Текст книги "Вишневые воры"

Я поняла, кто это, еще до того, как прочитала заголовок:

Мисс В. А. Крим вышла замуж за Клайда Бэссетта

Совсем недавно я вспоминала Веронику, и вот, пожалуйста, снова она. Новость о ее замужестве стала ударом для меня. Я откинулась на стуле, словно девушка, узнавшая о женитьбе своего бывшего кавалера, – довольно глупо на самом деле. С Вероникой я не общалась, так что, казалось бы, с чего мне расстраиваться, и все же я расстроилась. Я вспомнила, как она убивалась, когда умерла Дафни, – это ее горе я воспринимала как свидетельство настоящей любви к моей сестре. И вот Вероника обменялась кольцами с мужчиной.

Я вновь раскрыла газету, не в силах удержаться от соблазна прочесть о том, что за мужчину она выбрала, потрясенная тем, что она вообще выбрала мужчину. Я понимала, что у Вероники с Дафни были запретные отношения, но раньше я никогда не думала о том, что большинство женщин с предпочтениями Вероники в конечном итоге – по крайней мере, в то время – все же выходили замуж. Оказалось, что Вероника готова прятаться под маской.

Венчание состоялось днем раньше в церкви в Гринвиче, после чего в отеле «Крим» был устроен прием. В заметке сообщалось, что на Веронике было шелковое платье цвета слоновой кости с кружевом шантильи, портретным декольте и пышной юбкой; она шла к алтарю, держа в руках небольшой молитвенник и букет ландышей. Помимо описания платья, о самой Веронике больше почти ничего не было, хотя объявление пестрело подробностями о ее отце, свекре и муже. Читать все это было очень грустно, особенно последний параграф:

После поездки в Лондон и Париж доктор и миссис Бэссетт поселятся в Уотербери, Коннектикут, где доктор Бэссетт ведет частную дерматологическую практику.

Я поразмышляла над тем, не вырезать ли мне эту заметку, чтобы сохранить на память фотографию Вероники, но решила, что для меня будет лучше, если я поскорее забуду о ней. Та Вероника, которая была в моих фантазиях, скоро станет домохозяйкой и будет жить в большом колониальном доме. Мне казалось, что такие богини, как она, не созданы для глажки белья, мытья полов и смены подгузников – было в этом что-то неправильное. Больше того, это казалось мне предательством – наверное, именно это и беспокоило меня в первую очередь. Я знала настоящую Веронику и помнила, как она вела себя с Дафни. Ее неожиданная новая жизнь вызвала в моих мыслях ассоциацию с Годзиллой, пробудившимся от воздействия ядерной радиации, – мы с Зили смотрели этот фильм год назад. Вероника Крим мутировала в женщину-монстра послевоенных лет: миссис Клайд Бэссетт. Я вырвала заметку из газеты, скомкала ее в шарик и выбросила в корзину. Моя бы воля, я бы еще и подожгла ее.

Успокоившись, я подошла к шкафу, отодвинула в сторону одежду и дотянулась до внутренней стенки. Там я нащупала тонкий бумажный пакет, стоявший вертикально. Я потянула за него и села на кровать, медленно доставая спрятанный внутри холст, на который я не смотрела несколько лет. «Белый ирис» – картина Дафни.

В старшей школе учитель показал нам рисунок, на котором, в зависимости от того, с какой стороны посмотреть, была изображена то ли молодая девушка, то ли пожилая женщина. «Белый ирис» обладал похожим эффектом: это был и цветок, в честь которого я была названа, и женское тело – образ Вероники. Но наложение этих образов – «Белого ириса» и Вероники, ставшей невестой, лишившейся своего имени, – сбивало меня с толку. Я никак не могла увязать их вместе.

Изгнав фотографию невесты из своих мыслей, я провела пальцами по белой краске, по нежно-розовому холсту. Я поставила картину на стол, прислонив к стене, и долго ее рассматривала. Мое тело было словно охвачено огнем. Такое случалось нечасто, и обычно я это игнорировала – внутренне закрывалась и словно застегивалась на все пуговицы. Я боялась, что иначе эта сила вырвется наружу и польется через край.

Но сейчас я поднялась и заперла дверь спальни, хотя дома, кроме меня, никого не было. Встав перед зеркалом, висевшим с внутренней стороны дверцы шкафа, я начала раздеваться. Я расстегнула блузку и отшвырнула ее в сторону, а потом позволила юбке мягко соскользнуть на пол. Обнажив одну грудь, затем вторую, я аккуратно сняла белье и потянула вниз трусики, чувствуя прикосновение атласа к коже, пока наконец не встала перед зеркалом полностью раздетой. Я мягко провела руками по телу – оно чутко отзывалось на каждое прикосновение. Меня возбуждала мысль о том, что за мной сейчас мог бы кто-то подглядывать, как тогда, много лет назад, я подглядывала за Вероникой.

Я сняла зеркало с гвоздя на дверце шкафа и положила его на пол, присев над ним на корточках, чтобы разглядеть себя. Несколько минут я исследовала то, что вижу, открывая слой за слоем, а потом схватила со стола альбом и карандаш и принялась зарисовывать увиденное, в мельчайших подробностях, словно создавая карту неизведанной территории. Я сделала несколько рисунков, размышляя о том, как их можно будет использовать для своих цветочных картин, картин с ирисом, как когда-то это сделала Дафни.

Рисование не успокоило моего желания, и я отложила альбом и забралась в постель, наслаждаясь прикосновением холодной простыни к коже. Я переворачивалась с боку на бок, дотрагиваясь до себя и чувствуя, как пульсирует все мое тело, словно пронзенное током. Взглянув на «Белый ирис» на моем столе, я представила Веронику, вызвала в своей памяти образ ее почти обнаженного тела. Она смотрела на меня, упиваясь наслаждением, которое давала мне. Потом она забралась ко мне в постель – вместе со Сьюзен, девочкой из моего класса. Не знаю, как в моих фантазиях оказалась Сьюзен, но она уже расстегивала свою брошку со шмелем и снимала блузку, забираясь на меня сверху. Вскоре с моих губ сорвался протяжный стон.

Потом я приняла ванну, какое-то время чувствуя себя – как сказала бы Зили – сказочно; ароматная вода нежно омывала меня волнами, как горячий источник. Но постепенно эти волны превратились в волны омерзения – я вдруг перестала понимать, что со мной и почему я чувствую все это. Мне стало стыдно от того, о чем я мечтала и как трогала себя. Я имела наглость судить о выборе Вероники, хотя где-то в глубине души просто завидовала тому, что она пытается вести нормальную жизнь. Мне же, по целому ряду причин, жить такой жизнью было не суждено.

Лежа в ванной, я представила Веронику вместе с Клайдом. Фотографии Клайда в газете не было, поэтому мне пришлось додумать его самой, и, когда я попыталась представить себе его, в моих мыслях, как легкая дымка, возник Сэм Кольт. С того ужина я старалась не думать о нем, хотя понимала, как это глупо: пытаться вытеснить его – и опасность, связанную с ним, – из своей головы.

Как и моя мать, какие-то вещи я иногда просто знала. И во мне росло подозрение, которое я не могла больше игнорировать.

Я вылезла из ванной, оделась и отправилась готовить ланч. Проходя через холл по пути на кухню, я подняла трубку и позвонила в особняк Флоренс. Когда она ответила сама, я положила трубку.

После ланча я решила перестать откладывать работу над заданием Нелло и вышла на террасу. Выдающихся успехов я от себя не ждала, поэтому решила взять маленький холст, который когда-то испортила случайным мазком зеленой краски. Я поставила холст на мольберт и надела фартук. В качестве модели я выбрала Зили, а с учетом того, что сейчас чувствовала по отношению к ней, основной эмоцией был назначен страх. Я порылась в коробке с красками, пытаясь подобрать нужный цвет. Очевидным выбором для изображения липкого, нутряного ужаса был черный, но мне казалось, что с этим я не справлюсь, поэтому я взяла тюбик с красно-фиолетовой краской – это был темный, ранящий красный цвет, который преследует. Я не стала разводить палитру, а просто выдавила шарик краски на старую кисть и атаковала холст несколькими агрессивными мазками. Ведь чем еще был страх, если не атакой, внезапным нападением? Я делала мазки, надеясь, что они отразят мои чувства, мой страх за Зили – где она была? с кем она была? – потому что к тому времени я уже поняла, что точно не с Флоренс.

Я понятия не имела, как должно выглядеть абстрактное выражение моего страха. Рисовать предметы и людей было легче, к этому я привыкла: я изображала Эстер в свадебном платье, Розалинду танцующей с Родериком, Каллу собирающейся на свидание с Тедди. Моменты страха заполняли мое прошлое и размечали настоящее, но придать им абстрактную форму было сложно – всем этим тошнотворным ощущениям, ужасу перед лицом неизведанного.

Я нанесла на холст резкий, похожий на рану мазок красно-фиолетового, затем еще один. Я вызвала в памяти картины в музее – «Горы и море» и «Память о моей матери» – и то, как они передавали движение, объемность и тайну, в особенности то, какие эмоции сообщала вторая картина. Выплескивая свой страх на холст, я положила его на пол и стала разбрызгивать поверх него краску, как, по рассказам Нелло, это делал Джексон Поллок. Тюбик с красно-фиолетовым был уже на исходе, а страха в своем произведении я пока не видела.

Прошло больше часа, а я все рисовала и рисовала, стараясь забыться в работе, – погрузиться в искусство всегда было для меня величайшим удовольствием. Но это задание сильно отличалось от того, что я делала раньше. Мне было не по себе и от этого нового опыта, и от нежеланных эмоций, которые он вызывал. Я рисовала, чувствуя беспокойство и с каждым мазком думая о том, что моя сестра мне лжет, пока наконец мой страх не слился в единое целое с красными ранами на холсте.

В своей записке Зили просила не ждать ее, поэтому я легла спать и даже не слышала, как она вернулась, а с утра, когда я открыла глаза, она уже собралась уходить. Чем бы она ни занималась, за это время она превратилась в ночное существо, появляясь и исчезая в начале и конце моего дня, стараясь не попадаться никому на глаза.

– Прости, если разбудила, – сказала она, бросая в сумочку пудру. – Я ухожу на весь день. – На ней было платье на бретельках, которое я никогда раньше не видела; ее голые, загорелые плечи были выставлены на всеобщее обозрение.

Я не стала спрашивать, куда она направляется, но она все равно пояснила:

– Мы с Флоренс и Эдвином снова едем кататься на яхте. Это так весело!

Я приподнялась, разглядывая ее. По сравнению с ней я казалась себе измятой и сморщенной изюминкой.

– Ты слышала, что я сказала? – нетерпеливо спросила она.

– Ты едешь кататься на яхте, – сказала я и снова опустила голову на подушку.

В тот день, оставшись одна, я достала наброски, которые сделала, когда рисовала себя, и попыталась преобразовать их в цветы. Но это оказалось гораздо труднее, чем я думала, и после нескольких часов напряженной работы за столом я решила, что, для того чтобы добиться эффекта, которого так искусно добилась Дафни на своей картине с ирисом, нужно обладать гораздо более глубокими познаниями в женской анатомии – такими, какими обладает орнитолог, изучивший каждое перышко пустельги или оляпки. Я не знала, как мне получить этот опыт, и мысль об этом граничила с непристойностями.

Я засунула альбом поглубже в шкаф, чтобы спрятать его от чужих глаз, и собиралась прокатиться на машине, когда услышала, что в холле открылась дверь. К моему удивлению, на кухне я нашла Зили, шурующую по шкафчикам.

– Не ожидала, что ты уже здесь, – сказала я, пристально разглядывая ее и пытаясь понять, действительно ли она каталась на яхте. Ее кожа и правда немного обгорела на солнце.

– Мы несколько часов провели на заливе, – сказала она, открывая пачку крекеров. – Это было восхитительно, но в какой-то момент все захотели вернуться.

– Если ты голодна, мы можем поужинать пораньше, – сказала я, радуясь возможности провести с ней побольше времени в надежде на то, что она хоть что-нибудь мне расскажет. – Говорят, в Гринвиче открылся новый китайский ресторан. Хочешь, съездим туда?

– Не сегодня, – сказала она. – Я вернулась только чтобы принять ванну и переодеться. Вечером я ужинаю с Эдвином и Флоренс, она собирается приготовить моллюсков, которые мы купили.

– Ну прямо три мушкетера, – сказала я, удивляясь. – Им явно стоит взять тебя с собой в поездку на медовый месяц.

Она перестала жевать крекер и натужно улыбнулась. Я хотела сказать ей, что знаю о ее вранье, что я вчера звонила Хелландам и Флоренс была дома, а не на прогулке на яхте, как утверждала Зили. Но тогда она поймет, что я за ней слежу и пытаюсь ее контролировать, а мне этого не хотелось. От этого всем стало бы только хуже.

– Я тебя отвезу к Флоренс, когда ты соберешься, – сказала я. – Я все равно собиралась выезжать в город.

– Не нужно, я прогуляюсь. – Она взяла из пачки еще несколько крекеров и направилась в спальню.

Вскоре она ушла, благоухающая после ванной, в красивом бордовом платье с воротником-бантом, слишком элегантном для обычного ужина у Флоренс.

В ее отсутствие я не знала, что мне делать с собой и своей тревогой, поэтому решила все равно поехать в Гринвич и заказать китайскую еду, но, когда я открыла дверь в ресторан и мне в лицо хлынул поток влажного воздуха, пропитанного восхитительными запахами чеснока и имбиря, я почувствовала себя не в своей тарелке. За каждым столом сидели пары и семьи, они болтали и смеялись, пытаясь есть палочками и с шумом втягивая лапшу в рот. Они напомнили мне о моем одиночестве.

Заказав два яичных рулета с собой, которые мне вынесли завернутыми в вощеную бумагу, на манер подарка перевязанную тонкой красной лентой, я собралась ехать домой. По пути я решила проехать мимо дома Флоренс. Мою машину можно было узнать издалека, но я надеялась, что сумерки станут мне прикрытием.

В доме Хелландов не горел свет – Зили явно не ужинала здесь с Флоренс и Эдвином. Я ненадолго припарковалась и съела свои рулеты, а потом поехала по зеленым жилым кварталам в сторону Мейн-стрит. Остановившись на светофоре для правого поворота у церкви, я увидела, как в обратную строну пронесся автомобиль, глянцево-красный, будто яблоко в карамели. Это был «Астон Мартин» – такая машина была у Сэма Кольта.

Я остановилась, не завершив поворот, провожая глазами удаляющиеся габаритные огни, пока автомобиль на большой скорости объезжал городскую лужайку с ее беседкой и пушкой в честь Войны за независимость. Сзади мне посигналили, но я не двинулась с места, размышляя, не поехать ли мне вслед за красной машиной. Правда, водителя я не видела и не была уверена, что с ним был пассажир, к тому же не знала, в какую сторону они направились. Стоявший за мной автомобиль снова посигналил; я наконец повернула и поехала домой.

Дома я взяла миску клубничного мороженого и, не зажигая свет, примостилась на стуле у окна главной гостиной. Если она была с Сэмом, он наверняка привезет ее домой. Было уже поздно, и он не позволил бы ей идти пешком одной. Прошел час, два, и мне стало стыдно за свое поведение – за то, что звонила Флоренс, караулила в машине у ее дома, ждала Зили у окна. Я не должна была опускаться до того, как я вела себя в юности, вечно прячась в темноте и что-то замышляя, пусть даже с добрыми намерениями. У нас с Зили и так все было не очень гладко. А могло стать еще хуже. Я знала, какой упрямой она иногда бывала.

Я была уверена, что Зили встречается с мужчиной – вряд ли была какая-то другая причина, по которой она стала бы мне лгать, – и этим мужчиной наверняка был Сэм Кольт. А кто еще? Но если я хоть что-то поняла за это время, так это то, что заставить сестру делать что-то против ее воли невозможно. Она сама должна захотеть прервать эти отношения. Она же видела, что случилось с нашими сестрами. Зили не всегда вела себя рационально – ее поступки нельзя было назвать зрелыми, и ее не радовала уготовленная ей судьба, но это вовсе не означало, что она хочет умереть.

5

Так продолжалось больше месяца. Зили говорила, что проводит дни с Флоренс, помогает ей со свадебными приготовлениями, а в выходные катается на яхте. В ее рассказах были барбекю на пляже, фейерверки и даже парусная гонка. Я ей не верила, но по-прежнему не знала, что предпринять, чтобы это прекратилось. Отец ездил по командировкам, а последние две недели июля собирался целиком провести на Западном побережье, так что ему было невдомек, сколько времени Зили проводит за пределами родных стен. А когда он был дома, все равно не ругал ее за пропущенные ужины – с момента окончания школы с ней было так трудно общаться, что он, казалось, был рад тому, что она нашла себе какое-то занятие.

По вечерам я просиживала в художественной студии до момента ее закрытия в восемь часов, работая над своими выпускными проектами. Я попыталась нарисовать еще одну картину в стиле абстрактного экспрессионизма – она называлась «Пролив» и должна была изображать океан в то утро, когда исчезла Дафни, но в итоге работа получилась скорее в реалистичной манере; мне не удавалось передать океан как чувство. А когда в студии больше никого не было, я работала над своими цветочными рисунками и акварелями, которые обычно оканчивали свою жизнь в мусорной корзине.

К моему облегчению, с Зили мы виделись лишь изредка – мне была невыносима мысль о том, что она мне лжет; между нами пролегла пропасть, и мне было больно находиться рядом с ней. Я была уверена, что однажды она порвет с Сэмом, но слишком уж долго все это продолжалось.

Когда мы все же виделись, обычно за завтраком или перед сном, мы обменивались любезностями.

– Сегодня я опять допоздна работала в студии, – сказала я однажды вечером, когда мы готовились ко сну, а она ответила:

– А я была в гостях у Флоренс. Она никак не определится с меню.

Я притворялась, что верю ее историям, а она наивно предполагала, что я действительно думаю, что счастье, струившееся из нее, словно шампанское из открытой бутылки, как-то связано с их решениями о том, что будут подавать к праздничному столу: говяжьи ребрышки или лосось в слоеном тесте.

– Столько всего нужно сделать! – говорила она. – Ну, ты помнишь, как это бывает перед свадьбой.

– Да, я помню, – отвечала я, порываясь добавить: А ты?

Июль подошел к концу, а с ним заканчивались и мои художественные курсы. Впереди маячил август, и я с тоской думала о том, что проведу его дома, где мне будет гораздо труднее отвлечься и заглушить в себе беспокойство о Зили.

В предпоследний день занятий Нелло проводил индивидуальные встречи со студентами, на которых обсуждались выпускные работы. Официально наш курс уже завершился, хотя на следующий день – в пятницу – мы по-прежнему собирались всей группой поехать в музей и галерею в Нью-Йорке. По расписанию моя сессия с Нелло стояла последней, и я вошла в студию в тот момент, когда из нее выходила Сьюзен. Нелло попросил меня закрыть дверь, но я сказала, что в комнате очень душно, и оставила ее открытой. Нелло мне нравился; находясь рядом с ним, я не чувствовала никакой неловкости, к тому же Сьюзен говорила, что он «не по женской части», – и все равно это был мужчина.

Мы просмотрели рисунки в моей выпускной папке, их было больше двадцати. Потягивая кофе, он неторопливо и с удовольствием разглядывал каждый – акварель с закатом, нарисованную углем пожилую женщину, приходившую к нам на занятия позировать, натюрморт с маргаритками в вазе и «Пролив». Красный холст, мое абстрактное изображение страха, он рассматривал довольно долго. Заранее рассказать ему, о чем наши работы, он не позволил, намереваясь составить о них собственное впечатление.

Под светом ламп в нашей студии красная картина показалась мне еще более сумбурной, чем дома, мне было неприятно смотреть на нее – каждый мазок кричал о моем страхе за Зили. Нелло же от нее не отрывался, и мне стало неловко.

– Когда я смотрю на это, я вижу ярость, – сказал он. – Красный туман.

– Правда? – спросила я, пытаясь посмотреть на картину его глазами. Как я и боялась, мне не удалось передать того, что я задумывала.

– О да. Я вижу ярость, неукротимую ярость, Айрис. – Он говорил с французским акцентом, и «Айрис» прозвучало как «ай-рииз». – Это очень сильно.

Неожиданно почувствовав себя беззащитной, я слабо улыбнулась.

– Ты не ярость пыталась изобразить?

Я покачала головой.

– Страх.

– Ну что же. Иногда художница думает, что передает одно, а зритель получает совершенно другое. За это я и люблю искусство. В нем многое исходит из потайных глубин нашего разума.

– Как на тех картинах с выставки, – сказала я.

– Именно.

Он положил красный холст на стол перед нами, и, когда он ненадолго вышел в кабинет за зажигалкой, я накрыла его сверху акварелью с закатом.

– Если хочешь услышать мое честное мнение, – сказал он, вернувшись, сев рядом со мной и закурив «Житан», – то в этом колледже ты лишь зря тратишь время.

– В каком смысле? Мои работы настолько плохи?

Он усмехнулся и сделал затяжку.

– Согласись, это не самая престижная школа.

– Я… даже не знаю. Ну да, не Йельский университет.

– Да кому нужен Йельский университет? – сказал он, разгоняя дым рукой. – Большинство девушек лишь проводят здесь время до тех пор, пока не найдут себе мужа. А у тебя настоящий талант. Тебе нужно в художественную школу.

Я была польщена и тут же растерялась. Мой учитель рисования из колледжа, мистер Ричардсон, который еще обучал нас плаванию, мои работы никогда не хвалил. Я рассказала Нелло, что в старших классах мечтала поступить в Род-Айлендскую школу дизайна, но отец заявил, что это непрактично.

– Какая разница, что он об этом думает? – спросил Нелло. – Ты взрослый человек – тебе разве нужно его разрешение?

– Он платит за мое образование.

Нелло пожал плечами:

– Тогда найди работу.

– Поэтому я и учусь на преподавателя, – сказала я. – Чтобы потом нам с сестрой было на что жить.

– И ты действительно хочешь стать учителем? Или будешь преподавать только ради денег, как я? – Он хитро улыбнулся и бросил сигарету в пустую кофейную чашку.

– Наверное, я просто не знаю, какие еще у меня перспективы.

Он понимающе кивнул.

– В жизни не так просто пробиться с творческими начинаниями, – сказал он. – За искусство нужно бороться. – Он снова взял в руки акварель с закатом и красный холст. Эти две картины являли собой яркий контраст.

– Если не возражаешь, Айрис, я дам тебе один совет.

– Не возражаю, – сказала я, волнуясь.

– У тебя настоящий дар, а я редко говорю такое своим студентам. Ты способна на большее. Мне кажется, тебе нужно преодолевать себя и не быть такой… – Он замолчал, подбирая слова. – Не быть такой робкой.

Мне стало обидно, но я постаралась это не выдать.

– Что вы имеете в виду?

Он встал и разложил все мои работы на столе с красным холостом в виде финальной точки.

– Я понимаю, что это была пробная работа, но в ней чувствуется энергия, жизненная сила, которой нет в других твоих картинах. В ней есть загадка, и тебе стоит попробовать себя в этом.

– Но… – сказала я, не зная, стоит ли мне делиться этой мыслью.

– Говори, – сказал он.

– Мне не понравилось над ней работать.

– Почему?

– Мне было не по себе.

– Ах, вот оно что, – сказал он. – Что ж, именно поэтому это лучшая твоя работа.

6

На следующий день, в последний день моих занятий, Зили вдруг попросилась поехать со мной в Нью-Йорк, чем очень меня удивила. До этого она так методично меня избегала, что эта неожиданная просьба тут же вызвала у меня подозрения.

– А зачем? – спросила я, приготовившись услышать очередную ложь.

– Я хочу зайти в Блумингдейл. Мне там кое-что нужно.

– Например, что?

– Всякое разное.

– Хорошо, – сказала я, удивившись незатейливости ее планов на день. Может быть, на этот раз она говорила правду.

– Обратно я обычно еду поездом в четыре пятнадцать. Ты точно найдешь чем заняться все это время?

– Это кем надо быть, чтобы не найти себе занятие в Нью-Йорке? – сказала она, выхватывая из шкафа хлопковое платье в бело-розовую клетку с широкой юбкой. Мы уже опаздывали, поэтому я надела темно-синюю юбку с белой блузкой и побежала наверх, где взяла в спальне Эстер один из ее платков с вышивкой – мой талисман на предстоящий день. Завтракать было некогда, и я пошла на кухню за фруктами, чтобы перекусить в машине. Проходя по холлу, я услышала, что на столе звонит телефон.

– Мисс Чэпел? – спросил женский голос, когда я взяла трубку.

– Да, – сказала я, надеясь побыстрее отделаться от звонившей, кем бы она ни была.

– Это миссис Гринберг из бюро путешествий Брэнд-вина. Я хотела удостовериться, что вы нашли свой паспорт.

Я понятия не имела, кто она и о чем вообще речь.

– Простите, с кем я говорю?

– Этта Гринберг, ваш агент из бюро путешествий. Я говорю с Хейзел Чэпел?

У меня потемнело в глазах.

– Да, с ней.

– Вы нашли свой паспорт? В противном случае нам придется перенести ваш рейс, а времени осталось не так много.

Я оглянулась, чтобы проверить, не идет ли сюда Зили.

– Нашла, – сказала я. – Простите, вы не напомните мне детали рейса?

– Конечно. Одну секунду. – Я услышала, как она перебирает бумаги, и, пока ждала, в моей голове пронеслось множество сценариев, один страшнее другого. – Вот, пожалуйста. Как мы и договаривались, я забронировала вам с мистером Кольтом два билета на «Пан Американ». Ваш самолет отправляется в понедельник, в шесть часов вечера, из аэропорта Айдлуайлд в Нью-Йорке. Вы прилетаете в Рим утром следующего дня.

Из спальни раздался голос Зили, извещающий, что она выйдет всего через минутку; я не хотела, чтобы она видела меня разговаривающей по телефону.

– Я вам перезвоню, – сказала я и, повесив трубку, поспешила на кухню, где схватила яблоко с медной миски на столе.

– Мы еще не опаздываем? – спросила Зили, прискакав на кухню без одной туфли. Она ждала ответа, я же не могла произнести ни слова. – Что-то случилось? – спросила она, надевая вторую туфлю.

– Нет, ничего. – Я отвернулась к раковине, чтобы помыть яблоко, радуясь возможности не смотреть на нее.

– Я пойду к машине, поторопись, – сказала она. У меня было лишь несколько мгновений, чтобы взять себя в руки, и мне казалось, что я с собой не справлюсь. Во мне вскипала красная ярость с моей картины. Нелло был прав – она была там с самого начала.

Я надеялась, что Зили рано или поздно порвет с Сэмом. Я очень боялась за нее, но сильно не паниковала: ведь даже если она не порвет с ним сразу, все последующие события – помолвка, свадьба – потребуют времени, и я сделаю все возможное, чтобы остановить ее. Но это? Улететь в Рим с мужчиной после двухмесячного знакомства? Я не понимала, что происходит.

Мне нужно было поскорее успокоиться. Я была не готова пререкаться с ней. Кричать на нее, угрожать… было ясно, что это не поможет. Мне нужно было время, чтобы понять, что делать дальше и вовлекать ли в это отца, который все еще был в Калифорнии. Зили улетала в понедельник – если, конечно, она нашла паспорт. У меня в запасе было несколько дней, и я ухватилась за них как за спасительную соломинку.

Сев в машину, я осознала, что все еще держу в руке яблоко, но аппетита у меня больше не было. Я отдала его Зили, и она вгрызлась в него как ни в чем не бывало.

– Ты чего так долго? – сказала она.

Я завела машину и уставилась вперед, не желая смотреть на нее. Она была счастлива; видимо, она думала, что влюблена. Впереди ее ждал Рим, и она убедила себя, что и после этого у нее есть будущее. Я должна была вернуть ее с небес на землю, но делать это нужно было осторожно.

– Хочешь, поужинаем вечером вместе? – спросила я. – Можем встретиться на вокзале, сесть на поезд, доехать до машины и отправиться на побережье в тот ресторан морской кухни, где мы были прошлым летом.

– Там, где подают запеченные половинки моллюсков? И лимонный кекс? Я с удовольствием. – Она мило мне улыбнулась, и я хотела улыбнуться ей в ответ, чтобы она ничего не заподозрила, но не смогла. Казалось, она искренне обрадовалась возможности поужинать со мной. Видимо, решила, что это будет прощальный ужин. Вопрос был лишь в том, собиралась ли она сказать мне об этом.