Текст книги "Карагач. Запах цветущего кедра"

17

В первый момент не испытал уныния, пожалуй, только дежурный по аэродрому, поэтому выглядел энергично, как всякий счастливый ясашный человек.

Скандал, возникший возле вертолета, избавил его от гнева начальства, да и само начальство в присутствии знаменитой артистки вело себя сдержанно и во всем ей поддакивало.

Это было проявление великой силы искусства!

А Неволина, пользуясь своей беспредельной властью, не соизволила даже выслушать тех, кто просился и умолял взять на борт. Требовать посадки в вертолет посмел только прокурорский следователь Кошкин, но сразу был унижен и растерзан звездой, едва та услышала какое ведомство он представляет. Ему было обявлено об увольнении из прокуратуры, как только она спасет женщин на Гнилой Прорве и вернется в Усть-Карагач. То же самое относилось и к Гохману: губернатор, стоя за ее спиной, тут же заверил актрису, что воля ее будет исполнена. И эти два сотрудника будут не просто уволены, а еще назначена соответствующая проверка на предмет криминала в действиях всех работников правоохранительных органов, допустивших существование секты у себя под боком. К тому же, кинодива, вероятно, не совсем понимала обязанности участкового, перепутала его с главой администрации поселка и поручила обеспечить оказание медицинской помощи, питание и ночлег спасенным сектанткам.

Услышав об увольнении и наученный Бурнашовым, Гохман отвечал ей излишне грубо, потом и вовсе обложил матом, на какой-то миг заставив даже замолчать актрису. Однако не на долго, ибо она тоже вспомнила соответствующий язык и не осталась в долгу. Напоследок губернатор приказал никуда не отлучаться и ждать его на аэродроме, дабы угодить звездной гостье, которая намеревалась еще покуражится над беззащитными мужиками.

Но более всего досталось Бурнашову, едва он назвал свою фамилию. Ученый был обвинен в многоженстве, издевательстве над брошенными женщинами и детьми, и получил совет – хоть единожды проявить мужественность и застрелиться, пока она, Неволина, не вернется с Гнилой. После чего дверь захлопнулась, вертолет взмыл в воздух и улетел, горделиво задрав хвост.

Кирилл Петрович, выстоявший пять минут на коленях и источивший все свое блистательное красноречие, был посрамлен и унижен в присутствии мужиков до такой степени, что и в самом деле готов был покончить с собой. Единственное, что удерживало его и как-то еще вдохновляло на жизнь – дерзость Колюжного, улетевшего на хвостовой стойке шасси вертолета.

Кошкин и Гохман от обиды в первую минуту вообще чуть не подрались, обвиняя друг друга в непрофессионализме и тупости, уже и загрудки похватались. Но потом оба накинулись на ученого: оказывается, все испортил Бурнашов, пав на клени перед Неволиной! Она сразу же почуяла себя королевой и стала попросту измываться над мужиками и всячески их унижать, а орда спасателей в салоне, во главе с губернатором, желая понравиться артистке, принялась ей подпевать.

Бурнашов связываться с правоохранителями не стал, поскольку сраженный приговором взорвавшейся звезды, был ослеплен мыслью, что если Сашенька не вернется к нему, то и жить незачем. Щупая ногами пространство, он убрел в сторону и сел переживать случившееся в одиночку.

Пожалуй, полчаса мужики бродили по площадке, не зная что предпринять, участковый порывался уехать домой пахать огород, но не заводился мотоцикл, а сделать это с толкача одному никак не удавалось, помогать же никто не захотел. Не только Бурнашов – все ощущали себя приговоренными к смертной казни и теперь мучительно ожидали своего часа.

Потом дежурный по аэродрому сходил в сторожку и вынес три литра парного молока.

– Пейте, – попытался он скрасить трагические минуты. – Утренний удой. Не выливать же теперь…

И поставил банку на стол, укрытый от дождя и солнца добротным навесом из самолетного дюраля.

Уволенные правоохранители посмотрели на него, как на чумного и к молоку сначала не притронулись. К тому же, ясашный особой чистоплотностью не страдал, поэтому в банке плавали мухи. Однако Бурнашов, привыкший к драматическим развязкам, первым отошел от шока, и будучи голодным со вчерашнего дня, выловил мух пальцем, выпил свою долю, треть банки, и опять отдалился. Гохмана не кормили вообще больше суток, поэтому он попросил у дежурного хлеба и с удовольствим выхлебал литр вприкуску, чем и пробудил аппетит у Кошкина. Вечный холостяк был всегда голодным, однако пытался сохранить прокурорское лицо и будто бы через силу допил остатки. И только распалил аппетит и свое глубокое разочарования.

– А ничего в ней особенного и нет. – заключил он. – Баба и есть баба, на экране сладкая, а по жизни – сволочь, вроде Дуськи Сысоевой.

– Еще она ест, пьет. – добавил мудрый ясашный человек. – И значит в сортир ходит… Вы думали, не ходит?

– И матерится, как мужик! – восхитился Гохман. – Вот уж чего не ожидал!.. Как ее целовать-то после этого?

– Сам начал! – у Кошкиная неприязнь к участковому еще не перекипела. – Как ты ее назвал и куда послал?

– Она первая послала! – отпарировал тот. – В кино поглядишь, и слов-то таких знать не должна.

Прокурорский следователь сдернул галстук, содрал пиджак и развалился на широкой лавке.

– Уволили, да и хрен с ним. Надоело! Какая-то артистка самим губернатором командует!… Не переживай, фашист! Я так в адвокаты пойду. Давно хотел слинять.

– А я к дочерям в фатерлянд уеду. – Гохман повесил на гвоздь фуражку, автомат и стащил фуфайку. – Плевать на эту пенсию!..

Бурнашов еще некоторое время посидел в гордом одиночестве, после чего вернулся к мужикам за стол, снял автомат и стал вертеть его в руках.

– Повесь оружие. – предупредил участковый. – Заряжено…

– Может и впрямь застрелиться? – обреченно спросил он. – А что? Единственный раз удовлетворю женщину, мужским поступком. Возможно, и Сашенька обрадуется.

– Еще чего… – Гохман отнял автомат. – Нечего поважать! Теперь ясно, почему с артисткой никто не спит.

– Будем жить, мужики! – провозгласил счастливый ясашный человек. – Вы только посмотрите, весна, птицы поют… У меня с прошлого года медовуха осталась. На всякий случай берег. Напиток дамский, но все-таки…

– Так чего молока принес? – взвились пострадавшие правоохранители. – Тащи! И закуси! Жрать охота!

Медовуха хоть и была мутной, не крепкой, но после первого стакана все взбодрились, а Гохман опомнился и толкнул Бурнашова.

– Зови своего Колюжного, ученый! Чего он в траве сидит? Арестов сегодня не будет.

– Колюжный не сидит. – с завистью сказал тот. – Он летит!

– Колюжный? – насторожился Кошкин.

– Ты не напрягайся! – обрезал участковый. – Ты уже адвокат.

– А он здесь?!…

– Был здесь и улетел. – с удовольствием признался Бурнашов.

– На чем улетел? На метле верхом?

– Нет, со спасателями.

Прокурорский сначала оцепенел, затем потряс головой, пытаясь сообразить.

– И его Неволина… взяла на борт? Но когда он заскочил?

– Да не взяла, – успокоил счастливый ясашный. – Прицепился к шасси и как репей, полетел рассеивать семя…

– Напугал. – Кошкин облегченно вздохнул. – Подумал, у меня провалы, затмение… А почему я не заметил?

– Вы цапались, как два мартовских кота! – ухмыльнулся Бурнашов.

– Ладно, ученый, сам-то на коленях стоял. – обиделся прокурорский. – У тебя чего, и в самом деле гарем? Шесть жен?

– Ну, не в один раз, сам понимаешь. На протяжении всей жизни алименты платил… Все искал…

Медовухи хватило еще по стакану.

– Неужто из шести ни одна не запала в душу? – доверительно спросил Гохман.

– Да они все западали. – Бурнашова пробивало на слезы. – Но понимаешь, я паять люблю, конструировать, придумывать… А они любят не изобретателей, а изобретательных мужчин.

– Паяльщиков они не любят. – дружно согласились мужики и заскучали.

У ясашного человека оказался запасной парашют – припрятанная поллитра, но она лишь раззадорила аппетит.

– Ты как-то обещал уху из нельмы и козленка на веретеле. – напомнил Кирилл Петрович. – Побывать на Карагаче и не попробовать… А я сгоняю в магазин. Нам все равно женщин ждать! Куда мы без них?

– Козленка зарежу! – подхватился дежурный. – И мне, как сыну ясашного народа, стыдно – с нельмой не получиться. Она и так под запретом, а сейчас еще икромет. Вот если бы здесь прокуратуры не было…

Кошкин молча написал что-на бумажке и протянул ученому.

– Зайдешь по этому адресу, скажешь, от меня – дадут рыбы… Только тихо.

– Коррупционер. – мирно проворчал Гохман. – УСБ на тебя не было…

– Теперь и не будет! – весело отозвался тот. – Адвокат, это профессия почти как у ясашных жизнь, веселая и независимая!

* * *

Если бы не студеный воздух, летать на опорах шасси было бы вполне комфортно. На малой скорости еще ноги болтались, приходилось все время вытягиваться, чтобы не парусить, но когда вертолет разогнался, тело само выстелилось по ветру. Встречный поток, конечно, трепал, стискаивал дыхание, и глаза слезились, но лишь в первые полчаса. Зато вид открывался потрясающий – не то, что смотреть из иллюминатора. Есть ощущение полета и такое же просторное, всеобъемлющее чувство бесконечного восторга! Нечто подобное Колюжный испытывал только в раннем детстве, когда огромный и мощный отец брал на руки и подкидывал вверх. Когда на короткий миг он оказывался в воздухе один, без его рук! Но потом летел в эти руки, совершенно уверенный, что они подхватят.

В этом полете Вячеслав испытывал то же самое, и еще нечто взрослое, физиологическое, плотское, и хотелось просто кричать.

И он не сдерживал эмоций, кричал:

– А-а-а!…

Никогда не виданный Карагач внизу напоминал искристого, чешуйчатого дракона, тело которого прорезало все видимое пространство. У него даже многочисленные трехпалые лапы были в виде частых притоков и старых русел, одновременно сочлененных с разных берегов. И поскольку летели вверх по течению, от головы к хвосту, то казалось, этот змей живой, дышит, шевелиться, с треском продираясь сквозь чернолесную тайгу. А выше начинает и вовсе извиваться по бронзовым сосновым борам, закручиваться в кольца, охватывая цветущие, осыпанные золотом, кедровники. Ничего подобного не видел! Хотя родился на Вилюе, прошел сплавом на байдарках и катамаранах десятки горных рек, зимой на снегоходах ходил из Оби в Енисей по зарастающему Екатериненскому каналу. Это не считая того, что прыгал с парашютом и нырял с аквалангом на дно морей и озер.

Только ради этого полета можно было вытерпеть все злоключения, чтоб вот так позреть на живую реку Карагач!

Не зря Рассохина тянуло сюда всю жизнь…

Колюжный не знал планов МЧС и кинодивы, ведущей спасателей, впрочем, как и не знал, где будет первая посадка, и будет ли вообще. От многочисленных извивов реки уже рябило в глазах, однако когда вертолет снизился, угадал, что внизу – заветная Гнилая Прорва. Останки поселка хорошо просматривались сквозь зеленеющие заросли, но из-за высокой скорости все это лишь промелькнуло перед глазами. Потом машина пошла на круг, и Вячеслав увидел на краю кедровника квадратное пепелище сгоревшего лагеря. Можно было приземлиться на берег старицы, вода отступила и обнажила довольно широкую, черную полосу, но кинозвезда или пилоты чего-то испугались, может быть, косогора и близости расставленной по нему, пасеки. На пологом склоне даже какие-то вещи валялись, облас, скомканная палатка, мешки, но ни женщин, ни геликоптера не было! Только бегал крупный, лохматый пес и вроде даже лаял на вертолет, задрав морду.

Значит, и угонщицы приземлились где-то в другом месте или вовсе улетели спасать тонущих.

Вертолет пошел еще на один круг, малый, и стало понятно – сажать вздумали прямо на зеленеющий и ровный пятачок среди пожарища, бывший наверняка лагерным плацем. Заходили от сверкающей на солнце, курьи, и Вячеслав еще раз отметил – на прибрежном стане никого нет. Зато на короткий миг узрел нечто живое с другой стороны сгоревшего забора: в молодом, зеленеющем подлеске шевелилось что-то бесформенное, громоздкое, не люди и не звери, какой-то ходячий забор. Толком рассмотреть не успел, машина зависла и пошла вниз, Колюжный отстегнул ремень, готовый спрыгнуть, пока колеса не коснутся земли. Иначе шасси просядет и может прижать к топливному баку. Однако потоком воздуха внезапно сорвало прибитую дождем корку на пожарище, и в один миг из под-винтов восстала огромная туча пепла. Дыхание забило, запорошило глаза, а вертолет резко увеличил обороты, еще сильнее вздувая пыль: командир передумал садиться, испугался за двигатели!

Вячеслав угадал это и прыгать не хотел; напротив пытался сохранить равновесие, но застывшие руки онемели, утратили цепкость, да еще в этот момент машину тряхнуло, его стянуло к колесу, а там попросту сдуло с осевой трапеции. Он полетел вслепую, спиной вниз, не зная сколько под ним высоты, но все же успел перевернуться и сгруппироваться. Земля оказалась близко, Колюжный рухнул на четвереньки, отбил руки, пальцы ног и сильно ударился лицом, а еще хряснула шея и в глазах замерцали искры.

Он вскочил, отплевался и ощутил, как немеет разбитый нос и течет кровь. Завернув майку, кое как протер глаза, и ничего не увидел: ветра в кедровнике почти не было, туча пепла зависла на месте, как после извержения вулкана и он напрочь потерял ориентацию. Даже не понял, в какую сторону ушел вертолет, поскольку в ушах после свиста воздуха и лопастей, шумело, как в пустой бочке.

Колюжный посидел некоторое время на корточках, отогреваясь на земле и зажимая кровоточащий нос. Пепел оседал, как новогодний снег, крупными хлопьями, и когда чуть просветлело, разглядел впереди смутный простор поймы. С трех других сторон медленно проступал ближний, темный хвойный горизонт. И тут из серых пепельных сумерек выскочил кавказец. Выросший в зоопарке, Вячеслав помнил, как вести себя в присутствии хищников, и не шевельнулся. Пес молча обнюхал его, особенно, обувь и поднятая на загривке шерсть, улеглась.

– Где люди? – спросил Колюжный. – Ты здесь один?

Каваказец потерял интерес и поплелся назад.

Когда Вячеслав вышел из уцелевших лагерных ворот, наконец-то потянуло свежим воздухом, пыль понесло на цветущий кедровник, окрашивая золото в серый цвет. И только тут увидел то, чего не разглядел с высоты птичьего полета: на стане, вокруг кострища, среди разбросанных вещей, в разных позах лежали на земле три женщины. А чуть поодаль, за опрокинутым обласом, лохматый и бородатый мужик. Все серые, запорошенные пеплом, с неподвижными распухшими лицами, как утопленники, однако над всеми вились насекомые и сосали кровь.

Значит, живые…

Каваказец лежал возле кострища, равнодушный ко всему, что происходит.

Сашеньку Колюжный узнал только по наголо стриженной голове и розовому плащику, склонился, смел комаров и пепел: точно, супруга Бурнашова! Вместо лица у нежного создания оказалась затвердевшая, гипсовая маска, в уголках вспухших губ запеклась кровь. А из приоткрытого рта опять несло водочным перегаром. Он легонько похлопал ее по щекам – Сашенька скорчила недовольную гримасу и ругнулась матом.

Остальных Колюжный и будить не пытался, поскольку Евдокии Сысоевой среди них не было. Бородатый пожилой мужик тоже оказался не знакомым, а вот разбросанные по земле походные вещи были выпущены его фабрикой спортивного снаряжения и в разное время подарены Рассохину! В том числе, фирменный, камуфлированный рюкзак и спальный мешок.

То есть, Станислав Иванович был где-то здесь! А если среди пьяных женщин нет главной угонщицы, Евдокии, и нигде поблизости – геликоптера, значит, они вместе с Рассохиным улетели спасать тонущих…

Он еще раз осмотрел спящих, осторожно перенес их на развернутый спальный мешок и воздвиг над ними противомоскитный полог. И случайно наткнулся на модельные туфли с обломанными каблуками. Все женщины оказались обутыми кто в сапожки, кто в берцы и кроссовки, да всякая иная обувь в тайге и не годилась, а тут лаковые, изящные царские черевички, только безжалостно убитые и растерзанные.

В это время вертолет приземлился в сгоревшем поселке и выключил двигатели. Что там происходило, можно было догадываться по громким, хрипящим звукам насосов-лягушек: накачивали резиновые лодки, готовились переправляться через Карагач. Значит, скоро будут здесь… Колюжный наскоро оббежал лагерное пепелище, затем прилегающую к нему, местность и наткнулся на то, что принял за ходячую изгородь. Два обессилевших мужика в рваных одеждах ползли на коленях в сторону сотлевшего лагерного забора, волоча на спинах березовые жерди. Зрелище казалось странным, пока он не разглядел, что руки их прикручены к этим березам, и мужики, посути, ходячие распятья. Глаза уже безумные, вместо речи – бессвязные звуки.

Спрашивать, кто они и за что их привязали к жердям было некогда, где-то на Карагаче затарахтели два лодочных мотора. Ножа, чтобы разрезать сыромятные ремни, не было, а узлы на посиневших руках затянулись так, что он и зубами расслабить их не смог. К тому же, мужик не давал, дергался, хрипел и пытался вырвать жердь из рук. А тут еще прибежал пес и начал злобно лаять на распятого.

– Сейчас за топором сбегаю! – Вячеслав вспомнил, что видел топор возле кострища.

И только оставил мужика, как тот вскочил на ноги, заорал и попытался ударить концом жерди – не дал кавказец, вцепившись в лохмотья штанов.

– Ты чего? – Колюжный едва успел отскочить. – Ну, как хочешь! Там спасатели прилетели, вот пусть и спасают.

Кавказец бросил рвать распятого и побежал за Вячеславом. Моторы жужжали возле входа в курью, искать Матерую времени не оставалось, надо было самому убегать. И тут ему на глаза снова попали царские черевички и присутствие собаки подсказало выход. Он сунул туфлю псу под нос.

– Нюхай! Ищи!

Тот понюхал, взглянул доверительно и повилял хвостом.

– Матерую ищи! Ее туфли?

Пес неторопко развернулся и побрел куда-то вдоль сгоревшего лагерного забора, ни разу не опустив морду к земле. Надежды найти таким образом Евдокию Сысоеву не было никакой, однако Колюжный пошел за кавказцем, ибо пора была смываться: моторные лодки приближались и уже слышались голоса людей, один из них женский – знакомый и властный. Вячеслав добежал до края леса и нырнул под низкие разлапистые ветви деревьев.

В кедровнике сразу стало тихо, как в другом мире, хвойный ковер под ногами глушил шорох шагов, пахло свежей смолой и еще чем-то терпким и горьковатым, как пахнет миндаль. Идущий впереди пес встал возле толстого дерева, поднял голову и завилял хвостом – кого-то видел и чуял! Сразу зажгло в груди от предчувствия, что сейчас случится то, чего он так ждал, но из-за кедра вдруг выступил высокий парень в старомодной, синей рубахе, с золотистой русой бородой и так похожий на Рассохина, что Вячеслав в первый миг отпрянул. И чуть не окликнул по имени – удержало, что этот слишком уж молод, улыбчив и счастлив.

– Ты что тут делаешь? – спросил Колюжный.

– Свою отроковицу ищу. – охотно признался парень. – Должна на вертолете прилететь.

– Отроковица, это кто? – его простодушие было заразительным.

– Суженая блудница… Женщина.

Речь у него была странной, как и вид: по-детски летучей и не к месту веселой.

– Там, возле лагеря, лежат целых три, выбирай. – в тон ему ответил Вячеслав. – Все на вертолете прилетели…

– Они на маленьком прилетели. А мне надо, чтобы на большом вертолете! И одна-единственная.

– Большой сел на той стороне, – посожалел Колюжный. – Сюда побоялся…

– Ладно, я подожду. – легкомысленно отозвался парень. – Она прилетит, ты иди. Тебе вон туда надо!

– Куда?…

Он глянул в указанную сторону, отвлекся на мгновение, а парень уже исчез, словно растворился в сумеречном пространстве кедровника. И осталось чувство, будто Вячеслав только что разговаривал сам с собой…

* * *

Козленка ловили втроем по всему аэродрому, каждый по одиночке и совместным загоном, однако наловили только репьев. И так раззадорились, что заставили Гохмана палить из автомата. Тот долго отпирался, не желая стрелять рядом с поселком, но оказалось, и стрелок из него некудышный, попал только с третьего выстрела. Да еще когда подбежали к добыче, оказалось, не козлика застрелил, а случайно – молодую козочку. Жалели ее все, поносили и ругали стрелка-фашиста, ясашного оленьего человека, что вовремя не отличил, какого пола животина, но делать было нечего. Пока Бурнашов ходил в магазин, козу освежевали, натерли солью, перцем, чесноком, нафаршировали колбой и щавелем, обернули молодой крапивой и положили мариноваться. Дежурный заявил, что это национальное ясашное блюдо и называется чапса.

– Да ведь так печеная рыба у ясашных называется. – блеснул знаниями прокурорский, на что получил мудрый ответ:

– Что на углях жарено, все чапса!

Потом затворили уху по-русски, то есть, немного воды, картошка, лук и морковка целиком, а остальное порубленная крупными кусками, рыба и полстакана водки.

И пока кухарили, как-то сдружились, смирились с участью и повторяли одну и ту же фразу, особенно прокурорский:

– И на что нам бабы?

Но едва выпили под ушицу и выхлебали по две миски, как мужская дружба начала распадаться.

– Нет, я бы вот на такой женился. – вдруг сказал Кошкин. – Сорок лет терпел, а на этой бы рискнул.

– На этой – на ком? – спросил Гохман, будто не догадывался, о ком речь.

– На Неволиной. До чего же хороша, зараза. Видно же, распутная, блядовитая, но вот именно такую и хочется. С ней будет интересно…

Участковый еще не терял внешнего благодушия, но закипал.

– Да уж, с такой не соскучишься… Но сам подумай, ты-то ей нужен? Тем паче, с канцелярской рожей адвоката?.. Вот спроси ученого, он тебе скажет, какого мужика ей надо.

– Какого?

Бурнашов самоустранился, с упоением, как в последний раз, поедал нельму и делал вид, что другие темы его не интересуют.

– Нет, Рассохин прав… Вкуснее рыбы не бывает! Повезло же напоследок испытать истинный вкус пищи!

Дежурный по аэродрому слушал, щурился, усмехался и повесив козленка над огнем, с удовольствием крутил вертело – процесс был долгий и неспешный, а мужики утолили первый голод.

– Ну, говори, какого мужика? – не отставал пьянеющий Кошкин.

– Ученый знает, у него спроси!

– Ты ученому веришь? Который из шести баб не выбрал одной паяльщицы? Да он вообще в женщинах ничего не понимает! На коленях стоял, и что?.. Нашел спеца!

– Неволиной нужен настоящий мужик, с запахом! – объяснил Гохман.

– Это как? Вонючий, что ли?

– С мужским, ядреным запахом! Чтоб не канифолью пахло, и не твоей бумажной пылью. Чтоб сгреб и унес в кусты. Ты вот хоть раз женщину носил на руках в кусты?

– За кусты статья есть…

– А они хотят! Мечтают, чтоб унесли!… Поэтому тебя бабы не любят. А феминистки так и терпеть не могут. Чуял, как она тебя мордой возила?

– Тебя так обласкала! Ты не водку жри, а беги приказ исполнять. Ищи, где спасенных женщин разместить. Гостиницу спалили. Прилетит, таких матюгов схлопочешь!

– В карагач-твою мать, Кошкин. – Гохман решил выигрывать по очкам. – Чему тебя в университете учили? Никакой иносказательности не понимаешь. Мы с Ларисой не ругались, мы обменялись эротическими любезностями! И отлично понимали, куда друг друга посылаем. А это оставляет след в подсознании… Ты психологию изучал?

– Лучше заткнись, фашист! – уже злобно предупредил прокурорский, не готовый ответить равнозначно. – Услышу еще мат в присутствии этой женщины, по харе получишь.

Счастливый дежурный, дожаривая мясо, попытался еще как-то предотвратить назревающую драку, незаметно отстегнул магазин от автомата и спрятал.

– А я знаю, зачем Дуська свозила девок на Гнилую! – вдруг заявил он, чтобы отвлечь от опасной темы. – И вовсе не шишки собирать.

– Ну и зачем? – поддержал его миротворческие старания Бурнашов.

– Это всем теперь понятно, – скушно отозвался Гохман, чтобы более не пикироваться с соперником. – Собрали утопическую общину. Сейчас модно, какой только хрени не придумывают. Вон в Японии так людей травили!

Кошкин выпил в одиночку, с усмешкой поглядел на мужиков. Ему казалось, он знает тут больше всех, а еще спиртное поднимало чувство собственной значимости.

– Какие еще будут версии?

– Именно утопическую. – подхватил дежурный. – Я слыхал, их сразу планировалось всех утопить.

– Это еще зачем? – насторожился Бурнашов. – Маньяки, что ли?

– Вот ты ученый, а не понимаешь… Чтоб в жертву принести!

– Кому?! Водяному?

– Не знаете вы сказаний и обычаев нашей земли. – глаза у дежурного превратились в щелки. – По ясашному понятию, Карагач, это подземный змей. Ну или дракон по-китайски. Китайцы сами в прошлом году подтвердили. У них все так же. Если иероглиф дракона нарисовать, то получается Карагач. Вот чего китайцев и тянет к нам.

– Да их лес наш тянет. – отозвался прокурорский. – Дармовая древесина. Скоро всю березу выхлещут – за остатки кедрача возьмутся…

Счастливый ясашный уважительно выдержал паузу.

– Еще в детстве от бабки слышал… Раз в тридцать лет змей этот вылазит из недр, чтоб шкуру сменить. Вот тогда и бывает высокое половодье. Он такой чешуйчатый, как рыба, но весь в золоте. Если ему принести жертву, то он трется о дно Карагача. Дырявая шкура с него слазит и чешуя осыпается. Погорельцы змея этого рыбой считают, по ихнему называется тёрка. Дескать, огромная, пугливая и на дне живет, не поймаешь. На самом деле змей это, и не пугливый вовсе. Где потрется, там потом и находят золотые россыпи… А любит только молодых, красивых девок!

– Ты давай мясо неси, сказочник! – поторопил Кошкин. – Хватит баснями кормить!

– А что? – воспротивился тот. – На нашем ясашном языке Карагач тоже подземный гад. В том месте, где девки на Гнилой утонули, можно золото искать. Натер, натряс, поди, чешуи, раз сорок девок сразу ему преподнесли…

– Зачем он трется-то?

– Ты разве не трешься, если красивую бабу увидишь? Вот чего ты сегодня натерся, аж блестишь весь?

– Я не трусь. – серьезно сказал прокурорский. – Я женщин другим способом беру!

– Потому с тебя только перхоть и сыплется. – зловредно вставил Гохман. – Когда репу чешешь. Или даже не чешешь…

Они бы сцепились в этот момент, но дежурный принес козленка на веретеле и торжественно воодрузил на стол.

– Глядите, чтоб не пронесло. – предупредил. – Немного не дожарился. А то будете в репейниках сидеть и золото трясти, как гады ползучие…

Мужики потянули носами, на минуту забыли распри, Бурнашов взялся разливать водку.

– Горячее сырым не бывает!

Кошкин отрезал у козленка заднюю ногу, выпил и стал есть. Гохман уступать ни в чем не хотел, потянулся за второй и тут увидел, как из прошлогодней травы выступил Гарий Сорокин. Был он в пижаме, тапочках, весь всклоченный и усыпанный репьями.

– Явился добровольно. – заявил он, приблизившись. – Прошу это зафиксировать в протоколе. Который потом составят. Без всякого принуждения…

Прокурорский чуть не подавился, и чтобы скрыть смятение, наехал на ясашного, дескать, мясо жесткое, не угрызешь. Бурнашов Сорокина в лицо не знал, поэтому обратил внимание только на его странный вид и некое завороженное отстранение в глазах. Но Кошкин вовремя вспомнил, что почти уволен, собрался в адвокаты и ощутил соответствующий кураж – налил стакан водки.

– Вкуси, клиент! – И положил перед ним щедро оторванный козлиный бочок.

– Он не арестует, не бойся. – язвительно заверил Гохман. – Его пнули из прокуратуры. Он теперь адвокат доморощенный!

– Нет, я же знаю, – простодушно признался Сорокин. – Вы следователь Кошкин. Потому и пришел к вам, чтоб потом недоразумений не было, чтоб сами все зафиксировали. А то много всяческих домыслов будет, версий, вопросов. Особенно когда канадское правительство вмешается…

Кошкин посмотрел недоуменно, из сказанного ничего не понял.

– Зачем оно вмешается?

– Из-за меня.

– Давай сначала выпьем! – решил прокурорский. – С тобой без стакана не разберешься… А правда, говорят, у вас, сектантов, спиртное под запретом и мясо не едите?

– Это смертельный яд. – признался Сорокин. – Чишовел… От него люди сначала теряют свой образ, потом умирают. Запретный плод.

– Ты хоть раз в жизни пробовал эти плоды запретные?

– Нет еще…

– Тогда брось свои заморочки и не прикидывайся. Пей и закусывай, пока угощаю. Заодно испытаем, какой это яд!

Тот посмотрел на Кошкина с надеждой, вдруг взял стакан, залпом выпил до дна и стал жадно сгрызать мясо с козлиных ребер.

– Ну вот, можешь, когда захочешь! – одобрил Кошкин. – И как? Не стошнило? Прокатился твой яд, как по маслу?

– Я ничего не чую. – с сожалением произнес Сорокин, прожевывая. – Чишовел не имеет ни вкуса, ни запаха…

– У вас случилось что-то непоправимое? – спросил Бурнашов, тревожно наблюдая за Сорокиным.

– Да, случилось. – живо откликнулся тот, налил себе и выпил еще стакан, словно воду. – Я избавился от многолетней зависимости…

Прокурорский усмехнулся.

– Ты так, братец, можешь и горькую запить. И попасть под другую зависимость! С трезвенниками это бывает.

Сорокин отложил ребро и вытер руки о пижаму.

– Нет, я пить больше не буду. И мясо есть. Это в первый и последний раз. Вот увидите.

– Все понятно. – со знанием дела заключил Бурнашов. – Тебя бросила любимая женщина.

Тот неожиданно просиял.

– Она не бросила! Ее похитили. Наконец-то это свершилось! И я теперь свободен и даже счастлив.

Мужики за столом вопросительно переглянулись.

– Кто похитил? – спросил Кошкин.

– Мне был послан провидением человек… Которому я доверился. И доверил мою Дусю. Он и похитил. Причем, сделал это бескорыстно! А я, глупец, гостиницу ему предлагал!…

– Дуся, это Евдокия Сысоева? – уточнил Бурнашов. – А похитил Колюжный?

Сорокин скорбно опустил голову.

– Матерая прошла через страдания и муки… Она достойна быть счастливой.

– Не переживай! – подбодрил прокурорский и налил водки. – Украли, туда и дорога. За это и выпить можно. Если не брешешь… На что министерскому сынку воровать эту тварь? Да у них в Москве таких!…

– И отроковиц из общины тоже похитили. – как-то просто и счастливо добавил Сорокин. – Всех до одной! Так что вам и спасать не кого.

– Тьфу! – Кошкин выругался, выпил и стал закусывать. – Я уже поверил!… Ты что, на всю голову отмороженный?

И повертел костью у виска. Сорокин невозмутимо вылил водку на землю.

– Очень просто проверить… Сейчас вертолет прилетит, и случится большой переполох, разочарование…

– Всех женщин похитили? – Бурнашов подсел к нему ближе.

– Всех, и вашу тоже.

– Мою? Сашеньку? Александру?

– Не знаю имени… Вы недавно перед ней на коленях стояли. Такая очаровательная блудница. Которая на вертолете прилетела… Разве это не ваша?

Кошкин выронил кость.

– Ты что несешь, урод?! Ученый перед артисткой стоял!

– Да-да! Артистку и похитили! – подхватил Сорокин. – У нее на лице печать лицедейства. Сейчас за вами прилетят, заставят ее искать… Но это уже бесполезно. Не для того похищали…

Бурнашову отчего-то стало тревожно и неуютно.