Текст книги "Вишневые воры"

Ночной ирис
1957

1

В больнице, когда у тебя забинтована голова, на шее – корсет, а в венах – смесь сильнодействующих обезболивающих, легко потерять счет времени; все расплывается и видится сквозь дымку; и все же я понимала, что прошло как минимум двадцать четыре часа после аварии, а Зили меня так и не навестила.

– Где она? – спросила я отца, когда он наконец приехал в больницу практически с трапа самолета из Сан-Франциско. Он сел подле меня и ласково похлопал меня по руке, что было довольно странно, поскольку он редко выражал свои чувства – физически или как-то еще.

– Зили придет?

Я плохо соображала, и подробности аварии и последующих часов были как в тумане, но я прекрасно помнила все, что случилось до нее. К сожалению, я помнила это даже слишком хорошо.

– Ты знаешь, где она сейчас? – спросила я. – Скажи ей, чтобы она навестила меня.

– К тебе сейчас никого, кроме меня, не пускают. Тебе нужно отдохнуть. – Он остался со мной, пока я не уснула, а потом ушел и не возвращался несколько дней.

Если говорить об аварии, то все могло быть гораздо хуже. У меня было сотрясение мозга, синяки по всему телу, но кости целы; была еще рваная рана руки, из-за которой я потеряла столько крови, что мне понадобилось переливание. Доктора говорили, что мне повезло и что, учитывая размеры и скорость того грузовика, я еще легко отделалась. Они пока не могли сказать, насколько серьезно я повредила голову, поэтому оставили меня под тщательным наблюдением.

Когда я не спала, я смотрела на дверь. Каждый раз, когда в палату кто-то заходил, я расстраивалась, что это не она. Лекарства замутняли мое сознание, но я все равно чувствовала, как меня осматривают врачи, как берут кровь на анализы; не двигаясь, я лежала в кровати, пока моя кровь заполняла стеклянные колбы. Помню еще, как однажды утром медсестра принесла мне подсолнухи в вазе, и я сразу подумала о Ван Гоге. На карточке было написано:

Дорогая Айрис,

Надеемся, ты очень скоро поправишься!

Выздоравливай!

Твои друзья из колледжа Грейс-стрит

Медсестра поставила цветы на тумбочку; мне было больно поворачивать голову, но я знала, что они там, и от этого в комнате становилось светлее. Я была благодарна однокурсникам и преподавателям за их заботу, но никак не могла перестать думать о том, что моя собственная семья меня бросила. Отец не возвращался, от Зили тоже ничего не было, даже открытки. Я была уверена, что, если бы с ней что-то случилось, отец бы мне рассказал. Наверное, она все еще злилась на меня, что было довольно мелочно, учитывая мое нынешнее положение. Впрочем, Зили частенько бывала мелочной.

– Вы не знаете, где мой отец? – спросила я сестру несколько дней спустя. – И не приходила ли ко мне сестра?

– Я уверена, вас навестят, и скоро, – сказала она, улыбаясь из жалости. В часы посещений по коридору проходили родственники больных – с цветами, мягкими игрушками, яркими подарочными коробками.

– Я бы хотела позвонить.

– Только не сейчас. Доктор сказал, что вам нужно отдыхать.

Я немного поспала, а когда проснулась, медсестра вручила мне холщовую сумку, которую мне передали. Внутри был комплект одежды, жестяная коробка с печеньями с корицей от миссис О’Коннор, несколько журналов, баночка моего крема для лица и потрепанная копия «Джейн Эйр». Я догадалась, что сумку оставила Доуви, и пожалела, что она не подождала и не посидела со мной. Открыв книгу, я увидела на внутренней стороне обложки надпись: «Калла Чэпел». Это напомнило мне о том, как Дафни однажды пошутила о Джоанне Эйр, несчастной домохозяйке из небольшого городка в Коннектикуте. Я рассмеялась – впервые за несколько недель я по-настоящему рассмеялась.

Как-то утром – к тому моменту я совершенно потеряла счет дням – ко мне зашел полицейский, который хотел задать мне несколько вопросов об аварии. Мне не нравилось, что в палате мы одни, пусть он и выглядел старым и обрюзгшим, к тому же был довольно медлителен. Все время, пока он разговаривал со мной, я на всякий случай держала руку на кнопке вызова медсестры.

– Вы помните, как произошла авария, мисс Чэпел? – В руках он держал блокнот и малюсенький карандаш – он явно приготовился записывать все, что я буду говорить.

– Я помню, что в меня врезался грузовик. После этого я, видимо, потеряла сознание.

– Водитель грузовика сказал, что вы повернули прямо перед ним, не глядя по сторонам. Вы это помните?

Я помнила, но признаваться не стала. За безответственное вождение у меня могли отобрать права.

– Не помню, я сильно ударилась головой.

– Да, ваш отец сказал мне об этом, – сказал сержант Хауард и что-то записал в блокнот. – За грузовиком ехал мотоциклист, который во время войны был врачом, – тут вам очень повезло. Впоследствии он подтвердил показания водителя грузовика.

Мотоциклиста я не видела, но, должно быть, именно его голос слышала после аварии.

– Я очень осторожный водитель.

– Правда? – саркастически сказал сержант Хауард, закрывая блокнот и убирая его в карман. – Я выпишу вам уведомление о нарушении, мисс Чэпел. Вы можете его оспорить. – Он дотронулся до козырька фуражки и направился к выходу.

– А что с моей машиной?

– Восстановлению не подлежит, – сказал он. – Очень жаль, симпатичная была машина. Впредь будьте, пожалуйста, осторожны.

После его ухода я стала горевать о «Ситроене», моей глянцево-зеленой богине. Для меня это была не просто машина – с ее помощью я собиралась вырваться на свободу. Я вспомнила те последние мгновения, когда я ехала по аллее и думала, что вот теперь-то я свободна, а потом… что ж, мне было достаточно опустить глаза на свою перебинтованную руку, чтобы напомнить себе, что случилось потом.

Как я и подозревала, убежать от привычной жизни оказалось непросто – в противном случае это сделали бы многие женщины. Я спрашивала себя, не знак ли это. И если да, то какой именно. Думать об этом было страшно.

2

На следующий день я ждала отца у входа в больницу. Убедившись в том, что у меня было лишь сотрясение, а не что-то более серьезное, лечащий врач меня выписал. Медсестра вывезла меня на улицу на каталке и предложила подождать со мной, но я ответила, что со мной все будет в порядке. Я села на каменную скамью справа от входа, у клумбы с петуниями и бархатцами, и впервые за много дней вдохнула свежий воздух, который прогнал стерильность больничной палаты из моих легких.

Отец подъехал на своем черном седане, опоздав на двадцать минут. Он оставил машину на холостом ходу и даже не стал выходить ко мне, чтобы помочь. Я села на переднее сиденье рядом с ним, положив холщовую сумку себе под ноги, и мы молча уехали. Меня снова везли домой, и я чувствовала свое полное поражение: моя попытка бегства не удалась, и к тому же я не знала, где теперь Зили.

Больница была расположена в Верхнем Сьюарде, в нескольких кварталах от школы мисс Сьюард для девочек, в которую ходили мы с сестрами. Мы проехали мимо школы – здание из красного песчаника, башня с часами над входом, широкая лужайка. Затем по крутому склону мы спустились в Нижний Сьюард; отец все так же молчал. Когда мы останавливались на светофорах, он отворачивался от меня и смотрел в окно.

– Что-то случилось? – спросила я, когда мы притормозили на Мейн-стрит.

– Тяжелая выдалась неделя, – сказал он так, будто у меня она была легкой.

То была странная поездка. Он, казалось, был взволнован, а я переживала из-за того, что мне приходится возвращаться домой. Когда мы подъезжали к «свадебному торту», я вздрогнула, увидев место аварии. Следы шин на асфальте, кусочки разбитого стекла на обочине.

– Вот здесь это случилось, – сказала я отцу, и он кивнул. Он свернул на подъездную аллею, и, когда впереди показался дом, я сделала быстрый и резкий вдох.

Отец помог мне подняться по ступенькам и через парадную дверь провел меня в гостиную – точно так же в свое время он сопровождал Белинду.

– Это ни к чему, я могу сама, – сказала я, вырвав свою руку из его руки.

– Садись. – Он указал на диван. – Нам нужно поговорить.

Он не стал ничего объяснять и вышел из комнаты, попросив меня ждать там. Через какое-то время он вернулся в сопровождении Доуви, которая несла серебряный чайный сервиз.

– Спасибо за ту посылку, – сказала я.

Опуская поднос на кофейный столик, она кивнула и улыбнулась, но глаз на меня не подняла. После того как она ушла, отец сел на кресло и налил нам по чашке чая, поставив мою на стол напротив меня.

– А Зили дома? Не может же она все еще быть с Сэмом? – спросила я, начиная волноваться.

– Сэм Кольт мертв.

От неожиданности я сперва не могла вымолвить ни слова.

– Мертв? Не может этого быть.

Я вспомнила его в этой гостиной, как он восхищался афишей «Чэпел-70» и флиртовал с Зили.

– Он был бесчестным человеком и выбрал смерть труса.

«Смертью труса» отец всегда называл самоубийства, хотя сам производил и продавал товар, позволяющий с легкостью расстаться с жизнью.

– Но почему?

– Его нельзя было назвать ответственным человеком. По мнению его родственников, он был из тех, кто бездумно прожигает жизнь. – Отец с отвращением поджал губы. – Давай не будем о нем говорить. Нам достаточно знать то, что он решил свести счеты с жизнью.

– Никак не могу в это поверить, – сказала я. – Зили, наверное, в отчаянии. Где она сейчас?

Он уставился себе в чашку и хотел что-то сказать, но потом передумал. Он казался удрученным, причем не из-за Сэма.

Что-то не так, поняла я вдруг и быстро поднялась с дивана, держась за подлокотник, чтобы не упасть.

– Скажи, что случилось? – спросила я и, глядя на него, вдруг все поняла. Я выбежала из гостиной, толкнула дверь, пронеслась по ступенькам крыльца, завернула за дом, а где-то позади отец кричал, чтобы я немедленно вернулась назад.

Я добежала до ворот семейного участка и вцепилась в прутья решетки. Четыре белых камня стояли в ряд: Эстер, Розалинда, Калла и Дафни. Но рядом с Дафни было что-то еще – свежий холм земли. Никакого могильного камня, просто вбитый в землю деревянный столбик и россыпь свежих цветов.

Как сказала Эмили Дикинсон, «вновь ужасом наполнилась душа».

3

Что было потом, я точно не помню – должно быть, я билась в истерике и устроила сцену. Помню лишь, что вскоре приехала машина «Скорой помощи», меня привязали к каталке и накачали лекарствами. Я снова проснулась в больнице, хлопая глазами и не понимая, где нахожусь и что произошло. Со мной кто-то говорил – разные мужские голоса, но я не могла различить ни слова, будто вместо человеческой речи слышала пересвист птиц между собой.

Наконец до меня частично донесся смысл некоторых слов.

– Ваша сестра мертва, – сказал врач. Он смотрел на меня сверху вниз, а над головой у него сиял шар яркого света. – Вы понимаете, что ваша сестра мертва?

– Какая из них?

4

Не стану приводить здесь обрывки воспоминаний о последующих нескольких днях. Там столько скорби, что, если я продолжу писать об этом, их ценность поблекнет, как будто такое можно описать, как будто двадцать шесть букв алфавита могут вместить эту скорбь и подготовить к потреблению. Я никогда не любила слова, и этот дневник мое отношение к ним не поменял. Слова – крайне бедный способ самовыражения.

Боль, которую я чувствовала после ухода Зили, была сильнее, чем то, что я чувствовала после ухода остальных своих сестер, вместе взятых. Казалось бы, это несправедливо, ведь сестра есть сестра, и я их всех нежно любила, но ведь мы были АйрисиЗили. Судьба уже разделила нас, а я об этом даже не подозревала, лежа в больничной палате, вся в бинтах и в наркотическом тумане, не ведая о том, что самое ужасное событие в моей жизни происходит прямо сейчас.

Через пару дней, когда я успокоилось достаточно, для того чтобы меня перестали пристегивать к кровати и пичкать транквилизаторами, меня перевели в другое крыло больницы.

Санитар усадил меня в кресло-каталку и привез в палату, расположенную в женской части психиатрического отделения. Я вполне могла ходить сама, но не возражала, что меня везут, – это был своего рода акт физической капитуляции. Когда меня доставили в закрытое отделение, я не кричала и не сопротивлялась; как Гретель, собиравшая хлебные крошки, я прожила события предыдущих недель так, что они, одно за другим, привели меня сюда; оставалось лишь открыть дверь и запихнуть меня в печь. Впрочем, в тот момент я бы забралась туда по своей воле.

Эта палата была еще более аскетичной, чем в обычной больнице, – кровать, стол со стулом, комод и небольшой двухместный диван у окна. Пустые белые стены без картин, потрепанная коричневая мебель, светло-персиковая обивка дивана. В палате, устроившись на стуле, меня ждал отец, но я никак не отреагировала на его присутствие. Выбравшись из кресла-каталки, я залезла в кровать и свернулась калачиком спиной к нему. Он пытался заговорить со мной, но я не стала отвечать, и вскоре он ушел.

Я злилась на него за то, что он не рассказал мне о Зили сразу же, когда это произошло, что он не отложил похороны до моего выздоровления. Он лишил меня возможности увидеть ее в последний раз, украсить ее лоб венком из маргариток; никто, кроме него, не оплакал ее, а его скорбь никогда не была глубокой. Он утверждал, что не хотел расстраивать меня, когда мне и без того было плохо, и что врачи с ним были согласны, но я-то знала, что дело было в другом: на него бы обрушился груз моей скорби, а он не желал с этим связываться. Он отложил объяснение со мной на потом, и вот пришло время платить по счетам, но я не хотела с ним разговаривать.

5

– Как насчет Лоррейн?

Меня разбудил женский голос. Я открыла глаза и увидела медсестру – она открывала шторы, чтобы впустить в комнату свет. На столе стоял поднос с дымящимся кофе, яичницей-болтуньей и тостами.

– Мое имя не Лоррейн, – сказала я. – Меня зовут Айрис.

Медсестра подошла к моей кровати. Она была глубоко беременна; белая ткань халата обтягивала ее огромный живот.

– Лоррейн, если будет девочка, – сказала она, поглаживая живот. – Как тебе?

– Лоррейн ничего, – сказала я, ни в малейшей степени не интересуясь тем, как она назовет своего ребенка.

– «Ничего» мне не подходит, – сказала она со вздохом. – К ней так будут обращаться каждый день ее жизни. Здесь нужно что-то получше, чем «ничего». – Она откинула мое одеяло и жестом пригласила меня подняться. – Если будет мальчик, мы назовем его Лерой Брюэр-младший. Мне не очень нравится, но муж настаивает. Ох уж эти мужчины. Вечно подавай им маленького клона их самих.

– Угу.

– Тебе помочь? – спросила она, когда мои голые ступни коснулись прохладного линолеума. Я покачала головой.

Она подождала, пока я схожу в туалет. Когда я вышла, она расставляла на столе завтрак.

– Поторопись, а то остынет, – сказала она, села на диван и стала смотреть, как я ем. У нее была смуглая оливковая кожа и темные волосы, убранные в тугой пучок. Я не могла понять, кто она была по национальности, и, пока ела, периодически поглядывала на нее, пытаясь угадать, откуда она.

– Можешь звать меня Брюэр, – сказала она. – Просто Брюэр, а не сестра Брюэр – я здесь всего лишь сиделка. Говорят, скоро мне придется уволиться из-за ребенка. – Она положила руку на живот. – Как насчет Элизабет, как королева? И сразу много уменьшительных имен: Лиззи, Бетти, Бетси, Бет.

– Элизабет ничего, – сказала я.

Она нахмурилась.

– Тебе сложно угодить. – Я доела завтрак, и она, с большим трудом поднявшись, подошла к столу и сложила посуду на поднос. – Это, конечно, не мое дело, но мне кажется, что ты не должна здесь находиться, милая. – Она подняла поднос, удерживая его на животе. – На твоем месте я бы играла по их правилам, чтобы они тебя выпустили.

Через какое-то время прибыл психиатр. Я сидела на диване и читала «Джейн Эйр», начав с того места, где я остановилась, хотя с тех пор весь мой мир перевернулся. Кто-то – либо Доуви, либо отец – оставил для меня холщовую сумку с моими книгами и журналами, коробочкой свежих печений и принадлежностями для рисования, что явно говорило о том, что, по их мнению, я здесь пробуду довольно долго.

Врач вошел без стука и закрыл за собой дверь – это разрешалось лишь ему, сама я должна была всегда держать дверь открытой. В двери было окошко, через которое был виден коридор, и это успокаивало. Мне не хотелось оставаться с этим мужчиной наедине.

– Я доктор Уестгейт, – сказал он, и я неохотно опустила книгу и позволила ему пожать мне руку. Он сел за мой стол, разложил свои папки, документы и какое-то время перебирал их, ничего не говоря. Раньше мне не приходилось общаться с психиатрами, и их образ в моей голове никак не совпадал с тем, что я видела перед собой – подтянутый молодой человек со светлыми волосами; твидовый костюм, темно-зеленый галстук. Это был один из тех благовоспитанных и привлекательных мужчин, которых Эстер и Розалинда не постыдились бы пригласить домой.

– Итак, мисс Чэпел, – сказал он, повернув свой стул к дивану, чтобы оказаться лицом к лицу со мной. – Айрис. – Он скрестил ноги, положив блокнот на колени. Говорил он мягким, низким голосом, в котором не было свойственных врачам авторитарных ноток. – Как вы себя чувствуете?

Я себя чувствовала как разделанная рыба с кишками наружу, но сказала лишь:

– Хорошо.

Он улыбнулся и кивнул, явно стараясь сделать так, чтобы я почувствовала себя непринужденно – но нет, поддаваться я не собиралась. Хоть я и не общалась с психиатрами раньше, я их терпеть не могла. Они отняли у меня мать. Пускай отец сам привез ее к ним, все же именно они заперли ее в клинике, приговорив к пожизненному заключению.

– Это были очень тяжелые дни для вас, и я вам очень сочувствую. Скажите, вас не посещали мысли о том, чтобы причинить себе вред?

Я могла бы отказаться отвечать, но вспомнила о совете сиделки. Мне же будет лучше, если я буду играть по их правилам.

– Нет.

– Прошу вас быть со мной откровенной. Все, что вы мне расскажете, останется между нами.

– Я не хочу причинить себе вред, – сказала я, и это действительно было так. Помимо всего прочего, у меня для этого совершенно не было сил.

– Хорошо, – сказал он, по-видимому, поверив мне. – Ваш отец обеспокоен вашей реакцией на смерть Хейзел.

Должно быть, я тогда визжала и кричала, как Белинда когда-то, поэтому неудивительно, что он был в ужасе. Я представила себе, как он бежит к телефону, чтобы поскорее отправить меня прочь из дома.

– Он обманул меня, а когда сказал правду, уже не смог меня контролировать, – сказала я. – А он этого не выносит.

– Вы считаете, что именно поэтому он настоял, чтобы вас лечили в психиатрическом отделении? Чтобы все контролировать?

– Я не знаю, зачем я здесь.

– Он волнуется, что вы сами не справитесь с тем, что случилось с вашей младшей сестрой, и боится, что вы…

– Что я сойду с ума, как мама?

– Вы считаете, что ваша мать – сумасшедшая?

– Нет, но все остальные так считают.

– Я не думаю, что вы сумасшедшая, мисс Чэпел, и я не люблю это слово. Но ваш отец полагает – и я с ним согласен, что нам нужно провести оценку вашего состояния. На вас обрушивалась трагедия за трагедией, и вынести такое мало кому под силу.

– Но с ним вроде бы все в порядке.

– Не думаю, что с ним все в порядке, но в любом случае женщины, тем более молодые женщины, все переживают иначе. А учитывая то, что произошло с вашей матерью, я считаю, что пребывание здесь пойдет вам на пользу. Хорошо?

Я пожала плечами. Оставаться в больнице я не хотела, но при этом осознавала, что вернуться домой в статусе последней выжившей сестры было бы еще хуже.

После того как он ушел, сказав, что придет следующим утром, я притихла и долго сидела на одном месте, пока Брюэр не принесла мне ланч. На этот раз она не осталась – видимо, у нее было много другой работы, и мне даже стало немного грустно без ее непрерывной болтовни. Я съела сэндвич, стоя у окна и глядя на лужайку и полоску леса за ней.

Когда Брюэр пришла за подносом, она уговорила меня присоединиться к ней и другим пациентам в телевизионной комнате. Вместе мы пошли по коридору, пока не оказались в гостиной с таким же строгим интерьером, как и в моей палате: бесцветная, изношенная мебель – стулья и несколько массивных диванов, выцветших до безликого серого.

На диванах и стульях сидело около десяти женщин, глаза которых были обращены к телевизору. Многие были гораздо старше меня, хотя я заметила одну девушку моего возраста – позже я узнаю от Брюэр, что она утопила своего младенца в унитазе. Они молча смотрели телевизор, и было очевидно, что все они пребывают в лекарственной полудреме. Брюэр указала мне на свободный стул, но я махнула рукой и вернулась к себе в палату.

Будь я дома, я бы погуляла в лесу или сходила на луг. Но здесь мне деваться было некуда. Из холщовой сумки я достала альбом для рисования и несколько угольных карандашей. Встав у окна с карандашом в руке, я надеялась, что найду вдохновение в образах природы. Но мне мешало стекло – я так ничего и не почувствовала.

Повернувшись, я посмотрела на пустую белую стену слева от стола, напротив кровати. Огромный холст. Практически не отдавая себе отчета в том, что делаю, я принялась рисовать на стене ветку цветущего колдовского ореха. По памяти я повторила изображение, нарисованное Белиндой в нашей с Зили спальне, из которой мы съехали после смерти Дафни. Я долго работала над этой веткой – на стене рисовать было труднее, чем на бумаге: нужно было сильнее давить на карандаш и терпеливо прорисовывать каждую линию несколько раз. Закончив с орехом, я нарисовала астру, потом розу, потом каллу и цветок волчеягодника и в конце – ирис. Все цветы я разместила на уровне глаз; каждый был размером с мою голову.

– Вряд ли им это понравится, – сказала Брюэр, когда принесла мне ужин. Я вспомнила слова Белинды в нашу последнюю встречу: «Но что они мне сделают, лепесточек? Это мое последнее пристанище». Казалось, впрочем, что мне они могут сделать много всего: привязать к кровати, поместить в палату для буйных, назначить электрошоковую терапию. Но в тот момент мне было уже все равно.

На следующее утро доктор Уестгейт пришел перед завтраком. Он быстро прошагал к столу, бросив на него документы и папки, и сел на стул, причем проделал все это так стремительно, что даже не заметил мои рисунки. С его места была видна противоположная стена, а свой стул он повернул так, чтобы видеть меня, сидевшую на диване. На нем снова был твидовый костюм и другой зеленый галстук, чуть светлее. На плече виднелось пятно – должно быть, младенец срыгнул после кормления. Я оглядела его с головы до ног, надеясь обнаружить и другие свидетельства домашней жизни, но, если не считать пятна, в остальном его костюм был свежевыглажен и безупречен. У доктора наверняка была щепетильная жена – из тех, какими бывают жены врачей и какой недавно стала Вероника.

– Айрис, давайте я расскажу вам, что нас ждет в ближайшие несколько дней, – сказал он, слегка подавшись ко мне и положив ладони на колени. Его поза говорила о том, что он стремится выглядеть и разговаривать непринужденно. Ни тебе скрещивания рук, ни сурового взгляда. – У нас будет несколько сессий, во время которых мы побеседуем, и я проведу оценку вашего психического здоровья. После того как я получу всю необходимую информацию, я приму решение о том, какими будут наши дальнейшие действия: оставить вас здесь, перевести в другое учреждение или выписать домой. Это понятно?

Я кивнула. Для меня все эти будущие сценарии были спрятаны за закрытыми дверьми, и я не знала, какую хотела бы открыть. В любом случае это зависело не от меня.

– Очень хорошо. – Он откинулся назад, скрестил ноги и взял блокнот и ручку. – Вы потеряли Хейзел, вашу сестру, и это событие само по себе глубоко травмировало вас, и подобные эмоции испытал бы каждый.

Но это уже пятая смерть близкого родственника, которую вы пережили, и такое… – Он покачал головой, лицо его приобрело скорбное выражение. Наверное, из-за того, что он сам был отцом пачкающего его костюмы младенца, мысль о потере ребенка казалась ему особенно ужасной. – Такое… – Он замолчал.

Слова, буквы – в такие моменты их всегда было недостаточно.

– Примите мои искренние соболезнования, – наконец сказал он.

Я кивнула, давая понять, что он может продолжать. Годы обучения в университете, и все равно его слова напоминали текст с открытки, воткнутой в букет цветов.

– Я хочу обсудить случившееся недавно – смерть Хейзел – в контексте того, что произошло с другими вашими сестрами. Будет хорошо, если мы начнем с самого начала. Кто из них умер первой?

Я хотела сказать «Эстер», это был самый очевидный ответ, но потом подумала, не точнее ли будет ответить, что первой умерла моя бабушка Роуз, или ее мать, или мать ее матери? Я поняла, что на самом деле не знаю, когда эта история началась. Больше того, я даже не очень знала, в чем она состоит. В ней никогда не было никакого смысла.

Размышляя о том, хочу ли я раскрыться перед этим человеком, я почувствовала те же эмоции, что и в предыдущий день: мне было все равно, что со мной произойдет. Может быть, если я буду абсолютно честна в своих ответах, это лишь усугубит мое положение, а может быть, правда каким-то образом поможет мне обрести свободу. В любом случае я была готова рассказать все, что знала.

– Первой умерла моя сестра Эстер, – сказала я, – но я не уверена, что это начало истории. – Я рассказала ему, что на самом деле все началось с Белинды, а до нее – с Роуз, а до нее – с Долли и Альмы.

– Расскажи мне обо всех, – сказал он, и я весь день рассказывала ему о Белинде и других женщинах в нашем поколении, обо всех дочерях, выросших без матерей. Я рассказала ему, что Белинда с самого рождения слышала крики своей мамы, которые не оставили ее по сей день, превратившись в отдаленный шум. Еще я рассказала, что она никогда не хотела выходить замуж, и о том, что она чувствовала запах роз; я описала ее видения, связанные с чэпеловскими жертвами, и то, что она предсказала что-то ужасное и никто ей не верил, кроме меня.

– Как ты думаешь, почему ей верила лишь ты одна? – спросил доктор Уестгейт.

– Все всегда говорили, что это потому, что я такая же, как она, но я так не считаю. Не так уж мы и похожи, по крайней мере в личностных характеристиках. Наоборот, мы очень разные.

– И в чем тогда причина?

– Сестры никогда не слушали ее.

– А ты слушала?

– Да.

– И ты ей верила?

– Со временем поверила, потому что я кое-что видела. Кое-что чувствовала. К тому же она оказалась права, так почему я не должна была ей верить после этого?

– И что ты видела?

Я рассказала ему о безголовой невесте и о том, что слышала голоса.

– Не знаю, реальными ли были эти видения или… – Я не хотела говорить «или я все это выдумала», потому что я не считала это выдумкой. – Возможно, видеть и слышать такие вещи – это что-то типа интуиции.

– Интересно. А если подробнее?

– Как и мама, я иногда просто знаю о том, что должно произойти, и мой разум, посылая эти видения, не позволяет мне это игнорировать.

– А твои сестры? Они тоже что-то видели или слышали?

– Не думаю. Они предпочитали закрываться от всего этого.

Он попросил пояснить, что я имею в виду, и я добавила:

Как я уже говорила, иногда я знаю, что должно произойти. Мама передала эту способность мне, и вполне вероятно, что и им тоже, вот только они никогда не пытались это осознать, никогда не слушали ее.

– Почему?

– Мама не может общаться привычными способами. Нет такого языка, на котором она могла бы сказать то, что хочет сказать. Поэтому она выражает свои мысли по-другому, и сестры никогда ее не понимали.

– Ваша мать выражает свои мысли предсказаниями и криками от встреч с призраками?

– Я бы не стала описывать это именно так. – Я задумалась, пытаясь найти нужные слова. – Женщинам не всегда верят.

– Это правда.

– О таких женщинах, как моя мать, проще сказать: «Она сумасшедшая», и тогда ее можно не слушать. Может быть, она в какой-то степени действительно стала сумасшедшей. Может быть, она могла общаться только через крики.

Я вспомнила абстрактные женские картины с той выставки: цвета, формы и мазки, отражающие эмоции, открывающие дверь в бессознательное. Наверное, именно это всю жизнь пыталась сделать моя мама – выразить невыразимое, используя единственный доступный ей язык, женский язык, к которому многие женщины вынуждены были прибегать. Я, как могла, объяснила это доктору.

– Понимаю, – сказал он. – И этот язык твои сестры игнорировали?

– Игнорировали и приуменьшали его значение. Отец говорил им, что они не должны ей верить. Вся семья считала ее посмешищем.

– А ты не считала?

– В те моменты, когда это было важно, – нет, не считала.

– И теперь из всех сестер в живых осталась лишь ты одна. Ты видишь в этом связь?

– Да.

– И в чем она?

– Когда она говорила, что мы в опасности, я ей верила.

Мы беседовали весь день, закончив лишь к ужину. Я была совершенно вымотана. Тем вечером я продолжила рисовать на стене, сделав наброски новых цветов и соединив их с землей при помощи веток и корней. Для Белинды я нарисовала змею, притаившуюся в траве, – такую же, что была у нее на стене за шкафом. На следующий день доктор Уестгейт опять не обратил никакого внимания на мои рисунки, сев к ним спиной. Мы поговорили об Эстер и Мэтью, о предсказании Белинды. Я рассказала ему, как пыталась остановить свадьбу, как меня не взяли на церемонию, как умерла Эстер – как она завывала и хохотала, как разбила окно. Вечером я нарисовала на стене еще десять астр, а на следующий день мы с доктором говорили о Розалинде. Я рассказала ему о фильме «Чэпел-70», Родерике в его ковбойской шляпе, о ранчо на Паломино-роуд, о новом предсказании Белинды: «Случится что-то ужасное», о неудавшемся пасхальном ужине. Я подчеркнула, что и Эстер, и Розалинда ненавидели меня, когда умирали.

– Они считали нашу мать безумной, и меня, соответственно, тоже. А ведь мы всего лишь говорили правду.

– Люди часто противятся правде, – сказал он, и я согласно кивнула, вспомнив свой последний разговор с Зили тем ужасным утром.

В тот вечер я исписала всю стену запретными цветами – розами, целыми гирляндами роз, а на следующий день мы говорили о Калле. Я рассказала доктору о том, как мы ездили в Нью-Йорк, и о том, как в тот же вечер мы пытались найти ее, когда она уехала с Тедди, но спасти ее не успели.

Наверное, не стоило мне так откровенничать, но, начав говорить, остановиться или скорректировать свой рассказ я уже не могла. Отец не позволял нам обсуждать случившееся, эта тема в доме была под запретом, и, хотя мы с Зили делились воспоминаниями, напрямую о смерти сестер мы никогда не говорили. Много лет правда жила во мне, как гноящаяся рана. Разговаривая с доктором Уестгейтом, я словно изгоняла из себя что-то, словно избавлялась от яда после укуса змеи. Я рассказала ему, что Эстер и Розалинда умерли не от гриппа и что причина смерти Каллы вовсе не была неизвестна.