Текст книги "Карагач. Запах цветущего кедра"

– У тебя связь есть? С большой землей?

Мужик гневно мотнул головой.

– Была связь! Все отняли!.. Освобождай!

– Когда отняли?

– Утром еще. Скоро сутки сижу… Режь веревки!

– Что же ты, сволочь, МЧС не вызвал? Я же просил! Кричал, женщины тонут!… Скажешь, не слышал?

– Слышал… Не имел права!

– Спасать не имел права?!

– Обнаруживать себя! Специфика службы… Убери пса! А если он бешенный?!

Рассохин оттолкнул пса, подошел вплотную и посветил в лицо.

– Так вот, женщины утонули. Все! И теперь ты за это ответишь. Где второй?

Мордатый обвис на жерди.

– Мы выполняли инструкции. – вяло оправдался он. – Был приказ… Я действующий офицер ФСБ!

– Тем хуже. Где второй?!

– Там! – мотнул головой в сторону лагеря. – Его тоже привязали.

– Кто?

– Не знаю! Нас захватили утром. Какие-то люди, в камуфляже, бородатые… Мы участвовали в спецоперации!

Скуратенко распяли на жерди обыкновенными веревками. Этот оказался прикручен сыромятными ремешками, причем, умело, и березовая жердь была короче, толще, привязана с перевесом на одну сторону. Тяжелый комель с крючьями сучков застрял в зарослях.

– Рассохин, ты обязан помочь нам! – вдруг заявил распятый. – Из-за тебя мы оказались здесь!

– Из-за меня?!

– Нет, но я знаю, кто ты. Все о тебе знаю! Наши интересы совпадают. И ты обязан помогать!

– Я тебе ничем не обязан. – выразительно сказал Стас. – Надо было вызвать спасателей. Когда тебя просили. А ты, сорок душ!…

– Но мы здесь пропадем! – возмутился он. – Рассохин?.. Ты что? Ты за это ответишь!

Стас развернулся и пошел в кедровник.

– Рассохин?! – понеслось вслед. – Напарнику помоги! Он хотел жердь переломить! И вроде, руку сломал!

Его напарник оказался метрах в сорока, поблизости от сгоревшего лагерного забора. Сидел на пне, пристроив тяжелый конец жерди в развилку березы, пришибленный, перепуганный: слышал весь разговор, ничего не просил и вопросов не задавал. Рассохин ощупал его притянутые намертво, руки – кости были целыми, хотя левый локоть припух.

– Жердь тебе вместо шины. – одобрил. – Если перелом… Сиди, пока не срастется.

– Неужели они погибли? – спросил тот. – Эй, погоди! Ты куда?

– Набирайся сил, – уже на ходу посоветовал Стас. – Вода спадет, придется женщин поднимать. И откачивать…

– Как – откачивать?

– На руках, как утопленников…

Позвал за собой пса и направился к схорону дальним путем, в обход зоны.

14

Можно было не гадать, кто изловчился, поймал и поставил на жердь двух здоровых, тренированных мужиков. Это не наглый, но худосочный Скуратенко – вооруженные и подготовленные офицеры. Сомнений не было: молчуны, и никто больше! Возможно, устраняли ненужных свидетелей своего пребывания на острове, или мстили, например, за преследование, за прежние обиды, за погубленных женщин, наконец.

Значит, огнепальные где-то здесь, близко, все отслеживают. А что если амазонки не погибли? Что если погорельцы спасли их?! Сняли с деревьев и увезли?…

Надежда была еще утлой, призрачной: похитить одновременно сорок человек даже для молчунов невозможно. Это же надо по крайней мере, сорок обласков, чтобы за один раз всех и вывезти. Такой флотилии на Карагаче никогда не бывало, да и на что им сразу столько невест? По всей реке погорельцев и двух десятков едва ли наберется, считая, старых и малых. В самые лучшие времена, говорят, было всего-то несколько семей…

Впрочем, кто их когда считал?

А что если в тишине и покое, которые наконец-то наступили после закрытия прииска, молчуны размножились, их семьи разрослись, появились новые скиты. Невест же нынче в этих краях днем с огнем не сыщешь, женского лагеря нет, поселки закрылись, население сбежалось в Усть-Карагаче, разъехалось по городам. Тут же, в общине, целый рассадник! И не только здесь: в ореховый сезон их развозят по всем кедровникам Карагача, откуда уворовать невесту еще проще.

Но почему раньше не воровали? Матерая бы сказала, если бы хоть одну похитили. Сама этого хотела – никто не прельстился…

Всю обратную дорогу от лагеря Стас шел, испытывая сомнения и одновременно, приподнятое состояние духа. В одном теперь он точно был убежден: засланных на остров, офицеров-разведчиков распяли огнепальные, и они же сожгли лагерь! В любом случае исчезновение женщин и пожар как-то связаны. Ведь могли бы и раньше спалить, но не делали этого, а подожгли, когда точно знали, что лагерь пуст и прилетел вертолет с ОМОНом. Не исключено, подпалили из тех соображений, чтобы спасенным амазонкам некуда было вернуться, чтобы сидели, похищенные пленницы, и не трепыхались: огонь и дымный столб почти сутки стоял над кедровником, километров за двадцать было видно, особенно с затопленной поймы.

Ну, не могла Матерая поджечь так быстро! Конечно, была суета, но не такая, чтобы утратить ощущение времени. Огонь и последующий хлопок взрыва прогремели буквально через минуту, как она вбежала в ворота, причем, сразу с высоким пламенем. А надо было со скованными руками преодолеть всю территорию лагеря, войти в сарай с горючим, примыкающий к тыльному забору, найти ветошь, разлить по земле бензин, подпалить и самой не угодить под взрыв топлива.

И вообще, чем поджигать, если не курит, спичек и зажигалок с собой не носит? Да и было бы что – при задержании отняли. И поймали ее возле лосиной фермы, когда выпускала маток. Другое дело, она каким-то нюхом почуяла скорый пожар, возможно, дым первой заметила и понеслась спасать лосих, которые сгорели бы, не открой она запертые стойла…

Эти двое наверняка отслеживали, кто поджог, надо было попытать их, распятых. Вернуться, что ли? И допросить с пристрастием?…

Он бы вернулся, но неподалеку от схорона внезапно услышал приглушенный, хриплый рык кавказца и короткий женский вскрик. Где-то чуть правее от люка! На улице светало, в кедровнике было еще сумеречно, и Стас сразу не разглядел, что происходит – услышал, пес кого-то рвет за крайними кедрами. Рассохин понесся на звук и сначала увидел белое привидение, словно висящее в воздухе, и только потом две темных фигуры. Один держал амазонку на руках, словно дитя в пеленках, а второй пытался оторвать кавказца, вцепившегося ему в ногу.

– Мордой в землю! – по-омоновски закричал Стас и передернув затвор, выстрелил над их головами.

Они разом присели, пес напугался выстрела больше людей, с визгом отскочил. Тот, что был с ношей, бережно опустил ее на землю, и оба в миг исчезли. Рассохин бросился к белому свертку, и в первый миг показалось, амазонка спит! Он встряхнул ее, похлопал по щекам.

– Что с тобой?…

Анжела вздрогнула и порывисто села, под спавшим с плеч, одеялом ничего не было.

– Это ты?… Меня схватили и чуть не унесли!

Стас поставил ее на ноги, поднял и накинул одеяло.

– Зачем вышла из землянки? И в таком виде?

– Мне стало жарко. – произнесла с каким-то пьяным расслаблением. – Кто-то позвал, по имени… Какой-то голос. И еще запах пригрезился.

– Какой запах?

– Приятный, обволакивающий… – и встрепенувшись, затряслась. – Меня же хотели украсть! А ты!… Ты где был?…

– Скажи спасибо – вовремя вернулся!

Вероятно, пес был стреляный, но вязкий, вынюхал след и умчался в кедрач. Амазонку покачивало, на лице застыла неестественная, полублаженная улыбка, и это ее состояние Рассохин принял сначала за нервный срыв, за шок от пережитой попытки похищения.

– Кто это был, рассмотрела? – спросил он.

– Военные, в форме… Как будто офицеры!

– У них что, погоны? Звезды?

– Запомнила бороду. Такая мягкая пушистая борода… И руки!

– Офицеры с бородами?

– Разве не бывают?… Я видела морских с бородами!

– Ну откуда здесь морские?!

Стас чуть ли не насильно утащил ее в землянку, положил на постель. И тут наконец-то догадался понюхать дыхание, однако запаха спиртного не уловил. Есть какой-то, но вроде бы и не алкогольный – мускусный, не приятный, но чем-то знакомый…

– Ты напилась?…

– Да, я пьяная! – заявила амазонка с вызовом. – Потому что мне было страшно! Ты можешь пить, жрать и спать! Когда женщине одиноко и страшно!

Рассохин зажег свечу и выключил фонарик.

– Что еще скажешь?

– Лучше бы меня похитили!

– Пока не поздно – иди! Может, догонишь…

– Зачем меня отнял?!

Он посидел на лавке с опущенной головой, после чего собрал и засунул спальник в рюкзак. И когда нашел под кроватью фляжку, оказалось, не тронута, почти полная…

– Ты куда? – опомнилась амазонка и вскочила.

– На свой берег, – буркнул он. – Надоело возиться с тобой…

– Как же я?!…

– Как хочешь. Пусть тебя украдут, унесут…

– Я не хочу!

– Прилетит кинозвезда, вот ей и предъявляй претензии. Ты меня достала…

Договорить не успел – прыгнула, как кошка, вцепилась, обвила руками и ногами намертво.

– Не пущу! Ты не бросишь меня! Не посмеешь!…

Стас попытался отодрать ее от себя, но хватка оказалась железной, удушающей – точно так же она держалась за спасительное дерево на разливе.

Едва удалось высвободить лицо и хватить воздуха. Ее тело все еще пахло весенней водой, тиной – как от утопленника…

– Мне надо на тот берег, в поселок.

– Я с тобой! Не возьмешь – приплыву сама!

– Там меня ждет женщина!

– Я тоже женщина!

– Ты сумасшедшая баба! Отцепись!…

– Ну, хочешь, возьми меня? Прямо сейчас? Все сделаю, как ты хочешь!…

– Не хочу!

По ее обнаженному телу пробежала конвульсивная судорога, и руки ослабли.

– Но так страшно… Что мне делать? Лучше бы я утонула…

– Ты чего такого напилась? – Рассохин положил ее на постель и сел рядом. – Наркотики, что ли? Накурилась?

– Ничего я не пила. – амазонка заплакала и вцепилась в руку. – И не курила… Помоги… Если спас, помоги… Не оставляй! Поговори со мной? Расскажи что-нибудь? О любви?… Мне так хочется поговорить с мужчиной о любви! Ты любил ту отроковицу, что у тебя похитили?

– Ладно, придешь в себя – поговорим. – пообещал он. – Спи!

– Да я и в самом деле не пила! Ненавижу спиртное!

– Отчего же дурная?!

– От запаха…

– Все равно, тебе надо отдохнуть.

– Ты не уйдешь?

– Надо кое-что проверить. – уклонился он. – Съезжу и вернусь…

– А если опять схватят? Нет, я боюсь! Хочу и боюсь.

– Мне что теперь, сидеть и охранять тебя? Надо женщин искать…

– Не ищи. – вдруг как-то сонно забормотала она. – Теперь я знаю, отроковицам хорошо. Мерлин однажды сказал: жизнь обездоливает, а смерть делает людей по настоящему счастливыми. Мои сестры перевоплотятся в русалок и в лунные ночи будут выходить из глубин, на берег. Вижу их, лежащих на зеленой траве, на ветвях деревьев…

Расссохин попытался высвободить руку, но амазонка лишь стиснула жесткие, колючие пальцы и на секунду стряхнула сонливость.

– Кто пытался украсть меня?

– Хотел узнать, кто…

– От мужчины пахло… – забормотала шелестящими пересохшими губами. – Даже не знаю, чем. Какое-то ароматическое вещество. Пошла на запах, как кошка на валерьянку. И поймала кайф, будто от кокса…

И замолкла, расслабив когтистую, птичью руку.

Люк и дверь в убежище остались открытыми, и было слышно, как вернулся кавказец: лег, свесил голову, задышал часто и шумно. Стас вынул из рюкзака последнюю банку, вскрыл ее и высунулся из убежища.

– Заслужил честно. – похвалил он и поставил тушенку рядом. – Вот еще бы говорить умел…

Пес награду даже не понюхал, отполз назад и положил морду на лапы. Рассохин спустился и принес ложку.

– Как хочешь, тогда сам съем. Не пропадать же добру…

Он съел тушенку, не разогревая, и достал трубку. Пес не любил дыма и предусмотрительно отполз от люка.

– Если молчуны пытались украсть нашу амазонку, значит, дела некудышные? – спросил Стас. – Некого больше воровать?… А я, было, понадеялся…

Где-то над Карагачем всходило солнце, в кедраче посветлело и даже пробился единственный луч, кровавым пятном отметивший сухостойное дерево. Стас докурил и вычистил трубку.

– Надо проверить. – заключил он. – Может, вода за ночь спала…

Он не будил Анжелу еще час, после чего поднял и велел одеваться: оставлять одну, даже под надзором кавказца, было рискованно. Амазонка заспала память о ночном похищении и впервую минуту послушно стала натягивать на себя спортивный костюм, однако вдруг замерла.

– Что со мной было? – спросила испуганно. – Запах какой-то… Или мне приснилось?

– Приснилось. – обронил Стас. – Давай скорее!

– Нет, было на самом деле! Вышла из землянки, и меня схватили… Бороду помню! Мягкая… И этот запах!

– Тебя ночью чуть не украли. – признался он.

Анжела хотела что-то сказать, но передумала и собралась молча.

Вода упала больше, чем на полтора метра, лодка оказалась в полусотне шагов от уреза воды, и благо, что берег был суглинистый, скользкий, стащить дюральку удалось за четверть часа. Вставшую у Репнинской соры, плотину прорвало основательно, на старице оказалось заметное течение, вода теперь скатывалась с поймы в реку, и мусор, что разнесло по разливам, стаскивало обратно, в прибрежный кустарник. Просека за курьей не только обмелела, но еще оказалась забитой хламом и сорванными, травянистыми кочками. Дважды намотав на винт, Рассохин выключил двигатель и пошел сначала на веслах, потом и вовсе вырубил жердь и стал проталкиваться. Кое-как выбравшись на чистое, он снова завел мотор и сразу заметил, что кильватерная волна на мелких местах заворачивается в пенный гребень, на миг обнажая землю. Идти прежним путем оказалось невозможно, и он погнал лодку в обход, по глубоким местам скрытых половодьем, пойменных озер и проток между ними.

На сей раз он забыл взять с собой спальный мешок, Анжела зябла на ветру, но не роптала, медленно сворачиваясь в комок.

Березовый островок обнажился лишь в его самой высокой части, и теперь, среди разливов, чернел небольшой пятачок с прошлогодней травой, но уже пробивалась щетка свежей, бледной пока из-за недостатка солнца. Амазонка по прежнему молчала, взирая как-то странно – мечтательно и тревожно. Согнутые деревья слегка распрямились, стали много выше, и спад половодья подействовал неожиданным образом: за одну ночь распустилась листва, скрывающая разноцветные тряпки на кронах. Еще несколько дней, так и следа не останется от недавнего присутствия здесь десятков людей…

Подъехать вплотную не удалось, днище плотно впечаталось в зыбкое дно перед самой рощей. Стас распустил голенища сапогов и побрел, оставив амазонку в лодке. Из мутной воды уже показались колышки от палаток, из толстого, гниловатого пня торчал топор, уцелел даже таганок над черным кругом кострища и рядом – несколько ложек из нержавейки. Он ничего не трогал, лишь отмечал, то что привлекало внимание, пытаясь найти хоть какие-нибудь доказательства спасения женщин. На белоствольных березах четко отпечатался зеленью болотной тины уровень подъема воды – около сажени, и оказалось, деревья были не такими и тонкими. По крайней мере, на высоте четырех метров можно было сидеть между сучьев, привязавшись для страховки – там и трепетали на ветру тряпичные флаги. То есть, вода не топила женщин, вынуждая забираться все выше. Но почему большая часть деревьев с тряпками загнуты? Для проверки Стас сам забрался на одну из согбенных берез, и в двух саженях от земли даже покачаться попробовал – дерево стояло устойчиво, не гнулось, выдерживая его стокилограммовый вес.

Но почему тогда амазонки отвязались и полезли на самые вершины, если ничто не угрожало? А они полезли!

Во второй раз он поднялся на прямую березу у края рощи, и добрался почти до вершины, прежде чем она склонилась и начала медленно гнуться. Удерживаясь только на руках, Стас плавно приземлился, а отпущенная крона медленно приподнялась на метр и осталось стоять дугой. Размягченная соком, распаренная теплом древесина стала пластичной, не так-то просто было сломать даже тонкую березку. То есть, женщины забирались вверх, чтобы опуститься или прыгнуть в воду, но почему этого нельзя было сделать, попросту отцепившись от ствола? Что это значило? Таким образом они опускались в обласа молчунов, чтобы не опрокинуть? Или от отчаяния, красиво, словно на парашютах, бросались в воду, повинуясь массовому психозу, например?

Рассохин бродил между деревьев, задрав голову вверх, пока не заныла шея. И даже не заметил, как отступила вода и на глазах начал обнажаться плоский остров. Пахло тиной, сыростью – как от тела Анжелы, и даже запах цветущей черемухи не мог перебить его.

Хоть бы надпись какую нацарапали, знак!..

В последнюю очередь он забрался на старый черемуховый куст, но в гамаке из одеяла тоже ничего не было. Стас отвязал его, и уже стал спускаться, когда увидел, то что искал, и что боялся найти: на краю встающего из воды острова, в лягушачьей позе планирующего парашютиста вниз лицом лежал человек. Тело застряло в развилке сдвоенной у самой земли, березы, и только потому его не унесло течением.

Он спустился на землю, обошел вокруг утопленника и осторожно стащил капюшон с головы – женщина, мокрые волосы повязаны тесьмой…

– Ну, вот и все. – сказал вслух. – Все-таки не похитили…

И вдруг связки слиплись и голос пропал.

Рассохин считал себя не суеверным, далеким от всяческой мистики и фатализма, но в этот миг как-то трезво и осознанно вдруг ощутил некий знак, символ павшего на него проклятия в виде мертвой женщины. Когда-то пережитое полубредовое состояние убийства Жени Семеновой, навязчиво преследовало его, тянулось пунктиром через всю жизнь, и вот наконец-то воплотилось в виде наказания за прошлое.

И это не наваждение, не призрак и не игра воображения…

Стас вынул трубку, набил табаком, сгоняя оцепенение, но прикуривать не стал – расстелил одеяло и взяв поперек, переложил скользкий труп, покрытый ровным слоем осевшей грязи. Прикасаться к нему было неприятно и страшно, от вида открытых глаз и рта содрогалась душа, хотелось отвернуться, но он заставил себя смотреть, ощущая, как немеют мышцы и вместе с мыслями, каменеет сердце. Стиснув зубы, он стал черпать воду пригоршнями, отмывать лицо, и делал это по какому-то внутреннему, но чужому велению. Опустить веки удалось сразу, но рот не закрывался, и тогда он вспомнил, что нужно делать: снял с волос утопленницы тесьму, подтянул и подвязал нижнюю челюсть.

И ощутил, как начинает замерзать, хотя утро было солнечным, почти летним. Руки словно напитались мертвым холодом, онемевшие пальцы стояли врастопырку. Он спрятал их подмышки, пытаясь отогреть, и будто два куска льда положил: заломило грудную клетку и показалось, сердце остановилось. Хотелось костра, огня, но даже спичку не зажечь и все вокруг скользкое и мокрое, сухой щепки не найдешь – вся земля, как утопленница. Кое-как он сладил с руками, оживив их за голенищами резиновых спогов, прикурил, и от малого огонька не согрелся, но улеглось внутреннее, конвульсивное содрогание.

И вместе с этим чувством будто и время остановилось, не заметил, когда дотлел в трубке табак. Одновременно в солнечном, овеянном красноватым теплом, пространстве зазвучал далекий лай кавказца. Рассохин прислушался, но из-за расстояния было не понять, откуда идет этот звук, казалось, из невидимого материкового бора.

Распрямить окостеневшее тело не удалось. Стас завернул его в одеяло, связал крест-накрест углы, поднял и понес к лодке. Ноги увязали в раскисшей почве, воздетая и согнутая в локте рука заслоняла дорогу, и он ступал наугад, все время чувствуя, что кто-то идет следом и повторяет его движения. Он даже оглянулся несколько раз, настолько явственным было ощущение, но за спиной лишь кланялись березы, чуть трепыхались на ветру обвисшие белые флаги и колотился в воздухе собачий лай.

Лодка обсохла, вода откатилась к кустарникам, и на луговине оставались лишь лужи, кипящие от рыбы. В поникшей прошлогодней траве путались и прыгали, посверкивая чешуей, крупные щуки, подъязки и рассыпанной серебряной мелочью – многочисленная плотва.

Амазонка спала на донной деревянной решетке, свернувшись в эмбрион, зябла, но чему-то улыбалась во сне. Стас положил свою страшную ношу на громыхнувшую носовую площадку, одеяло развязалось и обвисло. Анжела вскочила, сразу увидела труп, но маска сонного блаженства не исчезла.

– Зарница. – сразу же определила она. – Это Зарница…

И даже не ужаснулась.

Рассохин вгляделся в лицо утопленницы и не узнал отроковицы, приплывшей к нему на сору в резиновой лодке. Но заметил, пока нес на руках, лицо ее преобразилось, сошла смертная маска, бледность, синие, сомкнутые губы вроде бы обрели форму и порозовели. Даже окоченевшие руки расслабились и слегка обвисли. Неужели так откачал и согрел, пока нес?

Стас вспомнил сон, наставление Жени Семеновой, и чуть только удержался, чтобы не взять утопленницу на руки и не попробовать откачать. Оборвал мысль приказом – не надо сходить с ума! Он вытянул их вдоль туловища, запеленал Зарницу в одеяло и переложил на дно лодки, к одному краю, чтобы было место для других. И только потом, как-то легко и без напряжения, одним духом, стащил тяжелый «Прогресс» на воду.

– Сиди здесь. – чужим, сиплым голосом выдавил он.

Амазонка встрепенулась.

– Одна с ней не останусь! – и занесла ногу над бортом.

На ногах у нее были старенькие, тряпичные кроссовки.

– Сидеть! – будто собаке приказал он, сам не ожидая всплеска исступленной ярости.

Она пугливо отскочила на кормовое сиденье, сжалась в комок и замерла.

Стас почему-то был уверен, не посмеет ослушаться, не поплетется сзади и своим следом направился в рощу. Под ногами трепетало и шевелилось чешуйчатое рыбье серебро в исчезающих лужах. Так бывало всегда, если внезапно прорывало заторы на Карагаче, вода стремительно падала и рыба, мечущая икру на мелководье, не успевала скатываться. Все прибрежное население хватало корзины, мешки, ведра и целыми днями гонялось за бегущей по земле дармовой добычей, отпугивая выстрелами оголодавших, тощих медведей. Звери особенно и не сопротивлялись, терпеливо сидели по кустам, зная что через пару дней рыба завоняет, люди уйдут и тогда начнется раздолье. Безбоязненно и независимо жировали вместе с людьми только черные вороны, слетающиеся в речную пойму со всей тайги.

Повинуясь ловчему инстинкту, Рассохин поднял нескольку щук и насадил жабрами на ветви – про запас, поскольку тушонка закончилась. Потом сделал круг по острову и побрел к краю луговины, где в кустарниках зависла мелкая сора. Мутной, непроглядной воды было ниже колена, густая волокнистая трава путала ноги и каждая незримая кочка под сапогом казалась головой утопленницы. Всякий раз он ощупывал их, но под руками оказывались не волосы – осока.

Скорее всего, тела растащило по всей пойме, и надо было ждать, когда схлынет половодье. Вороны кружили в небе, однако пищи им было довольно, таскали рыбу. Рассохин еще раз обошел поднявшийся из воды, остров, прихватил щук и пошел к лодке. По дороге ему почудился далекий и звонкий стук топора где-то в материковом бору. Остановился, прислушался и решил, что это стучит кровь в ушах…

Амазонка уже обвыклась и теперь с некой опаской сидела возле мертвой Зарницы.

– Больше никого? – как-то обыденно спросила и накрыла лицо краем одеяла.

Рассохин молча бросил рыбу в носовой багажник и спихнул лодку на глубину. Топливо на дне бака едва плескалось, хоть бы до причала дотянуть…

– Она больная. – Анжела дрожала от холода. – В смысле, душевнобольная. И склонна к суициду. Все об этом знали. Она читала вслух свой роман… Там героиня по имени Зарница утопилась от неразделенной любви. Вечный сюжет…

Стас снял отсыревший от пота, свитер, упаковал амазонку вместе с руками и сел на весла. И снова ему послышался стук топора, только теперь на кедровом острове.

Анжела согрелась, настороженно повертела головой.

– От нее так мерзко пахнет! – и капризно покосилась на зловещий сверток возле борта лодки. – Я спать не могу. Давай спрячем в багажник?

– Потерпишь. – отозвался Рассохин.

Она некоторое время сидела покорно, втянув голову в плечи, забылась и на миг осмелела.

– Я поняла! Это не от нее пахнет. Твой свитер чем-то провонял…

Урезонить ее хватило одного взгляда.

– У тебя пот какой-то… – она принюхивалась. – Как от собаки… А мне снился запах… Нет, не снился – источался! От юноши, который похитил…

Однако снимать свитер не решилась, сползла с кормового сиденья на пол и устроилась спать, с противоположной стороны от утопленницы. Похоже, ее сонливость была спасением психики, лавирующей на грани падения в бездну. Через минуту, под монотонное шуршанье уключин, она и впрямь уснула, и блаженная полуулыбка вновь проявилась на зарозовевшем лице.

Лодку медленно сносило течением в сторону курьи, вместе с пойменным мусором и можно было доплыть без мотора, однако лай кавказца и отчетливый стук топора подстегнули. Стас выгреб на глубину и дернул шнур стартера. Пройти на моторе удалось только до затопленной прибрежной дороги, которая оказалась забитой мусором. Он взялся за шест, и тут увидел среди топляков и прочего пойменного сора полузатопленный облас Христофора! Изловчившись, поймал его за носовую ручку, подтащил и вылил воду – совершенно целый, хоть бы трещина. А ведь даже летал, поднятый струей воздуха из-под вертолета!

И как-то сама собой возникла непривычная, суеверная мысль – хороший знак, если возвращается утраченное. Он привязал облас к корме и удовлетворенный, налег на шест – воды в протоке было уже всего с метр, не больше…

Когда же пробился сквозь кустарник и несомый сор к курье, почти сразу увидел еще один облас, причаленный к острову, как раз на том месте, где прошлой ночью стояла его лодка. Чуть выше, на берегу, дымился костерок, и неясная человеческая фигура мельтешила возле поваленного кедра. Рассохин резко переложил румпель и подчалил. Амазонка спала на донной решетке, теперь уже рядом с утопленницей.

Дамиан рубил павший сухостойный кедр, вероятно, готовил дрова, на берегу, возле костра с таганком хлопотала его жена, и было ощущение, будто они здесь уже давно, самоуглубленно заняты своим делом, не взирая, что творится вокруг.

Смиренный кавказец сидел на привязи и старательно обгладывал кость – прикормили…

И больше никого!

– Где Лиза? – спросил он, прислушиваясь к собственному очужевшему голосу и выскочил на берег.

– Отстали они. – как-то обыденно отозвалась жена молчуна и глянула из-под руки вдоль старицы. – Супротив стрежи гребут…

Рассохин посмотрел в ту же сторону: из-за поворота и в самом деле выплывали два обласа! Шли борт о борт, но еще далеко. Посверкивали весла, серебристая солнечная рябь на воде мешала рассмотреть, к тому же, разгулявшийся над водой, ветер выбивал слезы. Течение на старице было таким, что шевелились и дрожали затопленные кусты, вода скатывалась в Карагач и сносила весь мусор, скопленный в пойме за несколько лет. Казалось, обласа стоят на месте, лавируя между всплывшего колодника и графичных сгустков легковесного хлама.

Амазонка проснулась, отползла от утопленницы и теперь недоуменно вертела головой.

– Что?… Мы где?

Стас снова заскочил в лодку, ринулся к мотору, но на глаза угодил сверток с телом – знак преследующего проклятия! Он поплотнее завернул одеяло, взял на руки совсем размягший, обвисающий труп и вынес на берег. Огляделся, куда бы положить – нашел место под крайним кедром. Жена молчуна лишь на мгновение оторвалась от костра, но сам он подошел с тонким ивовым хлыстом, деловито измерил длину тела, затем прикинул ширину плеч и преспокойно удалился. Оказалось, мастерил колоду, словно заведомо зная, что Рассохин привезет утопленницу…

Анжела пугливо выглядывала из лодки, скрываясь за носовой переборкой. Стас выбросил рыбу на берег, оттолкнулся и запустил мотор. К обласам на середине курьи подкрадывался, будто к диким уткам, опасаясь спугнуть, и все же налетев на топляк, сорвал шпонку гребного винта. Чинить не стал, заскочил на носовую площадку и встал, ожидая, когда поднесет к старательным гребцам на обласах.

Навстречу плыли четверо, но рассмотреть можно было лишь одного, молодого рыжебродого парня, в долбленке которого кто-то еще лежал на дне. Во втором обласе две женских фигуры перекрывали друг друга: одна сидела в корме и гребла, вторая – посередине и спиной вперед.

Когда расстояние сократилось до нескольких сажен, гребцы дружно положили весла, и лодки понесло к устью старицы. Рассохин стоял и пытался рассмотреть и узнать хоть кого-нибудь из этой четверки, однако не успевал смаргивать слезы.

И узнал не глазами – ушами: над рекой раскатился громкий чих, откликнувшийся эхом в кедровнике…