Текст книги "Вишневые воры"

Отец умер через шесть лет после этого. Лола вернулась из поездки в Бостон и показала мне открытую на странице некрологов газету «Бостон глоуб», купленную в аэропорту. В самом верху крупным шрифтом было написано: глава «Чэпел файрармз» умер в 70 лет.

– И что там дальше пишут? – спросила я, чтобы не читать некролог самой. Я была в своей студии, работала над одной из картин серии «Безголовая невеста»; пока Лола читала, я продолжала наносить на холст мазки.

– Рак, – сказала Лола. – Тут говорится: «Его смерти предшествовал уход из жизни любимой жены и пяти дочерей». Ни слова о шестой дочери.

– Шестая дочь была удалена со страниц истории, – довольно цинично заметила я, хотя в душе чувствовала совсем другое. Что именно, я не понимала.

– Сильвия, – сказала тогда Лола, отложив газету. – Давай прогуляемся? – Должно быть, я казалась ей каким-нибудь монстром – перед ней была женщина, которая не плачет, узнав о смерти родителей. Но у Сильвии Рен не было родителей. У нее были одни лишь острые углы.

– Со мной все хорошо, – сказала я. – Я просто хочу поработать.

Искусство было моим единственным языком, единственным способом выразить эмоции, но для того, что я чувствую сейчас, одного искусства недостаточно.

«Посвящается Грейс – автору, больше не анонимному», – написала я тогда на обороте «Пурпурного ириса». Но разве все эти годы я не была именно им – анонимным автором? Может быть, Сильвия Рен – синоним анонимности. В конце концов, я никогда не подписывала свои работы настоящим именем. Элайза Мортимер напомнила мне о том, что я на самом деле призрак.

Я встала, подошла к книжным полкам и быстро нашла, что хотела, – недавно прочитанные мной мемуары Джонни Маркиза. Художник примерно моего возраста, хоть и не такой знаменитый, Маркиз в молодости (которая у мужчин растягивается как минимум до сорока лет) был известен не только своим искусством, но и своими выходками – он участвовал в буйных вечеринках в ночных клубах Манхэттена, разносил в клочья гостиничные номера, а однажды, в семидесятых, даже пытался угнать самолет, угрожая пилотам, как потом выяснилось, водяным пистолетом. Достигнув преклонного возраста, он решил остепениться, женился на девушке, годившейся ему во внучки, и своей старой, серой спермой, у которой давно истек срок годности, произвел на свет череду детей. В наши дни такое считается смелым и оригинальным.

Я перевернула книгу, ища название выпустившего ее издательства. Увидев внизу знакомый символ «H&V», я вспомнила: «Харт и Водрей». Это самый престижный в США издатель книг художников и о художниках. Я представила, что будет, если они выпустят мои дневники. Им придется сделать шаг в сторону от излияний Маркиза и ему подобных. Моя история будет совсем другой.

Размышляя об этом, о возможности поделиться своей историей, я вспоминаю стихотворение Мюриэл Рукейзер, посвященное моей любимой художнице Кете Кольвиц. В особенности эти строчки:

Что бы случилось, если бы одна женщина рассказала правду о своей жизни?

Тогда бы мир раскололся.

Я всю жизнь убегала от прошлого, боясь, что если я соглашусь с его правдой, то мир – не весь мир, а мой мир – расколется. Я боялась, что во мне раскроется такая глубокая бездна, что я из нее уже никогда не выберусь. И отчасти я была права. Я написала свои дневники, и эта бездна поглотила меня целиком и полностью. Но, к моему удивлению и облегчению, там, внизу, я увидела свет.

Этот свет помог мне совершенно ясно понять, что я должна сделать. Я должна рассказать правду о себе, о маме и сестрах. Часть этой истории отражена в моих картинах, а дневники расскажут остальное. Тогда я стану цельной; тогда я смогу выбраться из бездны.

Я позвонила по нью-йоркскому номеру Ребекки, осознавая, но игнорируя тот факт, что я ей порядком надоела.

– Вы можете кое-что для меня сделать? – сказала я, когда она взяла трубку. – Я написала мемуары и хотела бы, чтобы «Харт и Водрей» их напечатали.

– Вы написали историю своей жизни? – недоуменно спросила Ребекка.

– Жизни до моих двадцати лет.

– То есть о тех временах, когда вы еще не были знаменитой?

– Это все равно моя жизнь, Ребекка, – привычно огрызнулась я. – Если люди хотят узнать меня, история о моем детстве – неплохое начало, – добавила я. Это, впрочем, справедливо в отношении каждого человека.

– Сказать, что я ошеломлена, – значит ничего не сказать, – ответила Ребекка. – Вы же горой стояли за неприкосновенность вашей частной жизни. Ваши мемуары будут стоить целое состояние.

– Наверное, – сказала я, – но деньги меня не интересуют.

Она рассмеялась.

– Ох, Сильвия. От других своих клиентов я таких слов никогда не слышала. Вы прекрасны. Правда.

– Это вряд ли, – сказала я.

– Что я должна сделать?

– В моей жизни кое-что происходит, – сказала я. – Возможно, вы заметили.

– Да. – Она посерьезнела.

– Свои мемуары я записала в трех дневниках. Лола может связаться с моим агентом и договорится о публикации – как вы знаете, обычно она этим занимается. А вас я прошу пока сохранить эти дневники у себя.

– Не совсем понимаю.

– Если со мной что-то случится, я хотела бы знать, что их опубликуют. Мне важно это знать.

– Надеюсь, у вас все в порядке со здоровьем?

– Да, просто… – Мне было сложно облачать свои страхи в слова. – Если по какой-то причине меня уже не будет, я боюсь, что Лола не станет считаться с моим желанием опубликовать дневники. Она подумает, что это было спонтанное решение, что я не понимала, что делаю. И не захочет уничтожить мою репутацию.

– Уничтожить? – В голосе Ребекки послышалось беспокойство. – Но как…

– Не волнуйтесь, ничего ужасного я не совершила. Я не серийная убийца.

– Конечно, нет, – сказала она, хотя, думаю, вряд ли она так уж сильно удивилась бы, если бы в моем дворе однажды обнаружились захороненные тела. Я затворница, а значит, наверняка что-то скрываю.

– Никогда не знаешь, как поведет себя расстроенный человек, – пояснила я. Перед моим мысленным взором встала картина: голубые дневники горят в нашем камине. – Я бы предпочла отдать дневники вам на хранение вместе с письмом о том, что я хочу видеть их опубликованными, чтобы никаких других толкований моих намерений не возникло. Хорошо? Вы с Лолой можете обсудить это, когда она вернется из Бразилии.

– Поняла, – сказала Ребекка. – Я их сохраню.

Повесив трубку и не мешкая ни секунды, я написала письмо, в котором просила опубликовать мои дневники, желательно в издательстве «Харт и Водрей». Потом я добавила абзац о том, что купила особняк в Беллфлауэр-виллидж и хотела бы, чтобы там был организован музей, посвященный моей работе, и учебный центр для молодежи из бедных семей. Упаковав дневники и письмо в небольшую коробку, я написала на ней адрес юридической конторы Ребекки, а потом несколько секунд держала коробку в руках, словно пытаясь взвесить содержащуюся в ней правду.

Сотрудник Национальной галереи сделал свою работу очень быстро и деловито, без ненужного заискивания со мной, что меня очень порадовало. Они с Диего аккуратно упаковали «Эбигейл Кэлишер» и погрузили ее в микроавтобус.

– Вы уж будьте с ней осторожны, – сказала я, с опаской представляя ее путешествие авиакомпанией «Юнайтед» в Денвер, а оттуда в Вашингтон.

Сотрудник уехал, и Диего вернулся в дом вместе со мной. Чуть раньше он принес две буханки хлеба с цукини, которые они с Джейд испекли с утра. Они были завернуты в пергаментную бумагу, как подарки, и Диего развернул их только сейчас, когда мужчина из Национальной галереи ушел. Потом он помог мне устроиться на стуле.

– Вы хорошо питаетесь? – спросил он, доставая одну из буханок. На самом деле я весь день не ела. Кажется, у него был нюх на такие вещи.

– Вроде ничего.

– Я смотрю, у вас синяки проступили. Вы точно не хотите съездить к врачу?

– У меня все болит, но переломов нет, – сказала я, опуская рукава своего черного платья. Скрыть ушибы я забыла; сотрудник музея, должно быть, подумал, что жизнь порядком потрепала эту старуху.

Диего отрезал два куска хлеба с цукини и, пока они поджаривались в тостере, сделал мне чай. Я не возражала. Иногда мне хотелось, чтобы обо мне кто-то позаботился, хотя бы недолго. Вот только я никогда бы в этом не призналась.

– Простите, что говорю об этом, – сказал Диего, – но у меня такое впечатление, что вы немного не в себе.

– Я не в себе, – сказала я, благодарно принимая кружку чая. – Ты совершенно прав. – Мне хотелось смеяться.

Я жадно проглотила хлеб, и Диего отрезал мне еще.

– Так и знал, что вы ничего не ели, – сказал он, глядя на меня через стол и бездумно теребя руками зеленую резинку на кончике бороды. Мы с Лолой платили Джейд и Диего за их работу, но не за то, чтобы они о нас беспокоились. И я бы посчитала трогательным такое их внимание, если бы меня не раздражала вся эта суета вокруг меня.

Перекусив, я попросила Диего пойти со мной в кабинет, где вручила ему посылку с дневниками и попросила его как можно скорее отвезти ее в Эспаньолу и отослать по адресу ночной экспресс-почтой.

– Это срочно, – сказала я. – Я заплачу сверху.

– Никаких проблем, мисс Рен. Я все равно туда еду – Джейд как раз попросила кое-что там сделать.

– Слава богу. – Я была рада, что дневники отправятся в Нью-Йорк уже сегодня вечером.

Мы с ним пошли обратно к гостиной, и, повинуясь неожиданному импульсу, я сняла со стены одну из своих цветочно-эротических картин: темно-пурпурную петунию.

– Возьми, – сказала я. – Это для вашей малышки.

Он взял картину и принялся ее рассматривать. Через несколько мгновений, поняв, на что именно он смотрит, он неловко переступил с ноги на ногу.

– Мм, – сказал он, по-видимому не находя слов. Молодежь не любит думать о пожилых как о людях с сексуальными потребностями. Это их пугает. – Очень мило с вашей стороны, но, понимаете, Джейд уже оформила детскую обоями с уточками, и эта картина туда не подойдет.

– Нет, Диего, это не аксессуар для детской комнаты. – Я напряглась. Как и большинство жителей нашей деревни, его дедушка с бабушкой никогда особо не интересовались моими творческими успехами, и это было даже приятно; вполне возможно, Диего не совсем понимал, кем я была, и меня это совершенно не смущало, но здесь он будто нарочно испытывал мое терпение. – Эта картина стоит неприличную сумму денег. Просто возьми ее и продай когда-нибудь в будущем. После моей смерти она только вырастет в цене.

Разглядывая петунию, он выглядел потрясенным – должно быть, удивлялся, что этот предмет имеет хоть какую-то стоимость.

– Вы уверены?

– Это для вашей дочки, – сказала я, похлопав его по плечу. Какое-то время мы говорили о картине – мне пришлось несколько раз подтвердить, что я действительно дарю ее ему, – после чего я проводила его к выходу. Как всегда, мне хотелось остаться одной, но, глядя на Диего, направляющегося к калитке с посылкой и картиной в руках, я вдруг испугалась того одиночества, которое ждало меня этой ночью.

Когда он ушел, я легла в постель, надеясь немного поспать, но в голове бешено крутились мысли, и уснуть я не могла. Поэтому я просто лежала на спине и смотрела на большую картину на стене перед кроватью – «Пурпурный ирис». Ни в один музей я ее так и не отдала, хотя она много раз участвовала в выставках. Мне было около тридцати, когда я написала ее. Моделью была Лола. Ее тело, помимо моего собственного, было единственным, которое я хорошо изучила; это мой любимый ландшафт. Именно она – и наша любовь – выставлена в музеях всего мира.

Лежа без сна и глядя на картину, я вспоминала Лолу такой, какой она была в момент нашей первой встречи, и представляла, как она заходит в спальню. Именно здесь мы впервые были вместе. Был канун Рождества, и за окном все было покрыто снегом – его белая пелена ненадолго приглушила огонь красных холмов. Мы с Лолой были неразлучны несколько месяцев, но обе были молоды и совершенно неопытны, поэтому стыдились и боялись желания, тянувшего нас друг к другу. Хотеть другую женщину казалось противоестественным, и все же мы обе испытывали именно это.

– Боишься? – спросила она меня тогда, целуя шрам на моей руке. Этот след – свидетельство отчаянной попытки вырваться из прошлой жизни – останется со мной навсегда.

– Не боюсь, – сказала я, зная, что ничего страшного со мной не случится. Я просто это знала. Когда я убегала из дома, я думала, что мой конечный пункт – Нью-Мексико, но на самом деле конечным пунктом была она. Я наконец нашла свое пристанище.

В тот день с Лолой я испытала совершенно новые ощущения: до меня так редко дотрагивались – и вот ее кожа касается моей; я так долго жила в холоде – и вот ее тело согревает мое. Чувствуя счастье и наполненность, я впервые подумала о том, что мне, возможно, удастся выкорчевать из себя страдания, пустившие такие глубокие корни.

Когда мы наконец затихли и улеглись рядом, глядя на снегопад за окном, в моей голове зазвучал голос – один из тех голосов, которые я старалась в себе заглушить.

Зачем вообще нужна жизнь без любви?

Зили. Этот вопрос она задала мне лишь за несколько месяцев до того дня, и тогда я не смогла ей ответить, не смогла даже понять, о чем она спрашивает. Но теперь, лежа в объятиях Лолы, я понимала, почему Зили была невыносима мысль о том, что ей придется прожить жизнь без прикосновений и тепла другого человека. Любовь вдруг перестала быть абстрактным понятием.

Тогда я залилась слезами, вспоминая сестру, – я ведь даже не оплакала ее так, как она того заслуживала; но с того дня я почти не позволяла себе думать о ней.

Это был мой последний вечер в одиночестве, и я решила приготовить себе на ужин рагу из черной фасоли. Вспомнив слова Диего, я подумала, что должна заботиться о себе, поэтому пошла на рынок, купила необходимые ингредиенты и дома своей больной рукой резала лук, чеснок и сельдерей, размышляя о событиях дня.

Когда рагу было готово, я взяла миску и села во внутреннем дворике, наблюдая закат – меня по-прежнему завораживает вечерний свет, отраженный в местном ландшафте. Но желания бежать за красками у меня не возникло – никакого творческого порыва не родилось. Я так была поглощена написанием своей истории, что теперь все, что я вижу и чувствую, мне хочется выражать не в цвете и образах, а в словах. В этих ненавистных буквах.

После разговора с Ребеккой я ни на секунду не пожалела о своем решении опубликовать дневники. Но мною потихоньку начинает завладевать скорбь. Не та скорбь, которая заставляет бросаться на могилу и рыдать, а более размеренная, упреждающая скорбь – по тому, что будет. После публикации дневников моя биография затмит мое творчество – такова судьба многих женщин в сфере искусства. Это расстраивает меня больше всего.

Я понимаю, что к правде, которую я раскрываю в своих дневниках, люди отнесутся с недоверием. Из далекого прошлого до меня доносятся слова доктора Уестгейта: «Уверяю вас, что ваше объяснение того, что случилось с вашими сестрами, ошибочно. Этого случиться не могло». Из-за этого недоверия и связанных с ним порицаний многие женщины предпочитают молчать. Поэтому мне и кажется, что Лола, если меня уже не будет рядом, захочет сжечь мои дневники. Лола, моя верная защитница, постаралась бы оградить меня от того, чтобы меня сочли безумной – как мою мать, только в гораздо более широком масштабе: глобальном.

Но я, кажется, наконец-то поняла, что встать в один ряд с безумными женщинами – это моя судьба. С женщинами, говорящими правду, какой бы ужасной она ни была. С женщинами, которые отдалились от толпы и видят не сердитые лица и неодобрительные взгляды, а бескрайнее небо над ними, его глубокую гиацинтовую синеву того же оттенка, что и цветы в их саду.

Глубокой ночью

Это моя последняя запись в фиолетовом блокноте. Я взяла его с собой в гостиную, проснувшись от того же, что и всегда. Комнату освещает лишь небольшая настольная лампа. Я сижу, плотно запахнувшись в уютный шелковый халат изумрудно-зеленого цвета, который Лола привезла мне из Японии. Она ездила туда получать престижную награду от моего имени, пока я пряталась от всего мира здесь, в этом доме, где провела большую часть жизни.

Моя гостья здесь. Она стучится в окна и дергает дверные ручки; раньше она никогда так не шумела. Она знает, что я сижу в этой тускло освещенной комнате и не обращаю на нее внимания. Я внутри, а она снаружи. Этому противостоянию уже очень много лет.

Я оглядываю комнату, пытаясь не слышать производимый ею шум. Несмотря на все усовершенствования и на эволюцию нашей мебели от стильной к удобной, гостиная выглядит так, как выглядела всегда. Я вижу Лолину коллекцию старинных флаконов для духов, пейзаж «Ранчо призраков», который я подарила ей на день рождения, и винтовку «Чэпел-70», купленную ею еще до встречи со мной, – она висит над камином, как согнутый палец. Здесь все так, как было в 1957 году, когда я только приехала, и впереди меня ждали любовь и новая, полная возможностей, жизнь.

Тогда я была молода, а теперь состарилась. Оглядываясь назад, я понимаю, что мне удалось в полной мере прожить жизнь, за которую я так боролась. А это уже немало.

[Лола, если ты читаешь это, помни, что самое главное в моей жизни – это ты. Зили была права – жизнь без любви не имеет никакого смысла.]

Дом трясется. Я не удивляюсь: вот уже несколько недель земля ходит ходуном и расходится вокруг меня трещинами. Это Айрис, ей нужно мое внимание. Она негодует, что ее так долго не допускали внутрь. Я надеялась, что, если напишу о ней, она успокоится, но она хочет большего. Она хочет жизни, которая по праву принадлежит ей.

«Она идет за тобой», – сказала бы мне мама. Но я больше не боюсь. Сейчас я отложу дневник и наконец открою дверь.

КОНЕЦ