Текст книги "Сибирская ментальность и проблемы социокультурного развития региона"

Природный фактор указывает на закалку характера сибиряка, на развитие коллективных форм труда, повседневной жизни, на способность к сотрудничеству между различными этническими группами, к различных формам обмена информацией и заимствований опыта друг у друга. Но действие этого фактора не охватывает всей сложности и многоплановости сибирского характера. Не менее важным в определении генезиса «сибирячества» является рассмотрение социального фактора.

Сошлемся в этом случае на исследование Т. С. Мамсик, где автор справедливо указывает на ошибочность гипотезы, по которой «предполагалось, что хозяйство сибирского русского земледельца представляло собой ячейку феодального (местами и по временам – даже «крепостнического») общества, отдававшую все «избытки» своего труда казне»[20]20
  Мамсик Т. С. Социальный фактор в этнокультурном развитии русских старожилов Сибири: хозяйственный комплекс начала XIX века. // Там же, с. 309.


[Закрыть]. Отметив несостоятельность теории «государственного феодализма» в Сибири, автор справедливо отмечает, что сибиряк не был не только крепостным, но и его хозяйственную деятельность нельзя воспринимать по аналогии с русским европейским крестьянством. «При ближайшем рассмотрении, – пишет Т. С. Мамсик, – обнаруживается, что не только экономика сибирской деревни, но и быт сибирских земледельцев нес на себе некрестьянские черты, отражавшие его «зависимость» от денег и рынка. Сибиряк не знал российских лаптей, он повседневно носил кожаную обувь, в праздники одевался в наряды из мануфактурных, хлопчатобумажных, шелковых и шерстяных, как правило, импортных тканей, пользовался посудой и утварью из фарфора, фаянса, кожи, металла, также приобретаемых на международном рынке»[21]21
  Там же, с. 310.


[Закрыть]. Далее Т. С. Мамсик подчеркивает: «Суть сибирского регионального варианта аграрного развития состояла в эволюции не от феодализма к капитализму, как предполагалось в рамках концепции, лежащей в основе доныне существующей парадигмы, а в переходе от изначально формировавшегося у колонистов мелкотоварного уклада хозяйства к системе хозяйства буржуазного (мелкобуржуазного) типа. Определенный баланс укладов (тенденция к равновесию), а вместе с тем, несомненная устойчивость специфической культуры сельского населения края были обусловлены, как можно предполагать, социальной структурой демографического процесса в сибирской деревне»[22]22
  Там же, с. 316.


[Закрыть]. На основании своих исследований в интересующем нас аспекте проблемы автор делает следующие выводы: «при смене поколений все социальные группы получали пополнение за счет выходцев из «крестьянских трудовых» семей, что в культурном отношении вело к поддержанию единой системы ценностей, единых стереотипов поведения. Это служило основой для фамильно-клановых сообществ, связи внутри которых «перекрывали» систему социально-экономических отношений в рамках локальных сообществ»[23]23
  Там же.


[Закрыть]. Сочетание земельного хозяйства со скотоводством, тенденция товарного производства и рынка делали сибиряка самостоятельным хозяином, не зависимым от администрации региона или какого-либо иного начальства. Выплата установленных налогов была единственной связью и зависимостью от государства, что позволяло сибиряку чувствовать себя крепко стоящим на ногах. Эта его особенность – будем кратки – укрепляла традиционность его повседневной жизни, создавала особый склад характера, определяемого уверенностью в собственных силах и в своем лишь от него самого зависящем благополучии и достатке[24]24
  В данном случае мы не затрагиваем вопрос о социальных слоях русского населения Сибири, учитывая, что подробный разбор этой темы не изменил бы общих положений и выводов относительно роли социального фактора в становлении сибирского характера и сибирской идентичности.


[Закрыть].

Наконец – социокультурный фактор, который прежде всего связан с устойчивостью традиций, формированием тех общих черт мироотношения, которые породила в психологии и миропонимании сибиряка и отношение к окружающей его природе, и его отношение к труду как относительно свободной и самостоятельно организуемой деятельности, и его отношение к прошлому, к устоявшемуся семейно-клановому и общинному быту. Тот же цитированный нами автор верно замечает: «Вне зависимости от социального статуса дворов хозяйство крестьян оставалось принципиально индивидуальным, т. е. основанным отнюдь не на коммунальных началах, хотя и при наличии второго важнейшего компонента системы жизнеобеспечения – семейно-родовой (фамильно-клановой) самоорганизации, совпадавшей в частных, но нередких случаях с соседской сельской общиной. Индивидуальное дворохозяйство (и волостной хозяйственный комплекс в целом) имели модель комплексной «триады», формально напоминавшей схему хозяйства аборигенов «дорусской» Сибири: промыслы – скотоводство – земледелие, дополняемое «домашней промышленностью»[25]25
  Мамсик ТС, Указ. соч., с. 311.


[Закрыть]. Это заключение указывает на то, что традиции русского землепользования в Сибири было естественно «вписано» в традиции аборигенного полиэтнического населения, напоминало особо характерные для древнерусской традиции по жизнеустройству соседские общины и в силу этого разделяло культурный опыт и социокультурные ориентиры вместе с аборигенным населением. Здесь следовало бы поговорить о культурных традициях, сопоставляя традиции народов Сибири и, несомненно, обнаруживая в этих сравнениях много общего и общесибирского[26]26
  См., напр.: Природа и человек в религиозных представлениях народов Сибири и Севера. (вторая половина XIX – начало XX в.). Л., 1978; Резун Д. Я., Васильевский Р. С. Летопись сибирских городов. Новосибирск, 1989; и др.


[Закрыть]. Здесь помогло бы и обращение к функциям орнамента, и к мифологемам территорий и регионов, и к традициям общения с природой, и к различным формам искусства. Но такие сопоставления и выявления общих начал с необходимостью предполагают новую тему, не способную поместиться в ограниченном пространстве данной статьи.

В. В. Горбачева
Культура и менталитет народов Сибири[27]27
  При финансовой поддержке РГНФ. № гранта 05-03-03380а


[Закрыть]

Каждый народ заявляет о себе через деятельность, то есть культуру. В рамках определенных законов, передающихся от одного поколения к другому, осуществляются различные виды отношений. Самыми существенными из них являются отношения, которые складываются в системе человек – природа, а также в обществе между членами коллектива. Ярким примером этому является культура коренных народов Крайнего Севера, Сибири и Дальнего Востока или как чаще всего говорят – Сибири.

Для большинства людей эта территория нашей страны известна как огромный край, простирающийся на тысячи километров от Уральских гор до Тихого океана. На юге она граничит с Китаем и Монголией, а на севере омывается водами морей Северного Ледовитого океана. Несмотря на суровые природно-климатические условия, особенно на Крайнем Севере, Сибирь была заселена человеком уже в верхнем палеолите. Сухопутная охота на крупных, плейстоценовых травоядных животных являлась в то время основой существования населения. Орудия и способы добычи животных, быт и культура древних охотников были единообразными на всей освоенной территории сибирского региона.

Потепление климата в конце ледникового периода привело к образованию здесь рек и озер, современных ландшафтных зон (тундры, лесотундры, тайги, степи, лесостепи), к изменениям в растительном и животном мире. Конец верхнепалеолитического времени явился важнейшей исторической ступенью для народов Сибири, так как у их предков окончательно складывается монголоидный тип лица и появляются новые элементы культуры, получившие развитие в последующей эпохе.

Наступивший вслед за этим неолит считается многими исследователями поистине революционным периодом для сибирского региона. В неолитическое время заканчивается в основном освоение человеком большей части территории Сибири, в том числе и арктической ее зоны. Многообразие природно – климатических условий, изобилие рыбы в многочисленных реках и озерах, морских и сухопутных животных позволило древнему населению нарушить единообразие хозяйственного уклада и изменить образ жизни. Объектами сухопутной охоты становятся более мелкие животные. В тундре и лесотундре главным был северный олень, в таежной зоне – лось, кабан, благородный олень, в степях юга Сибири – сайгаки, дикая лошадь. Особым достижением неолитического периода является появление новых отраслей хозяйственной деятельности: рыболовства на юге Камчатки, Дальнем Востоке и Западной Сибири, морского зверобойного промысла на побережье Охотского моря, Чукотке и Камчатке. В степях Южной Сибири, на Алтае, в Минусинской котловине и Забайкалье начало развиваться скотоводство и земледелие. В период бронзового и железного веков и последующие эпохи – эти типы хозяйственной деятельности сформировались окончательно.

К концу XVI века – времени начала освоения русскими Сибири у разноязычного коренного населения существовало несколько своеобразных хозяйственно-культурных типов. В силу суровых климатических условий, труднопроходимости и отдаленности они сохранились почти в неизменном виде вплоть до начала XX века.

Охота оставалась основным и важнейшим занятием жителей Восточной, отчасти и Западной Сибири. Главными объектами промысла были дикий олень и лось, дававшие мясо и шкуры необходимые для существования.

Северный олень, являющийся символом Крайнего Севера Сибири, легко и быстро акклиматизировался в суровых условиях этого региона благодаря своим биологическим особенностям. Мех его, состоящий из мягкого подшерстка и грубой веретенообразной ости с вакуолизированными ороговевшими клетками внутри, служил прекрасной защитой от мороза, предохранял организм от охлаждения под дождем, мокрым снегом и даже в воде. Кожа оленя, почти лишенная потовых желез, дополняла приспособленность к воздействию низкой температуры. Подкожный жир, который образовывался у оленя за короткий летне-осенний период, хорошо защищал его внутренние органы от потери тепла и охлаждения. Наличие третьей доли легкого, «дополнительной печки», появившейся у него в экстремальных условиях обитания, способствовало согреванию организма изнутри. Строение его носовой полости позволяло сохранить до 70 % тепла и 80 % влаги в процессе дыхания при низких температурах. Шерсть, покрывающая морду оленя, давала возможность подбирать зимой корм с мерзлой почвы, не повреждая слизистых оболочек губ и носа. Строение конечностей оленя идеально приспособлено к особенностям питания и передвижению в тундре и лесотундре. Передними копытами, имеющими широкую, округлую форму с острыми краями, он удивительно легко добывал себе корм из-под глубокого снега. Питался северный олень в течение года подножным кормом: зимой – лишайниками (ягелем), весной и летом – зеленью молодых растений. С особенностями питания и обилием кровососущих насекомых летом связан инстинкт миграции диких северных оленей. По образу жизни они подразделялись на горных, лесных и тундровых. Горные олени большую часть года проводили в альпийской зоне, зимой двигались к границе леса, а летом постепенно переходили к вершинам гор. В пределах лесной зоны обитали лесные олени.

Самый интенсивный промысел диких копытных у народов Сибири был весной, когда снег покрывался тонкой твердой коркой наста. Охотник на лыжах гнал оленя или лося, преследуя его до тех пор, пока животное не выбивалось из сил и становилось легкой добычей.

Таежные и тундровые народы выработали и другие способы добычи крупных копытных животных. Достаточно интересной была охота скрадыванием. Выпуская в стадо диких оленей обученного оленя – манщика, охотник отвлекал их внимание, незаметно приближался к стаду и с короткого расстояния (100–150 шагов) открывал стрельбу, стараясь поразить как можно больше оленей. Охота на оленей велась также с помощью засад, облав, всевозможных ловушек и самострелов.

К востоку от реки Лены – в сильно изрезанных скалистых местах у эвенков, эвенов и некоторых народов Дальнего Востока была распространена охота на кабаргу и косулю. Объектом промысла являлся также изюбр – очень ценная для охотника добыча. Шкура его шла на изготовление одежды и обуви, мясо – в пищу, а весенние панты (молодые рога на продажу). Они экспортировались в Китай, где их использовали для изготовления стимулирующих средств.

На медведя охотились попутно, преимущественно весной и поздней осенью. Специального медвежьего промысла не существовало. Охота на медведя строго регламентировалась особыми правилами и обрядами, связанными с тотемистическим и промысловым культом. Медведь для народов Сибири – не просто зверь, «медведь – человек, только другого рода». Почтение к этому зверю соединялось со страхом, поэтому о точном соблюдении ритуала заботился каждый охотник. Медведя даже «за глаза» нельзя было называть его настоящим именем. Его называли «лесной старик», «дедушка», «хозяин тайги».

Эвенкийские охотники, не боявшиеся выходить один на один на медведя, волков предпочитали не трогать, и убивали их только в самых крайних случаях. Маленьких волчат убивать считалось грехом. Почтительное отношение к волку у восточных эвенков связано с представлением о нем как о своем родоначальнике. Эвенки называли волка «сынок», «серый», «хвостатый», «разбойник». Сходные представления о волке имелись у других народов Сибири. Так у ненцев волк считался хозяином тундры от которого зависило состояние стада. Согласно мифологии коряков волк считался двоюродным братом их первопредка Куйкынняку, двоюродным братом человека [4; 402. 5; 134], богатым оленевладельцем и могучим властелином тундры. Наряду с этим, коряки видели в нем сильного шамана, способного оживлять умерших. В мифах и сказках он никогда не назывался своим обычным именем E’gilnin, писал В. И. Иохельсон, а назывался Umya’ ilhin («ширококостный»), Na’ininosa’n («находящийся вне жилища», на улице), «длиннохвостый», Меи’ниВи-Еу-ву’ир («Большой промежуток – между Ушами») [6; 90].

Народам Сибири всегда было свойственно бережное отношение к природе – деревьям, кустарникам, зверям и птицам. С детства каждый знал, что нельзя не только губить зверей, но и брать из окружающего мира больше, чем тебе необходимо для существования. Прежде, чем стрелять в спящего медведя, его обязательно будили – такова этика охотника у коренных жителей сибирского региона. Убитый зверь также заслуживал вежливого обращения. Тушу разделывали аккуратно ножом, по суставам. Череп медведя, а также кости убитых лосей и диких оленях хранили на специальных помостах.

До появления русских в Сибири пушной промысел у коренных жителей был развит слабо. Однако в XVIII веке он приобрел товарное значение и стал главным видом охоты. Меха соболей, лисиц, выдр, бобров стали использоваться в обмене с русскими купцами и для уплаты ясака (пошлины), которым царское правительство России обложило коренных жителей Сибири. Вплоть до конца XVIII в. охота на соболя занимала первое место в таежной зоне. На севере Якутии, полуострове Таймыр – в тундре и лесотундре главным объектом пушного промысла был песец. Охотились на него преимущественно при помощи ловушки – пастей. Добыв песца, эвенки мазали зверю нос салом и приговаривали: «Вот видишь, как мы тебя угощаем. Скажи всем песцам, чтобы в наши пасти шли: мы всегда так кормим. Сам в наши пасти ходи и других зверей води!». Сибирские народы наделяли животных человеческим разумом и полагали, что те могут их понимать. Чтобы не выдать им своих промысловых секретов, люди объяснялись друг с другом на специальном «охотничьем» языке. Они говорили не «пойдем на охоту», «пойдем за чум», не «я добыл», а «я нашел». Юкагиры зайца называли «у опушки тальников бегающим», белку – «по дереву прыгающей», а лисицу – «носатым зверем».

На промысел таежные охотники выходили обычно в одиночку. Добыча являлась частной собственностью охотника и его семьи. Коллективная охота производилась только на мясного зверя.

Всем таежным народам соблюдался обычай, называемый «нимат» (от эвенкийского «нимадув» – я отдаю). Согласно ему все мясо добытого зверя охотник отдавал коллективу, оставляя себе только голову и сердце. Преимущество при раздаче мяса отдавалось старым и больным. Этот обычай являлся пережитком древнего родового общества, одной из форм социального страхования. Охотники, добывавшие зверей для всего коллектива, пользовались особым уважением и почетом, рассказы о них распространялись по всей тайге и передавались из поколения в поколение.

Коллективный характер носила и охота на тундровых оленей, мигрировавших летом на значительных пространствах арктической тундры, а зимой возвращавшихся к границе леса. Благодаря строению конечностей, имеющих большую площадь опоры, северные олени свободно и быстро проходили в любой, даже совершенно непроходимой местности.

Ежегодно в первой половине июня, вплоть до начала XIX века, огромные стада диких оленей переправлялись через реки Авам, Хета, Пясина, Хатанга, Анадырь, Колыма, Омолон, Анюй и Индигирка. Весной олени были тощими и добывали их для прокорма собак. Жирные туши заготавливали для себя во время осенней миграции оленей в конце августа или начале сентября. На переправах через реки нганасаны, чукчи, юкагиры и другие жители этих мест устраивали облавную охоту, в которой участвовало большое число охотников. Олень очень чуткое животное, и охотники старались ни звуком, ни запахом не спугнуть его, пока передовые олени-самки не переходили на противоположный берег. Как только вслед за ними начинала переплывать основная масса оленей, появившиеся из засады охотники в лодках начинали колоть оленей копьями. Им помогали охотники, заходившие в воду по грудь. Один опытный охотник мог заколоть более 70 оленей.

Кроме речных существовали и озерные поколки. С наступлением темноты в августе-сентябре охотники сооружали около больших озер небольшие пирамидки из кочек и земли или использовали приспособление «махавку», состоящую из палочки с привязанными наверху при помощи ремешка гусиными или утиными крыльями. То или другое располагали в две линии, наподобие коридора, который обрывался около воды. Рано утром охотники вспугивали стадо диких оленей и гнали его в коридор. Бросившихся в воду оленей поджидали охотники в лодках и кололи их копьями. Удачная облавная охота надолго обеспечивала население мясом, материалом для одежды, жилища и других хозяйственных нужд. Но такие периоды не всегда сопровождали жизнь коренного населения. Охота, зависящая в значительной степени от природных явлений, была не столь надежным средством существования.

Охотничьи приемы и навыки очень ярко проявлялись и в рыболовстве, которым в той или иной степени занимались все коренные народы Сибири. В комплексном хозяйстве охотников на дикого оленя, оленеводов и скотоводов рыбный промысел играл второстепенную роль. Им занимались главным образом летом, когда охота на диких оленей была трудна и малорентабельна. Наибольшее значение рыболовство имело в малооленных и безоленных хозяйствах эвенков, эвенов и якутов, где оно являлось основным занятием, а иногда и единственным средством существования.

С древности основным орудием лова была острога, а также лук и стрелы. Рыбная ловля с применением этих орудий больше походила на охоту.

С острогой, как и с луком, охотились ночью при свете костра, разложенного на берегу, или берестяного факела, установленного на носу лодки. Такой способ добычи рыбы назывался лучением. Так ловили тайменя, сига, хариуса, язя. С появлением огнестрельного оружия рыбу стали бить из ружья. Широкое распространение у коренных таежных народов имели также рыболовные снасти, заимствованные у русских: сети, неводы, морды – своеобразные ловушки, сплетенные из ивовых прутьев.

Самым распространенным средством передвижения по рекам и озерам являлась очень легкая берестяная лодка, весившая не более 20 кг. После промысла мужчина без труда вытаскивал ее на берег и доносил до дома. Долбленка из тополя или осины значительно тяжелее берестянки, но зато она была более надежна, особенно на быстрых и порожистых реках.

Моря бассейна Северного Ледовитого и Тихого океанов, окружающих Чукотку, Камчатку, юг Дальнего Востока еще более чем Восточная и Западная Сибирь, всегда были богаты рыбой различных пород. Ценнейшей из них является лосось во всех его вариантах.

Удивительна судьба лосося, стремящегося оставить после себя потомство в верховьях рек – местах своего рождения. Через 3–5 лет после своего появления на свет он возвращался из океана на свою родину. На протяжении всего времени продвижения лосось ничего не ел и приплывал в верховья совершенно обессиленный. Но в низовья рек он заходит здоровым и крупного размера. С первым ходом лососей (кеты, горбуши) у берегового населения начиналась страда или путина, и продолжалась она до поздней осени. Истинными ихтиофагами (рыбоедами) издавна называли ительменов, оседлых коряков, народы Приморья и Приамурья в экономике которых рыболовство играло важнейшую роль. Остальные народы северо – восточного региона – азиатские эскимосы, приморские и оленные чукчи, алеуты и оленные коряки дополняли свой пищевой рацион этим ценным и питательным продуктом.

Все семьи оседлого населения в период путины выходили на промысел. Они устанавливали перегородки – запоры поперек рек. В отверстия, сделанные в нижней части перегородок, закрепляли ловушки – морды. Рыба, прошедшая внутрь таких ловушек, обратно уже выбраться не могла. Такой способ лова давал достаточное количество рыбы. Но ее было так много в благоприятные годы, что рыбу можно было вытаскивать в большом количестве массивным крючком на длинном ремне. В период заготовки рыбы на зиму селения преображались. Разделанная особым способом рыба, состоящая из боковых пластин, неразделенная в хвостовой части, развешивалась на вешала. В хорошую погоду она высыхала очень быстро, и заготавливали такую юколу в большом количестве на весь зимне-весенний сезон. Сушили и отделенный хребет рыбы лососевых пород, который шел на корм ездовым собакам. Для них же заготавливали, высушивая прямо на берегу мелкую рыбу – мойву, корюшку и т. д. В период плохого хода рыбы приходилось прибегать к другим средствам существования – охоте.

Морской зверобойный промысел составлял основу экономики азиатских эскимосов, приморских чукчей, береговых коряков алеутов. Вплоть до середины XIX в. объектами охоты были гренландский и серый кит, белуха, морж, тюлени, лахтак (морской заяц) и нерпа.

Китобойный промысел был широко развит в Беринговом проливе, заливе Святого Лаврентия, Мегчименской губе и около мыса Чаплино. Весной киты мигрировали вместе с уходящими льдами на север, а осенью – в октябре, ноябре – на юг. Охота на китов была коллективной. Чаще всего их подкарауливали в узких проходах и с двух сторон кололи копьями. С исчезновением льдов морские зверобои выходили в море на кожаных лодка байдарах или каяках. Охотились они при помощи гарпунов. Для того, чтобы добыча не утонула к ремню гарпуна привязывали поплавок из шкуры нерпы, снятой целиком. В начале XX в. эскимосские и чукотские охотники, наряду с гарпунами, активно использовали на китобойном промысле ручную американскую гарпунную пушку с взрывным устройством. С исчезновением китов в Беринговом и Охотском морях результате безконтрольной добычи их американскими китобоями основными промысловыми животными в конце XIX – середине XX в. стали белуха, морж, тюлени, лахтак (морской заяц) и нерпа.

Охота на моржей проводилась весной (апрель-май), летом и до поздней осени. Осенью и весной приморские чукчи и азиатские эскимосы добывали их на плавучих льдинах. Во время промысла охотники бесшумно подплывали к льдинам с подветренной стороны и копьями кололи моржей, лежащих у края. Так как тела убитых животных преграждали остальным моржам путь к морю, то и они становились добычей охотников.

В летнее время моржей добывали на плаву или на лежбищах во время спячки. При охоте на плаву пользовались гарпуном с поворотным наконечником, который, отделившись от древка, фиксировался внутри тела моржа. К ремню гарпуна обязательно крепился поплавок из надутой шкуры нерпы. Клыки моржей представляли большую ценность не только для этих народов, но и являлись важнейшим эквивалентом при натуральном обмене с купцами.

Более мелких ластоногих – нерпу, лахтака и тюленей добывали в течение всего промыслового сезона. Ранней весной ловили ставными сетями, которые опускали под лед через пробитое в нем отверстие. Как только зверь показывался возле дыхательного отверстия во льду, его кололи копьями. Важную роль при индивидуальной охоте ранней весной играла маскировочная одежда. С появлением солнца после полярной ночи нерпы и тюлени выползали на лед, и длительное время находились на поверхности. Охотник в маскировочной одежде, со специальным скребком, сделанным из дерева в виде лапы тюленя с укрепленными когтями животного. Незаметно подползая к тюленям, охотник бросал гарпун или стрелял из ружья. Если добыча оказывалась в воде, то ее доставали специальной закидушкой грушевидной формы с крючками и транспортировали домой на небольших саночках.

Охота алеутов на бобров, котиков и сивучей в открытом море была крайне сложна. Кожаная лодка-каяк, на которой отправлялись охотники, была поистине «инженерным триумфом» алеутов. Раздвоенный по вертикали форштевень рассекал при движении по воде боковую волну и предохранял каяк от перелома, а в сочетании с килевой планкой позволял «изгибаться на волнах». Охотник, сидящий на дне лодки, надевал поверх наплечной одежды из кишок морских животных широкий пояс из того же материала. Верхний край пояса затягивался на груди, а другой – поверх люка. Вода уже не могла проникнуть внутрь каяка и если даже лодка переворачивалась при сильной волне, то лодка не тонула, а возвращалась в первоначальное положение. Охотники, уходя далеко в открытое море, возвращались домой в любую погоду. Ориентиром для них были летящие птицы, высота волны, направление ветра. В ненастную погоду члены семьи охотников выходили на высокий берег и как своеобразные маяки, стояли со светильниками и жирниками в руках, также, указывая путь возвращающимся охотникам.

Продукция морского промысла давала населению мясо, жир для еды и отопления, крепкие шкуры для одежды, обуви, жилища, лодок и ремней. Длинные, толстые кости китовых челюстей еще в ХУШ в. употреблялись азиатским эскимосам в качестве центральных и боковых опорных столбов, поперечных балок для настила потолка и крепления стен полуподземного жилища нын’ю. Гигантские позвонки кита служили для устройства стен длинного коридора входа, а черепные кости и лопатки – для мощения пола. Клыки моржа представляли большую ценность не только для коренного населения Чукотки. Они являлись важнейшим эквивалентом при натуральном обмене вплоть до первой четверти XX в.

Таежное оленеводство свойственно многим народам: лесным ненцам, селькупам, эвенкам, тофаларам, некоторым группам эвенов, северным якутам, орокам, а также нижнеколымским юкагирам. Этот тип оленеводства – уникальное культурно-историческое явление, не известное ни в какой другой части мира – ни в Америке, ни в Европе, ни в южной Азии. Возникло оно в глубокой древности, когда жившие в сибирской тайге предки современных эвенков начали одомашнивать дикого оленя. Этот процесс происходил постепенно. Следуя за мигрирующими стадами диких оленей, население наблюдало за их повадками, приручало небольшими группами. В жизни таежных народов домашний олень стал играть исключительно важную роль. С оленеводством были связаны многие древние верования, бытовые традиции и обычаи, семейные, погребальные обряды. В качестве основного средства передвижения олень был незаменим в любое время года. Главной особенностью таежного типа оленеводства являлось его исключительно транспортное назначение.

Таежные олени были значительно крупнее, массивнее и выносливее тундровых, они отличались большей прирученностью. За одного эвенского оленя чукчи и коряки давали двух своих. Олени, используемые для передвижения, подразделялись на два вида: вьючных и верховых. Под вьюк для перевозки грузов использовали любого обученного оленя. Для верховой езды отбирали наиболее крупных и выносливых животных.

Верховая езда на оленях требовала особых навыков. Сидеть на постоянно раскачивающемся седле, укрепленном на лопатках животного, было непросто. Поэтому обучали езде на олене с раннего детства, усаживая малышей в седло со специальным приспособлением из досок, связанных ремешками. Эвенки и эвены садились на оленя только с правой стороны, иногда для удобства опирались на специальный посох. С его помощью также удерживали равновесие во время езды. У женского посоха на конце имелся металлический крюк. Им поправляли сползавшие во время езды вьючные сумки.

Уход за оленем у большинства таежных народов считался женским делом. Он заключался в подпиливании рогов, холощении, лечении, в устройстве дымокуров для защиты стада от насекомых. В таежных условиях стадо в 20–25 оленей являлось оптимальным для кочевого охотничьего промысла. Маршруты перекочевок в таких охотничье-оленеводческих хозяйствах определялись поиском новых охотничьих угодий, а не потребностью оленя в подножном корме. Охотники-оленеводы практиковали вольный выпас оленей, надолго отпуская их от себя. На зиму животных оставляли в тайге в сильно заснеженных долинах. Весной женщины собирали оленей, подманивая их солью и отлавливали с помощью аркана. На лето отводили оленей на открытые пастбища, богатые ягелем. Там животных оставляли без присмотра, а сами с небольшим количеством вьючных оленей кочевали вдоль рек, промышляя охотой и рыболовством.

У оленеводов с более многочисленными стадами – до 50 голов, маршруты перекочевок определялись уже не только охотой, но и потребностью оленей в том или ином виде корма. В течение всего года оленеводы не отпускали животных далеко от себя и кочевали вместе с ними.

Заботясь о сохранении пастбищных угодий, оленеводы постоянно меняли места кочевок, не задерживаясь на одном месте более 2–3 дней. Их маршруты достигали сотен километров в год. На старые стойбища возвращались не ранее, чем через 4–5 лет. К этому времени успевал восстановиться медленно растущий ягель – основная пища домашних оленей.

Для всех эвенкийских оленеводческих хозяйств был характерен вольный выпас оленей, без пастухов и пастушеских собак. У эвенов техника выпаса оленей несколько отличалась от эвенкийской. Эвены обязательно окарауливали стадо верхом на олене или пешком. Пастушеских собак эвены не имели, но собак использовали для охраны оленей от волков и держали на привязи рядом с пастбищем. Некоторые группы эвенов выпасали оленей круглый год в тайге. Другие ежегодно перекочевывали на тысячи километров к побережью Охотского моря для летнего выпаса оленей на приморском разнотравье.

Вопрос о способах одомашнивания диких оленей и времени формирования оленеводства в районах циркумполярной зоны, в том числе у ненцев, коряков и чукчей, до сих пор остается дискуссионным. Древние охотники, – по мнению Л. М. Баскина, – на первом этапе одомашнивания, следуя за стадами, «узнавали ориентировочное поведение животных, учились его использовать для управления их движением на местности, изучали стадное поведение и его использование для удержания животных в этом районе». [1; 134] Эти навыки сначала способствовали более успешной охоте, знание же особенностей стадного поведения позволили производить примитивной выпас еще диких животных. Наличие в хозяйстве немногочисленных домашних оленей нисколько не меняло его общий промысловый характер, так как в этот период домашние олени использовались в основном только в качестве транспортных животных, а пищу, одежду, материал для жилища и бытовых предметов давали охота и рыболовство. Такой хозяйственно-культурный тип, называемый И. И. Крупником «охотники-оленеводы тундры» был характерен, по его мнению, ненцам XVI–XVII вв, энцам XVII–XVIII вв, нганасанам середины XIX в. и тундровым оленным юкагирам до начала XX в.[3; 61] К этому же хозяйственно – культурному типу можно отнести чукчей XVII–XVIII вв.[2; 153] и коряков XVII в.