Текст книги "Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)"

Но каждый раз, как впервые, я открываю для себя торжественность католических соборов. Особое звучание тишины и нереальную трехмерность пространства вокруг, где я – прихожанин в семнадцатом ряду, среди тысяч таких же прихожан не ощущаю себя песчинкой в определяемой богами круговерти Вселенной.

Костел пустовал. Кроме нас с Фредерикой, то ли во втором, то ли в третьем ряду сидели две старушки с молитвенниками в руках.

– Подожди меня, пожалуйста, – сказала Фредерика и прошла в боковую дверь за клиросом.

На мгновение мне показалось, что она больше не вернется. С тех пор как мы сели в машину, меня не оставляло странное ощущение, что Фредерика исполняет миссию какого-то особого милосердия по отношению ко мне. Может, она и есть мой ангел, материализовавшийся на эти два дня?

Могут же боги позволить себе подобную вольность: разрешить ангелу один раз в жизни побыть рядом с человеком, которого он оберегает. Если это необходимо человеку. Если это нужно ангелу.

Почему ангел, купленный мне Фредерикой, был так неуловимо похож на нее?

И в этот момент откуда-то из глубин костела раздалась музыка.

Нет, не музыка – хлынувшая на меня река. Без дна и берегов. Река человеческих слез, берущая свой исток со дня сотворения мира. Слез неизбывной печали и нечаянных радостей. И две моих слезы растворились в этой реке…

Я ни о чем не думал сейчас, понимая, что осмысление придет позже. С финалом музыки. Все это время мне хотелось одного: чтобы она не кончалась…

Кто-то опустил мне руку на плечо. Я накрыл ее своей рукой, почувствовав тепло знакомой ребячьей ладошки.

– Что это было, Фредерика? – завороженно спросил я.

– Пьяццолла. «Забвение».

– Словно целая жизнь…

– Твоя жизнь. Он играл специально для тебя.

– Кто?

– Органист. Пойдем, поставим свечи.

Мы поставили сорок шесть свечей в маленьких алюминиевых плошках.

Тридцать семь – я. И девять – Фредерика.

– «Плывет в тоске необъяснимой среди кирпичного надсада ночной кораблик негасимый из Александровского сада»[18]18
  И. А. Бродский. «Рождественский романс».


[Закрыть]… – прочла Фредерика. – Кораблик негасимый – это вечный огонь?

– Не знаю, – пожал я плечами.

– Мы должны отпустить их от себя. Ты – своих, я – своих. Там, где они сейчас, они счастливее нас. Там спокойно.

– А кто сказал, что они искали покоя?

Тридцать семь свечей – тридцать семь моих товарищей, ушедших до срока.

А те, чьих имен я так и не узнал… Кто поставит им свечи в костелах Люксембурга, по улицам которого неслышно ступает Господь?..

Свечи горели холодным бесстрастным пламенем в сумеречной нише костела, и казалось, что они уплывают в вечность. Девять ее и тридцать семь моих…

Свечи горели холодным бесстрастным пламенем, и за каждой свечой была своя жизнь: яркая, обжигающая, не разгоревшаяся, оборванная раньше или позже…

И перед каждой из этих жизней я ощущал чувство персональной, до конца не осознанной вины. Вот только избавить от этой вины меня уже было некому. Да и вина ли это? Цепь незначительных подробностей, досужих бытовых мелочей, которым мы не придаем значения до тех пор, пока они не становятся необратимыми.

…Бытовые мелочи аккуратно ложились на дно Геркиного чемодана, и, глядя на растущие штабеля рубашек, я спросил:

– Ты что, серьезно?

– Серьезно, – отвечал он. – Я уже продал квартиру. Осталось собрать вещи.

– Как продал? – бессильно опустил руки я.

– Ты не помнишь, сколько раз мы виделись в этом году? Кому я здесь нужен? Тебе?

Он с силой толкнул крышку чемодана.

– Но почему Шумиха? И где она, эта Шумиха? У тебя же там никого…

– Нет – и не надо. Хуже, когда мы есть только для того, чтобы встречаться на очередных похоронах. А квартира… Хрен с ней, с квартирой. Сын у меня Ваня умирает…

– Я не знал…

– А что мы вообще знаем друг о друге…

Четыре месяца спустя Геркин сын умер от рака – деньги, вырученные за квартиру, уже ничего не могли изменить в его судьбе.

Мы, как и прежде, собирались по большим праздникам, пили, перебивали друг друга, произносили дежурные, давно никого не трогающие тосты, недоумевали над Геркиным решением: как он там один в этой чертовой Шумихе, где все надо начинать с чистого листа. И зачем было квартиру продавать – неужели не скинулись бы, не нашли деньги сыну на лечение.

А он и уехал от всех нас, освоившихся, подернутых глянцем благополучия, обросших требовательными женами и позабывших, как нас расстреливали со склонов Кандагара и в вязи поднимаемой рикошетами пыли мы кричали товарищу охрипшими голосами:

– Брось мне рожок! Я пустой!

И не было на свете ничего дороже тридцати промасленных патронов в глухом пенале автоматного магазина.

Редко, стараясь не надоедать лишний раз, он предлагал:

– Может, встретимся, посидим. Я тут одну кафешку знаю…

– Конечно, – буднично отвечал я. – В понедельник созвонимся и пересечемся где-нибудь…

Только этих понедельников в году было больше пятидесяти… И не хотели они размениваться на совместно распитую бутылку в захолустной Геркиной кафешке. О чем говорить-то? Жизнь слишком диаметрально развела нас по разным ступеням социальной лестницы. И какое имело значение все, что было до этого…

Два года назад он приехал на День Победы. Восьмое мая провел с внуком в зоопарке, по-детски хохоча над гримасничаньем обезьян и вальяжностью напыщенной пумы, а вечером, прикалывая награды к пиджаку, неожиданно обмяк и странно, боком завалившись на диван, уронил и разжал руку в уже безжизненном движении…

И, словно последним посланием всем нам, тяжело лег на пол орден Красной Звезды – самое дорогое, что оставалось в его жизни.

Почему именно здесь, в Люксембурге, я с такой острой болью вспомнил о нем? Здесь, за тысячи километров от Шумихи – продуваемого ветрами городка на задворках России.

Герка говорил, что там могилы его родных. К этим могилам он и уехал. От нас, живых.

Бытовые мелочи… Как явственно стоят они перед глазами: бумажные, подаренные матерью иконки, которые ты складывал в дальний ящик стола за ненадобностью, первые рисунки сына, порванные при разборе бумаг, – ну, дерево, ну, солнце, человечек, и еще десяток таких же деревьев и человечков, штабеля рубашек в Геркином чемодане и верхняя из них, с перелицованным воротником…

– Спасибо тебе, – сказал я Фредерике, когда мы вышли из костела. – Только не спрашивай, за что, ладно?

– Ты вернулся к своим, – глядя перед собой, произнесла она. – Я хотела и не хотела этого. Теперь ты ближе к ним и дальше от меня. Но так лучше тебе…

– Мне было бы лучше, если бы все были рядом: и ты, и они…

– Так не бывает. Остается что-то одно, – сказала она и пошла вперед.

Я смотрел ей вслед и думал о том, сколько за эти годы прошло через меня родных, близких, единственных. Прошло и ушло безвозвратно, а я физически, до боли в суставах ничего не мог этому противопоставить. И вот теперь уходит она…

– Фредерика! – отчаянно крикнул я.

Она резко обернулась на мой крик, сделала шаг навстречу и остановилась.

Так мы и стояли, разграниченные проезжей частью улицы, дома которой можно задевать плечами…

Вечер мы провели в холле гостиницы. За третьим столиком от барной стойки.

Постояльцы отеля спускались в бар, заказывая кофе, пиво, джин с тоником или коньяки из стоящих особняком дорогих бутылок. Они приходили на полчаса, час, пили, возвращались в номера, а место за столиками уже занимали другие: шумные, раскрепощенные, как подавляющее большинство европейцев.

И в этой череде лиц заключалась спасительная для нас с Фредерикой суета – сегодняшним вечером нам нельзя было оставаться наедине. Слишком неотвратимо приближалось отрезвляющее утро следующего дня, в котором мы должны были расстаться навсегда.

– Эти девять свечей – они кому? – задал я мучавший меня вопрос.

– Всем, кто был у меня, – отстраненно произнесла Фредерика, – отцу, маме… У нас была большая дружная семья: дядюшки, тетушки, сестры…

– Что значит была? У тебя что, никого нет? – ошеломленно спросил я.

Она подняла на меня глаза.

– У меня есть ты…

Что я мог сказать? Она была у меня, я был у нее. Но это были наши последние несколько часов. Даже не сутки…

Сейчас нам вновь было необходимо выпить, и я жестом поманил официанта, указав ему на пустые стаканы.

– Может, возьмете сразу бутылку, – плохо скрывая раздражение, проворчал официант, возникнув у нашего столика с очередной, по-моему, шестой порцией виски.

– Месье, – Фредерика взяла с подноса стакан, сделала внушительный глоток и жестко отчеканила что-то по-французски.

Официант побледнел и испарился.

– Что ты ему сказала? – спросил я.

– Я сказала, чтобы он шел к чертовой матери. В самых изысканных выражениях, конечно.

– Не так-то просто отыскать ее адрес в этом городе…

– Ничего, он найдет… Тебе в самом деле понравился Люксембург?

– Я влюбился в него. Как когда-то влюбился в Москву, увидев ее впервые. Только тот щенячий восторг сменился разочарованием, а Люксембург… Я никогда не встречал таких городов…

– Когда-то этот город открыли мне, я – тебе, а ты откроешь еще кому-нибудь…

– Что-то я не в восторге от этой эстафеты, – зло сказал я. – Это наш город. И я ни с кем не собираюсь его делить.

– Не злись. Я ведь, как и ты, не знаю, о чем говорить… Как все было просто еще несколько часов назад…

Она была права: как все было ясно и понятно утром. Два человека случайно встретились на пересечении одного меридиана. Им надо было куда-то деться: ее одиночеству и его неприкаянности. И тогда они совершили путешествие в изумрудный город, примиряющий со всеми горестями на земле.

Кто мог предположить, что мистические полюса Люксембурга до такой степени притянут нас друг к другу. Всего за один день. День, который мы еще не прожили до конца…

– Давай выпьем, – предложила Фредерика. – Хотя толку от этого виски никакого…

Виски не действовал. Ни на меня, ни на нее. Может, и прав был официант, предлагая нам взять бутылку.

– Что ты будешь делать, когда вернешься домой? – спросил я только для того, чтобы что-то спросить.

– Знаешь, почему я не курю? – внезапно ожесточенно сказала Фредерика. – Потому что надо выходить на улицу, в специально отведенные места… А я не хочу никуда выходить. Я хочу курить здесь и сейчас. Хотя бы для того, что иметь время для ответа на твой вопрос.

И я вновь поймал себя на мысли: как все, что говорила и делала Фредерика, было созвучно всему, что говорил и делал я.

Задумчивая, взбалмошная, трогательная, со слезами и без слез, и такая, как в эту минуту, – вспыльчивая, не пытающаяся владеть собой, – она с каждой минутой становилась все больше и больше необходима мне. Необходима, как глоток чистого воздуха на промытых дождем люксембургских улицах, подаренных мне Фредерикой. И этот вошедший в мое сердце город в одно мгновение оказался разоренным, обезличенным и совершенно ненужным без нее…

– У меня дома можно курить где угодно. На балконе, в комнате, на кухне. Правда, я не курю, но это не важно. На балконе два плетенных кресла, столик, кофейник, магнитофон с джазовыми композициями, – говорила Фредерика, не замечая наполнявших ее слез. – А с балкона потрясающий вид на город. Особенно по утрам…

Она брала щипцами кубики льда и машинально опускала в свой стакан. Один, третий, пятый, седьмой кубик…

Подняла заполненный льдом стакан и, глядя мимо меня, сказала:

– Я вернусь домой и буду учиться жить без тебя…

В номере мы не разбирали постель. Нам казалось невозможным то, что так легко и непринужденно случилось прошлой ночью, – мы лежали поверх покрывала на подоткнутых рядом подушках и молчали.

Нам было необходимо многое сказать друг другу. И в тоже время обреченность наших отношений делала бессмысленными любые слова…

Я не знаю, о чем думала она. О том, что никогда не сможет вернуться в Люксембург, потому что была счастлива в нем со мной? О том, что я привязан пуповиной к своей неустроенной, равнодушной ко всему на свете родине, детям, близким, памяти тех, кого потерял и кого мне еще предстоит потерять, тысячам и тысячам проблем, которые невозможно отсечь одним взмахом руки?..

А может, этой второй и последней нашей ночью, прислонившись к моему плечу, она уже училась жить без меня. Я не знаю, о чем думала она. Я знаю, что мы думали об одном и том же. Она – по-своему, я – по-своему. Но об одном и том же…

Я резко повернулся к Фредерике, прижал ее к себе и зарылся в ее волосах.

Она обвила меня руками и стала исступленно целовать, горячо шепча незнакомые, не требующие перевода слова.

Так мы и заснули в ту ночь. Я и мой ангел. Как засыпают все: счастливые и несчастливые, благополучные и одинокие, вспыльчивые и уравновешенные…

Нам были необходимы эти несколько часов прикосновения, и сон, который мы видели, был сном на двоих: мы куда-то ехали по залитому вечерним светом шоссе, и нам было совершенно все равно, куда… А по обочинам шоссе горели свечи в алюминиевых плошках.

– Вот видишь, – говорила Фредерика, – скоро мы все будем вместе…

– Мы умерли? – спрашивал я.

– Ну что ты, – отвечала она, – мы бессмертны. И мы, и они.

Когда я проснулся, Фредерики в номере не было.

На столе лежала записка.

«И не надейся, я никуда не уехала. Вот-вот буду. Душ налево по коридору. Фредерика, августейшая фрейлина Вашего двора».

Я несколько раз перечитал записку, посмотрел сквозь нее на солнце и окончательно для себя самого решил, что мы не расстанемся никогда.

За окном стояло неправдоподобное для поздней осени ликующее утро, безгранично царствовавшее в небе солнце рассеивало следы вчерашней хмари, и эти ярко-опаловые краски наполняли меня уверенностью в том, что я родился счастливым человеком. И потребовалось всего лишь сорок семь лет для осознания этого бесспорного факта.

Раздался телефонный звонок.

– Месье, – сказала Фредерика, – между прочим, нам полагается бесплатный завтрак в ресторане. Но бесплатным он будет еще тридцать минут. Не желаете ли присоединиться?

Я спустился в ресторан.

– Здравствуй, – сказал я, присаживаясь за столик. – Ты видела, какое сегодня солнце?

– Я видела его утром, с моста. Оно поднималось над долиной.

– Значит, ты так и не спала?

– Спала. Мне снилось шоссе…

– По которому мы ехали вдвоем…

Она вздрогнула.

– И нам было совершенно все равно, куда ехать…

– А так бывает? Чтобы было все равно, куда? – вымученно спросила она.

– Бывает, – растерянно произнес я. – В отдельных случаях… А ты знаешь, что я люблю тебя?

Она скованно, как-то угловато улыбнулась.

– Нет. Ты почему-то так и не сказал мне об этом…

И я почувствовал, как утлое суденышко моего обретающего паруса счастья неизбежно несет на рифы.

– Надеюсь, здесь не дают на завтрак лягушек, – попытался пошутить я.

– Завтрак включен в стоимость проживания, и лягушки в нем не предусмотрены, – сдержанно произнесла Фредерика.

– Фредерика, – как тогда в машине, беспомощно позвал я.

– Я купила тебе билет на поезд. Мне не доехать обратно такое расстояние без тебя. Я разобьюсь по дороге…

Ни одно дерево в этом фантастическом лесу не закрывало собой других деревьев. Лес, как хлынувший летом грибной дождь, был прозрачен на десятки, сотни, тысячи километров вокруг. Прореяные деревьями лучи солнца падали на багровый палантин опавших, укрывших сырую осеннюю землю листьев, и сквозь этот библейский свет можно было видеть горы, моря, города на другой стороне земли…

– Прозрачные леса под Люксембургом, – сказала Фредерика. – Больше нигде и никогда ты не увидишь таких лесов…

– Осень в дубовых лесах…

– Что?

– Это рассказ Юрия Казакова. Был такой писатель.

– И о чем этот рассказ?

– О том, что происходит сейчас с нами. Только он смог бы описать и лес, и запахи, и вот это свечение деревьев…

– А о нас с тобой?

– О нас с тобой напишу я.

– Значит, мы всего лишь сюжет для небольшого рассказа…

– Может, для повести.

– В повести должно быть много событий. А что можно написать о нас?..

Я ничего не ответил ей. Дано ли мне знать, когда затихнет и успокоится зверек поселившейся во мне боли, и я смогу написать про нас? Да и смогу ли…

Мы сидели на палантине багровых листьев, ни на секунду не отпуская рук, а за нами, убранная прозрачными лесами, плыла земля.

– Надо ехать. Через полтора часа поезд, – сказала Фредерика и забилась в воротник моего пальто.

На перроне задувал холодный ноябрьский ветер – как это обычно случается в Европе, на смену погодам приходят непогоды.

– Во Франкфурте ты возьмешь такси, – говорила она, поправляя мой шарф. – Скажешь: «Летс гоу ту Мангейм».

– Возьму, – повторил я. – Летс гоу ту Мангейм, сэр.

– Господи, как же ты доберешься один? Как можно ехать за границу, не зная даже нескольких фраз по-английски…

– Я еще и по-немецки не знаю…

– Зато я слишком хорошо понимаю по-русски…

Я достал сигареты, с трудом прикурил на ветру.

– На перроне нельзя курить.

– Плевать! Нельзя, можно… Мне всю жизнь чего-нибудь было нельзя. Фредерика, что мы делаем?..

– А что мы можем сделать?

Что мы можем сделать? Как изменить мир вокруг себя? Мир, не чинивший нам препятствий.

Между нами не было ни «железного занавеса», ни границ, ни зависимости от неразрешимых обстоятельств… Между нами были мы. И три чердачных окна с геранью на подоконнике, где мы могли жить, слушать орган в костеле, по утрам пить сваренный в турке кофе и однажды возненавидеть друг друга… Она – без своей жизни, я – без своей.

И еще между нами были свечи в алюминиевых плошках. Тридцать семь моих и девять ее. Эти свечи нельзя было забрать в другую жизнь – от них можно было только отказаться…

– Фредерика, у тебя есть собака? – неожиданно для себя самого спросил я.

– Есть, – машинально отвечала она. – Чи-хуа-хуа. Ты, наверное, даже не знаешь такой породы… Она такая маленькая, что может поместиться в креманке из-под шампанского.

Я знаю такую породу, Фредерика. Я знаю о тебе столько, до такой степени ощущаю тебя нервными окончаниями, что не могу, не имею права отпустить от себя. И отпускаю.

– Вот так бы всю жизнь прожить в креманке из-под шампанского… Фредерика, через семь минут отправление…

– Как?! – опустились ее плечи.

Она вцепилась в отвороты моего пальто.

– Надо было брать билет на самолет! Самолет могут задержать хотя бы на час! Он может разбиться на взлете, и тогда ты бы остался со мной. Все равно какой: обожженный, переломанный, все равно какой…

Она говорила, помешанно глядя мне в глаза и совершенно не понимая, о чем говорит.

Я прижал ее к себе – маленького трясущегося галчонка. Если б я мог носить ее на ладонях. Если б мог…

Поезд тронулся. Что-то возмущенно кричала мне проводница.

– Прощай, – я оторвал Фредерику от себя и, запрыгнув на подножку, прошел в холодный сумрак тамбура.

Запрыгнул… Как громко сказано о человеке, еле ковыляющем на протезе. Я словно увидел себя со стороны: искалеченного, немолодого, со всей своей путаной, проклятой, совершенно бессмысленной жизнью без нее.

А она все шла и шла за поездом. Но этого я уже не видел.

Помнишь, ты сказала: «Мы должны отпустить их от себя…»

Вероятно, должны. Многие поступают именно так, сбрасывая память, как ненужный, давящий на плечи балласт и дальше путешествуя налегке. Это и в самом деле очень удобно – путешествовать налегке. Только не у всех получается…

Я не отпустил от себя своих погибших, как они не отпустили бы меня.

Я не отпустил тебя, Фредерика.

Ни тогда, когда ехал от Франкфурта до Мангейма, ожесточенно бросив таксисту: «Летс гоу ту Мангейм, сэр», ни когда швырял вещи в дорожную сумку, на которой спал в полупустом самолете (если бы я мог спать), ни в Москве, ни в преддверии Нового года с его суетливыми хлопотами, ни после…

Я не отпустил тебя, дописав эту повесть.

Тогда, в лесу, ты сказала, что для повести нам не хватает событий. Возможно, ты была права. Но наша жизнь никак не хотела умещаться в рамки рассказа – он оказался слишком тесен для нее. Да, наша жизнь, потому что мы прожили огромную счастливую жизнь, Фредерика. Жизнь объемом в несколько печатных страниц…

Если бы ты знала, как я не хотел заканчивать эту повесть, как осязаемо ты пересекала страницы, плакала, смеялась, поправляла упрямо выбивавшийся из-под пальто шарф.

А тогда, в поезде, забившись в дальний угол вагона, я выл, как воют одинокие брошенные собаки. От бессилия и раздирающей сердце боли.

В тот день я удалил из телефона твой номер, запомнив его навсегда.

Но порой, отчаявшись совладать с собой, я тянусь к телефону и набираю твой номер – самый запоминающийся из всех номеров в моей памяти. Я смотрю на сложную и одновременно легкую, как стихотворная строка, комбинацию цифр и как будто разговариваю с тобой. И надо всего лишь нажать клавишу вызова, чтобы услышать твой голос, но тогда… Тогда ты станешь реальностью. А я не хочу, чтобы ты становилась реальностью, Фредерика.

Я все сам себе объяснил. Я принял истины, которые, казалось, не приму никогда. Я научился жить без тебя.

И все-таки… Все-таки когда-нибудь, не знаю когда, может, через сто, двести лет я нажму эту клавишу, и на твоем телефоне определится мой номер. Единственный из всех номеров.

– Здравствуй, – скажешь ты. – Как долго тебя не было.

И у меня оборвется сердце…

2009