Текст книги "Вишневые воры"

Мы с Зили повернулись к отцу, который слегка нахмурился в ответ на то, что Сэм выбалтывает все секреты.

– Обсуждаем, но на этом пока все, – сказал отец, разрезая стейк. – Послевоенные годы были тяжелыми для всех нас, – пояснил он, еще не зная, какие доходы может принести ему Вьетнам.

– Да, еще рано говорить о чем-то конкретном. Старик пока ничего об этом не знает, – сказал Сэм и добавил: – Мой старик.

Я видела, что Зили разрывает от любопытства, да и у меня было много вопросов, но, когда она посмотрела на меня через стол, я глазами попросила ее сдержаться. Отец не любил допросы, особенно при гостях.

Беседа перетекла в более безопасное русло – говорили в основном Зили и Сэм, но не прошло и нескольких минут, как Зили вернулась к прежней теме.

– Я знаю! – сказала она. – Как насчет «Чольт»?

Сэм, который с аппетитом поглощал свой стейк, перестал жевать и промокнул губы салфеткой.

– Прошу прощения?

– «Чольт», – повторила Зили. – Чэпел плюс Кольт равно Чольт. Услышав это, Сэм ударил себя по коленке и снова разразился зычным гоготом.

«Ох, Зили, – подумала я. – Он того не стоит».

Вечером, когда Сэм наконец ушел, из Зили снова будто бы выпустили весь воздух, как тогда после пикника. Она забралась в постель, не снимая своего мешковатого платья, и свернулась калачиком, ко мне спиной. Я тихо завершала свои вечерние дела – надела ночную сорочку и села за стол с чашкой ромашкового чая, раскрыв журнал на странице с недвижимостью.

– Зили? – позвала я, вырезая объявление о продаже дома на Мартас-Винъярд. Я бы предпочла уехать из Новой Англии, но Мартас-Винъярд – остров, поэтому этот дом меня привлек. Как и все остальные, его наверняка продадут задолго до того, как мы с Зили будем готовы что-либо купить, к тому же неизвестно, дадут ли мне, незамужней женщине, банковский кредит. Но я все равно положила объявление в коробку, говоря себе, что провожу исследовательскую работу.

– Я же знаю, что ты не спишь, – сказала я, закрыв журнал и присев на краешек своей кровати. – Зили?

– Ну что? – спросила она раздраженно, вся в мыслях о Сэме. Хотя это необязательно должен был быть именно он – с тем же успехом он мог быть помолвлен, хотя я в этом сомневалось. Скорее она думала о том, что он олицетворял; о том, что в целом мог предложить ей молодой человек – замужество, детей, дом, такой как на Граус-корт, 64, то есть все то, к чему для Зили путь был закрыт.

– В другой жизни, – сказала я, выключая лампу.

– В другой жизни я могла бы быть счастлива.

Ее спокойное дыхание вскоре стало глубже – она уснула. Я подтянула одеяло к подбородку, боясь даже представить себе, что нас ждет в ближайшие дни. Наш гость будет жить в Гринвиче у своей сестры, но от памяти о нем избавиться будет сложно, как от запаха горькой травы или трупного цветка – есть такое растение в Индонезии, которое цветет раз в семь лет, источая запах смерти. Я надеялась, что Зили немного погрустит и двинется дальше.

Но я ошибалась. В начале лета 1957 года мне казалось, что я контролирую свою жизнь; я прошла половину учебного курса и строила планы на будущее. Вот только в те летние дни я практически ходила по минному полю – просто еще не знала об этом.

Сын ружья
1957

1

Всю первую неделю моих занятий по искусству Зили была мрачнее тучи. Каждый день, одеваясь перед выходом в колледж, я уговаривала ее пойти со мной.

– Разве тебе не хочется куда-нибудь сходить? – спросила я в самое первое утро, застегивая новое платье из «Бонуита» – кремовое трикотажное платье на пуговицах, в коричневый горошек.

– Ты могла бы поиграть на пианино в музыкальной комнате или поплавать в бассейне, – добавила я, надевая легкие туфли-лодочки, но она не потрудилась ответить. На интенсивный курс художественного мастерства я записалась в том числе для того, чтобы улизнуть от нее, но при мысли о том, что она весь день будет хандрить у себя в комнате, мне становилось не по себе. – Зили? Тебе нужно иногда выходить из дома.

– Я не хочу никуда ехать, – ответила она из кровати.

Каждый день я предлагала ей отвлечься, и каждый день она угрюмо отказывалась. Пятницу я собиралась провести в Нью-Йорке со своей группой – каждую неделю мы посещали музеи и галереи, и я снова попыталась убедить ее поехать с нами (наш профессор наверняка не стал бы возражать), но Зили сказала, что ей это неинтересно. Я уехала одна – на машине до вокзала в Рае, оттуда на поезде до Нью-Йорка. Гринвичский вокзал был ближе, но пребывание в поезде я стремилась свести к минимуму. Я вообще не любила поезда, метро и автобусы. Все эти переполненные вагоны с кучей мужчин, которые постоянно сталкиваются с тобой или прижимаются ногой к твоей ноге, когда садятся рядом. Казалось, что другие девушки их попросту игнорируют; для них это было мелкой неприятностью, ценой, которую они платили за то, что осмелились вторгнуться в мир мужчин. Но для меня в этом крылась опасность, и я очень хорошо это понимала.

В Музей Сэндлера, что у Грамерси-парка, я опоздала – слишком долго уговаривала Зили поехать со мной. Моя группа уже ушла осматривать экспозицию художников абстрактного экспрессионизма. К моему большому удивлению, один из залов выставки был целиком посвящен работам женщин, и именно там я нашла своих сокурсниц.

– Ты не так уж много пропустила, – сказала Сьюзен, одна из наших девочек, когда я подошла и извинилась за опоздание. Наш профессор сидел на скамейке напротив картины Хелен Франкенталер «Горы и море», а все остальные стояли за ним.

– Тебе не кажется, что это похоже на рисунок пальцами? – сказала Сьюзен. – Так и ребенок бы смог.

Девочки засмеялись.

Профессор молчал. Его звали Нелло, и я даже не знала, имя это или фамилия; он настаивал на том, чтобы к нему обращались просто Нелло. «Без всей этой буржуазной профессорской ерунды», – говорил он. Каждое лето курс по искусству вел приглашенный преподаватель, и в этом году это снова был француз, хоть и не такой импозантный, как предыдущий. О себе он рассказал мало – упомянул лишь, что иммигрировал из Франции во время войны, что является стипендиатом и что его работы выставлялась в галереях; все это он быстренько отчеканил, словно ему было неловко оттого, что он добился какого-то успеха.

– Смотрите на вещи шире, дамы, – наконец сказал он, не отрывая глаз от картины. Другие посетители вряд ли догадались бы, что он наш преподаватель. Он выглядел так, будто зашел сюда случайно, со скамейки в парке. На нем были мешковатые серые брюки и мятая белая рубашка, верхние и нижние пуговицы не застегнуты. Ни пиджака, ни галстука. Его тонкие волосы неприметного цвета сепии торчали во все стороны и напоминали птичье гнездо. Мне он казался мужчиной среднего возраста, но с таким же успехом ему могло быть тридцать с чем-то лет.

В качестве подготовки к выставке он заранее прочел нам лекцию об абстрактном экспрессионизме и рассказал о непредметно-изобразительных формах искусства. Он пояснил, что на выставке мы не увидим традиционных пейзажей и портретов, а в том, что увидим, вряд ли сможем найти узнаваемые образы. Художники-абстракционисты не стремились к трехмерности – наоборот, их работы были плоскими, как сам холст. Он рассказал нам и об их художественной технике – например, Джексон Поллок опускал свои холсты на пол и кисточкой разбрызгивал на них краску. Как и сюрреализм, говорил он, абстрактный экспрессионизм рождается из бессознательного, это попытка выразить то, что обычно выразить невозможно – человеческие эмоции. Послевоенная разруха, атомный век… художники искали новые способы изображения хаоса, царившего в наших головах и в нашем мире.

Но, оказавшись в музее, в окружении таких картин, многие из нас все равно недоумевали.

– Я не понимаю, – прошептала одна из девочек.

– Здесь нечего понимать, – так же шепотом ответила ей Сьюзен. – Это просто пятно краски. – Она задумчиво крутила свою брошку со шмелем, приколотую к тугой блузке, пытаясь разобраться в том, на что же именно она смотрит.

– Это импровизация, как джаз, – сказал Нелло, все еще не отрывая взгляд от картины. – И это великолепно.

– Я не люблю джаз, – сказала Сьюзен. – Предпочитаю Бадди Холли.

– Бадди кто?

– Неважно.

Сьюзен и другие девочки воспользовались тем, что Нелло погрузился в картину, и разошлись по другим залам, а я осталась с ним, рассматривая «Горы и море». Нелло сидел, вытянув вперед свои длинные ноги в потертых кожаных мокасинах и скрестив голени, из-за чего пройти перед ним было практически невозможно. Он словно хотел, чтобы картина принадлежала ему одному.

Мне не казалось, что это рисунок пальцами, но разглядеть в «Горах и море» пейзаж я никак не могла. На бежевом фоне были изображены казавшиеся беспорядочными нежно-розовые, голубые и светло-зеленые пятна. Это были приятные цвета, даже успокаивающие, но композиция выглядела так, будто перед нами – случайность, а не цельное художественное произведение.

Нелло взглянул на меня:

– Что ты чувствуешь, когда смотришь на эту картину?

– Растерянность, – слишком быстро ответила я и тут же пожалела о своей поспешности.

– Не пытайся разгадать ее. Это не загадка, – сказал он. – Пройдись вокруг, найди работу, которая тебе нравится, и посиди рядом с ней.

Я медленно пошла по залу женских работ. Единственной художницей, о которой я раньше слышала, была Мэри Кэссетт. Наш основной преподаватель, мистер Ричардсон, говорил нам, что раньше искусство производили мужичины, а женщины служили для них вдохновением. Я решила, что, наверное, поэтому так много женщин, изображенных на картинах в нашем учебнике, были обнаженными – нимфы Уотерхауса у водяных лилий, чувственные дамы Ренуара, та невероятная картина Мане с завтраком на траве, где двое полностью одетых мужчин сидят рядом с женщиной, с которой, видимо, слетело платье, – это не было похоже ни на один виденный мной пикник.

Но на этой выставке женщины были художницами, а не моделями: Ли Краснер, Элен де Кунинг, Хелен Франкенталер и другие. И они писали не то, что могло бы ожидаться от женщины, – здесь не было никаких цветочных садов, матерей с младенцами или уютных домашних сцен. В их работах не было ничего узнаваемого, лишь калейдоскоп цветов в бесконечных сочетаниях. Я вспомнила слова Нелло о том, что эти картины отражали бессознательное, и решила, что именно это вижу вокруг себя – попытки женщин выразить то, что другими способами выразить невозможно. И я не знала, как к этому относиться.

Большинство холстов в зале были огромными. Я увидела свободную скамейку и села напротив довольно темной картины, которая привлекла мое внимание. Уже сев, я увидела табличку с названием: «Воспоминания о моей матери», Рут Дэвидсон Абрамс. Картина состояла из оранжево-красных, сине-черных, зеленых, золотых и белых мазков, и в этих цветах было движение – словно водопад, они струились вниз по холсту. Мне показалось, что в правом верхнем углу я разглядела очертания лица, но возможно, это было лишь мое воображение. Работа была написана языком, который я не умела читать, и все же она говорила со мной, отраженные на ней воспоминания говорили со мной. Я попыталась понять почему.

Через несколько минут разглядывания картины я осознала, что, если бы мне захотелось выразить в красках воспоминания о Белинде, они были бы такими же абстрактными. Я могла написать ее портрет, но то, какие чувства она во мне рождала, то, какой она была внутри, – это уже совсем другое, что-то сродни работе парфюмера, который запечатывает в бутылочку найденный аромат. Чем больше я думала о матери и о том, смогла бы я выразить свои воспоминания о ней на холсте, тем лучше понимала то, что вижу вокруг себя. Я мысленно составила палитру красок для Белинды: белый для ее платья, волос и «свадебного торта»; фиолетовый для ее любимых духов; насыщенно-красный для роз; черный для того, что меня окружало, когда я просыпалась посреди ночи от ее криков; ультрамарин для кромки моря за ее окном в санатории. Цвета подобрать было довольно просто, но я не представляла себе, как использовать их на картине, чтобы передать впечатление, как это сделала художница на холсте передо мной.

После выставки мы пошли в ближайшую закусочную. Нелло и девочки обсуждали выставку, но я пока не могла подобрать нужные слова и чувствовала легкое головокружение.

– По сегодняшним впечатлениям, – сказал Нелло, когда вынесли наши заказы, – я дам вам задание для вашей папки работ. На его тарелке высились хот-доги «Кони-айленд», каждый с мясным соусом и нарезанным луком.

– О, это будет просто, – сказала Сьюзен, накручивая на пальцы локоны темных волос; алый лак на ее ногтях гармонировал с цветом губной помады. – Я попрошу младшего братишку что-нибудь нарисовать вместо меня.

– Думаю, вы обнаружите, что это совсем, совсем не просто, – сказал Нелло, пока мы открывали блокноты и записывали задание. – Итак, выберите какого-нибудь важного человека в вашей жизни, – продолжил он. – Подумайте, что вы чувствуете по отношению к этому человеку. Сконцентрируйтесь на одной, самой сильной вашей эмоции.

– Можно, я выберу Рока Хадсона? – спросила Сьюзен.

– Это должен быть человек из вашей жизни, – сказал Нелло, а наша сокурсница Лоуис добавила:

– А не из твоих фантазий.

Сидевшая напротив меня Сьюзен театрально нахмурилась. Я посмотрела на ее профиль, на маленькую черную мушку над ее верхней губой и представила, как нагибаюсь и слизываю ее.

Должно быть, выставка пробудила во мне чувственность. Я пригладила волосы, убрала пряди за уши и принялась за авокадо, фаршированное крабом с майонезом. Моя левая рука касалась Сьюзен, и я чуть подвинулась в сторону вместе со стулом.

– После того как вы выберете человека и выделите основную эмоцию, представьте, какой у этой эмоции цвет, – сказал Нелло.

– У эмоций нет цвета, – сказала Лоуис, с усмешкой глядя на Сьюзен.

– Конечно, есть, – сказал Нелло. – Ваше задание – изобразить эту эмоцию, используя лишь один цвет.

Я перечитала задание, чтобы удостовериться, что записала все самое важное. Мои сокурсники делали то же самое, и мы молча ели и размышляли. Важных людей в моей жизни было трое: мама, отец и Зили. Выражать сложные эмоции по отношению к Белинде я пока не была готова, а отец лишь наводил на меня скуку, поэтому выбор был очевиден.

Зили.

Какие эмоции я к ней испытывала?

Раздражение. Страх. Любовь.

И какого они цвета?

Я закрыла блокнот, не имея ни малейшего понятия о том, как подступиться к этому заданию. До того дня я и не знала, что можно рисовать чувства. Я не знала, как выглядят мои чувства, и не была уверена, что хочу это выяснить.

2

После пятниц, проведенных с группой в Нью-Йорке, у меня наступало что-то вроде похмелья от переизбытка искусства. На следующее утро я больше всего хотела провести несколько часов в постели, а потом весь день рисовать, но субботы никогда мне не принадлежали. Субботы означали одно: «Белинда».

– Давай сегодня поедем пораньше, – сказала я, садясь в кровати и стараясь скрыть от Зили свое нежелание ехать, чтобы она не воспользовалась этим: каждый раз она искала какой-нибудь предлог, чтобы отказаться от поездки к маме. Я надеялась, что если мы уедем пораньше, то можем пробыть там недолго, вернуться домой и все еще спасти этот день.

Зили лежала в кровати и читала «Пейтон-плейс». Она перевернула страницу и стала читать дальше, притворяясь, что не слышит меня.

– Ну же, Зили, – сказала я, поднимаясь и потягиваясь. – Можем позавтракать по пути.

– Я не поеду.

– Зили! – сказала я с упреком; это была моя версия эстеровской «Роззи!».

– Мне уже восемнадцать, – сказала она. – И я не обязана тебя слушаться.

Ну вот, она опять разыгрывала карту «мне восемнадцать». Перевернув еще одну страницу, она явно только и ждала моего ответа, чтобы начать спорить и жаловаться на свою жизнь. Я не собиралась доставлять ей такого удовольствия, поэтому быстро оделась, зашла в девичье крыло, взяла одну из книжек Дафни, срезала в мамином саду цветы для букета и уехала; на заднем сиденье машины лежали все мои принадлежности для рисования.

Без постоянного нытья со стороны Зили поездка прошла прекрасно. Я остановилась в прибрежном кафе, заказала сэндвич с яичницей и кофе и села на открытую уличную веранду. Я спокойно ела, читала и бросала чайкам кусочки хлеба. Вскоре книга меня затянула: это была история о женщинах в армии, живущих в одном бараке. Довольно низменное чтиво, к тому же плохо написанное, но сам рассказ увлекал, как мыльная опера. Женщины много потели (они блестели, они были мокрыми, они были влажными), курили и матерились. Каких-то явных описаний непотребностей в книге не содержалось, но намеков было предостаточно, а остальное читатель мог додумать сам. И я додумывала, причем гораздо живее, чем следовало.

Читая книги Дафни, я всегда вспоминала Веронику, которую не видела с похорон. К своим воспоминаниям о Веронике я обращалась нечасто, используя их редко и экономно, как любимые духи на дне флакона. Нельзя сказать, что я томилась по ней – мне даже не хотелось снова ее увидеть. Но с того дня под вишневыми деревьями я не чувствовала ничего похожего, ничего с тех пор не вызывало во мне таких ярких эмоций, поэтому мысли о Веронике всегда были где-то внутри меня.

Я читала книгу гораздо дольше, чем планировала, – меня так сильно увлекла история, а морской воздух был так прекрасен, что я подумала было проявить Зилину эгоистичность и отменить визит к матери. И все же победил долг.

Прибыв в санаторий слишком рано для ланча, я предложила маме посидеть на улице. Мыс, на котором находился особняк, выступал в море – на этот каменистый склон, по форме напоминавший палец, пациентам разрешалось выходить только в сопровождении гостей. Белинда с радостью согласилась – она всегда любила морской воздух. Санитар помог нам перенести туда два складных стула и плед для вечно мерзнущей Белинды. Этот плед для нее связала Доуви – единственный человек помимо меня и Зили, который навещал ее здесь.

– Как прекрасно, – сказала Белинда, удобно устроившись на стуле; ее ноги были укрыты пледом. Она закрыла глаза и позволила солнцу окутать ее всю, улыбаясь тихому плеску волн, словно ребенок, убаюканный колыбельной. Я заверила санитара, что справлюсь сама, и он ушел. Белинда была в спокойном и ясном сознании – лучшее время, чтобы быть с ней.

Пока она наслаждалась солнцем, я открыла альбом и начала рисовать скалы, океан, кучевые облака с плоским основанием, чешуйчатую голубизну воды до горизонта. Я старалась передать бескрайность моря, его бесконечность; вот бы мне уплыть в эту даль, чувствуя, как тугие швы, стягивающие мою жизнь, растворяются в соленой воде.

Белинда спросила меня о моих занятиях, и я рассказала ей о выставке художниц-экспрессионисток. Не открывая глаз, она слушала меня, кивала и улыбалась, представляя меня в том, другом мире, который казался ей таким далеким.

– А где сегодня Зили?

– Она захотела остаться дома, – сказала я, решив ничего не придумывать в защиту сестры.

– В прошлый раз ты сказала, что беспокоишься о ней.

Я подняла взгляд от альбома и увидела, что Белинда пристально смотрит на меня.

– Я думала, ты меня не услышала.

– Услышала. Так почему ты беспокоишься? – Она потянулась к своей брошке и стала тихонько по ней постукивать – ее старый нервный тик.

– Она окончила школу и теперь как будто в метаниях. С ней все будет хорошо, но для этого она должна понять, чем будет заниматься дальше.

– Ей это будет непросто.

– Я знаю.

– Произошло что-то плохое, что вызвало твое беспокойство? – Белинда выглядела спокойной, но я знала, как быстро это может измениться, и хотела сменить тему.

– К нам на ужин приходил мужчина, один из Кольтов. Зили он понравился, но с тех пор мы его не видели, – сказала я ровным голосом, вернувшись к своему рисунку. – Между ними ничего не было, но она теперь сама не своя.

– Это напомнило ей о том, чего она никогда не сможет иметь.

– Я надеялась, что со временем она перестанет хандрить, но прошла уже целая неделя.

– Беда еще в том, что ты никогда не сможешь ее понять.

Я перестала рисовать.

– А я-то думала, что я единственная женщина на земле, которая может ее понять.

– Ты не знаешь, каково это – всей душой хотеть выйти замуж и завести детей, понимая, что тебе это не суждено.

Я недоуменно посмотрела на маму.

– Но мне же тоже не суждено.

– Ты этого и не хочешь. Ты совсем другая, – сказала она, и я вспыхнула; к моим щекам прилила кровь, кожа горела. Белинда смотрела на меня, и я отвернулась, пытаясь спрятать лицо.

– Мы с тобой очень похожи, – сказала она, нагнувшись и дотронувшись до моей руки, словно такое сравнение должно меня успокоить. – Мне мою жизнь навязали, и я рада, что с тобой этого не случится. Сестры освободили тебя.

Я сфокусировалась на море, парусных лодках, отсюда казавшихся мотыльками, и плотных лучах солнца. Белинда редко говорила так четко и убежденно, но меня удивляло не только то, как она говорила, но и что именно.

– Ты не понимаешь, какой дар они тебе передали.

Дар? Странно было думать о случившемся с моими сестрами как о даре.

– Я не хотела выходить замуж за твоего отца, ты же знаешь.

– Знаю. – Я отложила альбом и потянулась, чтобы поправить ей плед. – Мама, прошу тебя, ты сама себя расстраиваешь.

– Но в моей жизни есть вещи, о которых ты не знаешь.

– Конечно, – сказала я, и подумала, что и хорошо, что не знаю. И не нужно мне знать.

– Я никогда не любила его, он мне даже отдаленно не нравился. Ни его лицо, ни то, как он разговаривал, ни его запах – все в нем вызывало у меня отвращение. Перед свадьбой я проплакала несколько дней.

Все это я слышала и раньше – и теперь очень надеялась, что на этом она остановится.

– Хочешь, я схожу нам за бутербродами? Ты наверняка проголодалась.

Но она не остановилась.

– В первую брачную ночь, в медовый месяц, в любую ночь, когда он приходил ко мне, меня ждал ад. Когда я просила его перестать, плакала, говорила, что мне больно, он отвечал, что я привыкну, что я его жена и отказывать ему не имею права. Он раздевал меня, прикасался ко мне везде руками и губами, и я ненавидела его за это, ненавидела его язык и запах его дыхания. То, что он со мной делал, – он уверял меня, что однажды боль уйдет, но для этого он должен продолжать делать то, что делает. Он говорил, что со временем я перестану так сильно это чувствовать и тогда перестану его ненавидеть.

Я снова попросила ее перестать. Она не впервые жаловалась на отца, но в такие интимные подробности меня раньше не посвящала. Я больше не могла этого слышать.

– В наш медовый месяц я уже не чувствовала себя человеком. Мне казалось, что вместо меня по земле бродит моя тень. Я удивлялась, что меня вообще видят другие люди.

– Я не хочу это слушать.

Она пристально, напряженно посмотрела на меня, как в былые дни.

– А кому еще я могу об этом рассказать?

Я испугалась, что у нее случится очередной приступ, и обернулась, выискивая глазами санитара, но тут она успокоилась.

– Женщины не должны так разговаривать, я все понимаю. – Она снова похлопала меня по руке. – Но что они мне сделают, лепесточек? Это мое последнее пристанище.

По ее лицу пробежала тень облегчения, словно она сказала что-то, что давно хотела сказать. Она подтянула повыше плед и еще глубже зарылась в него. Я подумала о том, что через два года мы с Зили уедем в неизвестном направлении и нашим поездкам сюда придет конец.

– Мы могли бы уехать, – сказала я. – Ты, я и Зили.

– Вы должны уехать, да. А я закончу свои дни здесь.

– Не говори так. – Я вспомнила наш предпоследний визит – «Заберите меня с собой, лепесточки!» – и то, как сильно я потом переживала. Но эта покорность судьбе была почему-то еще хуже.

– Твоей обузой будет Зили, а не я. Тебе нужно удержать ее от безрассудных поступков, или она последует за сестрами. Ты не должна этого допустить.

Потом мы долго сидели молча, хотя я никак не могла перестать думать о ее словах. Признавала я это или нет, но я несла бремя ее несчастий. Я не просилась на этот свет, но каким-то образом оказалась замешана в том, какой была ее жизнь.

Я еще немного порисовала, а потом увидела, что к нам направляется санитар.

– Он уже идет сюда, – сказала я.

– Хорошо, я немного устала. Ты не возражаешь, правда? – Она подняла одеяло и вытянула ноги. Я сказала, что не возражаю, но, как ни странно, я бы посидела еще. Без укоряющих взглядов Зили и ее нервного нетерпения я с удовольствием проводила время с мамой; и пускай сегодня Белинда надавила на мои болевые точки, которые я сама предпочитала не исследовать, даже это было в какой-то степени очищающе.

– Не приезжайте сюда какое-то время, – сказала она, когда санитар помогал ей подняться со стула. – Вам с Зили нужно отдохнуть от этих поездок. Сосредоточьтесь этим летом на себе. Зили нуждается в тебе, а я ее только расстраиваю.

– Ты уверена? Для меня это вовсе не затруднительно, – ответила я, понимая, что Зили как раз очень обрадуется.

– Да, уверена. – Она обхватила меня руками, притянула к себе и быстро прошептала мне на ухо: – Ты должна позаботиться о Зили.

Она говорила так, словно знала, что больше мы не увидимся.

3

Вернувшись домой, я ожидала обнаружить Зили за пианино, играющей какую-нибудь мрачную пьесу; с того дня, как она выпустилась из школы, по нашим коридорам то и дело разносились «Гноссиенны» Эрика Сати. Но меня встретила тишина. Я зашла в спальню и позвала Зили, но ответа не услышала. Должно быть, за ней заехала Флоренс и забрала ее куда-нибудь в кино.

– Боже, храни Флоренс, – сказала я, набирая ванну. Какое-то время я отмокала, а потом спустилась на кухню и сделала себе бутерброд. В доме стояла пугающая тишина. Отец уехал на какое-то мероприятие с гольфом и последующим банкетом, поэтому миссис О’Коннор и Доуви он отпустил на выходной.

Я взяла набор для акварели, надела шляпу от солнца и пошла на луг. Расположившись на траве, я стала рисовать все, что видела вокруг, – цветки мака и монарды, все эти успокаивающие образы, которые мой профессор вряд ли бы одобрил. Но я не хотела думать о чем-то еще, особенно о Зили и своих волнениях, которые я передала маме. Там я провела целый день и даже немного поспала, а когда возвращалась, на подступах к дому увидела Зили.

– Айрис! – пропела она звонко, что было несколько неожиданно.

– Ты где была? – спросила я, обернувшись через плечо и открывая боковую дверь на кухню. Я надеялась, что она перестала хандрить, но не хотела показаться слишком навязчивой.

– Мы ходили под парусом, – выпалила она, забегая за мной в дом.

– Под парусом? – Я положила альбом и краски на кухонный стол.

– С Флоренс и Эдвином. Он купил яхту. – Она налила в стакан воду из-под крана и выпила его залпом.

Это было очень непохоже на нее: ничего мне не сказать об этом накануне. Как только ее куда-то приглашали, она тут же прибегала ко мне спрашивать совета о том, что надеть и какую прическу сделать.

– Ты с утра ничего об этом не говорила.

– Мы решили спонтанно. – Она пожала плечами. – Флоренс позвонила, как только ты ушла.

Я сняла шляпу и пригладила повлажневшие волосы.

– С каких пор у Эдвина яхта? – Жених Флоренс работал в банке и всегда был бледным, как тесто, ожидающее раскатки. Он совсем не походил на человека, мечтающего проводить время на открытом воздухе.

Она снова пожала плечами.

– Что на ужин?

Я была в некотором недоумении, поэтому ответила не сразу. Меня сбил с толку ее рассказ о проведенном дне, но она в кои-то веки была в хорошем настроении, и мне не хотелось снова видеть ее удрученной.

– Сейчас что-нибудь найдем, – сказала я, открывая рефрижератор. Мне нужно было действовать осторожно. В отсутствие каких-либо кулинарных навыков я приготовила нам поднос с остатками еды, оставленной миссис О’Коннор: жареная лососина, салат, хлеб с маслом и виноградное желе на десерт. Мы отнесли поднос в библиотеку, где стоял телевизор, и провели прекрасный вечер вместе, начав его с просмотра «Новобрачных» и закончив «Дымком из ствола».

4

Всю следующую неделю Зили провела вместе с Флоренс. Возвращаясь домой из колледжа, я больше не находила ее уныло киснущей дома. Теперь она возвращалась позже меня, влетала в нашу комнату и рассказывала о том, как прошел день, – каким-то образом ее рассказы всегда были связаны с Флоренс и ее свадьбой: то она помогала Флоренс составлять список гостей, то ездила с ней на поиски подходящего зала. Каждый день они уезжали по свадебный делам: казалось, что Флоренс выходит замуж не за Эдвина, а за Зили. И хотя я радовалась, что она избавилась от морока, поглотившего ее после выпуска из школы, все же ее поведение казалось мне странным. Лишь несколько недель назад весть о помолвке Флоренс погрузила ее в депрессию, а теперь она вдруг практически жила этим событием и даже больше того – необыкновенно этим наслаждалась.

В тот уик-энд отец собирался в Бостон по делам, у миссис О’Коннор были выходные до понедельника, а Доуви отправилась в Бруклин повидать кузину, что означало, что мы с Зили будем дома одни. Я предвкушала грядущие выходные; к маме ехать было не нужно, и я сказала Зили, что в субботу мы можем провести время вместе. Она выглядела заинтересованной, но, когда я проснулась утром, ее уже не было. На столе я нашла записку:

Мы с Флоренс и Эдвином уехали кататься на яхте. Пожалуйста, не обижайся!

Вернусь поздно, не жди меня.

С любовью, З.

Она ничего не говорила о яхте, хотя было очевидно, что уже знала, что поедет с Флоренс и Эдвином. Я никак не могла понять, почему она мне ничего не сказала заранее и зачем ей было скрытничать. Отец и правда не хотел, чтобы мы часто уходили из дома, но Флоренс была исключением – Зили могла проводить у Хелландов столько времени, сколько пожелает.

Я была сбита с толку и растеряна, но в конце концов решила не портить себе день. Все утро я просматривала газетные объявления о недвижимости, слушая пластинку Билли Холидея «Леди поет блюз», которую Зили подарила мне на Рождество. В воскресных газетах было больше всего объявлений, в том числе из самых отдаленных мест, так что я довольно долго вырезала выставленные на продажу дома, больше всего заинтересовавшись бунгало на побережье у Сан-Диего.

«Нью-Йорк таймс» я приберегла напоследок. Разделавшись с объявлениями, среди которых даже были дома в Европе (хотя перспектива переехать туда была призрачной даже в моих фантазиях), я быстро просмотрела остальные страницы, задерживаясь на интересных новостях. Мой взгляд упал на объявления о свадьбах – обычно я их пролистывала, избегая взглядов этих черно-белых невест, похожих на космических роботов, – я никогда не скрывала, что свадьбы наводили на меня ужас, – но, когда я собиралась перевернуть страницу, в правом верхнем углу я заметила знакомое лицо, фотографию невесты с подписью: миссис Клайд Х. Бэссетт.