Текст книги "Вишневые воры"

– Наверное, Эстер станет ангелом и будет за нами присматривать? – Она подошла к окну и посмотрела вдаль.

– Может быть, – сказала я. Каждое воскресенье мы с отцом и сестрами ходили в церковь, но темы, звучавшие на проповедях, – Бог, ангелы и так далее – дома не обсуждались. Несмотря на регулярные визиты в церковь, мы не были религиозной семьей. Отец зарабатывал на жизнь созданием и продажей оружия, поэтому вряд ли он особо задумывался о том, куда отправлялись люди, жизни которых уносил очередной выстрел, и о его роли в этом процессе. У Белинды были свои представления о загробной жизни, но с нами она ими не делилась, а ее крики явно не сулили ничего утешительного. Я понятия не имела, что она думает об ангелах и верит ли, что ее дочь станет одним из них.

– Можно спросить у мамы, когда она проснется, – сказала я, выбирая для Зили платье, которое подошло бы к моему если не цветом, то хотя бы фасоном. Повесив на место остальные платья, я выскользнула из комнаты и направилась в библиотеку. С тех предшествовавших свадьбе дней я туда больше не заходила. Безголовая невеста все еще стояла посреди комнаты, перепачканная моей кровью. Я подошла проверить, не поблекли ли пятна крови и не сможет ли Эстер лечь в гроб в этом платье. Мысль о том, что она отправится в вечность в том ужасном наряде, который она возненавидела, была невыносимой. Но кровь лишь потемнела, и я поняла, что сделать ничего нельзя.

– Айрис, ты где? – раздался крик Зили.

Я пошла обратно, мимо комнаты Эстер и Розалинды, дверь в которую была закрыта. Зили жестом подозвала меня к окну:

– Смотри!

Внизу отец орудовал лопатой на семейном участке. На нем была белая рубашка с закатанными рукавами и темные брюки с подтяжками. Подозреваю, что у него не было повседневной одежды; я никогда не видела, чтобы он работал в саду или делал физические упражнения. Казалось, что его жизнь ограничивалась письменном столом.

Вместо слов из моего горла вырвался гортанный всхлип ужаса. Я посмотрела на Зили: ее лицо исказилось, но слез не было. Она была слишком потрясена, чтобы плакать.

Я инстинктивно обняла ее за плечи и притянула к себе. Так мы стояли, наверное, несколько минут, наблюдая за отцом, который уже запрыгнул в углубляющуюся яму и стал выбрасывать оттуда землю лопатой.

Вскоре в комнату вошла Розалинда.

– Что вы там такого увидели? Вас кто-то загипнотизировал?

Мы ничего не ответили: у нас не было слов это описать. Розалинда подошла к окну и взглянула вниз.

– Что он там делает? – спросила она, заметив силуэт отца на фоне темнеющего неба. Ответить я снова не смогла.

Пытаясь рассмотреть отца, она приложила руку к окну, и ее кольцо с коралловой камеей звякнуло о стекло. Некоторое время она вглядывалась в сумерки. Когда она наконец поняла, ее рот широко раскрылся, и она застыла так на секунду, а потом прикрыла рот рукой, чтобы заглушить всхлипы.

7

Рано утром в день похорон мы отправились на луг, чтобы набрать цветов. Мы срывали упругие стебли, согнувшись, как собиратели хлопка, и легкий ветерок разносил вокруг отзвуки наших приглушенных рыданий, словно печальный птичий перезвон.

Шофер отвез нас в церковь в Беллфлауэре, где нас ждала Эстер. Мы с сестрами ехали одни – родители вместе с Доуви и сиделкой отправились на другом автомобиле. Мы тихо сидели на заднем сиденье, разложив на коленях собранные цветы; Калла плела венок из маргариток. Теперь нас было пятеро, но не в том смысле, в каком мы ожидали. Разве мы могли знать, что пять скоро превратится в четыре, четыре – в три и так далее. Во время той короткой поездки в церковь нам казалось, что это худшее, что может с нами случиться.

Из нашей жизни словно пропали все оттенки – мы были одеты в мрачные цвета зимы и горя. Было видно, что Розалинда и Калла сделали слабую попытку завить себе волосы, но получившиеся локоны безжизненно лежали на плечах. Их лица были бледны – наносить макияж показалось им неуместным.

Когда автомобиль свернул на Мейн-стрит, мы увидели, что на тротуарах стоят рабочие оружейного завода Чэпела – мужчины в комбинезонах, женщины в платьях с джинсовыми фартуками.

– Как мило с их стороны, – сказала Розалинда. Их были сотни, и все они склоняли головы, когда мы проезжали мимо.

Автомобиль остановился у церкви, напоминавшей миниатюрный собор, и мы прошли внутрь через боковой вход, подальше от глаз толпы, в помещение при часовне, где нас ждала Эстер. Мы не видели ее с тех пор как она обрушилась на пол в своей спальне. Отец не хотел, чтобы открытый гроб выставляли на общее обозрение, поэтому в комнате, кроме нас и семьи Мэтью, никого не было. В этой же самой церкви Эстер несколько дней назад венчалась, и все должны были запомнить ее такой. Невеста навеки, как сказала Делит.

Вестибюль часовни был выполнен из того же серого камня, что и вся церковь, с большими плитами на полу и стенах. Свет из витражного окна рассыпался отблесками красного, желтого и голубого, отчего казалось, что пол весь усыпан лепестками цветов. В центре комнаты возвышался гроб из полированной сосны, но Эстер нам видно не было: родители прибыли раньше и теперь стояли рядом, прощаясь со своей старшей дочерью. Отец обнимал мать, что могло показаться проявлением нежности, но, должно быть, он просто поддерживал ее, чтобы она не упала. Лекарства совсем ослабили ее; она едва передвигалась.

Мы с сестрами остановились у входа, радуясь этой короткой возможности собраться с силами. Когда отец с мамой покидали комнату, я посмотрела на Белинду – ее лицо ничего не выражало, а глаза были мутными, как камни на дне реки. Она только что видела дочь, но как будто и не видела ее, и я спросила себя, будет ли она вообще помнить этот день. Я надеялась – ради ее же спокойствия, – что не будет.

Была наша очередь, но никто из нас не пошевелился.

– Мы справимся! – наконец убежденно сказала Дафни и двинулась вперед. За ней пошли Розалинда и Калла, а за ними – мы с Зили.

Эстер выглядела так, как тем утром после свадьбы, когда Мэтью привез ее, безжизненную, домой. «Лунное» платье едва помещалось в гроб, бесконечные волны белой ткани окутывали ее всю. Она застыла в ней, как фитиль в расплавленном воске свечи. Ее тело от самой шеи было укутано в белое: дешевый атлас, кружева, пайетки. Видны были только ее руки, аккуратно сложенные на животе, левая рука на правой, чтобы обручальное кольцо было сверху.

У человека, который делал ей макияж, рука была тяжелой – намного тяжелее руки самой Эстер: ярко-красные губы, румяные, как у куклы, щеки. Но ее волосы выглядели великолепно: роскошные, густые каштановые локоны обрамляли ее лицо и спускались ниже плеч. Розалинда оторвала цветок красного мака и воткнула его в волосы Эстер, над ухом, а потом принялась украшать ей прическу другими цветками – ноготками, маргаритками, и вскоре на кудрях Эстер расцвел целый сад.

Мы последовали ее примеру и стали молча отрывать цветки и украшать ими голову Эстер, ее тело и платье. У ее плеча я положила единственный цветок ириса – время их цветения уже прошло, и он выглядел слегка поникшим, но по-прежнему был насыщенно-пурпурным.

– Прости! – прошептала я, надеясь, что она где-то рядом и услышит меня.

Около моего ириса Розалинда положила красную розу, и мы довершили картину гелиотропом с ванильным ароматом и охапкой голубых фиалок, которые мы вложили ей в руки. Оставались только маргаритки, и Калла возложила приготовленный венец ей на голову, приговаривая: «Свети нам, милая головка, лучись прелестными кудрями, дари тепло нашим цветам и будь навеки нашим солнцем».

После этого гроб закрыли, и Эстер, наше солнышко, осталась одна в темноте.

 
астра в алебастре
лунная мечта
кремовое счастье
блестки, чистота
 
 
ночь несет кошмар:
у невесты жар
 
 
дочка завывает
безутешна мать
смерть пришла, и время
не отправить вспять
 
 
их осталось пять
 

калла чэпел

Мама и ее призраки
1950

1

В младенчестве Белинда постоянно кричала. Она кричала так громко, что ее рыдания заполняли весь дом и были слышны на улице. Делая паузы лишь для еды и сна, она кричала и кричала, и сон приходил к ней только после того, как она окончательно изматывала себя, а ее горло краснело и опухало. К концу дня крики переходили в хрип, и она могла издавать лишь ужасные каркающие звуки.

Перед тем как уволиться, ее гувернантка, нервы которой не выдержали, сказала: «Она одержима призраками». Маленькая девочка, одержимая призраком своей матери.

Отец Белинды, Ливай Холланд, профессор ботаники в Гарвардском колледже, был очень одаренным: он стал профессором в возрасте двадцати четырех лет. Его первая жена, с которой они воспитывали сына, умерла от пневмонии, а через пару лет после ее смерти он снова женился – на Розе Харрисон, старой деве двадцати семи лет. Спустя несколько месяцев после свадьбы Роза забеременела, а в январе 1900 года умерла в родах.

Сколько ни нанимал Ливай гувернанток для своих детей, они увольнялись, не в силах выносить постоянные крики девочки. Экономка ушла, кухарка – тоже, и даже священник местной церкви попросил Ливая держаться со своей семьей подальше от его прихода. Отчаявшись, Ливай отправился в школу глухих и взял на работу молодую голландскую иммигрантку по имени Джоанна. Прижимая Белинду к груди, Джоанна нежно укачивала ее, чувствуя вибрацию ее крохотного тела, но не слыша, как она кричит. Вскоре в доме появились экономка и кухарка: Ливай нанял еще двух школьных друзей Джоанны – жизнерадостных сестричек. Джоанна была рада работать в одном доме с друзьями, а Ливай был готов сделать что угодно, чтобы доставить ей радость, поскольку лишь она одна была способна заботиться о его дочери. Эти три женщины баловали малышку и старались сделать ее жизнь пристойной, если не счастливой.

Брат Белинды Джеймс, на семь лет старше ее, был отослан жить к родным, а затем – в школу-интернат, в результате чего свою единокровную сестру он никогда не любил, осознавая, что она выжила его из семьи и дома. Но Ливай не видел другого выхода. Он и сам с трудом уживался под одной крышей с Белиндой. Когда он был дома, то набивал уши ватой, но даже это не помогало полностью заглушить крики. Он возил Белинду по врачам Бостона, Кембриджа и Нью-Йорка, но никто так и не смог сказать ему, что происходит с его дочерью.

Несмотря на крики, Белинда росла и развивалась, как обычный ребенок. Она научилась ползать, а затем ходить, но как только она начала говорить, все слова выходили криком. «Папа!» – выла она. «Хочу есть!» – причитала она. «Мама!» – рыдала она каждый раз, когда видела на столе фотографию Розы в рамке.

Когда ей исполнился год, она начала биться головой об стену, закрывать себе уши и кричать: «Уходите, уходите!» – и никто не понимал, в чем дело; поведение Белинды всегда было загадкой. Ей нужен был постоянный уход, поскольку она стала биться головой о любую твердую поверхность – ножки стола и даже пол. Однажды, когда Ливай был на работе, простуженная Джоанна уснула, а Белинда вышла через заднюю дверь и пробралась в оранжерею, где ее отец выращивал растения для работы. Вернувшись из колледжа, Ливай обнаружил трех женщин, сбившихся с ног в поиске пропавшей Белинды: криков они не слышали, поэтому найти ее не могли.

Когда Ливай зашел в оранжерею, он увидел картину, от которой кровь застыла у него в жилах. Вооружившись садовыми ножницами, Белинда пыталась отрезать себе уши. В четыре года у нее не было необходимых навыков и координации, чтобы преуспеть в этом занятии, но острыми, как бритва, лезвиями ножниц она успела искромсать себе мочки ушей. Все это время она громко кричала от боли; ее белое платье было в крови. Врачи в больнице не смогли восстановить израненные мочки – они лишь сделали надрезы ровнее, для косметического эффекта. С забинтованной головой Белинда сидела на больничной кроватке и непривычно молчала, оглушенная действием седативных препаратов. Врачи сказали, что у нее не все в порядке с головой и ее нужно отправить в психиатрическое учреждение.

Ливай не мог этого допустить. Его жена умерла, рожая Белинду; девочка была ее наследием. Он сидел у ее кроватки и осторожно задавал ей вопросы.

– Белинда, почему ты кричишь?

– Крики, – сказала Белинда, показывая на уши. – Мама.

– Ты слышишь, как кричит мама?

Белинда кивнула.

Он знал, о каких криках идет речь. Когда его жена рожала – и умирала, ее крики заполнили дом и потом еще несколько дней раздавались у него в голове. Раньше он никогда не связывал крики жены с криками дочери.

– И когда ты слышишь ее? – спросил Ливай.

– Всегда, – сказала Белинда, прикрыв забинтованные уши руками.

Несколько дней врачи беседовали с Белиндой и постепенно выяснили, что с самого рождения девочка слышит предсмертные крики матери. Чтобы заглушить их и избавиться от страха, она кричала сама, а когда подросла, стала биться головой обо все, что попадется, чтобы унять эти постоянные крики. А потом она попыталась отрезать себе уши.

Когда действие успокоительного закончилось, Белинда сказала, что все еще слышит крики, но они ушли на задний план. Ее безумная попытка заставить мать замолчать сработала хотя бы отчасти: когда она подросла, она говорила, что крики матери слышны ей как шум океана в раковине, как приглушенный рев воды.

Когда Белинду выписали, она уже не кричала. Ливай взял академический отпуск на год и стал заботиться о Белинде самостоятельно. Каждый день они работали в оранжерее: он отвел ей собственный уголок, где она возилась с семенами и землей, выращивая свои растения. Она была еще слишком маленькой, чтобы что-то понимать в ботанике, но ей нравилось наблюдать за растениями и зарывать руки в землю. Больше всего она любила цветы. Каждый раз, когда Белинда рассказывала нам о криках матери и растерзанных мочках ушей, свою историю она заканчивала одинаково: ее вылечили цветы.

Следующие двадцать пять лет она счастливо прожила со своим отцом. Он организовал ей обучение на дому, и больше всего она интересовалась естественными науками – в частности ботаникой. Со временем она сама стала вести домашнее хозяйство и даже помогать отцу проверять студенческие работы, а вечерами они вместе работали в оранжерее. Как это часто бывает с незамужними дочерьми овдовевших отцов, она во многом заменяла ему жену. Летом они вместе путешествовали: ездили в Японию, Португалию и на Галапагосские острова, где собирали и исследовали образцы растений. Белинда надеялась, что ее отец доживет до почтенной старости; выходить замуж и рожать детей она не хотела – ее жизнь нравилась ей такой, какой она была. А когда отец умрет – этот день в ее представлениях был далеко в будущем, она собиралась провести остаток дней в родном доме, наедине со своими растениями.

Но отец до почтенной старости не дожил. Возвращаясь однажды с занятий, он рухнул прямо посреди Брэттл-стрит, держась за сердце: сердечный приступ в пятьдесят восемь лет. После его смерти брат Белинды Джеймс, с женой и двумя маленькими детьми, приехал улаживать дела и вскоре обнаружил, что отец погряз в долгах. Чтобы уплатить банку, пришлось продать дом и всю мебель. Белинда осталась без денег и без крыши над головой.

Спустя всего два месяца со смерти отца убитая горем Белинда переехала из Кембриджа в Бостон, в семью брата. Джеймс, хирург по профессии, жил в одноквартирном доме в престижном районе Бэк-Бэй, но, несмотря на внушительный размер дома и приличный доход, он заявил Белинде, что долго она с ним оставаться не может. Ей нужен мужчина, который позаботился бы о ней, а это задача для мужа, а не для брата.

Замуж Белинда не хотела; мужчинами она совсем не интересовалась. Для всех женщин ее семьи по материнской линии замужество означало смертный приговор: свадьба, беременность, могила. Она не собиралась выбирать этот путь, и тогда брат предложил ей устроиться на работу.

Какое-то время она работала компаньонкой у пожилой леди в Бруклине: читала ей книги, вязала и пила чай вместе с ней. Но через месяц пожилую леди утомили постоянные слезы Белинды по своему отцу и жизни, которую она потеряла. Белинда была отправлена обратно к брату, и тот устроил ее гувернанткой в богатую семью, к родственникам жены. В доме было трое маленьких детей, и Белинда сходила от них с ума; однажды, когда она отвлеклась, старший мальчик убежал из дома и чуть не попал под трамвай.

Поняв, что для работы прислугой она не приспособлена, брат снял ей комнату в пансионе в Лоуэлле и устроил на недавно открывшуюся пуговичную фабрику, через дорогу. В работе Белинда не поспевала за другими женщинами – те были милы с ней, но отличались резким характером; в основном это были иммигрантки из Южной Европы. Они пытались помочь ей, но каждый день она отставала от них все больше, пока однажды не была уволена.

Брат продолжал снимать ей комнату и вел учет арендных платежей, ожидая, что впоследствии она все ему возместит. Белинда ходила на собеседования, но у нее не было ни опыта, ни рекомендаций. Она пыталась устроиться в большой универмаг, но оказалась недостаточно изысканной для мира моды. Она пыталась устроиться в пекарню, но не умела печь, а учить ее отказались. Она пробовалась на должность секретарши или ассистентки в цветочном магазине, но ее никто не брал.

Раз в неделю Белинда приходила в дом брата на ужин. Она не любила Джеймса и понимала, что своими действиями он мстит ей за свое детство, за то, что она выжила его из дома и лишила отца. Но она все равно приходила, стремясь хотя бы ненадолго вырваться из мрачного пансиона, где она делила спальню с двумя женщинами и ванную – с шестью. Ее жизнь была унылой и бесцветной, и эти два часа были для нее наслаждением: она проводила время там, где едят из фарфоровых тарелок и пьют вино из хрустальных бокалов.

Однажды на ужин пришел Генри Чэпел, сокурсник Джеймса по Гарварду, а ныне – вице-президент компании «Чэпел файрармз» в Коннектикуте. Как и Джеймсу, ему было тридцать шесть лет. Его отец почти отошел от дел, и компанией руководил он сам, часто наведываясь в Бостон по делам. В конце ужина он пригласил Белинду сходить на концерт, но она отказалась. Она понимала, что происходит: брат решил устроить ее личную жизнь. Она не могла объяснить себе, зачем она, тридцатилетняя женщина, прозябающая в бедности, могла понадобиться такому преуспевающему человеку. Унылая жизнь в пансионе оставила отпечаток и на ней самой: проходя мимо большого зеркала в доме брата, она даже не отваживалась в него взглянуть.

В тот же вечер, после того как она отказала мистеру Чэпелу, брат заявил, что платит за пансион последние два месяца.

– А потом что?

– А потом ты начнешь заботиться о себе сама.

Белинда не понимала, что это значит. Сама – это как? Если она не сможет найти работу и оплачивать аренду, ей что, придется жить на улице? Она спросила, может ли она поступить в женский колледж и выучиться на учителя биологии, но брат отказался за это платить, сказав, что ему еще детей на ноги поднимать, а она к тому же старовата для колледжа.

Через какое-то время она согласилась встретиться с Генри Чэпелом. Если брат увидит, что она старается, то, быть может, он согласится платить за пансион и дальше. Генри Чэпел был скучным, немногословным человеком, но с ним она хотя бы куда-то выходила – на концерты и в рестораны. На третьем свидании он сообщил ей, что его всю жизнь интересовала только работа, но родители заставляют его жениться и ждут наследника, который смог бы продолжить семейное дело. Она лишь потом поняла, что таким завуалированным способом он делал ей предложение: ему требовалась жена, а долго искать ее он не хотел. Белинда же вполне подходила на эту роль: сестра его друга, женщина из респектабельной семьи. О ее прошлом он ничего не знал – и ничего не спрашивал.

Прошло несколько недель, и брат сказал, что не изменил своего решения и прекращает оплачивать пансион. Белинда удивлялась: неужели он и правда позволит ей жить на улице? Она сомневалась в этом, но до конца не была уверена. Он казался достаточно жестоким, чтобы допустить такое, и все же она с трудом себе это представляла. В худшем случае, если он действительно оставит ее без гроша в кармане, ей суждено умереть с голоду или замерзнуть насмерть где-нибудь под мостом. Будет ли это хуже, чем брак с Генри Чэпелом и смерть в родах? Она решила, что да, будет хуже.

И они поженились.

Когда мы были маленькие, мама часто рассказывала нам эту историю. Мы знали, что первые несколько лет своей жизни она кричала и что выходить замуж за отца не хотела. Но ее рассказ, как это бывает в сказках, всегда заканчивался свадьбой, а что было после нее, она никогда не упоминала. Обычно детям трудно представить, что их мать жила своей жизнью до их появления, но для нас с сестрами все было наоборот. Мамина история всегда заканчивалась свадьбой. А мы были ее эпилогом.

2

Первые четыре года своей жизни Белинда кричала, потом перестала, и ее криков никто не слышал до тех пор, пока она не вышла замуж за отца и не переехала в его дом.

Из-за того, каким образом она появилась на свет, Белинда всю жизнь чувствовала связь с призраками: она пришла в этот мир с уходом ее матери, и на этом пути их души переплелись. Но до переезда в «свадебный торт» самих призраков она никогда не видела. Теперь же Белинде каждую ночь являлись населяющие его духи – духи дома, купленного на кровавые деньги.

Но после смерти Эстер, Белинда, как ни странно, замолчала. При ней постоянно была сиделка, которая держала ее на успокоительных, и Белинда вела себя так, будто испила воды из Леты и больше ничего не помнила. Она не покидала своих комнат – спальни и гостиной. Сиделка давала ей лекарства и приносила с кухни еду на подносе.

В те дни Белинда еще больше, чем когда-либо, отдалилась от семьи. Она всегда находилась где-то на задворках нашей жизни, но теперь ее место в столовой всегда пустовало, а ночью стояла непривычная тишина – нас не будили крики, никто не завывал при виде процессии призраков: ковбоев и индейцев, женщин-первопроходцев, солдат и сбежавших рабов.

Я и не знала, что лекарства способны так на нее повлиять: словно кто-то расчистил населенные призраками коридоры ее помутненного разума, зажег свет, смахнул паутину и приоткрыл дверь, чтобы впустить немного свежего воздуха.

Препараты творили свою магию, но через несколько недель сиделка сказала, что Белинде нужно постепенно отказываться от них, иначе сформируется зависимость. Отец и без того был вынужден постоянно следить за женой, как бы он ни объяснял себе ее состояние – одержимость духами или душевная болезнь. И он не хотел, чтобы в довершение ко всему она стала наркоманкой, хоть его и пугала мысль о том, как она начнет вести себя без лекарств. Я представила себе, как она, обезумев, бегает по дому, хотя на самом деле она никогда так себя не вела: все ее приступы обычно сводились к крикам из спальни. Но из-за смерти Эстер ее рассудок мог помутиться окончательно, и мы очень этого боялись. Поэтому, когда отец решил отправить ее в частную психиатрическую клинику «Ферн-холлоу» и договорился об этом с доктором Грином, никто из нас не стал возражать. Мы надеялись, что там ей помогут отказаться от успокоительных препаратов и дадут пару месяцев отдохнуть.

– Это давно нужно было сделать, – сказал доктор Грин в разговоре с Доуви в день, когда приехали за Белиндой: я слышала, как они беседовали на кухне. – Еще несколько лет назад! Бедная женщина! – добавил он, когда Белинду вели к выходу: она явно не понимала, куда направляется.

В тот «безрадостный июнь», как окрестила это время Калла, цитируя Теннисона, мы с сестрами погрузились в пучину невероятной тоски. Хоть нас и не пичкали лекарствами, как маму, мы все равно пребывали в отрешенном оцепенении, словно все наши чувства разом отключили. Каждый день мы переходили из комнаты в комнату, ели завтраки, обеды и ужины, а время словно замедлило ход. Наш просторный дом всегда был похож на остров, но в те дни казалось, что эта часть земли отделилась от остального Коннектикута и уплывала все дальше и дальше в море.

Вскоре в доме установилась довольно унылая рутина. После завтрака мы собирались в главной гостиной: Калла занимала стул у окна и погружалась в чтение (тем летом она пристрастилась к викторианским романам);

Дафни принималась что-то тихо рисовать в своем углу; а Розалинда садилась на диван со стопкой модных журналов, хотя чаще всего она просто сидела, уставившись в пол. Мы с Зили играли в карты и другие игры, а иногда собирали мозаичные картинки. Когда мы слишком увлекались, Розалинда говорила, что у нее от нас болит голова, и просила нас угомониться, а в плохие дни кричала: «Шли бы вы играть на улицу!», демонстративно массируя пальцами виски. Однажды она взяла нашу настольную игру и бросила ее в камин, за что ее тут же отчитала Дафни, хотя вообще она редко вставала на чью-либо защиту.

Будь Эстер с нами, мы стали бы считать дни до ее возвращения из медового месяца, чтобы провести остаток лета на Граус-корт, помогая ей обставить новый дом. Так мы, по крайней мере, собирались сделать. Никто не знал, что будет с домом дальше: останется ли Мэтью в нем жить или выставит на продажу. Я представила себе их пустую каюту на лайнере, их гостиничные номера, забронированные по всей Европе, – на левом берегу Сены, на каналах Венеции, на альпийских склонах – все эти кровати, которые они так и не согрели своим теплом. За Эстер тянулась целая череда пустых комнат.

Комнаты Белинды тоже пустовали, и иногда я наведывалась туда – посидеть на маминой кровати, полюбоваться на тайный рисунок змеи за шкафом, погладить перышки крапивника (однажды мама сказала, что убивать крапивника – плохая примета, и я потом долго думала о том, кто убил того крапивника и что с ним случилось). Я ходила по ее гостиной и разглядывала занятные вещицы, выставленные на полках стеллажа, сидела за ее столом и смотрела в окно на ее сад. За садом по-прежнему ухаживал мистер Уорнер, и он пестрел летними цветами. Мне хотелось собрать букет для мамы, но навещать ее нам не разрешали. Отец сказал писать ей письма, но она на них не отвечала.

Я хотела спросить ее, чувствует ли она свою вину за то, как мы вели себя с Эстер. В моей голове одна за другой мелькали подробные сцены событий, произошедших в те дни: Эстер, срывающая с меня платье цветочницы; закопанные свадебные подарки; безголовая невеста, измазанная моей кровью; Эстер, спускающаяся по лестнице в «лунном» платье. К счастью, физических свидетельств того времени больше не осталось: Доуви вместе с горничными убрала все вещи из библиотеки, Мэтью отказался от подарков, и их раздали бедным, а наши с Эстер платья мистер Уорнер превратил в пепел. У меня осталось только чувство вины, и мне хотелось знать, что думает об этом Белинда. И не так уж важно теперь, что мы были правы, ожидая «чего-то ужасного». Эстер нас не послушала, но ее больше нет, и своими действиями мы лишь отравили ей последние дни жизни.

3

Прошел июль, затем август. В сентябре, за несколько дней до начала учебного года, в семье вновь заговорили о Белинде. Был теплый субботний вечер, и миссис О’Коннор устроила для нас последнее летнее барбекю на задней террасе. Все выглядело очень празднично: клетчатая красно-белая скатерть, привязанные к спинкам стульев воздушные шарики, букет подсолнухов в центре стола. Тем летом она старалась хоть как-то нас порадовать. В отпуск на Кейп-Код мы не поехали – ни у кого не было настроения, и миссис О’Коннор отправляла нас в поездки на своей манер – кулинарный. Подозреваю, что она вряд ли спрашивала разрешения у нашего отца, когда отклонялась от привычного меню и устраивала нам то полинезийский вечер (половинки авокадо с салатом из морепродуктов, напитки в ананасах с бумажными зонтиками), то французский ужин (утка в апельсинах, блинчики Сюзетт). Иногда на завтрак она угощала нас пончиками, на обед – сладким напитком из сассафраса, а после ужина приносила нам в гостиную мисочки с масляным попкорном. Доуви тоже не отставала: из города она всегда возвращалась с горой журналов, лаков для ногтей или комиксов.

В тот вечер миссис О’Коннор поджарила на портативном угольном гриле гамбургеры и сосиски; на столе в ровный ряд выстроились красочные блюда «Пайрекс» с нарезанной кукурузой, картофельным салатом, кукурузными чипсами и маринованными огурцами. Всем выдали по бутылке «Севен-апа». Мы с сестрами, за исключением Каллы, хватали еду и наполняли тарелки, рассевшись за столом в летних платьях – в последний раз перед тем, как их упакуют на зиму. И мы даже были рады, что лето подходит к концу. Наш отец сидел во главе стола в рубашке с закатанными рукавами – это была его единственная уступка лету. Казалось, он был шокирован необходимостью самостоятельно решать, что из этого кулинарного великолепия он должен положить себе в тарелку; держа в одной руке гамбургер, а в другой – половинку початка кукурузы, он выглядел совершенно потерянным. Наконец он выбрал котлету для гамбургера, положил ее на тарелку, без булочки, и принялся есть ее с помощью ножа и вилки. Когда все расположились вокруг стола, он сделал объявление, стараясь перекричать несколько параллельных разговоров.

– Я хотел поговорить с вами о маме, – начал он.

– Я не хочу, чтобы она возвращалась, – сказала Розалинда, предвосхищая суть предстоящего разговора. Вот уже несколько недель никто не упоминал Белинду и ее возвращение.

– Розалинда, это жестоко, – сказала Калла. Она взяла сосиску без оболочки и надкусила ее кончик; ее тарелка была пуста – ни чипсов, ни огурцов. Калла, предпочитавшая салаты, на этом барбекю выглядела не к месту, словно фигура с картины Боттичелли, перенесенная на детский утренник.

– Еще скажи, что тебе ее жалко! – сказала Розалин-да. На ней – единственной из нас – были темные очки, а когда она оперлась локтями о стол, ее золотые браслеты скатились вниз по рукам: она хоть и волновалась, а все равно выглядела великолепно, как кинозвезда.

– Наша мать в сумасшедшем доме. У тебя нет к ней ни капли сочувствия?

– Она в клинике, – сказал отец. – Не в сумасшедшем доме.

– А какая разница? – спросила Зили.

– Разница в деньгах, – ответила Калла, отложив сосиску и сердито вытирая пальцы салфеткой.

– Ты путаешь ее с героями своих романов, – сказала Розалинда.

– Джоанна Эйр, несчастная домохозяйка из деревеньки в Коннектикуте, – пошутила Дафни. Розалинда не обратила на нее внимания.

– Трудно удержаться от искушения романтизировать нашу мать – так мы можем не думать о том, что она совершенно безумна.

Она откинулась на стуле, нахмурившись. Наша сестринская компания с детства была разбита на пары – Эстер и Розалинда, Калла и Дафни, Зили и я, и теперь казалось, что в отсутствие своей половинки Розалин-да потеряла часть себя. Ее шутки и колкости требовали ответной реакции. Без Эстер, без ее «Ох, Роуз», все ее колкости выходили жестокими, словно от ее личности осталась лишь половина.