Текст книги "Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)"

Я читал вслух, чтобы лишний раз не видеть, как ты надеваешь очки и терпеливо разбираешь мой адский почерк. Ты ничего не сказала тогда, улыбнулась мягко и печально, как могла улыбаться только ты, и вышла в сад. Через год тебя не стало. Милая моя, единственная, где ты сейчас?

– Ты, Комаров, конечно, считал себя умнее всех?

Капитан – начальник паспортного стола с «противотанковой рожей», как про себя окрестил его Леха, – перебирая документы, философски-издевательски поглядывал на Леху.

– А в чем дело? – занервничал Леха.

– Справочка пришла с твоего прежнего места жительства, – капитан наконец нашел справку, – о том, что ты, Комаров Алексей Юрьевич, был осужден по статье 206, части 2 УК РСФСР таким-то судом, на столько-то и так далее…

– Там еще пометка должна быть, товарищ капитан, что тогда-то, таким-то судом судимость снята и так далее, – принимая тон, сказал Леха.

– И что сия пометка означает?

– Что я такой же, как все, уравненный в правах советский человек.

Капитан достал портсигар, закурил.

– Так вот, – помедлив, обронил он, – свои права человека ты убедительно сможешь доказать по прежнему месту жительства, куда, я думаю, недели через две и отправишься.

– То есть?..

– То есть разрешение на продление прописки ты не получишь.

– Но почему?

– Нам в Москве своих судимых хватает.

– А если я добьюсь?

– Это дело, – по-отечески напутствовал капитан, – как добьешься – приходи, поделись опытом. Я, вероятно, к тому времени уже полковником буду.

Леха помолчал.

– Можно бумагу? – попросил он.

Капитан протянул листок, ручку.

Леха подумал, нарисовал вопросительный знак и вернул листок.

Капитан оценивающе посмотрел на него, подумал и подрисовал под вопросительным знаком цифру «200». Показал издалека.

Леха поднялся.

– В пятницу я до восьми, – предупредил капитан.

В пятницу Леха ждал в приемной начальника паспортного стола.

– А, Комаров, – ободряюще улыбнулся капитан, – заходи. Как настроение?

– Приподнятое.

– Не отпускает Москва?

– Не отпускает.

Капитан выдвинул нижний ящик стола, кивнул: сюда.

– Во вторник явишься к паспортистке – все будет в ажуре.

Леха обогнул стол, оказавшись сбоку от капитана, достал конверт…

Складочка – полная, розоватая под тщательно выбритым затылком, аккуратненькая такая складочка, до отвращения, до рвоты – доконала его.

Еще не отдавая отчета своим действиям, он неожиданно переместился, схватил капитана правой рукой за шею, а левой взял в удушающий замок – так, как когда-то учили его в школе высшего спортивного мастерства. Капитан побагровел, замычал, задыхаясь, открыл рот… Руки беспомощно скользили по Лехиным пальцам… Леха ослабил захват, скомкал конверт и затолкал его в рот капитану.

– Ты прописку эту в ж… себе засунь, сука, – на срывающемся дыхании прошептал он.

И обернувшись в дверях, добавил:

– Не зови никого – стыда не оберешься…

…Участок затерялся в тайге, на берегу стремительной горной реки. Несколько срубов, радиостанция с мачтой, мастерские, приемный пункт драгметалла.

«Урал» остановился у большого сруба с приколоченной дощечкой «Старательская столовая». Леха выпрыгнул из кабины, достал рюкзак.

Подошел невысокий человек.

– Комаров?

– Да.

– Я Новиков Пал Алексеич, начальник участка.

Пожали руки.

– Откуда будешь?

Леха на секунду задумался:

– Из Москвы.

– А к нам какими судьбами?

– Так вышло.

– Инструмент есть?

Леха расстегнул рюкзак, показал горелку, резак, держак, сварочный щиток. Щиток для наглядности нацепил на голову.

Новиков одобрительно кивнул, подозвал коменданта – Определи на постоянный прикол. – И Лехе: – Устройся, пообедай. Вечером выйдешь во вторую смену. Надеюсь, сработаемся.

Леха рассеяно кивнул и пошел за комендантом со сварочным щитком на голове…

«Одесса» – горели над аэропортом огромные неоновые буквы.

У выхода на посадку их встречал огромный лысый человек с необъятным животом. Было человеку за пятьдесят. Они обнялись.

– Ну, где ты там летаешь? – возмутился человек. – Водка стынет.

– Тома, – Леха представил Тому.

– Дядя Валя, – представился человек и преподнес Томе букет черных тюльпанов.

– Ой, – удивилась Тома, – здорово.

– А вы как думали? Это вам, барышня, не Москва.

На площади перед аэровокзалом дядя Валя тронул дверь сиротливо стоящего «уазика».

– Садитесь.

Проснулся водитель – молодой парень с нахальным, «одесским» лицом.

– Куда?

– В Санжейку.

Водитель присвистнул:

– Мы так не договаривались, дядя Валь. Это же пятьдесят километров!

Дядя Валя обернулся к Томе:

– Вкратце обрисую ситуацию, – он подобрался, закрыл глаза, повел рукой. – Вечер, море весеннее, беспокойное. Маяк, пирс, на пирсе шашлык из молодого барашка, вино семи сортов. Заметьте, лучшее на всем Черноморском побережье. Я, гитара, общение. И так до разумной бесконечности. Что? – он повернулся к водителю.

– Ничего, – водитель пожал плечами, – едем.

И включил зажигание.

В погребе стоял запах молодого вина. Выстроились в ряд шесть дубовых бочек.

– По двести литров каждая, – удовлетворенно рассказывал Вовк, хозяин погреба.

Он открыл кран и налил полный стакан красного вина.

– Пробуйте.

Леха попробовал.

– Да, слабонервных просим не входить…

Возник недовольный дядя Валя.

– Мясо на пару. Развели дегустацию…

Море волновалось. Волны, разбиваясь о пирс, падали солеными брызгами на лицо, шипели на багрово-каленых углях мангала. Горел маяк, бежал по волнам луч пограничного прожектора.

– Настоящий шашлык, барышня, – разъяснял дядя Валя Томе, – замачивается только в молоке. Но где тут молоко найдешь – они все помешались на этом вине. Так что не обессудьте.

Он протянул Томе шампур.

– Невозможно вкусно.

– Понимает в мясе, – с удовольствием заметил дядя Валя, – очень наш человек.

– Он водку без мяса не пьет, – засмеялся Леха.

– Я, барышня, воспитан в старых традициях. Еще господин Булгаков говорил, что к водке нужно оперировать исключительно горячими закусками. А уж он-то понимал толк в жизни.

Забренчали на гитаре, затянули что-то пронзительное, украинское.

– А я, Леш, бросил все, – нагнулся к Лехе Вовк, – уехал сюда и счастлив и несчастлив одновременно.

– Он был оператором на студии, – пояснил дядя Валя, – снял… Сколько ты снял?

– Шесть картин.

– Как же так? – удивился Леха.

– Осточертело, знаешь. Как-то вдруг, в одночасье. Что хотел снимать – не давали, а так… Да тебе это, вероятно, знакомо.

– Тоскливо?

– По-разному. Художник, если он настоящий, всегда, по-моему, неприкаян. Так было, так будет, какие бы перемены ни сотрясали эту страну. И у тебя, и у меня… Вон Валя пять лет ждет постановки. Заказухи снимает про бычью сперму.

– Да, – мрачно согласился дядя Валя, – хочется прожить жизнь красиво, докопаться до самой сути, чтобы потом никто не мог плюнуть тебе вслед… Не получается… Кто в этом разберется?

Он разлил вино, снял шампуры, протянул Лехе, Томе.

– Искупаться бы, – занервничал Леха.

– Обалдел?

– Леш, – позвала Тома.

– Окунуться, туда и обратно. Когда теперь выберемся.

– Черт с тобой, окунись, – согласился дядя Валя, – отогреем.

– И я с тобой, – вдруг сказал Вовк. – Откроем сезон.

Они быстро разделись.

– Ныряем?

– Страшно! – поежился Леха, перебирая голыми пятками по бетонному пирсу.

– Дай руку!

Он взял Лехину руку, оттолкнулся и прыгнул в воду, увлекая его за собой.

– Мама! – завопил Леха.

– Сдохнуть легче! – заорал Вовк.

И отчаянно погребли к берегу.

Потом их растирали, разогревали, отпаивали.

– Вы идиоты! – заключил дядя Валя. – Ну он-то пацан, а ты…

– И я, как видишь, – засмеялся Вовк.

Дядя Валя протянул Лехе стакан с вином, снял горячий шампур.

– Ешьте, ребятки, пейте. Завтра каждый вернется к своей бычьей сперме, а этот день навсегда останется в памяти, потому что в этот день все получилось.

Вновь забренчала гитара – что-то близкое, из репертуара московских кухонь.

– А у меня однокурсница пыталась отравиться, – неожиданно сказал Леха, – стихи писала…

 
Уже написана строка
И вот герой пылит дорогу.
Все у него не слава Богу,
Но, слава Богу, жив пока.
 
 
Он от меня освобожден,
Сам по себе поет и плачет.
Сам по себе и не иначе
Свою судьбу решает он…[5]5
  Стихи С. Грудович.


[Закрыть]
 

Ветер разбрасывал по стеклу дождевые капли.

Они сидели на постели, прислонившись спинами к подоконнику. Была ночь.

– Почему ему не дают постановку, дяде Вале? – спросила Тома.

– Он насквозь больной – пять лет сталинских лагерей. Вез из-за границы лекарство с примесью наркотиков. На таможне лекарство отобрали, завели дело. Потом дело закрыли, а снимать уже не дали…

– Море, маяк, контрабандисты, – медленно произнесла Тома. – А какое одно к другому имеет отношение?

Леха не ответил.

– Помнишь, ты пела песенку про Север?

– Проклятый Север?

– Это песенка моего товарища. Там еще такие слова: «…а где-то Мутный Материк прекрасен в утренней помолвке…» Есть на Печоре такой поселок: Мутный Материк. Далеко на Севере.

– Мутный Материк, – повторила Тома, – я думала, это образно. Ты был там?

– Нет. Но я все себе представляю. Это, наверное, так: туман на реке, острове, тайге, деревне. Покачивается бакен, скрипят уключины, старик-бакенщик, положив на колени худые, пахнущие рыбой руки, дымит самокруткой… Дым тяжелого табака растворяется в тумане. Пахнет прелой травой, хлебом. Мычат в тумане коровы, разматывается колодезная цепь, стучит топор… Сквозь грязное, размытое дождем стекло видны законопаченные мхом бревна, старые фотографии на стенах, выскобленный стеклом стол, лампа… Я уверен – это именно так…

– Мутный Материк, – вновь повторила Тома. – Тебе очень туда хочется?

– Очень. Пора отойти в сторону и позвать себя. «…Пора, пора, уже нам в лица дует воспоминаний слабый ветерок…»[6]6
  Э. Багрицкий. «Увы, мой друг, бегут так быстро годы!..»


[Закрыть] Я многое должен сказать. Но для этого необходимы тишина и покой.

– Не будет, – сказала Тома, – не будет в твоей жизни Мутного Материка. Нигде ты не успокоишься.

– Не будет, – как эхо, повторил Леха.

– Ты хочешь тишины и вечных тем. Но ведь день сегодняшний – уже вечность. Напиши о себе.

– Зачем?

– Вечные темы придуманы графоманами. Разве все эти прописки, судимости, неустроенность, страшный разрыв между окружающим миром и вот этим особенным состоянием души – пустяк? Разве не перемололи они в своем горниле миллионы судеб? Разве не перемелют еще?

– Тогда и о тебе.

– Напиши о нас, – она отвернулась. – А большего нам, наверно, не суждено.

В одном из московских переулков, у безликого здания со словом «Театр» на вывеске, Леха достал блокнот и вычеркнул последнее название в длинном списке.

– Больше идти некуда. Если только в оперетту – статисткой.

Он воспроизвел жест человека, снимающего и прячущего в карман очки.

Тома удивленно посмотрела на него.

– Снимаю розовые очки надежды, – объяснил Леха. – Необходимы прописка и колоссальные связи. В обоих случаях я бессилен.

– Зато теперь мы свободны от иллюзий, – Тома тоже «сняла очки» и забросила их к черту на кулички. – Дай мне сигарету.

Леха протянул ей сигарету.

– Ты только не говори ничего, ладно? Я ведь была к этому готова.

Он тоже попытался закурить, сломал несколько спичек, бросил незажженную сигарету, резко, стремительно пошел вперед. Обернулся. В глазах стояли слезы.

– Томка, ты первый человек, кого я хотел сделать счастливым…

Он вернулся домой ночью.

Послонялся по коммунальной кухне. На его столе стояли три кастрюли. В одной был суп, плавали на поверхности капельки жира, в другой – жаркое, в третьей – кисель, бордовый, пахнущий детством.

Он успокоился, постоял в тишине, пытаясь различить сквозь мутное стекло золотые купола Кремля.

В комнате на него повеяло свежестью вымытых полов, выглаженным бельем, чистым воздухом.

– Тома, – позвал он, включая свет.

Томы не было. Лишь чистота и неуловимая последовательность, с которой были расставлены вещи в квартире, говорили о том, что еще недавно здесь присутствовала женщина.

На столе, прижатое утюгом, лежало письмо.

«Милый, до отчаянья любимый мой человек! Я не знаю, какой ценой дается мне этот шаг. Вправе ли я быть для тебя обузой? Каждый из нас безумно одинок и неприкаян. Даже вместе. Мы должны пережить все сами по себе. Как тот герой, пылящий дорогу, помнишь? Встретимся ли? Притянет ли нас одна звезда? Не знаю. Знай, что под этой звездой есть я, только твоя, единственный мой. Я прошу, я заклинаю тебя: будь счастлив, Леша, Лешенька…»

– Тома, – беспомощно позвал он.

Он представил, как она писала письмо, готовила обед, как плакала, гладя его рубашки, как мучительно невозможно далось ей это решение, и выражение невыносимой, неподвластной боли исказило его лицо.

Днем он ходил по городу, пересекал улицы, сворачивал в переулки, заходил в шашлычные, сосисочные, стоял в очередях, механически жевал люля-кебабы, возвращался домой.

У дома он заметил собаку, ту самую, которую когда-то кормила Тома.

– Здравствуй, друг, – сказал Леха, садясь рядом и теребя собаке лапу. – Ты по-прежнему один? Кусаешь гражданку лошадку?

Пес смотрел на него тоскливо, лизал руку.

– Я теперь тоже один, – говорил Леха. – Почему бы нам не объединиться? Пойдем ко мне. Я налью тебе щей и положу большую сахарную кость… Помнишь женщину, что кормила тебя уткой по-пражски? Это она приготовила. Наверное, она знала, что я встречу тебя.

Леха вошел в подъезд.

– Пойдем, я постелю тебе старый плед, а через несколько дней поедем на Север… Нам ведь с тобой больше некуда деваться. Ни мне, ни тебе… Пойдем, ну…

Леха неуверенно присвистнул.

Пес вскинул уши, они встретились взглядом, и пес увидел, что выражение тоски и одиночества в Лехиных глазах гораздо страшнее, чем в его собственных.

Он отряхнулся и пошел прочь – мудрый и одинокий пес.

Поздно вечером Леха пил кофе в ресторане. Один за служебным столиком. И странно было видеть в угарном дыму пьяного шабаша человека, одиноко пьющего кофе.

Откуда-то возникла набранная под завязку рыжая и уже не смогла пропустить свободного места за Лехиным столиком.

– Привет, – сказала она, усаживаясь.

– Привет, – отозвался Леха. – Проводить тебя домой?

– Мысль! – озарилась рыжая. – Продинамишь?

– А ты?

– Я?!

Рыжая не без труда встала, вышла в гардероб и вернулась уже одетой.

– Кавалер, проводите даму.

Леха поднялся, бросил на стол деньги.

Квартира выглядела вполне прилично.

– Я сварю кофе, – предложила рыжая, пытаясь придать Лехиному присутствию томность светского раута.

Она прошла на кухню, насыпала кофе в турку. Кофе был в зернах.

– Его бы не мешало помолоть, – сказал Леха.

Он развернул рыжую, поцеловал в губы.

– Как тебя зовут?

– Марианна.

– Марианна, – повторил Леха и стал расстегивать на ней кофточку.

– Но-но! Я должна хотя бы помыться.

– Помоешься, – Леха снимал лифчик, подталкивая ее в комнату. Бросил на кровать, стащил джинсы.

Марианна лежала перед ним обнаженная, еще красивая, еще способная вызвать желание. Он отвернулся.

– Кавалер, – позвала рыжая.

Он взял ее ногу, с силой вывернул. Она вскрикнула.

– Садист! Иди ко мне…

Леха поднялся.

– Марианна…

И пошел к выходу.

Он голосовал ночью на незнакомой магистрали. Мимо пунктирами зеленых огней проносились такси. Иногда они останавливались и, узнав адрес, хлопнув дверцей, ехали дальше.

– Зачем же останавливаешься, гад? – спросил Леха одного из них.

Беспощадно, как луч театрального прожектора, горел над головой фонарь. И никуда уже было не деться из этого тусклого, очерченного фонарем круга.

– Что это за проклятая страна? – раздумчиво сказал Леха. – За что ты так ненавидишь нас, Господи? Ведь ты сам призывал нас к любви. Как ты допустил, чтобы миллионы превратились в рабов, пыль, ничтожество?.. Я стою перед твоими очами. Кто я? Забери мою жизнь – она не нужна мне больше. Да, я грешен. Но разве грехи мои стоят страданий, которые ты отпускаешь мне. Уничтожь нас, Господи, раствори физически. Ведь ты почти уничтожил нас…

Он поднял руку.

– Куда? – спросил таксист.

– До Новокузнецкой.

Таксист отрицательно мотнул головой и протянул руку, собираясь закрыть дверцу.

– Паскуда ты! – сказал Леха. – Пес шелудивый.

И хлопнув дверцей, изо всех сил всадил ногой по заднему крылу.

Таксист проехал несколько метров и остановился. Вылез из машины, пошел на Леху:

– Ты что, сука?!

Леха свалил его сразу.

И тут же словно из-под земли выросли еще две машины. Таксисты шли к нему. Теперь их было трое.

– Ты не прав, брат, – ласково улыбнулся один.

Их было больше. Они шли к нему. Он ударил одного, другого. Ударили его. Тяжело дышали, утирая кровь. И он, и они. Выдыхались.

Он отпугнул кого-то левой и, сверкнув молнией, сорвались с руки и упали на капот часы. Его швейцарский «Ориент».

Все замерли.

Один из таксистов взял часы, подержал на весу.

– Ну что? – спросил он. – Разошлись полюбовно?!

Надо было рвать, бить, отнимать, выгрызать зубами. Он не сделал этого.

Они постояли в нерешительности, разошлись по машинам. Уехали.

Мимо шли и шли машины с зелеными огнями.

А он так и стоял у поребрика – грязный, в крови, с оторванным рукавом. Глядел перед собой отсутствующим, безразличным ко всему на свете взглядом.

Что он там видел, впереди?

1989–1991

Никто, кроме нас…

…Группа шла по склону.

Впереди, держа щупы наперевес, вглядываясь в каждый метр тропы, шли «охотники»[7]7
  Охотники – саперы.


[Закрыть]. Следом за «охотниками» – головной дозор и старший группы капитан Истратов.

За Истратовым – взвод десантно-штурмовой группы.

Шли молча. Каждое слово, ненужная фраза, лишнее движение отнимали и без того уходящие силы. И горы, величественные и бесконечные, хранили такое молчание, что порой десантникам казалось, будто они всего лишь совершают многочасовой учебный переход, который вотвот закончится возвращением на базу, обжигающим душем и прохладными простынями до утра.

Но они знали: это не так.

Напряженная тишина, нарушаемая осыпающейся галькой под тяжелым шагом десантных ботинок в следующую секунду может разорваться выстрелом из «эрэса»[8]8
  Эрэс – самодельная пусковая установка для реактивных снарядов.


[Закрыть] или гранатомета, подрывом на радиоуправляемом фугасе, автоматными очередями, скоротечным или многочасовым боем, в котором кто-то останется жив, а кто-то примет смерть здесь, под бездонным небом Таджикистана.

И потому все они, измотанные суточным рейдом, мучаемые жаждой, волокущие на себе автоматы, «мухи»[9]9
  Муха – одноразовый гранатомет.


[Закрыть], огнеметы, тяжелые пулеметы Калашникова, снайперские винтовки и неподъемный боекомплект, настороженно всматривались в едва шелохнувшуюся веточку, упавший с горы камень, в любой неожиданный блик под солнцем, вслушивались в еле различимый чужой звук, тем самым оставляя себе возможность опередить противника, мгновенно выбрать позицию, успеть открыть поражающий огонь, выжить и победить…

Левашов проснулся после заката, когда солнце уже ушло в темнеющие у горизонта леса Подмосковья.

Он еще подумал, что солнце сейчас лежит себе на боку и все ему трын-трава. Оно-то свои обязательства выполнило. А может, солнце лежит на спине, нога на ногу, усмехается и приговаривает: «Ну-ну! Молодец ты все-таки, Левашов… Мужчина!»

Именно так он к себе и обратился.

Смотреть на часы было уже бессмысленно – он и не посмотрел.

Голова трещала по швам. Он подумал о холодном пиве, водке, пельменях и, вспомнив, что все это есть в холодильнике, ужасно расстроился.

Левашов пребывал в той стадии запоя, когда чем старательнее пытаешься выйти из него, тем головокружительнее срываешься в обманчивую бездну.

– Все, баста! – сказал он вслух и сам не поверил в сказанное.

В это время и раздался телефонный звонок.

– Левашов?

– Я, – ответил он и подумал, что надо было изменить голос, сказать, что Левашов вышел, а позже перезвонить самому с более убедительными оправданиями, вроде: бабушка полезла вворачивать лампочку, упала с табуретки и сломала ребро, ногу и все вставные зубы… Хотя какая, к черту, бабушка.

– Это становится забавным… Второй раз вы назначаете мне свидание и второй раз не приходите. Я уж было решила, что вас нет, а так – мираж, фантом… А вы, оказывается, – ничего, существуете.

– Вот именно, существую.

– Что, так и не вышли из коматозного состояния?

– Пытаюсь, – честно признался Левашов.

– Это обнадеживает. Значит, когда-нибудь мы все же встретимся.

– Знаете что, Наташа, – набрался храбрости Левашов, – приезжайте ко мне. У меня есть холодное пиво и пельмени.

Про водку он предусмотрительно умолчал.

– Пельмени сами стряпали?

– Государство.

– Нет уж, дудки. Я приеду, и выяснится, что нет ни такого дома, ни такой улицы, а есть представительство какого-нибудь Таймыра, где, конечно, всегда холодное пиво, а вас соединяют по прямому проводу… Идите вы к черту!

И бросила трубку.

Левашов походил вокруг телефона, перенабрал ее номер.

– С вами разговаривает автоответчик…

Автоответчик! Надо же!

Он положил трубку.

«Сегодня я звонил вам ночью – мне отвечал автоответчик. Он был развязен, как буфетчик, газетчик, фальшивомонетчик… Я осторожен, как разведчик… Господи, какой бред лезет в голову».

Он еще раз набрал ее номер, дождался условного сигнала и сказал:

– Наташа, простите меня… Вы не представляете, как мне тяжело при мысли, что мы больше не увидимся. Я буду ждать вас завтра на том же месте, пока вы не придете. И послезавтра. И дальше… Наташа, я…

Из трубки донеслись короткие гудки – время, отпущенное на сообщение, истекло.

Потом он варил пельмени, посыпал их тмином, добавлял майонез. Выпил две рюмки водки, кружку пива.

Отпустило. Он сидел в кресле под торшером, расслабленно вытянув ноги.

За окнами был март великодушный. Сквозь низкие рваные облака проступали далекие холодные звезды. Шел редкий, первый в этом году дождь.

Левашов вспомнил северную весну, удивительные, казалось, неправдоподобные мартовские утренники: день начинался температурой минус сорок, прохватывал, сковывал тело, и уже не верилось, что где-то на земле есть море, кипарисовые аллеи, соломенные шляпки… А к часу дня температура поднималась до нуля, валенки хлюпали по лужам, и море казалось совсем рядом, за ближайшей сопкой. Но к пяти вечера мороз вновь подбирался к отметке минус сорок, и эти выходки природы сводили с ума гипертоников и вселяли ужас в людей с нормальным артериальным давлением.

«Расскажу ей завтра, как стынут в минус пятьдесят семь глаза, пусть не думает, что я…»

Он затруднялся подобрать себе определение.

Так вышло. Сдали одну халтуру, прилично заработали, решили обмыть, и понеслась душа в рай… Разве она не поймет?

Что это? Оказывается, он все время думал о Наташе. И когда варил пельмени и пил водку, и сейчас. Только о ней.

«Да я толком и не помню, как она выглядит… Трижды говорил по телефону далеко не в лучшем качестве, да и знакомство наверняка вышло совершенно идиотским. Очень серьезные взаимоотношения… Что я, в конце концов, жить без нее не могу?..»

И вдруг поразился совершенно отчетливой и простой мысли: да, не может.

«Хоть бы она позвонила…»

Но она не позвонила.

Наташа всегда считала себя заурядным человеком.

Правда, у нее была довольно броская внешность и вполне совершенная фигура, которой все же недоставало четырех сантиметров до идеального женского роста, она, по возможности, изысканно одевалась, но с другой стороны, все это не настолько занимало ее.

Жизнь ее складывалась более чем обыкновенно и в результате сложилась совсем не такой, какой она ее когда-то себе представляла.

По вечерам, накладывая ночной крем у зеркала, она замечала еле уловимые приметы времени, скрывать которые с каждым годом становилось все труднее. Она и не скрывала…

Наверное, в ее жизни, жизни одинокой тридцатилетней женщины, все могло случиться иначе, но как-то не случалось и не случалось, сама же она для этого уже давно ничего не делала.

Наташины родители, жившие в далеком северном городе, писали длинные письма с осуждением ее образа жизни и настойчивыми уговорами вернуться домой, и, вскрывая очередной конверт, она была готова бросить все и уехать к ним – единственным людям. Но каждый раз пытаясь найти себе место в городе, покрытым слоем угольной пыли, с мрачными терриконами шахт и однообразием пустынной тундры вокруг и не находя его – оставалась.

Она тоже писала родителям, звала к себе в двухкомнатную «хрущевку», рисуя перспективы счастливой совместной жизни, и эта тягостная переписка длилась много лет с редкими встречами раз или два в году…

В час ночи Левашов вошел в последний вагон поезда на Лубянской площади.

Вагон, как и все вагоны девяносто четвертого года, были испещрен надписями, усеян обертками от дешевого шоколада, скорлупой от фисташек. По полу, обдуваемая струей воздуха из приоткрытого окна, перекатывалась пустая пивная банка…

И хотя вагон был пуст, Левашов, конечно же, сел напротив Наташи, разглядывая ее с той степенью откровения, которая доступна еще не до конца пьяным людям.

Так они проехали три остановки в пустом вагоне.

«Сейчас пристанет», – подумала Наташа, заметив, как Левашов берется за поручень, и удивилась, что не испытала привычного в подобных ситуациях чувства брезгливости.

С первых секунд ее поразило в Левашове очевидное сходство с собой. Она подумала, что этот человек бывает откровенен и развязен, только когда выпьет, а так он, должно быть, столь же одинок и не приспособлен к этой жизни, как и она.

Левашов сел рядом с ней и негромко, но отчетливо произнес:

– Моя фамилия Левашов. Мне тридцать три года, и моя жизнь так же неустроенна, как и ваша… Я воевал в Афганистане, был ранен, ордено… В общем, награжден орденом… К чему я это? Ах, да… Чтобы вы не подумали, будто я… Ну, это неважно…

– Вы говорите покороче, – попросила Наташа, – мне скоро выходить.

– Вы напрасно пытаетесь меня сбить, – стараясь быть серьезным, сказал он. – Я не буду говорить пошлых фраз о судьбе и всем таком прочем. Вы мне очень нравитесь…

– Наташа…

– Наташа… Я сейчас нетрезв, и это очевидно…

Наташа поднялась.

– Моя остановка.

– Можно мне проводить вас?

– Вы угадали, – сказала Наташа, – я живу одна. Но из этого ничего не следует.

– Из этого следует поезд, в котором я уеду, а вы останетесь… Дайте мне свой телефон.

– Хорошо, – Наташа достала из сумки блокнот.

Гонимая сквозняком, коснулась Наташиных ног пустая пивная банка…

И эта банка, и скорлупа от фисташек, и гадкие надписи на стенах, как вся наша жизнь с ее обманчивым счастьем, бедами и горечью разочарований, вернули Наташу в реальность.

Она вырвала листок из блокнота и записала номер.

– Вы не знакомитесь в общественном транспорте, – грустно улыбнулся он, – и потому оставили мне несуществующий номер…

Наташа посмотрела на Левашова: внезапно протрезвевшего, растерянного… И поняла, что не может его потерять.

Поезд притормаживал – это длилось секунды, и, зачеркнув предыдущий, она написала правильный номер.

Утром Левашов позвонил и попросил о встрече.

Договорились в четыре часа на Пушкинской площади.

Наташа шла, волнуясь и нервничая как девчонка. Она прождала сорок минут, озябла и прокляла себя тысячу раз – Левашов не пришел.

«Идиот проклятый! Мы себе не простим!.. Я-то дура… Раскисла, как гимназистка!»

Левашов перезвонил вечером. Он клялся, божился, несусветно врал, просил учесть, что телефонная трубка, из которой доносится Наташин голос, висит, как распятие в красном углу, а сам он стоит перед ней на коленях. Он оправдывался долго, окончательно запутался и в конце концов признался, что пьет третий день подряд, но уж этот день, слово мужчины, последний.

А она, Наташа, обязана его понять, простить и прийти завтра к Пушкину в то же время.

– У нас с вами, как в песне: «Мы оба были – вы у аптеки, а я в кино искала вас…» – сказала Наташа.

– Какие уж тут песни… – вздохнул Левашов.

– Ладно, я приду, – сказала Наташа – все это ужасно забавляло ее. – Все равно мне по пути.

Но Левашов не пришел и на следующий день…

…Задача группы состояла в следующем: выдвинуться от сожженной заставы, пройти ущельем Каферкаш, миновав развалины Шурупдары и ликвидировав позицию на высоте 1058, 2, с которой «духи» неоднократно обстреливали заставы и прилегающие к ним посты. Далее – до развалин кишлака Камсург, где, по информации с афганской стороны и подтвержденным разведданным, концентрируются большие силы боевиков для дальнейшей переброски в глубь Таджикистана.

Заняв господствующие высоты и тщательно изучив обстановку, вызвать по рации звено МИ-24 и дальнобойную артиллерию.

Нанеся по лагерю противника точечный ракетно-штурмовой удар, «борты»[10]10
  Борт – вертолет.


[Закрыть] уступали место тяжелой артиллерии, которая обрабатывала квадрат по указанным Истратовым ориентирам, и только с последним залпом в бой ввязывалась сама группа, уничтожая оставшуюся живую силу противника.

План операции, маршрут следования, состав группы, вооружение – все это не раз отрабатывалось на закрытых штабных совещаниях и было продумано до мельчайших подробностей, за исключением одного – никто не мог предсказать исход операции.

Считавшийся безопасным район Камсурга не контролировался нашими войсками длительное время. Но две недели назад «духи» вновь навели переправу и за это время перебросили на нашу сторону до трехсот боевиков и большое количество вооружения.

Группа капитана Истратова насчитывала тридцать человек. Но не потому, что у командования не хватало хорошо подготовленных бойцов, а потому, что подобного рода операция и не предусматривала большего количества людей.

Тридцать человек были тем оптимальным числом, которое позволяло группе быстро и скрытно пройти многочасовой маршрут, оперативно сориентироваться на местности и в конечном счете уничтожить базу противника.

Но кажущаяся простота и ясность поставленной задачи оставались жить на топографических картах и в секретных штабных документах, а в действие вступал безжалостный закон горной войны, способный изменить ситуацию в любую секунду. И, опровергая все логические доводы, его смертельный опыт говорил: будь готов к худшему, рассчитывай только на себя.

Еще неизвестно, сколько тебя ждет на пути мин-ловушек, непредвиденных боестолкновений и хорошо организованных засад. Удастся ли бесшумно, не привлекая к себе внимания, снять пост на высоте 1058, 2 и боевое охранение в районе Камсурга.

Хорошо бы пройти маршрут бескровно, выйти к заданному квадрату, дать координаты и (пропади они пропадом, эти ордена, – чаще всего их дают посмертно) остаться всего лишь наблюдателем чужой работы.

Но война есть война. И то, чего сегодня не сделаешь ты, завтра может обернуться гибелью других. А у них, как и у тебя, одна жизнь, и так хочется прожить эту жизнь вдалеке от войны, так хочется уцелеть…

И пока совершенно неясно, насколько точно отстреляются неуправляемыми снарядами «борты», по квадрату ли, имея весьма приблизительные, не пристрелянные ориентиры, отработает дальнобойная артиллерия, да и само понятие «господствующие высоты» носит в районе Камсурга не более чем условное название.

И какой фактор внезапности ни используй, какую огневую мощь ни привлекай, – все-таки триста человек – не тридцать, и одному богу ведомо, чем все это может закончиться.