Текст книги "Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)"

Это понимали и десантники Истратова, и те, кто провожал их. И потому на зарывшейся в землю заставе, где ночевала группа, в тесных и темных ее блиндажах было непривычно тихо и скорбно в этот последний перед выходом вечер.

И хотя был у начальника заставы день рождения, стояла на снарядных ящиках водка, сидела в блиндаже фельдшер Катя Рябова – красивая высокая гимнастка в тонкой, вызывающе изысканной для войны оправе, что-то напевал под гитару лейтенант Балабанов, – все это было как-то странно и неуместно сегодня.

Десантники почти не пили. Они уже были в завтрашнем дне, и этот день, храня и спасая их, заставлял еще раз чистить и проверять оружие, спаривать изолентой автоматные рожки, подгонять снаряжение, меняя тяжелые банки консервов на патроны и гранаты к подствольным гранатометам.

Движения и жесты солдат были точны, практически машинальны, но в них уже чувствовалась та усталость и обреченность, отличающая людей, уходящих в далекий, неизвестный и, быть может, последний путь.

Всех, находящихся в этот час в блиндаже, свели одни дороги войны. Но если судьба остающихся на заставе была более-менее ясна, то судьба десантно-штурмовой группы была настолько неопределенной, что по законам войны было страшнее самой предсказуемой определенности.

Каждый боец заставы готов был поменяться местами с любым из десантников, но там, «наверху», все было десятки раз спланировано и утверждено, и потому уходили именно эти тридцать, и никто не имел права заменить их…

Левашов проснулся от ощущения свободного полета.

Он, конечно, никуда не летел – лежал, выпростав руки из-под одеяла, небритый, неухоженный…

Он вспомнил: у Платонова в одном из рассказов была Маша – дочь пространщика. Пространщик – это профессия?

Он, Левашов пространщик по состоянию души. Иногда у него складывалось ощущение, что это и не жизнь вовсе, а лишь долгая изнурительная командировка, в которую его послали по ошибке, не сразу решились отозвать и в конце концов забыли о нем.

Он побродил по квартире, мучительно пытаясь перебороть похмелье. Достал из шкафа двубортный, вполне приличный еще костюм, свежую, на удивление выглаженную рубашку, итальянские, также имеющие безупречный вид ботинки и не мог не восхититься собой.

Было и длинное кашемировое пальто, и красивое, спокойных расцветок кашне – ему было в чем предстать перед Наташей и в этом оправдаться перед ней.

Он долго лежал в ванне, брился и все же выпил две рюмки водки, бесконечно презирая себя и одновременно приводя доводы в свою защиту.

Стало легко и свободно. Он знал: Наташа придет. А если не придет, то обязательно пройдет мимо памятника Пушкину, где теперь каждый день будет ждать ее Левашов.

Его не оставляло ощущение первой встречи, и если бы сейчас его спросили: «Есть ли у вас жена?» – он бы ответил: «Да, есть, ее зовут Наташа».

Он знал: они должны быть вместе. И это так же естественно, как и то, что судьба свела их в последнем вагоне метро.

Левашов ждал Наташу больше часа, окончательно промерз в своих легкомысленных ботиночках и, когда она неожиданно позвала его, не сразу поверил, что это Наташа.

Она была хороша, удивительно хороша, и все же ее красота была такой второстепенной по сравнению с бездной глубины и одиночества, в которую можно было падать всю жизнь.

«И эта женщина приходила сюда дважды, мерзла, ждала меня, скотину…»

– Я не хотела заставлять вас ждать, – сказала Наташа, – так вышло.

– Вы можете сейчас уйти и прийти, когда вам вздумается. Я буду стоять на этом месте. – Он протянул Наташе цветы. – Простите меня, Наташа.

– Я почему-то не сержусь на вас. Шла сюда и думала: вот сейчас увижу его, скажу все, что о нем думаю, повернусь и уйду. А увидела вас – и поняла, что мне ничего не хочется говорить, и уходить не хочется…

– Не уходите, – Левашов смотрел себе под ноги. – Я без вас пропаду.

– Пропадете… А вы правда воевали в Афганистане?

– Что?.. И это успел сказать… Я не воевал – был в командировке. В общей сложности два года.

– А орден?

– Какой орден? – Левашов поморщился. – Орден как орден. Черт бы его побрал…

Он отвернулся.

– Мне казалось, что я стала забывать вас, – она провела рукой по его лицу. – Плохо вам?

– Плохо.

– Здесь недалеко есть кафе. В нем я начинала работать посудомойкой. Там меня помнят и дадут нам коньяк, крабовые палочки под майонезом и удивительно вкусную печень с жареным луком. Вы любите жареный лук?

– Не очень. Знаете, Наташа… Может быть, мы поедем ко мне? Я утром сделал уборку… Если это, конечно, не противоречит вашим принципам…

– Не противоречит. Но вечером у меня… Вечером у меня представление и нужно быть в форме.

– Представление?

– Я работаю в ночном клубе.

– Стриптиз-девочкой? – непроизвольно, со злой усмешкой вырвалось у него.

– На подтанцовках у одной певички. Она выше ночных клубов не поднимается… Впрочем, как и я…

Левашову стало гадко. Да еще небо серое и безликое нависало над ними, как потолок малогабаритной квартиры.

– Представляете, – сказал он, – если бы сейчас журавли. Журавли над Москвой…

Она все поняла.

– Вас смутил род моих занятий. Я и не собиралась ничего скрывать. И убеждать, что моя работа заканчивается с последней пропетой песней… Я совсем иначе планировала свою жизнь, а она сложилась вот так, то есть никак…

Он и не знал о существовании этого кафе в центре Москвы. Кафе принадлежало союзу театральных деятелей, но, вопреки громкому названию, выглядело убого и пустынно.

– Наташка! – воскликнула одна из официанток.

– Галка! – обрадовалась Наташа. – Ну, как вы здесь?

– Что нам будет, ветеранам общепита, – мы любые времена переживем… Ты-то как? Все там же?

– Там же, тогда же…

– А что же молодой человек, – Галя кивнула на Левашова, – не положит этому конец?

– Молодой человек появился только сегодня – два дня морочил мне голову. Я возлагаю на него большие надежды. Не знаю, оправдает ли…

– И к могиле покойного, вместо терновых венков, были возложены надежды, которые он так и не оправдал при жизни, – сумеречно продекламировал Левашов. – Вы вот что, Галя, принесите-ка нам, для начала, меню.

– Какое меню? – изумилась официантка. – У нас кроме коньяка и крабовых палочек уже лет пять как ничего нет. Ну, еще печенка… Тушеную капусту предусмотрительно не предлагаю.

– Вот те раз, – расстроился Левашов, – а я собирался блеснуть…

– Теоретически вам это удалось, – успокоила его Наташа.

Они забрались в дальний угол, к двери служебного входа, хотя в этом и не было особой необходимости – кроме них в кафе сидело человек пять-шесть.

Появилась Галя, расставила на столе закуски.

– Посидеть, что ли, с вами.

– Ты извини, Галка, – серьезно сказала Наташа, – но мы не виделись целую жизнь.

– Это срок! – не смутилась Галя.

И исчезла.

– Вы, наверное, чувствуете себя неуютно? – спросила Наташа.

– Вообще я стараюсь не злоупотреблять этим, – Левашов постучал по горлышку бутылки, – но иногда срываюсь… И что удивительно – особенно не стремлюсь возвращаться из этого состояния. Я никогда не думал, что так гадко быть трезвым сегодня…

– Я понимаю вас, – как эхо отозвалась Наташа. – Со мной происходит то же самое… – Она взяла его за руку. – Вряд ли что-нибудь переменится вокруг нас…

– Вряд ли, – он взял ее за руку. – Послушай, где ты была все это время?

– Просто ты не искал меня…

– Искал. Иногда мне казалось: вот-вот, это ты. До тебя оставалось каких-нибудь два шага, но я не делал их…

– Никогда?

– Никогда.

– Я тоже. Это были не мы.

– Я никуда не отпущу тебя. Сегодня ты бросишь все…

– Брошу, – легко согласилась она. – Давай все-таки выпьем. И поешь. Я за тобой поухаживаю. – Она подвинула ему крабовые палочки, сделала бутерброд с паштетом. – Бедный мой Левашов. Слушай, – неожиданно вспомнила она, виновато прижав руку к груди, – а как тебя зовут?

– Евгений, – расхохотался Левашов. – Женя.

– Правда? Как я люблю это имя. Женя, Женечка, Наташа… Ну что, выпьем?

Они выпили.

– А что было главным в твоей жизни? – спросила она.

– Поиски тебя.

Она смотрела выжидающе.

Он задумался на мгновение, ответил коротко:

– Война.

– И если тебя позовут вновь – ты пойдешь?

Он молчал, глядел мимо нее. Этой женщине нельзя было врать. Никогда. Ни в чем.

– Пойду.

– И я не смогу тебя удержать?

– Понимаешь…

– Понимаю. Не надо ничего объяснять… Я люблю тебя, Левашов. Все остальное неважно.

Он находился в каком-то странном оцепенении. Неужели случилось то, чего он ждал всю жизнь?

Он разлил коньяк, поднял рюмку.

– Ну вот: мы муж и жена. С сегодняшнего дня начинается наша жизнь. Она пройдет под флагом крабовой палочки.

– Под майонезом…

– Майонеза обещать не могу…

– Скажи, а как жена, я могу поинтересоваться, чем ты занимаешься?

– А ты, собственно, только и делаешь, что интересуешься.

– Ну, знаешь, в конце концов, я выхожу замуж впервые.

– Это аргумент. А работаю я оператором на одной жуликоватой, но крайне независимой студии.

– Да? – удивилась Наташа. – И что же вы снимаете?

– Рекламу, клипы.

– Какие?

Он назвал.

Наташа болезненно поморщилась.

– Господи, какая гадость.

Она приоткрыла портьеру, посмотрела в окно. Через давно не мытые стекла первого этажа были едва различимы лица совсем чужих людей.

– Когда человек счастлив – окружающие кажутся ему только прохожими, – отстраненно произнесла она. – А ты пробовал заняться чем-нибудь другим?

– Мне некого было стыдиться. У меня не было тебя.

Он долго смотрел на нее, наконец сказал:

– Наташа… Мы будем жить нелегко, может, бедно, но мы останемся собой. Ты согласна?

– Конечно, – ответила она просто.

Потом она звонила из автомата.

В автомате были выбиты стекла, тяжело поскрипывала дверь, и казалось, все это: и металлический каркас и пластиковый корпус телефона, – было соткано из вечернего неба и звезд специально для Левашова и Наташи и растворится тотчас, как только Наташа опустит трубку.

Растворится до следующего прохожего, которому будет необходимо сделать самый важный, решающий звонок в своей жизни. Немедленно. Из первого телефона-автомата.

– Сергей Борисович, голубчик, это Наташа. Передайте, пожалуйста, Ксении, что меня сегодня не будет. И завтра… Что? Да, уезжаю. Звоню с вокзала… Все понимаю, Сергей Борисович, но что делать – крайние обстоятельства…

Левашов стоял рядом, прислонившись к будке, слушал эту несусветную ложь.

Наташа забарабанила пальцами по его плечу и, зажимая трубку ладонью, проговорила:

– Слушай, бог меня накажет, да? – и тут же проинформировала о реакции на том конце провода. – Ругается на чем свет стоит…

– Не отвлекайся, – мудро посоветовал Левашов.

– На месяц, не меньше. Да знаете, все так как-то… Ну, кому-кому, а мне найти замену несложно. Я договорилась с одной девицей – она вам завтра будет звонить… Ну, что поделаешь – обидно, конечно… И вам всего самого доброго.

Она повесила трубку, ступила на асфальт, потянулась и сказала со смутным недопониманием, обычно сопровождающим внезапное счастье:

– Я свободна!

…Где-то далеко, над заснеженными вершинами афганских гор, вставало солнце.

Левашов, Истратов и начальник заставы Богодухов сидели под навесом полевой кухни и курили, по привычке пряча огоньки сигарет за отвороты бушлатов.

– Ночь на удивление спокойно прошла, – сплевывая на окурок, сказал Богодухов. – Через час пойду докладывать по начальству.

– Во-во, – заметил Истратов, – так и доложи: в связи с уважительным отношением афганской стороны к начальнику заставы майору Богодухову было решено его день рождения всякими идиотскими выходками не портить.

– Не они, так вы все испортили своими сборами…

– Ну, извини, – усмехнулся Истратов. – Скоро мы уйдем, и ты вздохнешь с облегчением…

– Пошел ты, знаешь, куда?

– Знаю.

– Ничего, – сказал Богодухов, – дай бог, вернетесь, там и погуляем. Баньку затопим…

– Что значит: дай бог? – мрачно спросил Истратов.

– То и значит, Паша. Не к теще на блины идете…

– Ты мне, Богодухов, – сказал Левашов, толкнув Богодухова плечом, – образцового отца-командира напоминаешь. Все у тебя сыты, обуты, а за подкладку фуражки набор поговорок зашит. На все случаи жизни…

– Какой из меня командир… Мне бы джинсы с бейсболкой и куда-нибудь на Азовское море. Спасателем…

– Почему на Азовское? – спросил Истратов.

– Оно мелкое. В нем утонуть невозможно.

Истратов поднялся.

– Пойду ребят будить – через час выходим. Ты собрался, Левашов?

– Нищему собраться – только подпоясаться, как ответил бы на моем месте майор Богодухов.

– Ну-ну.

Истратов ушел.

– У тебя рожки на тридцать? – спросил Богодухов.

– На тридцать.

Богодухов взял свой автомат, отстегнул спаренные, удлиненные рожки на сорок пять патронов и протянул Левашову.

– Возьми. Мои на сорок пять.

– Спасибо. – Левашов отстегнул свои рожки и протянул Богодухову. – Махнем не глядя, как на фронте говорят…

– Слушай, Жека, – сказал Богодухов, – мы с тобой друг друга сто лет знаем… Я тебя прошу: не будь мудаком.

– В каком смысле?

– В смысле, не лезь никуда! Без тебя навоюют…

– Там видно будет.

– Там уже ничего не будет видно…

Богодухов встал.

– У меня на этой кухне двоих поварят убило…

– Что ж вы ее в землю не закопаете?

– Кухню в землю не закопаешь…

Богодухов смотрел куда-то поверх гор, и взгляд его был таким отрешенным и смертельно уставшим, что Левашову стало не по себе. Словно не он, Левашов, а его старый товарищ Витька Богодухов уходил сегодня в заранее предопределившую его судьбу неизвестность.

И уже неотвязчиво стояли перед глазами убитые поварята.

– Куплю себе дом на берегу, – задумчиво произнес Богодухов, – побелю известкой и буду слушать море… Женюсь на фантастически красивой женщине…

– Ты же женат.

– Какое это имеет значение…

Левашов подошел к Богодухову.

– Не провожай нас – ну тебя к черту…

– Долгие проводы – лишние слезы… – сказал Богодухов. – Женька…

– Ладно… – махнул рукой Левашов.

Они обнялись. Скомкано и неловко. Богодухов ткнул Левашова в плечо, отвернулся и пошел в сторону штабного блиндажа. На мгновение Левашову показалось, что он плачет…

Поезд трясло.

Проводница – немолодая, измотанная дорогами, шла по вагону, держась за поручень и строго заглядывая в каждое окно, словно то, что было за окном, также находилось в ее ведении и подлежало контролю на всем пути следования. Она дошла до предпоследнего купе, постучала в закрытую дверь.

– Добрый вечер! Билетики ваши, пожалуйста. Так, Левашов. До Инты. А вы, стало быть, Левашова?

– Боже упаси, я – Наташа.

– Наташа так Наташа. И за бельишко, пожалуйста. Чаек будем пить?

– Непременно, – отозвался Левашов. – Скажите, а курить у вас можно?

– Исключительно в тамбуре. Тамбур-то – вот он.

Она пространно повела рукой.

Левашов тяжело вздохнул.

– Видите ли, – очень серьезно сказал он, – у меня крупозное воспаление легких, а у нее, у Наташи, откровенно говоря, вообще пневмония.

– Надо же, – посочувствовала проводница. – Что же вы: с такими тяжелыми недугами и в дорогу?

– Что поделаешь, – обреченно произнес Левашов. – Мотает человека по свету, фигурально выражаясь, как осенний листок, а умирать тянет на родные места…

Наташа не выдержала – рассмеялась.

Проводница улыбнулась.

– А дотянете до родины-то? – поинтересовалась она. – Учтите, у меня за всю службу ни одной смертности в пути не зарегистрировано.

– И не будет, – уверил Левашов, – если в тамбур не выгоните.

Проводница поднялась.

– Бог с вами, курите. – И, обернувшись в дверях, неожиданно сказала. – Эх, ребятишки, живем мы, как кошка с собакой, мотаем друг другу нервы, а жизнь-то действительно рано или поздно кончается.

И вышла.

Наташа откинулась на диван.

– Куда едем? Зачем? – недоуменно пожала плечами она. – Как куда? Представлюсь твоим родителям, произведу неизгладимое впечатление – в общем, сжигаю мосты, Наташка…

– Так… – протянула Наташа. – Значит, в самом себе ты уже не уверен… И потом, что значит: произведешь впечатление?.. Лично на меня ты произвел самое отвратительное впечатление.

– Просто мы повстречались в тяжелый период моей жизни.

– Это запой, по-твоему, тяжелый период?

– А что, легкий? Попробовала бы…

– Господи, – вздохнула Наташа, – и с этим ничтожеством я собираюсь связать свою жизнь…

– И не говори, Наташка, – зевнул Левашов, – окрутила ты меня вокруг пальца.

По проходу катил тележку сонный буфетчик. Тележка была завалена бестолковой кондитерской снедью.

– Желаете что-нибудь, граждане? – флегматично спрашивал он.

– У вас есть конфеты с мышьяком? – спросила Наташа. – Для одного проходимца…

– Не держим, – не отреагировал буфетчик.

– Тогда шоколад «Вдохновение». Весь. Чтобы мне вдохновения до конца пути хватило…

Она набрала гору шоколада, раскрыла книжку и, читая, отправляла в рот аккуратные шоколадные брусочки с ореховой начинкой.

– Правильно мы сделали, что поехали, – неожиданно сказал Левашов. – Осточертело все! Клипы, халтура, водка эта… И с тем, кого знаешь, и с тем, кого не знаешь, еще чаще… – Он зевнул, прикрыл глаза. – Хочется вдохнуть свежего воздуха… – замолчал на полуфразе Левашов, и когда Наташа позвала его, выяснилось, что он уже спит.

Она накрыла его одеялом, погасила свет и еще долго сидела под ночником, удивляясь внезапному счастью, изменившему ее судьбу, на которую она, казалось, давно махнула рукой.

Тайга постепенно переходила в однообразную лесотундру, и чувствовалось, что там очень холодно, за окном, – до Полярного круга оставалось совсем немного.

На протяжении всей дороги пассажиров сопровождали изречения древних греков на покосившихся станционных постах. Белыми буквами на красном кумаче.

– Азы философии, – усмехнулся Левашов. – Похоже, древние греки прочно оккупировали сознание местного населения.

Показалась станция.

– Вон мои! – вскрикнула Наташа и замахала в окно рукой. Они спустились на платформу. Было действительно очень холодно – у Левашова защипало лицо, и он подумал, как, вероятно, глупо выглядит в пижонской курточке и вязанной шапочке на таком морозе.

– Теперь я понимаю, – застуженно произнес Левашов, поглубже натягивая шапку, – откуда у тебя такой морозоустойчивый характер.

Отец Наташи оказался крупным, степенным, мать, напротив, – маленькой, кроткой, с еле уловимыми девчоночьими чертами лица.

– Зяблик мой! – обнял Наташу отец.

– Ой, папка! – Наташа прижалась к отцу и заплакала.

Левашов неловко топтался рядом.

– А это Женя, – представила Левашова Наташа.

– Надежда Ивановна.

– Георгий Васильевич.

С трудом уселись в старый «запорожец», с горем пополам тронулись.

– Машина у меня, – сказал Георгий Васильевич, – Наташке ровесница.

Надежда Ивановна и Наташа оживленно шептались на заднем сиденье, потом прижались друг к другу и затихли.

Левашов смотрел на город: заброшенный, безликий, покрытый сплошным черным налетом.

– Шахтная пыль, – заметив взгляд Левашова, пояснил Георгий Васильевич, – так и живем…

Подъехали к старому четырехэтажному дому с осыпающимся фасадом.

В квартире все говорило о крепкой хозяйской руке: и свежевыкрашенный пол, и высокие, отливающие матовой белизной потолки, и добротно пригнанные наличники, и прочие бытовые мелочи.

Все носило щемящий отпечаток глубинки, где некуда больше пойти, где дом – это и крепость, и Большой зал консерватории, и кинотеатр, и последний приют.

Где уважительно относятся к репродукциям Шишкина и игрушечным страстям Айвазовского, где трехпрограммный приемник на кухне и цветной телевизор в гостиной бережно накрыты мягкими плетеными салфетками как основные источники радости и информации.

Стол в гостиной был уставлен теми небогатыми закусками, на которые расщедривается короткое северное лето: хрустящими подберезовиками в глиняных плошках, копченым хариусом, резкими и острыми овощными салатами.

– По маленькой с мороза? – предложил Георгий Васильевич. – А потом пельмени из оленины – мать у нас неповторимо их стряпает.

В соседней комнате женщины разбирали подарки. Оттуда то и дело доносилось: «Вы с ума сошли, Наталья!» – «Да ладно тебе, мам…» – «Это же какие деньги!..»

– Ты кем мне будешь, а, Евгений? – спросил Георгий Васильевич.

– Официально – никем, – ответил Левашов.

– Ну, брачного свидетельства я с тебя, положим, и не спрашиваю.

– Да я бы и не смог вам его предоставить. Мы знакомы всего неделю…

– Неделю? – переспросил Георгий Васильевич. – А ты… ты уверен, что это всерьез?

Левашов ответил не сразу. Мгновение он еще думал, какие убедительные слова подобрать для этого человека, и вдруг понял, что в этом доме уважают только простую ясность и искренность чувств.

– Я люблю Наташу, – спокойно и убежденно произнес Левашов. – Ближе нее у меня никого нет. Никого.

Георгий Васильевич смотрел на Левашова, будто сверяя его слова и мысли на каком-то невидимом детекторе.

– Ты прости меня за этот допрос, у меня ведь тоже ближе нее – никого… – сказал он. – Она дождалась тебя. Теперь я спокоен.

Левашов почувствовал, что вот-вот сорвется с нужного тона. И вновь, как это бывало не раз, увидел уходящую спину отца. Отца, с которым уже никогда вот так не поговоришь…

Появились женщины.

– Это тебе, пап, – Наташа положила на стол рубашку, галстук и запонки с золотым покрытием.

Георгий Васильевич перебирал подарки, с трудом представляя свое большое, с въевшейся угольной пылью тело в изяществе и блеске непривычных вещей.

– И куда я в этом? – недоуменно спросил он. – На тот свет?

Но, судя по всему, остался доволен.

Надежда Ивановна безостановочно подкладывала Левашову, и если бы не впечатляющие дозы Георгия Васильевича, его бы совсем сморило за столом.

– Много ешь – соответственно пей, – советовал Георгий Васильевич. – Хотя, по-моему, это говорится наоборот…

– По-моему, тоже, – попыталась вмешаться Наташа. – Пап, он и так порой меры не знает…

– Ну и хорошо, – отвечал Георгий Васильевич. – Он же мужик, а не облако в штанах. Будь здоров, Евгений. – И опрокидывал стопку.

– Жора! – возмущалась Надежда Ивановна. – Несешь черт-те что! Что человек о нас подумает?

– Все правильно он подумает. А, Евгений?

– Это верно, – неопределенно отвечал Левашов.

Он любил эти широкие непритязательные застолья, когда много пьют и вкусно едят, а в конце обязательно поют бесконечные и грустные русские песни. Когда все просто и непридуманно, и говорится то, о чем сказано не раз, вспоминаются близкие – живые и давно ушедшие, война, эвакуация, родственники, живущие в далеких городах, прошедшие вечеринки и десятки других житейских дел.

Сам Левашов вращался в совершенно противоположной среде, где в основном говорили о непроходящей роли искусства, политических настроениях, финансовых неудачах, свободомыслии того или иного издания, подробностях недавней премьеры, что всегда раздражало его, вызывая невольную, порой агрессивную реакцию против всей этой претенциозности, лжи и плохо скрываемого ханжества.

Постелили им в Наташиной комнате.

Все здесь было прежним: и письменный стол, и книжные полки, и небольшое трюмо в углу. Только вместо панцирной кровати с никелированными шишечками, прослужившей Наташе долгие годы, сейчас одиноко и неуместно, как любая новая вещь в привычной обстановке, стояла широкая двуспальная тахта.

– Надо же! – развела руками Наташа. – Тахту купили к нашему приезду. Ты обрати внимание, как мастерски расставлены сети.

Левашов разглядывал галерею Наташиных фотографий в аккуратно пригнанных рамочках: Наташеньке два годика, утренник в детском саду, первый класс, восьмой, выпускной вечер.

– А ты ничего была в детстве, – заключил он.

Наташа прислонилась к окну.

За окном было необыкновенно светло от падающего снега.

– Завтра город будет изумительно белым. И мы пойдем в тундру на лыжах. Ты умеешь ходить на лыжах, Левашов? У отца замечательные лыжи на резиновых креплениях. Широкие, крепкие… – Она помолчала. – Они до сих пор ждут: вдруг у меня что-то не заладится, и я вернусь. Отец каждый год обои переклеивает…

Город спал.

Георгий Васильевич и Левашов сидели на кухне. Георгий Васильевич набивал трубку, тщательно приминая табак указательным пальцем.

– Наверное, дико смотрится: шахтер с трубкой во рту?

– Нормально, – успокоил его Левашов.

Георгий Васильевич с наслаждением затянулся.

– Давно ты работаешь оператором?

– Восемь лет.

– Ну и как?

– Да, в общем, ничего, – сказал Левашов. – У нас это наследственное: дед был военным корреспондентом. Отец, – он горько и зло усмехнулся, – погиб в Иордании…

– Когда?

– В семидесятом. Мне восемь лет было…

Георгий Васильевич опустил голову, произнес приглушенно, не сразу:

– Побило тебя, парень…

– Не меня одного… – Левашов кивнул на трубку. – Дайте попробовать.

Он взял трубку, затянулся несколько раз.

– Табак, по-моему, не очень.

– Не очень, – согласился Георгий Васильевич, – где здесь хороший табак достанешь… Наташка говорила, ты был в Афганистане.

– Был.

– Воевал?

– Так… Пару раз попал под раздачу… Георгий Васильевич, почему вы не переедете в Москву? Все-таки единственная дочь…

– Знаешь, Жень, – помедлив, ответил Георгий Васильевич, – сегодня вы побыли дома, завтра посмотрите город, вечером Наташка сбегает к подружкам, а потом вы уедете. И единственные родители вас не удержат. Наверное, охота к перемене мест – это чертовски здорово, когда вся жизнь впереди… А я жил и работал здесь. Здесь моя земля, мое дело… – Он поморщился. – Ну вот: начались сопли в сахаре…

Левашов поднялся.

– Возможно, вы и правы. А моя жизнь – сплошные дороги…

– Может, теперь тебе не захочется никуда уезжать… – обронил Георгий Васильевич.

И было неясно: спрашивает он или надеется.

…Головной дозор подал сигнал: «Вижу опасность».

Мгновенно рассредоточившись, десантники заняли круговую оборону и приготовились к бою. Истратов стал осторожно перемещаться в голову колонны. Левашов последовал за ним.

– Ты еще куда со своей камерой, – оглянулся на него Истратов.

– Паша, будь человеком, – попросил Левашов.

– Обнаружишь нас – я тебя первого на тот свет отправлю, – мрачно пообещал Истратов.

Это можно было расценивать как разрешение.

Бесшумно, выверяя каждый шаг и прикрываясь скальными выступами, они добрались до головного дозора.

– Вон, – сказал Ким Балабанов, старший головного дозора, передавая Истратову бинокль, – слева от тропы развалины Шурупдары, видите? Метров четыреста…

– Ну…

– ДШК[11]11
  ДШК – пулемет Дегтярева-Шпагина крупнокалиберный.


[Закрыть] видите?

– Вижу… – внутренне холодея, произнес Истратов, нащупав биноклем ствол крупнокалиберного пулемета.

– Видимо, недавно оборудовали, – пояснил Ким. – Еще толком не замаскировались…

– А «духи»? – нетерпеливо спросил Истратов. – «Духи»? – Я насчитал четверых…

– Так, приехали…

Истратов отложил бинокль, прислонился спиной к валуну, бросил в рот соломинку – очень хотелось курить, но теперь это было невозможно: «духи» наверняка вели наблюдение.

– Думаешь, не пройдем? – глупо спросил он.

– Как?..

– Сейчас бы винтовочку с глушителем, – мечтательно произнес Истратов. – Лучше две.

– Три. Кто больше? – подал голос Левашов.

Истратов смерил его тяжелым взглядом, но ничего не сказал.

– Товарищ капитан, – предложил Ким, показывая рукой перед собой, – вон по той балочке можно спуститься вниз, обойти кишлак с противоположной стороны и подойти почти незаметно…

– Мы их бесшумно должны убрать, Ким, – возразил Истратов. – Иначе все летит к чертовой матери.

– Да я понимаю, – с досадой сказал Ким.

Левашов посмотрел на часы.

– Через час у них время намаза, – сказал он, ни к кому не обращаясь.

– Твою мать, Левашов! – лицо Истратова озарилось блаженной улыбкой. – Хоть на что-то ты годен. Ким, отбери семь бойцов. Ты восьмой. Работать только ножами. Даже если вас будут убивать…

Они сбросили лыжи, упали в снег, долго напряженно вглядываясь в безликий темнеющий купол неба.

– Слушай, – неожиданно сказал Левашов.

 
На небе ни звезды, ни тучи.
Ни солнца, ни луны на небе нет.
Сегодня небо с нами несозвучно —
Оно от нас закрылось на обед.
 

Наташа привстала.

– Что, прямо сейчас придумал? Вот так, глядя в небо? – недоверчиво спросила она.

– Сейчас.

– Врешь, Женька!

– Что значит врешь? – возмутился Левашов. – Я вообще человек незаурядных способностей…

– Ты незаурядный трепач, мелкий враль, хвастунишка… Сволочь ты порядочная… – Она вдруг всхлипнула беспомощно, по-детски. На глазах показались крупные, голубого свечения слезы. – Женька, я теперь без тебя не смогу, слышишь…

Он прижал ее к себе, нежно, терпеливо гладил по волосам. Молчал. Все было ясно без слов.

– Дай мне сигарету, – попросила Наташа.

Левашов сел, нащупал в объемистом, одолженном Георгием Васильевичем тулупе сигареты, протянул Наташе.

– В этом тулупе ты похож на пьяного сторожа из продмага.

– Почему на пьяного? – удивился Левашов.

– Потому что на трезвого ты никак не похож.

Левашов расстегнул рюкзак, достал термос, бутерброды. Налил кружку обжигающего кофе, увенчал бутербродом.

– Ешь…

– Левашов, у тебя есть мечта? – с набитым ртом спросила Наташа.

– Есть. Я мечтаю лечь в Мертвое море, лежать и перелистывать журнал.

– Что за идиотская мечта? – чуть не поперхнулась Наташа.

– И чтобы по этому поводу у меня обязательно сохранилась фотография: я лежу на спине и читаю журнал.

– Ты все-таки очень приземленный человек, Левашов, – вздохнула Наташа.

На небе появилась первая, еще далекая, холодная звезда.

– Звезда, – сказал Левашов. – Звезда, Наташа.

Наташа повернулась к небу.

– Звезда… Первая. Наша звезда…

Прощались в здании вокзала. Собственно, какой это был вокзал – одноэтажная, затерявшаяся в снегах Приполярья железнодорожная станция.

Георгий Васильевич неуклюже поцеловал Левашова, ткнул в грудь огромной лапищей.

– Если что – здесь ваш дом, – глядя в сторону, сказал он. Наташа прижалась к отцу и заплакала. Так уже было в день их приезда, и Левашов понял, что между отцом и Наташей своя, особая связь – словно она не взрослела, а он не старел, и отношения оставались такими же, как много лет назад.

– Мать, я тебя в машине подожду – не люблю я этих проводов… Держи, Евгений.

Георгий Васильевич сунул Левашову огромный бумажный сверток и ушел торопливой, несвойственной ему походкой.

– Здесь, Женя, – поспешила объяснить Надежда Ивановна, – одеяло, подушки. Все пуховое… У вас ведь обоих убранство наверняка холостяцкое…

– Зачем? – Левашов почувствовал, что краснеет.

– Это, сударь мой, – пояснила Наташа, – приданое. Какой вы, право, недогадливый. Чтобы теперь вам нипочем не отвертеться.

– Нам ведь, Женя, в сущности, ничего не нужно, – сказала Надежда Ивановна. – Ждали мы, что Наташа вот-вот вернется, а теперь-то понимаем, что вы увозите ее навсегда… Храни вас бог, ребята.

Подавали поезд.

В купе Наташа спросила:

– Левашов, а у нас будет свадьба?

– А как же! – отозвался Левашов. – На сто двадцать персон, с посажеными отцами, шаферами и расписным подносом для конвертов.

– Почему бы и нет, – с вызовом сказала Наташа. – Все как полагается.

Левашов усмехнулся.

– У меня брат весьма своеобразно женился. Насобирал со всех денег, подарков, разлил три бутылки шампанского на перроне, сел в поезд и укатил в свадебное путешествие с молодой женой. На глазах у ошеломленных гостей.