие черные буквы, размещенные над самой известной моей цветочной картиной: «Пурпурный ирис». Я отказалась вешать постер в своем кабинете – на слове «икона» меня передергивало от неловкости. Но Лоле, конечно, он приглянулся. «Мужчина бы из-за такого не смущался», – сказала она, как будто это имело какое-то значение.
На другой стене висела «Земля очарования», лепестки роз, та самая картина, которую я рассматривала в галерее в Нью-Йорке много лет тому назад. Тогда я увидела ее совершенно случайно, а ведь во многом благодаря ей я уехала в Нью-Мексико, и именно она отчасти определила то, какими будут следующие шестьдесят лет моей жизни.
На той выставке картину никто не купил, и ее вернули в Школу искусств, где выставили на продажу в магазине. Я увидела ее в первый же день, когда пришла поступать; она стоила всего около пяти долларов – в конце концов, она была нарисована анонимным студентом, и я сразу же купила ее. Это был первый предмет, поступивший во владение Сильвии Рен. Позже преподаватель сказал мне, что «анонимного автора» зовут Грейс. Грейс не стала подписывать картину, опасаясь, что муж увидит ее, поймет, что символизируют лепестки роз, и очень разозлится. Я с ней так и не познакомилась – за несколько недель до моего приезда в Санта-Фе ее муж вступил в ряды вооруженных сил, и они уехали в Техас, – но свой «Пурпурный ирис» я посвятила ей. «Посвящается Грейс, – написала я сзади карандашом, – автору, больше не анонимному».
Обычно я старалась не заходить в Лолин кабинет, даже когда я скучала по ней в дни ее отсутствия, поскольку здесь я чувствовала себя как в музее, посвященном моей жизни. Я осмотрела стены, разыскивая «Эбигейл Кэлишер», и обнаружила ее висящей справа от стола. Полное название картины – «Эбигейл Кэлишер в последний раз видит небо», но Лола называет ее просто «Эбигейл», словно они старые друзья. Эбигейл Кэлишер существовала в действительности – ее повесили после суда над салемскими ведьмами. Молодая, незамужняя женщина, делившая кров с подругой, она продавала лекарства из трав – мази, бальзамы, стимулирующие ликеры, что позволяло ей сводить концы с концами и что в конечном итоге привело к обвинениям в ведьмовстве. Лола прочла книгу об охоте на ведьм и рассказала мне об Эбигейл – ей казалось, что они в чем-то похожи с этой женщиной, которая тоже варила настойки и жила по собственному разумению, что обычно плохо воспринимается окружающими. Ее интерес оказался заразительным, и я написала эту картину – она стала единственным изображением Новой Англии в моем творчестве и выставлялась всего один раз, в 1980 году, в берлинском музее.
Самой Эбигейл на картине нет – зритель видит то, что видела она, когда стояла на эшафоте. Внизу собралась толпа – судя по всему, люди пришли поглазеть на казнь, но нам видны лишь верхушки их голов. Глаза героини видят небо, его глубокую гиацинтовую синеву – мне хотелось думать, что такого же оттенка были цветы в ее саду.
Я сняла картину со стены и сдула пыль с верхней части рамы. Не знаю, зачем Лола согласилась выставить ее в Национальной галерее, но я никогда не вмешиваюсь в ее решения. Именно она, а не я (боже упаси!) общается с кураторами по всем подобным вопросам. Я бы хотела, чтобы эта картина висела в моем музее, который уже перестал быть абстрактной идеей – теперь это был дом, только что купленный мной за пять с половиной миллионов долларов.
Сама я «свадебный торт» вряд ли когда-нибудь увижу. Я не покидала Нью-Мексико с 1987 года, когда мы с Лолой ездили в кемпинг в Йеллоустоун. Но мне нравится представлять Лолу в моем доме детства – деловитая, в защитной каске, она объясняет рабочим, что нужно сделать, чтобы восстановить прежние интерьеры и устранить ущерб, наверняка нанесенный дому фирмой Кольта.
Я уже начала представлять себе этот музей, мысленно ходить по его галереям, думать о том, какие картины где будут висеть. Картины с цветами я бы поместила в девичье крыло, в наши спальни. Некоторые из них можно назвать эротическими, некоторые – нет, но в любом случае, какие они – будет решать зритель. Туда же я повешу «Белый ирис», чтобы отдать должное Дафни. В нашей с сестрами гостиной я бы разместила серию картин, изображающих женские тела и репродуктивные органы в виде цветов. На одной из картин георгины символизируют яичники, бородатый ирис – матку, а гирлянда маргариток – фаллопиевы трубы. Это было довольно смело для шестидесятых (именно из-за этих работ я вскоре оставила колледж), и моя репутация как художницы выросла; в семидесятые одна из этих картин появилась на обложке журнала «Ms».
В маминых комнатах я бы повесила серию картин «Безголовая невеста». В этой серии происходит трансформация женщины в пейзаж: невеста постепенно превращается в Серро Педерналь, столовую гору недалеко от моего дома, напоминающую шею без головы. Одну из этих картин однажды поместили на обложку книги – из тех феминистских романов семидесятых годов, расходившихся миллионными тиражами, – в результате чего некоторое время это изображение было повсюду, не только в книжных магазинах, но и в аэропортах, супермаркетах, аптеках; оно прочно закрепилось в общественном сознании – редко какая работа в истории современного искусства удостаивается такой судьбы. Мое созревание как художницы совпало с ростом движения за права женщин, и это во многом предопределило мой успех.
Для этих ранних работ, которые и сделали меня знаменитой, Сильвия Рен черпала вдохновение в глубоком колодце совместного опыта сестер Чэпел, даже если я никогда в этом себе не признавалась. Тогда еще Айрис ушла не слишком далеко – я была Айрис гораздо дольше, чем Сильвией, а сейчас – наоборот. В те годы, когда я рисовала, я позволяла себе отдаться преследовавшим меня мыслям; прошлое возвращалось не в виде воспоминаний, а в виде образов, которые я превращала в картины. Процесс нанесения воспоминаний на холст походил на беседы с доктором Уэстгейтом – я чувствовала, что шаг за шагом изгоняю их из себя. Постепенно мне удалось перейти к другим темам, и тогда я окончательно стала Сильвией. По крайней мере, так я думала. До недавнего времени.
Мои ранние работы считаются освободительными, прогрессивными, в них прославляется женское тело и сексуальность, но есть в них и боль, много боли, учитывая, на каком материале они были созданы, какой у них, если хотите, первый слой. Я думала, что искусство станет чистилищем для моего прошлого, вот только прошлое никуда не делось. Так получилось, что я с ним никогда по-настоящему не считалась. Убежав из Коннектикута в Нью-Мексико, я в каком-то смысле так никуда и не приехала – я продолжала бежать.
Я взяла «Эбигейл Кэлишер» и вернулась в свой кабинет, где села за стол и достала из сумки последний предмет – фотографию моей семьи у отеля на Террапин-Коув, лето 1949 года. Похоронив единственную нашу фотографию, я так долго не видела их лиц, что слезы ручьем полились из моих глаз. Обычно Сильвия Рен не плачет – она тверда и непроницаема для эмоций.
Фотография черно-белая, но я вижу своего отца в коричневом костюме и мать в белом платье. Мы с сестрами одеты в цветные сарафаны; Эстер с Розалиндой уже настоящие женщины, Калла с Дафни выглядят раздосадованными из-за того, что их заставляют позировать в угоду будущим поколениям, а я, невинная душа, держу Зили за руку и улыбаюсь.
На этом снимке мои родители гораздо младше меня нынешней – они оба не дожили до моего теперешнего возраста. Однажды, примерно через три месяца после переезда в Нью-Мексико, я проснулась от стука в окно – это был крапивник, и я поняла, что мамы больше нет. Утром я позвонила в санаторий Святого Обера, притворившись маминой подругой, хотя подруг у нее не было, и медсестра сказала, что той ночью Белинда умерла («Сердце не выдержало», – сказала медсестра, и эта фраза показалась мне странной. «Неудивительно, – ответила я, – учитывая, сколько ему пришлось вынести».)
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.